Е СМОТРЯ на те улучшения и новые постройки, которые были сделаны Екатериной, Петербург все еще имел вид возникающего города. Улицы были очень нешироки, из них три только главных, примыкающие к Адмиралтейству, были вымощены камнем¹, другие выстланы были досками; дома в лучших улицах стояли тесно друг к другу, в других же местах, как на Васильевском острове, беднейшие деревянные лачужки перемешивались с большими кирпичными зданиями. Лучшие постройки находились на набережной, а около Адмиралтейства были сосредоточены дома вельмож, и здесь же, близ Исаакиевской площади, был наведен, в 1727 году, первый через Неву мост „Исаакиевский“², по которому, указом 1741 года, велено было пропускать безденежно только дворцовые кареты, церемонии, курьеров и едущих на пожар. После 1750 года, мосты санктпетербургские были отданы на откуп купцу Ольхину. С пеших за проход брали по копейке, с лошади по три деньги. Такая тягостная плата мостовых денег была отменена только в 1754 году, по случаю рождения Павла Петровича.

На площади, между Невой, Адмиралтейством и домом, в котором присутствовал правительствующий сенат, Екатерина II изустно повелела, 15-го мая 1768 года, г. Бецкому: „Во славу блаженныя памяти императора Петра Великаго поставить монумент“.

Мысль же о постановки памятника у ней явилась гораздо ранее: еще в 1765 году она приказала нашему посланнику в Париже, князю Голицыну, найти ей опытного и талантливого ваятеля. Голицын предложил государыне четырех художников: Фасса, Кусту, Файю и Фальконета. Выбор Екатерины пал на последнего, бывшего ученика профессора Лемуана, приобревшего уже себе славу талантливого ваятеля созданием художественного жертвенника в храме Св. Роша и статуями Флоры и Помоны. В 1766 году, Фальконет приехал в Петербург и в десять месяцев изваял в малом виде модель будущего памятника³. Фальконет обязывался свою работу окончить в восемь лет. После отлития модели, императрица приказала отыскать камень для подножия, и в июле 1768 года от академии художеств явилась публикация, в которой была описана потребная величина такого камня. В описании говорилось: „Камень сей должен быть пяти сажен и одного аршина в вышину." В том же году, в сентябре месяце, в академии явился крестьянин из деревни Лахты, Семен Вишняков, и заявил, что у них, в 12-ти верстах от Петербурга, имеется такой, годный к подножию статуи, камень. Камень этот был у них известен под именем „камня-грома"; на этот камень, по словам крестьянина, неоднократно всходил император для обозрения окрестностей. Камень этот лежал в земле на 15 футов глубины, наружный вид его уподоблялся параллелепипеду, верхняя и нижняя часть его были почти плоски, камень зарос со всех сторон мхом на два дюйма толщиной. Произведенная громовым ударом в нем расселина была шириной в полтора фута и почти вся наполнена черноземом, из которого выросло несколько березок, вышиной почти в 25 футов. Вес этого камня был более четырех миллионов фунтов. Государыня приказала объявить, что кто найдет удобнейший способ перевезти этот камень в Петербург, тот получит 7000 рублей.

В записках часовщика Фази (см. „Русск. Стар.", 1875 г., т. XI, стр. 588), женевца, бывшего при Екатерине II придворным мастером, находим, что он предложил Бецкому перевезти эту огромную скалу для памятника Петра в 20 дней, с помощью только сорока человек; при этом он еще требовал только, чтоб ему предоставлены были в полное распоряжение казенные кузницы. Этот Фази пользовался особенным расположением Потемкина. Последний занял у него, однажды, 14000 рублей и несколько лет не платил ему долга. Накануне отъезда князя на юг, в действующую армию, императрица пригласила его к обеду, и вместе с ним позвала своего любимого часового мастера. Фази захотел воспользоваться случаем и написал Потемкину, немножко в республиканском духе, письмо, которое и положил на его прибор, а сам занял место по другую сторону стола. Любопытство государыни было возбуждено, и она торопила Потемкина вскрыть пакет. Пробежав письмо, Потемкин бросил на смельчака многозначительный взгляд. Узнав, в чем дело, Екатерина много смеялась, и средство, которое придумал Фази для получения своих денег, очень ей понравилось. В тот же вечер вся сумма была отвезена к Фази, но только медными грошами, которыми и наполнились целые две комнаты.

Способ перевезти камень придумал некто Карбури, он же граф Цефалони⁴, но, вернее, этот способ нашел простой кузнец, а Карбури у него купил за ничтожную сумму⁵. В октябре того же года было приступлено к работам для поднятия камня; нужные рычаги для этого были придуманы петербургским слесарем Фюгнером. В первый день, 15-го ноября, камень оттащили на 23 сажени. 20-го ноября 1770 года, Екатерина посетила работы и при ней камень был подвинут на 12 сажень⁶. Память этого происшествия была ознаменована выбитием медали, на главной стороне которой видно грудное изображение императрицы и на другой стороне изображен сам камень, как его везут с помощью машин и как его обсекают во время пути. Тут же виднеется надпись: „Дерзновенно подобно", в обрезе поставлено „января 20-го 1770 года". Камень во время пути пять раз погружался в землю, проваливаясь на 18 и более дюймов; во время следования на камне находились барабанщики, которые и давали знак рабочим начинать и кончать работы; наверху одного края камня была устроена кузница и прицеплена караульня. Перевозка камня привлекала множество любопытных из города. От самого места, где лежал камень, дорогу очистили от леса на десять сажень в ширину. Весь путь был утрамбован, везли камень четыреста человек на медных санях, катившихся на медных шарах. Камень ежедневно подвигался на двести сажень. Как скоро камень достиг берега, его спустили на построенную подле реки плотину и затем на судно в 180 футов длины, 66 ширины и 17 вышины. В день коронации Екатерины, 22-го сентября, камень торжественно провезли мимо Зимнего дворца, и на другой день судно причалило благополучно к берегу, отстоящему на 21 сажень от назначенного места для памятника. Причалка камня совершилась в присутствии прусского принца Генриха.

В июле 1769 года, Фальконет окончил гипсовую модель памятника, и она была выставлена на две недели для всенародного обозрения; голову всадника сделала приехавшая француженка девица Коллот; для того, чтобы вернее изучить мах лошади, перед окнами дома Фальконета было устроено искусственное возвышение, в роде подножия памятника, на которое по несколько раз в день въезжал вскач искусный берейтор, попеременно, на лучших двух лошадях царской конюшни, жеребцах: „ле-Бриллиант“ и „ле-Каприсье“. Скач коня на монументе сделан на десять градусов от горизонтальной линии. Вся высота всадника с конем 17¹/₂ футов, высота одного всадника 11 футов.

Профессор академии художеств, Лосенков, по заказу Фальконета, нарисовал картину с модели. Фальконет заплатил ему за нее триста рублей и тотчас же отослал картину в Париж. Камень имеет 7¹/₂ сажень длины, 3 ширины и 2¹/₂ вышины. При отделывании камня на месте, Фальконет велел от передней высоты убавить два фута с половиной. Это произвольное уменьшение камня вызвало неудовольствие со стороны Ив. Ив. Бецкого, и он поручил дальнейшее надзирание за работами архитектору Фельтену.

Фалькенет обиделся и решительно отказался выливать статую. Правительство стало искать мастера, писали литейному мастеру Гоору в Копенгаген, тот запросил за вылитие 400000 ливров. Сумма эта показалась высокой и более двух лет не находили литейщика; наконец, 1-го мая 1772 года, приехал литейный мастер Бенуа Ерсман, который и обязался вылить статую за 140000 ливров, с ним прибыли также три подмастерья; через два года, Ерсману было отказано⁷, и Фальконет опять отлитие принял на себя; 25-го августа 1775 года, начата была отливка, надзор за которой был поручен русскому литейному мастеру Хайлову. Меди было заготовлено 1351 пуд⁸, и когда она, растопленная, была уже пущена и, в то время, когда нижние части формы все уже наполнились, вдруг медь из глиняной формы вытекла и разлилась по полу. Фальконет, увидя, что его девятилетние труды рушились и честь его погибает, со страха и с горя выбежал из мастерской; его примеру последовали и все остальные рабочие, один только Хайлов не потерялся и, с опасностью для своей жизни, остался там, и стал подбирать вытекшую расплавленную медь и снова вливать ее в форму.

Отлитие удалось с небольшими погрешностями. Передние ноги коня вышли прекрасно, только та часть коня не удалась, откуда вытекла медь. Но это горе взялся поправить г. Сандоц и в два года выполировал и обделал статую. За эту работу ему было заплачено 20000 рублей.

Модель змеи делали ваятель академии художеств Гордеев. Фальконет покинул Петербург в сентябре 1778 года; он получил за свою работу 92261 рубль, три его подмастерья 27284 рубля, а литейный пушечный мастер Хайлов 2500 рублей. Сумма, заплаченная конторой с 1776 года по день окончания работ, простирается до 424610 рублей.

По отъезде Фальконета, всеми работами стал заведывать коллежский советник Фельтен. Открытие памятника происходило 7-го августа 1782 года. За несколько дней перед торжественным освящением памятника, вместо деревянного забора, монумент был обнесен полотняной оградой, на которой были изображены горы и скалы; ограда была пяти саженей вышины и имела 32 сажени в окружности. В день открытая статуи, погода стояла дождливая, но в 12 часов прояснилось; в это время двинулись полки под предводительством фельдмаршала князя А. М. Голицына. Число войск простиралось до 15000 человек. В четвертом часу прибыла государыня на шлюпке, при выходе из которой была принята всем сенатом, во главе с генерал-прокурором князем А. А. Вяземским, и, сопровождаемая отрядом Кавалергардского полка, отправилась в сенат, откуда и явилась на балконе в короне и порфире; со слезами на глазах, императрица преклонила голову и тотчас же спала завеса с памятника, и воздух огласился криками и выстрелами из пушек.

Поэт того времени, В. Рубан, но этому случаю сочинили следующее восьмистишие:

„Колосс Родосский, днесь смири свой гордый вид!

И нильски здания высоких пирамид,

Престаньте более считаться чудесами!

Вы смертных бренными соделаны руками.

Нерукотворная здесь Росская гора,

Вняв гласу Божию из уст Екатерины,

Прешла во град Петров чрез невские пучины,

И пала под стопы Великого Петра! “

День открытия памятника был ознаменован многими милостями, и на открытие выбита была медаль. Большую такую золотую медаль первый получил присутствовавший на этом торжестве столетний старец, капитан-командир Рейзер, вступивший в морскую службу еще в 1715 году. Разные милости народу были объявлены особенным манифестом. В этот день был прощен И. И. Голиков, несостоятельный должник. По преданию, он пришел на площадь, упал перед памятником на колени и здесь дал клятву всю свою жизнь посвятить на написание истории деяний Петра, что и исполнил честно, издав такой истории 30 томов.

В 1803 году, 16-го мая, в день столетия Петербурга, перед памятником Петра праздновался столетний юбилей города; 20000 войска, предводительствуемого самим имнератором Александром I, проходили церемониальным маршем и салютовали преклонением знамен перед монументом Петра.

В день юбилея от города была поднесена государю золотая медаль с изображением в профиль Петра, увенчанного лаврами, с надписью кругом: „от благодарного потомства." Медаль была по воле монарха отнесена с церемонией в Петропавловский собор и положена на гроб Петра.

На Неве в этот день, против памятника, стоял 110-ти пушечный карабль „Гавриил" с императорским штандартом, имея на хребте своем ботик, известный под именем „Дедушки русского флота"; четыре столетних старца были его стражами, из них один был 107 лет от роду. Он хорошо помнил Петра I, при котором служил морским офицером. Другой из них, тоже современник великого монарха, некогда носил за государем межевые шесты, когда он вымерял болотистую местность под Петергофом. Он дожил до двадцатых годов нынешнего столетия, проживая в деревне Ольховой, близ Ропши. Этот старик как святыню хранил один из двух серебряных рублей, пожалованных ему царем за его работу. В день столетнего торжества Петербурга монумент, дворец Петра, на Петербургской стороне и в Летнем саду были убраны флагами, а вечером пышно иллюминованы; тоже и весь город горел в этот вечер огнями.

В конце царствования Екатерины II, стала славиться в Петербурге рядом своих великолепных каменных домов Английская набережная, которая до этого называлась „Галерным двором" и Галерной набережной. В половине Английской набережной, еще лет пятьдесят тому назад, впадал в Неву Крюков канал, через который был перекинут подъемный мост с великолепными гранитными столбами. Канал этот теперь течет под сводом, и на нем выведена широкая улица от Благовещенской церкви к Николаевскому мосту. В прежние годы на этой набережной собиралась для прогулки лучшая петербургская публика в феврале и марте месяце; эти прогулки прекратились с постройкой Николаевского моста. В 1710 году, Английская набережная имела непривлекательный вид, здесь жили одни бедные pa6oчиe в жалких избушках. В 1716 году, первый здесь выстроил князь Меншиков длинное и высокое мазанковое строение, покрытое черепицей, для постоялого двора, в которое и стал пускать за „постойные деньги от казны" разных приезжих иностранцев-мастеровых. Рядом с строением Меншикова стоял кабак, в который заходили адмиралтейские pa6oчиe. По словам Вебера, кабаки в то время были крайне неряшливы, пиво в них стояло в больших открытых кадках, из которых теснящейся народ зачерпывал пиво деревянным ковшом, и, чтобы не проливать ничего даром, выпивал пиво над кадкой, в которую стекало таким образом по бороде то, что не попало в рот. Притом, если у пришедшего выпить не оказалось денег, то он оставлял в заклад свой старый тулуп, рубаху, или другое какое нибудь носильное белье, без него мог обойдтись до вечера, когда получит поденную плату свою и заплатит за пиво; такой заклад по обыкновению вешался тут же на кадку, которая часто была кругом обвешена этой грязной рухлядью, но никто этим не брезговал, хотя нередко эта ветошь от тесноты сваливалась в чан и там преспокойно плавала в пиве по несколько часов.

Впоследствии князь Меншиков построил каменный дом, и когда впал в немилость, то дом этот был отдан Миниху. Тот, в свою очередь, променял его канцлеру Остерману, и когда тот тоже был сослан в Сибирь, то дом перешел в пользование канцлера Бестужева-Рюмина. Последний его перестроил заново и вывел обширные каменные палаты с церковью, но и сам в нем жил недолго и был так же, как и прежние домовладельцы, сослан.

В 1764 году, сюда был переведен сенат, который и до настоящего времени там находится.

В первое время до постройки каменных домов здесь жили в небольших домах следующие лица: корабельные мастера Ней, Иван Немцов (дом последнего стоял крайним к Галерному двору), затем гвардии майор Юсупов, генерал Полянский, Иванов, вице-адмирал Синявин, А. П. Волынский, граф П. Б. Шереметев, Матюшкин, граф Головкин, Бутурлин, Муханов, князь Хованский, архитекторы Чевакинский и Еропкин.

В блестящий век Екатерины II и в начале нынешнего столетия, на Английской набережной возвышались дома сдедующих вельмож: от сената, был первый дом графа А. И. Лаваль (теперь дом г. Полякова); в этом доме, по преданию, собирались декабристы, здесь хозяйка дома вышивала им знамя шелками. После рокового дня на Сенатской площади на этот дом пало немало упреков; петербургское простонародье иначе не называло графиню, как „Лавальшей-бунтовщицей“. Через дом, где теперь дом Паскевича, стоял дом С. С. Потоцкого; рядом с ним был дом графа А. И. Остермана-Толстого, после дом принадлежал княгине Бутера-Радали, в настоящее время дом этот графа И. И. Воронцова-Дашкова. В этом роскошном доме, со статуями Торвальдсена, в сороковых годах устраивались изящные праздники и давались благородные спектакли, лучшими исполнителями на которых были следующие аристократы артисты: два графа — Б. и С; один из них особенно был хорош в роли безрассудного певца-студента в комедии „Les vieilles amours"; граф владел замечательным голосом. Сама хозяйка дома в этой пьесе с большим успехом играла роль молодой бедной певицы. В другой пьесе Скриба, „Le Chaperon", здесь тоже игранной не раз, большой фурор производил сын сенатора, г. Ж. Граф Воронцов-Дашков первый стал устраивать в своем доме благотворительные базары; он, по своей прекрасной наружности, считался самыми блестящими придворными кавалером своего времени. Этот вельможа имел внешность дипломата и сохранял таковую даже играя на биллиарде, до которого был большой охотник; граф был посланником в Турине и участвовал в Веронском конгрессе. В „S.-Petersbourger Zeitung" за 1878 годи находим следующую черту его безпримерной деликатности. „Летом 1834 года, я приехал на почтовых в Петербург, — пишетъ анонимный рассказчик, — и, проезжая в 2 часа ночи мимо ресторации Леграна, впоследствии Дюссо, ощутил зверский аппетит. Видя в окнах свет, я взошел и заказал себе что-то. Какой-то господин, в одиночку забавлявшийся на биллиарде, обратился ко мне с предложением, не сыграю ли я партию, пока мне готовят кушанье.

— Почему нет, — отвечал я, не зная, что господин этот игрок по ремеслу. Игроки сначала маскировали свою игру, делали грубейшие ошибки, но в конце концов всегда выигрывал. Я проиграл ему в заключении вечера 200 рублей.

— Завтра я пришлю сюда деньги на имя Леграна, — сказял я.

— Хорошо, — отвечал он: — а меня зовут Долгушев.

На другой день я послали деньги к Леграну, но слуга мне принес их обратно. Деньги, по уверению Леграна, были уже заплачены, и притом человеком, выдававшим себя за моего слугу. Я рассказал о происшествии графу Виельгорскому, который тоже не мог решить, кто бы это мог сделать. Годы спустя, однажды, Воронцов пришел к своему другу Виельгорскому.

— Слушай, Воронцов, — сказал последний: — я подозреваю, что ты это сделал.

— Очень просто, — отвечал он: — я находился в соседней комнате, узнал его по голосу и подумал, что он, вероятно, не при деньгах. Что его обманули, это не подлежало сомнению; я оставался до конца игры и потом обделал все дело. Еслиб он пошел далее, то я вышел бы и запретил ему играть".

Балы графа Воронцова были самые блестящие в Петербурге; в день каждого бала дом графа представлял великолепное зрелище: на каждой ступени роскошной лестницы стояли ливрейные лакеи, внизу в белых кафтанах (ливрея Дашковых), на второй половине лестницы в красных кафтанах (ливрея Воронцовых); мажордом Воронцова (итальянец) в черном бархатном фраке, коротких бархатных панталонах, чулках и башмаках со шпагой с боку и треуголкой под локтем; ужин императрицы в этом доме всегда сервировался на отдельном небольшом столе, на посуде из чистого золота. Вообще все приемы графа Воронцова-Дашкова отличались царским великолепием и носили характер врожденного барства. Граф В. А. Сологуб, называя женщин петербургского большого света сороковых годов, говорит, что в то время не было женщины в Петербурге, которая бы могла походить по чарующей грации и по тонкости ума на графиню Алек. Кирил. Воронцову-Дашкову.

Рядом с домом графа Воронцова стоял дом графа Н. А. Татищева, теперь Шереметева; соседним с ним был дом супруги обер-егермейстера М. А. Нарышкиной. Этот дом, в то доброе, старое время, время скороходов, пудры и гвардейских сержантов, можно вполне было назвать домом торжеств; владельцы его жили открыто, широко, и почти ни один день здесь не обходился без праздника. У дома Нарышкина, в летние вечера, на реке, на плотах и на лодках, играло несколько оркестров музыки; особенно большой эффект производила роговая музыка, эта, так сказать, собственность фамилии Нарышкиных, изобретенная в 1751 году обер-егермейстером Сем. Бир. Нарышкиным⁹; Державин гостеприимный дом Нарышкиной воспел в следующих стихах¹⁰:

„Где дружеский, незваный стол,

Важна хозяйка, домовита..."

По рассказам современников, Нарышкина управляла домашним хозяйством сама; муж получал от нее по рублю на карманные расходы. Далее поэт говорит:

„Оставя короли престолы

И ханы у тебя гостятъ..."

Посещавший Екатерину II император Иосиф, короли: прусский и шведский, французский граф д’Артуа¹¹, а также и азиатские ханы, приезжавшие ко двору императрицы, считали своим долгом побывать и пообедать у Нарышкиной.

„Пред дом твой соберется чернь..."

здесь поэт намекает о разных масляничных удовольствиях — горах и качелях, которые Нарышкина строила зимой на Неве перед своим домом.

Рядом с домом Нарышкиной стоял дом деда нынешнего владельца, г. Дурново. Следующий дом был князя Лобанова-Ростовского и затем дом Коммерческого Общества. Зимой в этом клубе, для постоянных членов, давались по подписке балы, с гостей же брали довольно высокую плату за вход на бал. Балы эти считались самыми приличными. В первое время, лет шестьдесят тому назад, когда балы лишь только учредились, было постановлено правилом, чтобы дамы призжали не иначе, как в ситцевых платьях; балы эти были прозваны „ситцевыми". Правило это продержалось только до конца первой зимы, впрочем, уже и тогда начали появляться шелк, бархат и кисея. Далее следовали дома: сенатора Митусова, князя В. А. Шаховского, действительного камергера Жеребцова; затем несколько домов принадлежали богатым купцам-иностранцам.

Перейдя через постоянный мост на Крюковом канале (теперь не существующий), стояли по набережной следующее дома: угловой Борха, теперь Кларка, рядом с ним один из старейших вековых домов Петербурга, принадлежащие теперь генералу В. И. Асташеву. В 1740 году, домом этим владели камергер княз В. П. Хованский; от него дом перешел к сыну его, А. В. Хованскому, который в 1761 году продал его за 7000 рублей профессору философии и английскому купцу Генриху Клаузенгу. Тот перепродал его за 13000 рублей негоцианту Фоме Бонару, от него купил дом, в 1814 году, за 40000 рублей, иностранный гость Генрих Томсен, от которого, в 1852 году, и приобрел за 110000 рублей отец нынешнего владельца, камергер И. Д. Асташев, давний громадный толчек отечественной промышленности открытием в 20-х годах золота в Восточной Сибири, в Енисейском округа, по реке Ангаре. Вместе с домом был куплен и вековой погреб, с несколькими сотнями бутылок старого вина. В погребе нынешнего владельца В. И. Асташева, этого петербургского широкого благотворителя, теперь хранится тысячами бутылок портвейн закупки 1782 года, вековые: токайское, рейнвейн, арманьяк и таких же патриархальных годов „литовский медъ“, ровесник царствования саксонских королей, ценой чуть ли не по червонцу за глоток.

О доме соседнем, г. Полежаева, сохранилось следующее предание: в нем жили более полувека добродушные старики, действительный камергер А. А. Яковлев, слывший в петербургском свете за алхимика и астролога.

В дом, бывшем канцлера графа Румянцева, жил в царствование Екатерины король шведский, Густав IV, с дядей, герцогом Зюдерманландским, после бывшим королем Карлом XIII. Простой народ, во время пребывания герцога в Петербурге, называл его „Сидором Ермолаевичем“. Далее шли дома вельмож: князя Юсупова, генералов: Потемкина, Юшкова, Левашова; иностранных купцов: Келя, Венинга, Молво, М. С. Перекусихиной. Замечательно также, что в конце Английской набережной всегда жили придворные лейб-медики — так здесь имел свой дом лейб-медик Екатерины II Роджерсон, затем проживал лейб-медик императора Александра I баронет Вилье, и в наши дни, имеет здесь дом светило врачебной науки нынешнего царствования С. П. Боткин. В этой также местности просуществовал более 81 года банкирский дом барона Штиглица. Приводим кстати оригинальное обстоятельство, касающееся английской церкви, существующей рядом с домом Штиглица. В первое время, и даже в сороковых годах, на ее молитвенниках была напечатана надпись: Engliscli Factory at St.-Petersbourg, чем англичане как бы применяли Петербург к своим колониям на берегах Тихого Океана или Африки. На месте теперешней английской церкви стоял в былые годы дом сподвижника Петра Великого, Б. П. Шереметева. Славный генерал-фельдмаршал граф Б. П. Шереметев умер в Москве. Он завещал предать свое тело земле в Шеве, в лавре, но по воле Петра I тело его перевезено из Москвы в Петербург и похоронено в Невской лавре, в Лазаревской церкви. Петр Великий не хотел расстаться и с останками своего сподвижника и друга и желал подарить их своей новой столице в воспоминание его знаменитых дел. За гробом Шереметева от Москвы до Петербурга следовали пешком два полка, в продолжение шести недель.

В описываемую нами эпоху, все дома на Английской набережной были каменные, в два и три этажа, не имея ворот на набережную;  ворота  были  только в одном доме г-жи Плещеевой; до 1800 года в Петербурге лучшие дома строились в два этажа и редко в три, это продолжалось до 20-х годов, потом постепенно дома стали расти вверх. Первый дом в пять этажей был выстроен в 1830 году Зверковым у Кокушкина моста и на него в первое время приходили смотреть, как на редкость¹². До настоящего времени на Английской набережной нет ни одного магазина, и только сравнительно недавно здесь поселились вывески банков и купеческих контор.

Внрочем, в патидесятых годах, в угловом доме, бывшем Вонлярлярского, где теперь помещается аптека, существовал недолго ресторан Бореля; в доме, где теперь военная академия, квартировала встарину коллегия иностранных дел.

В начале текущего столетия, Петербург, полный еще богатым барством былого царствования Екатерины II, жил открытыми домами, хлебосольно, нараспашку. В эту эпоху почти ежедневно у кого-нибудь из вельмож давались праздники и большие обеды, на которые стекались „званые и не званые". Дома таких бар были еще живой летописью прежнего славного царствования; по большим праздникам здесь отставные военные гости¹³ являлись в пудре, в красных камзолах, с золотыми позументами и разнообразными обшлагами. На этих парадных пиршествах толпы раззолоченных слуг толпились по залам с явствами и питиями. Хоры и оркестры крепостных артистов гремели победоносными маршами и польками. Богатый помещичий быть еще блистал внешней пышностью.

Когда гость приезжал в дом такого амфитриона, то в передней тридцать или сорок слуг, в богатых ливреях, кидались снимать с него шубу. Затем в конце целого блестящего ряда изукрашенных и ярко осветценных комнат, показывался хозяин, с сановитой почтительностью медленно шел к гостю навстречу, в дверях передней, с постоянными поклонами, брал его под руку и провожал к столу, установленному водками, икрой, хреном, сыром, маринованными сельдями и т. д. Кругом стола обыкновенно стояло все общество и лакомилось в ожидании карт, за которыми обыкновенно сидели почти до утра. По окончании закуски, каждый мужчина подставлял свой локоть даме, и вся эта процессия, из сорока, пятидесяти и более пар, торжественно выступала под звуки полонеза и садилась за четырех-часовое обеденное пиршество¹⁴. Вся женская прислуга, образующая целый хор, стояла толпой в дверях и пела песни с акомпаниментом скрипок и других инструментов. Малолетние дети дворовых, в костюмах китайских, арабских, черкесских, калмыцких и т. д. бегали кругом стола. Гости оделяли их сластями. После обеда следовали танцы. В дверях и в углах комнат теснились дети хозяев, разряженные как куклы в новые платья, с пудрой, с их наставниками-французами. Последние следили издали за их первыми шагами в обществе.

В числе домов таких вельмож, в двадцатых годах, жил роскошно в своем громадном доме, па углу Исаакиевской площади и Малой Морской (теперь дом военного министерства), блестящий вельможа Александровской эпохи, князь Александр Яковлевичи Лобанов-Ростовский. Дом князя, великолепно отделанный в стиле „empire", вмещали несколько редкостных музеев; князь имел редкую, даже в Европе, библиотеку, в которой, в числе многих исторических отделов, был один, где было собрано все, что было писано, на всех языках, о жизни несчастной королевы Марии Стюарт. Впоследствии, по смерти жены, когда князь задумал продать свою библиотеку и большой свой дом, то не нашлось покупщика, и Лобанов уже предполагал разыграть ее вместе с домом в лотерею, по рублю за билет, выпустив билетов на миллион рублей, но императоръ Николай не допустил лотереи, и купил как дом, так и библиотеку; за последнюю государь назначил князю пожизненную пенсию. Князь Лобанов был женат на самой богатой невесте в России — графине Клеопатре Ильинишне Безбородко. Лобанов в высшем обществе пользовался всеобщей любовью; это былъ прямодушный человек, безупречного, благородного характера. Князь служил флигел-адъютантом у императора Александра I; с вступлением на престол императора Николая, он как-то заслужил выговор нового государя, явившись во дворец в старой форме. После этого князь вышел в отставку и долго жил в Париже. Здесь он предался страстно охоте вместе с друзьями своими князем Голицыными и Бутурлиными, арендовали знаменитый королевский парк Фонтенебло. Лобанов жил в этом замке по-царски, каждый вечер приглашал первых артистов к себе на ужины. Почтовые тройки, в русской упряжи, привозили актеров. Эти пиры наших русских бар заставили говорить весь Париж. Князь Лобанов, вместе с князем Тюфякиным (бывший директор театров), основали в Париже яхт-клуб, где он и был долго командором. В числе различных редкостей, которыми владел князь Лобанов, у него была превосходнейшая коллекция драгоценнейших тростей и палок, принадлежавших королями и другим историческим лицам. Эту коллекцию впоследствии у него приобрел граф Воронцов-Дашков.

Под конец своей жизни князь Лобанов жил в Петербурге, на углу Большой Морской и Гороховой улиц, в доме Штрауха, где и давал один раз в год, великим постом, роскошный раут для мужчин. На этом великосветском рауте устраивали всегда турнир на биллиарде. В то время в знатных русских домах везде были заведены биллиарды, в подражание французам. Иностранные посланники и другие высокиe гости состязались на биллиарде во фраках и со всеми звездами. Маркером у игроков был, известный в то время, Тюрин, из английского клуба. Победителем на этих турнирах был всегда граф И. И. Воронцов-Дашков.

В последние годы царствования Екатерины, стал в Петербурге греметь своими пирами дом канцлера Безбородко. Дом князя Александра Андреевича стоял в Ново-Исаакиевской улице; прежде на этом месте было подворье Курско-Знаменского монастыря. Безбородко купил его в 1781 году за 6000 р. В это время канцлером были куплены для возникавшего в то время почтамта дом графа Ягужинского за 30000 рублей и еще два пустых места, принадлежащие профессору Урсиносу и нотapиycy Медеру. Дом Безбородко блистал как внутренним так и наружным великолепием — на одну его картинную галерею, как выражался по-татарски канцлер, „чек акча вирды", т. е. много денег пошло. Наружный вид дома поражал своими четырьмя, стоявшими при входе колоннами из полированного гранита, с бронзовыми основаниями и капителями, мраморным на верху балконом с бронзовыми перилами, задняя часть которого выходила на большую Исаакиевскую улицу. Князь обладал большим вкусом и приобретал почти ежедневно новые художественные вещи и украшал ими свое жилище. По свойству построек его дома, как писал Реймерс¹⁵, видно, что они возникали один салон за другим, одна галерея за другой. Особенно красивы были в доме Безбородко столовая и танцевальные залы, великолепна была и большая парадная зала, с колоннами под мрамор, превосходно исполненная по проекту архитектора Гваренги. По обим сторонам этой залы стояли две большие мраморные вазы, сделанные в Риме с барельефными фигурами. По обеим сторонам других стен возвышались две высокие, почти до потолка этажерки, сверху до низу уставленным редчайшим китайским фарфором. В комнатах была расставлена замечательная мебель, некогда украшавшая дворцы французских королей; в начале революции она была вывезена, и ее успел купить князь за большую цену. В числе комнатных украшений здесь были: бюро, жирандоли, вазы, урны, гобеленовые занавесы и шелковые материи на креслах любимого кабинета несчастной Марии-Антуанетты из Малого Tpиaнoнa. Великолепная люстра из горного хрусталя, взятая из Palais-Royal`-я герцога Орлеанекого, и чрезвычайно редкая мебель с художественной инкрустацией работы Шарля Буля, бронзовые статуи работы Гудена и затем замечательная по своей большой величине севрская ваза бирюзового цвета с прекраснейшими украшениями из бронзы и белого бисквита. Канцлер купил ее почти за бесценок, за 12000 р. Рядом с кабинетом с мебелью несчастной королевы французской стояли превосходные севрские сервизы. Стены парадной спальни канцлера были обиты красным бархатом и отделаны бронзовыми украшениями; в нише здесь помещались бюсты императора Павла I, а на двух сторонах двери два портрета — императрицы и императора. Перед бюстом Павла на цоколе стояло прекрасное серебряное атланто, с медалями российских государей в знак благодарности. В голубой бархатной гостинной висел портрет императрицы Екатерины, работы Левицкого. Государыня изображена во весь рост, стоит она подле жертвенника, на котором курится фимиам из маковых цветов, а на столе возвышается пьедестал с медалями ее царствования; здесь же помещалась чаша работы Бунцеля. За этой комнатой находилась обыкновенная спальня князя, в которой он и умер. После смерти канцлера, там был поставлен за решеткой бюстъ покойного, из белого мрамора, работы Шубина. Замечательны особенно были в спальне 22 картины Вернета с изображением по большей части морских видов. В картинную галлерею вход был из танцевальной залы, где при входе особенное внимание заслуживала статуэтка из белого карарскаго мрамора с изображением амура работы Фальконета. Под амуром виднелась следующая надпись:

По смерти Безбородко, купидон достался его брату, И. А. Безбородко. В настоящее время эта статуя хранится в императорском Эрмитаже.

В каталоге галлереи Безбородко было 330 оригинальных картин, большая часть которых принадлежала некогда герцогу Орлеанскому и часть последнему королю польскому. Помимо этих богатств, в доме Безбородко было большое собрание великолепных золотых и серебяных сосудов, драгоценнейших плато, особенно одно было необыкновенно изящно, с изображением храма Геркулеса, с колоннами из ланис-лазури. Затем еще в нынешней церкви почтамта, помещающейся теперь в бывшей танцовальной зале князя, имеются древние иконы: Спаситель в Эммаусе, работы Рубенса, Положение Спасителя в гробе, икона Страстей Господних, великомученица Варвара, взятие Богородицы на небо и еще некоторые. Во время управления почтамтом князем А. Н. Голицыным, богослужение в этом храме отличалось необыкновенной торжественностью: церковь освещалась лампадами, а в алтаре горели особенные светильники, разливая неяркий свет, как в римских катакомбах, во времена первых дней христианства, также и хора певчих не было видно. Стройное пение неслось откуда-то издалека, невидимо. Дом, в котором жил Безбородко, можно было назвать целым музеем. Канцлер не жалел денег на приобретение картин, статуй и других редкостей искусства.

Безбородко был самый приветливый и радушный хозяин; на его обедах, балах и праздниках собирались все знатнейшиe иностранцы, первые сановники и образованные люди. Вельможа-холостяк иногда устраивал вечера, которые ему обходились в 50000 рублей¹⁶. Во время таких празднеств ставились горки золотых и серебряных сосудов в 6 футов вышиной и 3 фута в ширину. В кругу людей близких и родных он был всегда весел, откровенен и увлекателен, но на парадных собраниях несколько неловок и тяжел. Терещенко (см. „Жизнь сановников") рассказывает про него, что он, являясь к императрице в щегольском французском кафтане придворного, нередко не замечал осунувшихся чулков и оборвавшихся пряжек на своих башмаках. Гулял же по городу Безбородко всегда в простом синем сюртуке, в круглой шляпе и с тростью, с золотым набалдашником. Граф Комаровский пишет в своих воспоминаниях: „На обедах его, кроме знатных гостей, обыкновенное общество его состояло из живущих в его доме. Ничего не было приятнее слышать разговор Безбородко; он был одарен памятью необыкновенной и любил за столом много рассказывать, в особенности о фельдмаршале графе Румянцеве. Безбородко особенно покровительствовал своим землякам-малороссам; пpиeмнaя его была постоянно наполнена ими, приезжавшими искать месть и определять детей. Канцлер имел доброе сердце и никогда не отказывал просителям, хотя нередко и забывал просьбы просителей. По рассказам, он имел привычку повторять последние слова просителей: „не оставьте! не забудьте". На просьбу одного просителя о деле, которое должно было решиться на другой день, „не забыть", Безбородко отвечал: — „Не забуду, не забуду". — „Да вы, граф, забудете", — слезно замечал его проситель. — „Забуду, забуду", — подтверждал Безбородко, любезно отпуская просителя. Иногда он успокаивал просителя словами: „Будьте, батюшка, благонадежны", которые обыкновенно произносились настоящим малороссийским выговором. Н. Григорович (см. его книгу: „Канцлер Безбородко") рассказывает несколько анекдотов по этому случаю. Раз один из названных просителей серьезно обратился к вельмож с просьбой определить его в должность театрального капельмейстера, „чтобы палочкой махать, да по шести тысячи брать снисходительный сановник только ласково улыбался и объяснял просителю, что для маханья палочкой в оркестре и получения шести тысяч нужно знать музыку, хоть немножко.

Другой раз, работая у себя в кабинете, Безбородко услышал в приемной комнате топанье ног и протяжное зевание с разными переливами голоса; осторожно взглянув в полуотворенную дверь, он увидал толстого земляка, с добродушной физиономией, явно соскучившегося от ожидания. Вельможа улыбался, глядя из-за двери, как посетитель, не привыкший ждать никогда, все потягивался, зевал, смотрел картины и, наконец, соскучившись окончательно, принялся ловить мух. Одна из них особенно заняла малоросса, и он долго гонялся за ней из угла в угол; улучив затем минуту, когда назойливое насекомое село на огромной вазе, охотник поспешно размахнулся и хватил рукой. Ваза слетела с пьедестала, загремела и разбилась в дребезги. Гость побледнел и потерялся, а Безбородко вышел в приемную и, ударив по плечу малоросса, ласково сказал: „Чи, поймав?" Иногда масса одолевавших Безбородко просителей заставляла его уходить по черной лестнице, но и в таких случаях хитрые малороссы не терялись, и раз один из земляков Безбородко, не застав его дома, забрался в его карету, стоявшую у крыльца. Канцлер был крайне удивлен, найдя в карете просителя, но, узнав дорогой о нужде земляка сделал ему угодное. Безбородко был большой любитель карточной игры и нередко целые ночи проводили за зеленым столом; в картежной игре он не был счастлив. Безбородко также очень любилъ пениe русских песен. У него почти жил тульский купец Ив. Гавр. Рожков, сын знаменитого некогда барышника лошадьми и поставщика их ко двору. Этот Иван Рожков обладал превосходным голосом и до такой степени был мастер петь русские песни, что, как говорит С. П. Жихарев в своих „ Воспоминаниях“, вошел даже в пословицу: „поет, как Рожков", говорили про певца, которого хотели похвалить. Но дар песен был только второстепенным качеством Рожкова, а главными — были необыкновенное удальство, смелость и молодечество. Это-то и сблизило его с тогдашними знаменитыми гуляками: графом В. Д. Зубовым, Л. Д. Измайловым, Л. А. Безбородко. Раз эти господа держали за него пари в тысячу рублей, что он, Рожков, на своем сибирском иноходце въедет в четвертый этаж одного дома в Мещанской, в квартиру балетной танцовщицы Ол. Дм. Каратыгиной, дочери эконома театрального училища (последняя жила с канцлером, впоследствии она вышла замуж за правителя его канцелярии статского советника Н. Е. Ефремова, который за ней получил дом и значительную сумму денег). Рожков не только въехал, но, выпив залпом бутылку шампанского, не слезая с лошади, той же лестницей съехал обратно на улицу. Тысяча выигранных рублей была наградой Рожкова. Этот подвиг у петербургской Аспазии передавал герой Жихареву следующими словами: „Когда я взъехал к ней в фатеру, окружили меня гости, особ до десяти будет, да и кричат: браво, Рожков, шампанского! И вот ливрейный лакей подает мне на подносе налитую рюмку; но барышня сама схватила эту рюмку и выпила не поморщась, примолвив: это за твое здоровье, а тебе подадут целую бутылку".

Любовь к прекрасному полу в тот век была в большой моде и ей отличались почти все придворные современники Безбородко. О жизни канцлера на его даче в Полюстрове и о существовавшем там крепостном гареме мы поговорим в другом месте. Все сказанное о петербургском доме Безбородко, богатом художественными коллекциями, не может равняться с московским его домом по великолепию и роскоши. Последний был куплен императором Павлом и назывался Слободским дворцом, от Немецкой слободы, в которой находился. По величине и по внутренним украшениям он был первый в Москве. Путешественники, видевшие Сен-Клу, утверждали, что в украшении Безбородкина дворца и более пышности, и более вкуса. После смерти Безбородко, в петербургском его доме жил директор почтового департамента К. Булгаков. Это был тоже чин вельможи прошлого века, и богатые аппартаменты канцлера жили опять жизнью придворного человека старого времени. Должность Булгакова доставляла ему ежегодного дохода до 100000 рублей, источником которого была подписка на иностранные газеты.

Из домов нашей русской знати, отражавших старинный блеск царствования Екатерины Великой, был известен дом еще в тридцатых годах нынешнего столетия, в Малой Морской, на месте, которое теперь занимает гостииница „Гранд Отель", каменный двухэтажный дом Сер. Вас. Салтыкова. Этот вполне барский дом был построен итальянцем-архитектором Вендрамини. Вход в него вел прямо с тротуара в роскошные, длинные сени, между колоннами которых вечно пылал камин. К Салтыкову, по вторникам, собиралось высшее общество столицы на танцевальные вечера, на которых играл его собственный бальный оркестр. Эти вторники в петербургском обществе называли „Les mardis europeens". Помимо вторников, к изысканному, богатому столу Салтыкова можно было иметь свободный доступ всякому дворянину, но должно было являться только во фраке. Салтыков был очень состоятельный человек, он владел богатейшей коллекцией табакерок, которым, по большей части, были все исторические, приобретал он их за дорогую цену в Париже и Лондоне, содержа с этой целью агентов за границей. Салтыков любил нюхать табак и каждый день брал новую табакерку, одну богаче другой, из своей коллекции; он любил, чтоб их замечали, и тогда с большим удовольствием рассказывал историю каждой. В его доме была также богатейшая библиотека, заключавшая всевозможные книжные редкости. Салтыков был библиограф и не позволял даже никому прикасаться к своим книгам; он каждый день ходил от 3-х часов до 6-ти по книжникам, где отбирал все, что ему казалось интересным. В его библиотеке хранились подлинные записки ювелиров Бемеров по поводу ожерелья королевы Mapии-Антуанетты, с раскрашенным рисунком ожерелья в его натуральную величину, с описанием всех его больших, приобредщих историческую известность, алмазов. Помимо множества мелких бриллиантов, было семнадцать великолепных бриллиантов, почти в орех величиной. Это была собственно не книга, но переплетенное собрание тех судебных документов, которые были напечатаны и изданы разными сторонами, замешанными в этом знаменитом процессе об ожерелье. Эти бумаги, переплетенные в два тома in quarto, с портретами, картинами, заметками и разными песнями и стихотворениями, иногда самого непечатнаго свойства, и составляли это „Affaire du Collier". Второй том, озаглавленный „Suite de l’affaire du Collier", был еще курьезнее, он относился к интриге и процессу некоего Bette d’Etienville, выставляющего себя бедным молодым парнем, которого похитили и, с повязкой на глазах, ввели к прелестным дамам и пригласили отыскивать для них мужей; принявшись за это дело, он был мало-по-малу одурачен и отуманен, без всякого сомнения, стараясь одурачивать и отуманивать других, где ни попало, и все это вследстве этого процесса об ожерелье и того шума, который он наделал.

Салтыков очень любил рассказыват разным невероятные вещи из нашей новейшей истории, в которые очень искусно приплетал действительно совершившиеся факты. Нередко эти рассказы выходили очень нецензурными. Но постоянный его гость, граф Бенкендорф, нанимавший себе квартиру близ Салтыкова, говаривал либеральному хозяину: „Покуда я живу возле вас, вы можете быть покойны". В те годы Салтыков, как и все баре, розыгрывал роль недовольного. В детстве Салтыков воспитывался вместе с наследником престола Александром Павловичем, и как-то, играя с ним, забылся против своего высокого товарища и был удален из дворца. Чином он был только корнет. Наружность имел красивую, тип старого придворного барина, голову держал всегда вниз, отчего казался горбатым. Он никогда нигде не бывал, ни на балах, ни в театрах; за исключением часов прогулки, остальное время проводил все в своем кабинете, который называл „мое инкогнито". Салтыков умер в 1846 году. После его смерти все движимое и недвижимое его имение было продано. Его богатая библиотека долго продавалась в Москве, у Готье¹⁷.

Доч этого Салтыкова была пожалована во фрейлины в 1826 году, и когда явилась во время коронации императора Николая Повловича в Москве, на бал, то обратила на себя общее внимание медальоном, в котором был вделан редкий и известный камей, исчезнувший из придворной коллекции в пятидесятых годах XVIII века. Он достался ей от покойного деда, Елизаветинского камергера.

В той же Малой Морской, в начале восьмисотых годов, существовал еще один барский дом, хотя не такой роскошной наружности, где самый высший петербургский круг встречался с второстепенным и даже с третьеклассным. Люди всех состояний звали дом Асафа Ивелича Арбенева, генерал-аншефа в отставке. Честный и добрый старик был служакой при Екатерине, оттого он казался очень странными в гостинных, все его манеры отзывались фронтом. Он долго командовал Измайловским полком и при Павле вышел в отставку. Жена его, Мария Ивановна, не смотря на свои преклонные года, очень любила молодиться и краситься и делала это единственно для того, чтобы лучше понравиться мужу, с которым они жили как голубки. Ей Державин посвятил следующее восьмистишие:

Ну же, муза! ну, ну, ну!

Настрой арфу,

Воспой Марфу

Мне, Арбенева жену.

Что Марфа прекрасна,

В том муза согласна;

Что Марфа умна,

В том муза скромна.

По словам Вигеля, „знатные люди говорили, что ездят в дом Арбенева посмеяться, а если бы сказать правду, то для того, чтобы повеселиться. Радушие в этом доме было старинное, всякий вечер наедет молодежь, дом набьется битком, все засмеется, все запляшет; правда, зажгутся сальные свечи, для прохлады разнесется квас; уж ничего прихотливого не спрашивай в угощении, но за то веселье, самое живое веселье, которое, право, лучше одной роскоши, заменившей его в настоящее время".

¹ - При Петре улицы мостились хворостом.

² - Этот первый через Неву мост был устроен на плашкоутах, число последних было около 30.

³ - Впоследствии эту модель Фальконет уничтожил, после ссоры с Бецким. Другой первый опыт этого художника, по приезде в Петербург, был — отлит из бронзы фигуру, вытаскивающую из ноги терновую иглу.