Мой сайт


Старый Петербург

ОТ АВТОРА

В настоящей книге собраны сведения об истории и жизни Петербурга в конце XVIII и начала XIX столетий. Источниками для этого труда служили не одни только русские и иностранные сочинения, подробно указанные в конце, но и устные рассказы петербургских старожилов.

Большая часть рисунков, приложенных к настоящему изданию и помещенных в текст его, появляются в печати в первый раз и воспроизведены с редких оригиналов, принадлежащих П. Я. Дашкову, который любезно предоставил нам возможность пользоваться его богатым собранием гравюр, относящихся к бытовой истории Петербурга. Остальные рисунки заимствованы из изданных А. С. Сувориным иллюстрированных историй Петра Великаго и Екатерины II.

 

 

РАССКАЗЫ ИЗ БЫЛОЙ ЖИЗНИ СТОЛИЦЫ

 

М. И. Пыляев

 

122 гравюры

 

С-ПЕТЕРБУРГ

 

Типография А. С. Суворина. Эртелев пер., д. № 11-2

 

1889 г

 

Петербургский край до основания столицы. - Ландскрона. - Новгородские погосты в пределах нынешнего Петербургского уезда. - Дубовые леса на островах. - Прозвища первых новгородских поселенцев. - Клады. - Торговый город Ниеншанц. - Шведские фермы в черте нынешней столицы. - Насильственные меры против православия. - Племя "водь" и идолопоклонство. - Взятие Ниеншанца. - Пленные шведы. - Охта. - Основание Санкт-Петербурга. - Пути и дороги к возникающему городу. - Первые строения. - Усиленное заселение города. - Жилища поселенцев. - Рабочий день Петра I. - Дворцы сановников царя. - Улицы. - Летний сад. - Адмиралтейство. - Первый корабль "Полтава". - Численность Петровского флота. - Адмиралтейство в последующие эпохи. - Перестройка здания адмиралтейства при Александре I.

 

 

ПЕРВЫХ лет существования древней Руси, местность, где лежит теперь Петербург, входила в состав обширной Новгородской области. Летописец Нестор говорит, что по Неве1 ходили новгородцы в Варяжское море, а там и до Рима. В 1300 году, в самый Троицын день, на берега Невы приплыл с войском и с итальянским архитектором, присланным от самого папы, шведский маршал Торкель и основал там крепость Ландскрона (Венец-Края) на месте, где теперь стоить Александро-Невская лавра. Такое опасное соседство шведов сильно встревожило новгородцев, и не прошло года, как на призыв последних прибыл из Суздаля великий князь и уничтожил шведское поселение. В летописях находим2, что в 1348 году двинулась против Орешка шведская флотилия под предводительством короля Магнуса. Войдя в устья Невы, король остановился на Березовом острове (нынешняя Петербургская сторона) и отправил отсюда гонцов в Новгород о присылке „философов“ для препирательства о вере. Более двухсот лет после того новгородцы владели этой местностью. В обыскных, платежных и оброчных книгах XVI и XVII столетий находим, что вся местность, лежащая узкою полосою по обеим сторонам Невы, вплоть до Финского залива, составляла погост „Спасший“ и „Городенский“ и была присуд, или округ, ведомства города Орешка (Шлиссельбурга). Все жe острова, составляемые протоками Невы при ее устьях, у новгородцев носили название „Гомени“, от испорченного финского слова ,,tamminem“ — дубовый. Вероятно, встарину в здешних лесах дуб составлял редкость; на петербургских же островах он встречался во множестве, о чем свидетельствуют еще до сего времени ростущие на Елагином и Каменном островах пятисотлетние огромные дубы. Из книг новгородских видно, что в волости государевой на „Гомени“ состояло пришедших в запустение 35 обж, или 525 десятин, пахатной земли.

Вот прозвища русских жителей, обитавших в пределах нынешнего Петербурга: Вергуцины, Гаврилкины, Звягины, Мишкины, Омельяновы. В отказных и обыскных книгах 1587 года сказано: „В прошлых годах ореховский наместник и воевода князь Богдан Гагарин послал Будашева на государеву службу в подъезд под немецкие люди в Ижерский погост и тут взяли его в полонь немецкие люди Свийские“. Там же написано: „Усадище, где живал Субота Похабный на Неве-реке, на паруге (пороге), двор выжгли немецкие люди, как шли под Орешек“.

 

 

 

Первоначальный вид Петербурга.

С гравюры прошлого столетия Боденера.

 

Об исторической былой жизни этой местности тоже свидетельствуют найденные в земле в разные времена серебряный монеты, битые в VIII и XI веках. Так в 1797 году в Галерной гавани вырыт был котелок с монетами, битыми около 780 года; одна из этих монет, доставленная С. М. Усову, была выбита в правление третьего халифа Аббасидов, Мегди. В 1799 году, при истоке Невы, найден был сосуд с серебряными монетами арабскими. В 1809 году, на берегу Ладожского озера рыбак открыл в земле целую бочку серебряных куфических монет, весом в несколько пудов. Вот как описывали эту находку газеты: „Крестьянин г-жи Бестужевой в 12-ти верстах от устьев Волхова увидел, однажды, что дерево, к которому он привязывал свой челнок, вырвано бурею; желая прикрепить челн к корням дерева, он заметил, что земля под ним подмыта и унесена волнами; вглядываясь, он поражен был изумлением, увидив вдруг множество серебряных монет; при осмотре, он увидел, что здесь была закопана бочка денег и дерево посажено над нею, как знак для отыскания. Дважды должен был крестьянин возвращаться на своей ладье для перевозки клада в деревню. Скоро о находке проведала земская полиция и помещица. Крестьянин должен был часть возвратить, и отдал семь пудов серебра, оставив, вероятно, при себе большее количество, потому что чрез несколько лет выкупился сам и, выкупив семью, переехал в Тихвин, купил там дом и завел торговлю. Клад этот, к сожалению, перешел в плавильные горшки".

В 1616 году, знаменитый шведский полководец Яков Делагарди представил королю Густаву II Адольфу, что недурно было бы возобновить крепость на Неве и заложить город при устье Охты. (В обыскных книгах 1586 года говорится: „Пустошь Корабельница, верхняя Ахкуя и нижпя Ахкуя“, т. е. верхняя и нижняя Охта; по-фински река Охта называется Оха-ёки). Мысль Делагарди была осуществлена только после утверждения Столбовского договора (27-го февраля 1617 года) и вскоре после того, в 1632 году, шведы поставили, где находился текогда русский торговый городок Ниен, разграбленный и опустошенный в 1521 году морскими разбойниками, новое укрепление Ниеншанц; pyccкиe называли это место „Канцы". По словам современников, в Ниеншанце было много превосходных пильным заводов и там строились xopoшиe и красивые корабли; помимо шведского, финского и немецкого прихода, в нем находился и православный с церковью. От Ниеншанца ходил паром на левый берег Невы, к лежащему здесь русскому селению Спасскому, названному на шведской карте также „Сабиною" и находившемуся там, где теперь Смольный монастырь.

 

 

План Петербурга в 1705 году.

Со снимка, приложенного к „Истории Петра Великого" Устрялова.

 

Миллер3 говорит: „Не одинъ Любек, но и Амстердам стал с Ниеншанцем торги иметь; водяной путь оттуда до Новгорода весьма к тому способствовал; словом, помалу и российское купечество в Ниешнанц вошло и привело cиe место в такую славу, что в последние годы один тамошний купец, прозванный Фризиус, шведскому королю Карлу XII в начале войны с Петром Великим мог взаймы давать немалые суммы денег, за что после пожалован был дворянством, и вместо прежнего дано ему прозвище Фризенгейм и учинен судьею в Вильманстранд". Ниеншнанц вскоре после отстройки выгорел почти дотла. На том месте, где теперь раскинулась столица с её окрестностями, по шведскому плану, составленному в 1676 году, известно около 40 населенных местечек; вот некоторый из этих мест: где теперь Невская лавра, местность названа Rihtiowa; местность между Невою и Мойкою носит имя Usadissa-saari; „Sabola" показана в нынешней Рождественской части; где кладбище Волково, местность названа „Antolala"; Выборгская часть Петербурга названа „Avista"; между Мойкою и Фонтанкою место названо „Регукаsaari", т. е. земля, смешанная с навозом; старинное имя реки Фонтанки забыто, но есть основание, что имя Кеме принадлежит Фонтанке, — слово Кеме значить по-фински крутобережье; деревня „Keme-joki" находилась до основания Петербурга на левом берегу Фонтанки, около теперешних казарм Измайловского полка; прилежащий к Петербургской стороне Аптекарский остров, на карте 1676 года, написан Korpi-saari и удерживает посейчас свое древнее имя на речке Карповке, — по-фински Korpi — необитаемый, пустынный лес. Имя „Голодай" происходит от финского halawa, ивовое дерево, по новгородским записям Голодай назван „Галевой"; Лахта, по-фински lahti - залив. На месте нынешней Гагаринской пристани была Враловцина деревня, у Прачечного моста в нынешнем Летнем саду — Парвушина или Кононова мыза и т. д. Существующей теперь перевоз от Смольного на Большую Охту остался неизменным с 1676 года. Известно, что русский язык был довольно распространен во время шведского владычества: король учредил даже в Стокгольме русскую типографию, с целью печатать и распространять между православными жителями Карелии и Ингерманландии лютеранские духовные книги частью в русском переводе, а частно на финском языке, но все же напечатанные славянскими буквами, как более известными православному духовенству4. Позднее шведское правительство приняло насильственные меры против православия и стало склонять насильно вступать в лютеранскую веру. Все эти насильственные меры произвели между православным народонаселением Ингерманландии сильное неудовольствие, особенно племя „водь“ оказало большое сопротивление, и многие обратились с жалобами к русскому правительству, которое, путем дипломатических сношений, потребовало соблюдения условий мирного договора касательно свободы веры в уступленных Швеции областях5.

По словам летописцев, в XVI веке в Вотской и Ижорской земле многие держались крепко язычества. Так, в некоторых местах существовали „скверные мольбища идольские, поклонялись лесам, горам, рекам, приносили кровные жертвы, закалывали собственных детей“ и т. д. Новгородский apxиeпископ Макарий прилагал большие старания об истребления язычества; посланный им инок Илья порубил и сжег священные рощи, потопил обожаемые камни и много „разорил злых обычаев", — как говорит летописец. В числе таких языческих святых мест долго считалось место в 10-ти верстах от Петербурга, по Рижской дороге6, где стояла большая липа, ветви которой переплелись с отраслями ближайших дерев, так что составляли природную беседку, в которой нередко и Петр Великий отдыхал. На этом месте собирались ижорки на Иванов день и проводили ночь при большом огне, с плачем, пением и пляской; в конце собрания здесь сожигали белого петуха, делая заклинания.

 

 

Первоначальный вид Троицкого собора в Петербурге.

С гравюры прошлого столетия.

 

В апреле 1703 года, русские войска, под командой Шереметева, обложили Ниеншанц; сам Петръ I принимал участие в осаде. Город сдался Шереметеву 1-го мая и был переименован Петром в Шлотбург. Спустя 11 лет после осады, ездил осматривать его нарочно мекленбургский посланник Вебер и нашел там только несколько развалин, глубокие рвы, колодцы, подвальные ямы; все же строительные материалы из разрушенных домов пошли на постройку петербургских зданий. После взятая Ниеншанца большая часть жителей уведена в плен. Незамужние женщины, по словам Вебера, поступили в услужение к царице и придворным дамам и впоследствии времени выданы замуж. В 1714 году, поселились в Ниеншанце новые жители, высланные по указу Петра из других городов Российской империи. Большая часть таких жителей были плотники7. Многие из них завели торги лесные. Поселились они на том месте, где раньше было шведское строение, по берегу вниз Невы реки, другие построили себе дворы повыше города, на том месте, где было шведское наружное крепостное строение. Слобода эта теперь Малая Охта, остатки же города Ниеншанца приходятся между Большою и Малою Охтою. Первое известие о построении Петербурга находим в ведомостях 1703 года8: „Его царское величество, по взятии Шлотбурга, в одной миле оттуда ближе к восточному морю, на острове новую и зело угодную крепость построить велел, в ней же есть шесть бастионов, где работали двадцать тысяч человек подкопщиков, и тое крепость на свое государское именование прозванием Питербургом обновити указал". Земляными работами занимались пленные шведы, а также присланные из внутренних губерний, как pyccкиe, так и татары, калмыки и другие инородцы, разделенные на две очереди: казенные рабочие получали только пищу, а вольные и плату, по три копейки в сутки. По недостатку землекопных орудий и других инструментов, большая часть работ производилась голыми руками, и вырытую землю люди носили на себе в мешках, или даже в полах платья.

Государь положил первый камень постройке 16-го мая 1703 года, в день св. Троицы9. Вот предание об основании города. Петр I, осматривая остров, взял у солдата башнет, вырезал два дерна и, положив их крестообразно, сказал: ,,Здесь быть городу"; затем, взяв заступ, первый начал копать ров; в это время в воздухе появился орел и стал парить над царем. Когда ров был выкопан около двух аршин, в него поставили ящик, высеченный из камня; духовенство этот ящик окропило святою водою, государь поставил в него золотой ковчег с мощами св. апостола Андрея Первозванного; после того царь покрыл ящик каменною доскою, на которой была вырезана следующая надпись: „От воплощения Иисуса Христа 1703, мая 16-го, основан царствующий град С.-Петербург великим государем царем и великим князем Петром Алексеевичем, самодержцем всероссийским". Затем государь приступил к обложению другого раската; здесь было сделано из двух длинных тонких берез, воткнутых в землю и связанных верхушками, нечто в роде ворот. Парящий над островом в это время орел спустился с высоты и сел на этих воротах; ефрейтор Одинцов снял его выстрелом из ружья. Петр очень был рад этому, видя в нем доброе предзнаменование; перевязал у орла ноги платком, посадил себе на руку и, сев на яхту с орлом в руке, отплыл к Канцам; в этот день все чины были пожалованы столом, веселье продолжалось до двух часов ночи, при пушечной пальбе.

 

 

 

 

 

Петербург при Петре Великом.

Типы домов в Петербурге. С гравюр прошлого столетия.

 

Островок, на котором Петр создал крепость, назывался Енисари, т. е. Заячий. Вместе с этим государь предназначил быть и городу на соседнем острове Койвисари (Березовом), а на другом острове Хервисари (Оленьем), где теперь биржа воздвигнул батарею. Спустя год, на этом мысе, называемом „Стрелкою, были построены первые ветряные мельницы; и затем летом здесь сожигались увеселительные огни, или фейерверки. 22-го июня 1703 года, вся гвардия и полки, стоявшие в Ниеншанце, перешли в крепость, где 29-го июня, в день св. Петра и Павла, и был отправлен банкет уже в новых казармах. Спустя два месяца по закладке Петербурга, Петр ходил оттуда с войсками против шведского генерала Кранирта и разбил его на реке Сестры10. В ноябре этого же года, к крепости пришел первый купеческий голландский корабль с винами и солью. Петр в награду за приход к Петербургу подарил капитану 500 золотых, а матросам дал по 30-ти ефимков и обещали второму кораблю дать 300, а третьему 150 золотых. Второй корабль был английский, а третий опять голландский, под названием „Daas“. Первый корабль был назван „Петербургом", ему даны были особенные преимущества перед прочими и он совершал лет пятьдесят к Петербургскому порту рейсы. До Полтавского боя государь не думал здесь устроить столицу и только предполагал создать порт и сильную крепость, но после Полтавской битвы он писал графу Апраксину: „Ныне уже совершеной камень во основаше Санктпетербурха положен с помощью Божиею“. Победа над шведами уверила Петра, что он стал твердо на берегах Невы, и с этого времени Петр деятельно занялся постройкой нового города.

Грунт земли, на которой построен Петербург, как известно, болотистый, хотя ранее вся местность, где расположен был город, была возделывана под пашни. Так, еще в 1713 году, повсюду были приметны борозды плугов, дорога к городу тоже была топкая и очень плохая, шла она по направлению, где теперь Лиговский канал, и весь путь весною и осенью был усеян лошадьми, павшими в упряжи между трясинами. В 1718 году, была сделана плотина, где теперь улицы Литейная и Серпевская, а также Смольный собор, но и это не помогло, плотина скоро пришла в запустение. Немного далее от первой дороги шла другая, тоже плохая, к Ямской слободе; она пересекала Фонтанку между Обуховским и Семеновским мостами. По словам Вебера, в 1720 году, она была уже вымощена. Окрестности Петербурга не имели ни дорог, ни тропинок, на всю страну существовали тоже один или два пути, и если путешественники не попадали на него, то встречали тундру или болото.

По рассказам современников, во времена Петра в Петербурге, если нужно было найти чью либо квартиру, то необходимо было описать местность, причем расспросам не было конца, пока не попадался сосед, хорошо знавший дом. Берггольц рассказывает, что в его время, чтобы избавиться длинных переходов, сухим путем, обыкновенно брали барки или верейки и водою доезжали скорее и удобнее.

Мощение улиц камнем было начато в 1716 году, под руководством немецких каменьщиков; в этом году вышло предписание, чтобы всякий домовладелец перед своим домом мостил улицу шириною в сажень; через год ширина улиц была увеличена на два аршина. Вскоре, впрочем, мощение улиц было приостановлено, вследствие ходивших тогда слухов по городу, что через улицы предполагается, в подражание Венеции и Амстердаму, прорыть каналы. Мощение главных петербургских улиц было окончено только в 1787 году. Тротуары же из каменных плит начали настилать, как и обставлять их чугунными тумбами, только в 1817 году (вся длина тротуаров в шестидесятых годах составляла линию в 222 версты); до этого времени на главных улицах лежали узкие деревянные мостки.

Первое строение в Петербурге была крепость. „Для онаго строения, — как говорит в своем журнале Гизен, — для поспешения в работе по больверкам надсматривали знатные особы: на первом, для примера других, сам Петр своею высокою особою, на втором — генерал-губернатор А. Д. Меншиков, на третьем — обер-камергер Головин, на четвертом — Никита Зотов, на пятом — князь Трубецкой, на шестом — Кир. Ал. Нарышкин“. Укрепление составляло продолговатый, неправильный шестиугольник; с 1710 года землю с прежних бастионов стали раскидывать и возводить массивные стены из камня; над бастионами трудились шведские военнопленные; во флангах были сделаны крепкие казематы со сводами. Некоторые из этих казематов первоначально нанимали купцы, которые хранили там вино и другие товары, но с февраля 1718 года крепостные казематы стали наполняться политическими преступниками, замешанными в деле царевича Алексея. 25-го мая привезена в крепость царевна Марья Алексеевна, тетка царевича, а 14-го июня и он сам переведен в Трубецкой раскат. 26-го, вечером, в Трубецком раскате царевич скончался.

Внутри крепости стояло несколько небольших домиков, в которых помещался комендант с офицерами и солдатами гарнизона, при гауптвахте была площадь, которая называлась плясовою: здесь стояла деревянная лошадь с острою спиною и был вкопан столб с цепью, около которого втыкались острые спицы. Провинившихся солдат или садили на лошадь, или, замкнув руки в цепь, заставляли стоять на спицах11. Первым комендантом крепости был Рен, обер-комендантом Брюс. В крепости находилась главная аптека и помещался в мазанковом здании переведенный из Москвы сенат (на месте, где теперь казначейство) и стояла довольно красивая церковь во имя Петра и Павла, сперва деревянная, потом, уже в 1714 году, начата постройка существующего посейчас каменного Петропавловского собора, деревянная же церковь перенесена была на Петербургскую, в Солдатские слободы, и освящена там во имя апостола Матвея. На Березовом острове, на берегу Невы (нынешняя Петербургская), Петр построил небольшой домик для себя. По преданию, при первом обозрении места под столицу, Петр, идя пешком вверх по берегу Невы, топором сек ракитовый куст, затем, немного прошедши, еще сек другой куст; затем, сев на шлюпку, отъехал рекою в Канцы; на том месте, где иссечен второй куст, построен вскоре первоначальный дворец Петра, а на месте первого ракитоваго куста, впервые срубленного, государь, 1-го октября 1703 года, в день Покрова Богородицы, положил основание нынешнему собору св. Троицы. Вскоре после постройки домика для царя, возле него стали строить свои палаты и его приближенные. Так, недалеко от домика Петра стоял дом Меншикова, а отсюда, по левому берегу Большой Невки, располагались шалаши и хижины рабочих; недалеко отсюда был и первый Гостиный двор12. Направления и названия многих улиц этой части Петербургской стороны посейчас могут определить расположение и заселение города на первых порах его существования. Улицы13: Дворянская, Посадская, Пушкарская, Ружейная, Зелейная, Монетная14 и т. п., своими названиями указывают на состав их населения, на роды занятий жителей и проч.

 

 

Петр I и Екатерина I, катающиеся в шняве, по Неве.

С гравюры Зубова, 1716 года.

 

К важнейшим из произведенных в это время построек в Петербурге нельзя не причислить построенного на Выборгской стороне (повыше госпиталя) первого сахарного завода.

С 1711 года начинается усиленное заселение Петербурга. Первые жилища столицы строили в один этаж, или жилье, как тогда говорили. Образчиком для домов петербургских послужил мазанковый дом, собственноручно построенный Петром I на Петербургской стороне для типографии; дом этот был назван „образцовым на прусский манер“. По этому образцу было построено, в 1714 году, семь домов для чиновников министерства иностранных дел.

Великий основатель Петербурга полагал расположить главную часть столицы за крепостью, на правом берегу Невы, из Васильевского острова сделать торговую часть города, прорезанную каналом, в роде Амстердама15. Кстати здесь надо сказать, что название Васильевского острова произошло не от имени командира батареи острова, Василия Корчмина, как полагали многие, но еще гораздо ранее, а именно в 1640 году, в писцовых новгородских книгах этот остров носил название Васильевскаго16. На левом же берегу Петр предполагал поместить разные учреждения для флота и полковые светлицы.

Император в своих занятиях был скор и неутомим. Вот как описывает его рабочий день иностранец, бывший в Петербурге в 1713 году: „Государь встает очень рано, так что в три и четыре часа утра присутствует в тайном совете. Потом идет на верфь, где смотрит за постройкой кораблей и даже сам работает, зная это мастерство превосходно. В девять или десять часов занимается токарной работой, в которой так искусен, что решительно ни одному художнику не уступить. В 11-ть часов кушает, но не любит прохлаждаться за столом, а после обеда, отдохнув немного по русскому обычаю, идет опять смотреть какую-либо постройку или другую работу. В вечеру отправляется куда нибудь в гости или на ужин, откуда, однако, спешить возвратиться, чтоб ранее лечь в постель. Петр любил ходить к своему мундкоху-шведу, куда собираются знатнейшие господа и офицеры русские и немцы, за угощение каждый платит по червонцу. Царь не любит никаких игр и охоты, или других увеселений. Лучшее его удовольствие — быть на воде. Вода составляет его настоящую стихию, он целый день иногда проводит на яхте, буере или шлюпке, в этом он никому не уступает, разве только одному адмиралу Крюйсу. Однажды, когда Нева уже почти замерзла, и незамерзшей воды осталось только перед дворцом на сто шагов, он не переставал, однако, плавать взад и вперед в каком-то кораблике до тех пор, пока было возможно. Когда Нева совсем замерзла, то он приказал вдоль берега прочистить дорогу шагов на сто в длину и на тридцать в ширину, и здесь каждый день катался на гладком льде на буере. Лица, все служащие во флоте, если имеют до него просьбу, то должны говорить ему не „ваше царское величество „Моп Неег Sellout by Nacht", после чего он выслушивает и просителя отсылаете к адмиралу".

Позднее при Петре Великом в Петербурге бывала особая церемония при замерзании и вскрытии реки Невы. Замерзание возвещалось жителям через одного из придворных шутов барабанным боем. Он же был обязан прежде всех перейти по льду, в каком-нибудь странном наряде, в сопровождении нескольких членов, из которых один нес холщевое знамя, а другие следовали с лопатами, веревками и крючками. О вскрытии Невы возвещалось тремя пушечными выстрелами из крепости и первый переезжал Неву сам царь или в его отсутствие генерал-адмирал или комендант города.

Один из членов польского посольства, посетивший Петербург, спустя 17 лет по постройке города17, говорит следующее: „Здесь всякий сенатор, министр и боярин должен иметь дворец; иному пришлось выстроить и три, когда приказали. Счастлив, был тот, кому отведено сухое место, но кому попалось болото и топь, тот порядком нагрел себе лоб, пока установил фундамент; еще и теперь, хотя дома и отстроены, но они трясутся, когда около них проезжает экипаж. Здесь есть церкви, коллегии, дворцы и лавки, где можно получить все. Лавки — это четырехугольное строение, в котором как по одну, так и по другую сторону живут купцы. Дворцы громадные, каменные, с флигелями, кухнями и удобствами, но только они наскоро построены, так как при малейшем ветре валятся черепицы. Сады очень красивые. Я слыхал от самого царя, который сказал, нам: „Если проживу три года, буду иметь сад лучше, чем в Версал у французского короля". И в самом деле сюда привезена для сада морем, из Венеции, даже целая беседка из алебастра и мрамора, расположенная у самой реки между каналами. За дворцом Меншикова находится французская улица, где живут одни ремесленники, как-то: скульпторы, плотники, мастера, делающие фонтаны, а также и те, которые выделывают разные вещи из олова и других металлов, но все это для царя. На берегу Невы есть длинный двухэтажный каменный дом, в котором шесть комнат внизу и столько же наверху. С одного берега до самого дома проложен мост, на котором находится избушка и балкон столярной работы. В каждой из комнат этого дома стоят станки для выделывания полотна. На противоположной стороне реки есть другое здание, где выделывают крахмал. Есть два стрельбища, где учат стрелять из пушек" и т. д.

В числе зданий, построенных в эпоху возникновения Петербурга, одно из первых было адмиралтейство.

 

 

Адмиралтейство при Петре Великом.

С гравюры 1716 года.

 

Адмиралтейство Петр I заложил в 1705 году. Первоначально оно было большое четвероугольное место, застроенное с трех сторон десятью элингами, деревянными магазинами и деревянной посреди башней, с железным шпицом; все строения были обведены земляным валом. С 1711 по 1718 год адмиралтейство окружено было рвами, одетыми камнем и плитами, позади их возвышался вал и парапет с шестью бастионами; застроено оно было с трех сторон и открыто на Неву; против открытой стороны находился большой въезд или главные ворота; над последними были устроены палаты для заседания адмиралтейств-коллегии; вокруг здания лежали строительные материалы и шли разные мастерские, большие кузницы, в одном из флигелей была рисовальная зала, где чертили планы кораблей. Вот как описывает адмиралтейство тот же поляк-очевидец18: „Нас пригласили в адмиралтейство, где ожидал царь. Пройдя мост на канаве и ворота, мы вошли через сени в громадное помещение, где строятся корабли; здесь мы осматривали нововыстроенный большой, красивый корабль, затем отправились в кузницу, где было 15 горнов и при каждом 15 кузнецов с мастером. Оттуда мы прошли через другой канал к большому трехэтажному дому, выстроенному в виде треугольника на прусский манер. Царь ходил с нами по разным магазинам, находящимся в этом здании; мы осматривали все корабельные принадлежности: были там канаты, навосченные, насмоленные, намазанные разным жиром; некоторые были толщиною в половину человека, гвозди для прибивки досок лежали большими кучами и т. д. Нисколько палат завалены были большим количеством тяжелого, как олово, дерева, привезенного из Ост-Индии; царь говорил, что если бы у бояр его было столько дерева, то ему хватило бы его на два года. Это дерево употреблялось для выделки колес, вращающих канаты; далее царь им показывал нисколько других вещей; затем в двух комнатах они увидали множество меди, взятой у шведов, и царь при этом сказал послу, „что это шведы ему пожаловали". Гости после отправились в галерею, находящуюся в среднем этаже, где адмирал Апраксин угощал их одними корабельными блюдами, т. е. копченой говядиной, языком, морскими рыбами и т. д.; давали и полпиво очень холодное. В это время на башне играла музыка. Посидев немного, мы отправились в коллегии, где было много молодежи. Там столы накрыты были зеленым сукном, на стенах развешаны зеркала, чертежи, гравюры. Преподаватель здесь объяснял военное искусство. Отсюда мы сошли к каналу, в котором стояло несколько судов с насосами. Потом пошли в комнату, где была библиотека, в которой были большие запасы разного рода бумаги белой, серой, черной. Несколько комнат было занято готовым платьем разного цвета, на 24000 человек. Затем пошли мы через канал, где живут разного рода ремесленники, видели, где цирюльники приготовляют мази и пластыри для ран, было здесь около восьмисот портных, работающих над парусами. Было там тоже здание большое и широкое на сваях, в два этажа; здесь приготовляли модели кораблей. Вечером, когда стал идти дождь, мы отправились в комнаты, где было много вина и пива и где начальник кораблей Головин нас угощал. Он носит постоянно золотой циркуль, украшенный драгоценными камнями, в знак своего достоинства. Царь его на каждом пиру сажает с собой рядом, пьет его здоровье и делает с него гравюры. Во время пира царь привстал и, кланяясь, налил вино, ходил и раздавал нам всем рюмки, исполняя свою обязанность так, как если бы не сделал этого, то должен был бы уплатить штраф“.

Первый корабль военный пятидесяти-пушечный был заложен Петром в адмиралтействе в 1709 году в ноябре и спущен 15-го июня 1712 года; назван он им был „Полтава В 1718 году, был спущен самим государем 90-пушечный корабль под именем „Старый Дуб“.

Тогда все суда строились из казанского дуба. По словам английского посла Витворта, в 1710 году флот царя состоял: из 12 фрегатов, 8 галер, 6 сосновых кораблей, 2 бомбардир-галиотов и нескольких мелких судов. По словам Вебера, в 1718 году у царя было: 40 военных кораблей и 300 галер. В конце царствования Петра число всех его морских судов было на 1/5 больше, всех же матросов на флоте; было 14960 человек и 2106 пушек. Спуск корабля в прежняя времена отличался большою торжественностью. Мастер в день спуска построенного им корабля одевался весь в черную одежду и получал из рук царя или морского министра на серебряном блюде по три серебряных рубля за каждую пушку или борт.

На другой год по кончине Петра Великого, на месте мазанкового здания адмиралтейства было сооружено вновь каменное с сохранением прежнего расположения. Старинную же деревянную башню заменили каменною башнею в 1734 году и в конце 1735 года шпиц над ней обит весь и с куполом медными в огне позолоченными листами. На позолоту шпица употреблено было 5081 червонец, весом 431/2 фунта, что, по тогдашнему курсу, составляло 11076 р. 38 коп. Все же издержки на позолоту шпица стоили 12907 р. 841/2 к. Императрица Елисавета Петровна соорудила в средине башни, под шпицом, церковь во имя Воскресения Христова. При императрице Екатерине II после наводнения 1777 года было приказано выставлять в углах средней башни днем флаги, а ночью зажженные фонари. В царствование императора Павла I здание адмиралтейства было исправлено. Работы были поручены инженер-генералу Герарду и поправка всего здания была сделана в один год; земляные окружные валы были срыты и вместо них сделаны новые, гораздо выше; все место окружили палисадом, который ограничивался гласисом, с одним балюстрадом; первый был одет дерном, второй окрашен тогдашнею военною краскою, а на двух угловых к площадям бастионах поставили новые срубы с флагштоками для подъема флагов. Внутренняя площадь адмиралтейства также много изменилась; ей придали лучший вид постройкой новых мастерских, которые были оштукатурены и потом окрашены по-голландски, т. е. под цвет и форму кирпича. В царствование Павла адмиралтейская площадь сделалась местом учения войск. В царствование императора Александра I адмиралтейство было перестроено, на место бывшего гласиса и покрытого пути сделан широкий и тенистый бульвар в три аллеи, который вскоре и стал самым модным гуляньем петербуржцев, и фельетониста того времени, начиная свои весенние еженедельные обозрения, писал: „В нашей столице севера и наводнений, дни становятся все лучше, светлее, суше, пыльнее. Шпиц адмиралтейства постоянно от восхода до заката солнца горит, как золотая игла, а ночью перерезывает воздух серебристою полосою. В капцеляриях и департаментах чиновный миp ежедневно торопится исполнить свои экстренности, чтобы поскорее поспеть на гульбище на бульвар, повидаться с знакомыми, покалякать" и т. д.

Наружный вид адмиралтейства при Александре был перестроен архитектором Анд. Дмит. Захаровым: вся длина адмиралтейского фасада в 200 сажень с тремя выступами была отделана заново. В средине первого выступа находится арка, служащая главными воротами, по сторонам на гранитных пьедесталах — две огромные группы, изображающая морских нимф, поддерживающих небесную сферу. Над аркою барельеф, работы Теребенева, представляющий основание в России флота; тут вы видите Нептуна, вручающего трезубец Петру Великому в знак владычества его над морями; над барельефом, по краям выступа, находятся четыре сидящие фигуры: Ахилеса, Аякса, Пирра и Александра Македонекого. Отдельно от них возвышается башня, первая часть которой состоит из двадцати восьми колон Ионического ордена — они образуют галерею, на которую в старину в двенадцать часов дня выходили музыканты и трубили в трубы; поверх этих колонн, над карнизом, стоят 28 круглых фигур из пудожского камня. От карниза башня идет круглым столбом и оканчивается куполом, в котором вставлены часы на три стороны; выше его фонарь, окруженный небольшой галереей с легкими железными перилами. От фонаря начинается шпиц, на самом верху его изображен корабль (высота его 11/2 сажени), ниже его корона и яблоко, имеющее в диаметре З1/2 фута, пространство от корабля до яблока полсажени, вся высота шпица от земли 33 сажени. По правую и левую стороны среднего выступа здание идет на 37 сажен, здесь, вместо барельефа, оно украшено военною арматурою, потом снова следуют небольшие выступы и т. д. Адмиралтейство при Александре I имело пять доков, в нем с 1710 по 1825 годъ было построено 253 корабля, кроме значительного числа фрегатов и мелких судов.

 

 

1 - Слово newa или newo на финском языке означает болото.

2 - См. „Полное собрание летописей", т. V, стр. 226, т. VII, стр. 211.

3 - См. Миллера „Sammlung Russ. Geschichte“ и его же „Ежемесячные сочинения", март, 1755 г.

4 - 14-го апреля 1626 года, словолитчику Петру Соловну (von Solovn) в Стокгольме выдана была грамота на звание русского типографщика.

5 - См. соч. Я. Грота: „Петербургский край до Петра Великого".

6 - См. „Абевега русских суеверий, соч. М. Пулкова, Спб., 1786 г.

7 - Из охтенских поселян по указу Екатерины II (17-го декабря 1764 г.) поступило 20 человек плотников из ведомства Адмиралтейств-коллегии в ведение императорских театров, для исправления машин и декораций, по опытности их в этого рода работах. Таких театральных охтян до сих пор числится при театрах более 25-ти человек; работы, на основании указа 1764 года, производятся при театрах ежедневно круглый год. Работникам полагается четыре оклада, по выслуге 30-ти лет им полагается отставка и полный пенсион. Из среды их выбирается один старостой.

8 - „Первые русские ведомости", Спб., 1885 г., стр. 202.

9 - Положив основание Петербурга в 1703 году, Петр озаботился о выгравировании карты Ингерманландии. Это дело было исполнено состоявшим в его службе голландцем, Адрианом Шхонбеком, который вырезал на меди карту под названием: „Географический чертеж над Ижерскою землею с своими городами, уездами, погостами, церквами, часовнями и деревнями, со всеми стоящими озерами, реками и потоками и прочее. Грыдыровал Адриан Шхонбек". На этой карте Петербурга еще нет, и, к сожалению, гравером не означен год.

10 - Река Сестра составляла границу у новгородцев.

11 - См. Устрялова: Иcтopия Петра Великого", и Пекарского: „Петербургская Старина".

12 - См. „Описание С.-Петербурга в 1710 и 1711 гг.“.

13 - См. „Городские поселения в Российской Империи", Спб., 1864 г.

14 - При Петре улицы не имели названий: впервые они получили названия в 1737 году.

15 - Работа предстояла гигантская: по исчислению, каналов приходилось прорыть 259 верст, а укрепления возвести на 17-ти верстах.

16 - См. „Журнал министерства народного просвещения“, ч. CIV, стр. 38.

17 - См. „Петербург в 1720 году“, „Русская Старина".

18 - См. „Петербург в 1720 году". Записки поляка очевидца. „Русская Старина", 1879 года.

 

Александро-Невская лавка. - История постройки монастыря: перенесение мощей св. благоверного князя Александра Невского из Владимира. - Благовещенская церковь - усыпальница семейства Петра I. - Лаврское кладбище. - Могила императора Петра III. - Торжественное перенесение его праха. - Сказания современников о похоронах Петра III и Екатерины II. - Первая богадельня в Петербурге и первая колыбель для подкидышей. - Плакальщицы. - Похороны: Суворова, князя Гики, Ломоносова, Крылова. - Церковь св. Лазаря. - Памятники литераторов. - Замечательные и курьёзные эпитафии. - Лаврский схимонах Алексий. - Посещение его кельи императором Александром I-м. - Ложный брак. - Princesse Noctrurne. - Церемония освящения главного собора. - Первое русское серебро. - Замечательные богатства монастыря. - Ризница, библиотека, типография, обер-инквизитор, число архимандритов. - "Подхожий стан".

 

РЯДУ монументальных построек Петербурга, где встречаются неизгладимые следы трудов Петра Великаго, первое место занимает Невский монастырь. По преданию, монастырь построен на том месте, где св. благоверный Александр Невский разбил шведов 15 поля 1241 года. В ознаменование победы Невского, место это было названо Петром „Виктори“. Император, обозревая эту местность в 1710 году, указал здесь строить монастырь во имя св. Троицы и св. Александра Невского и в то же время хутынский архимандрит Феодосий водрузил здесь крест с надписью: „на сем месте создастся монастырь“. В 1712 году было приступлено к работам и 25-го марта следующего года здесь была освящена деревянная церковь Благовещения и началось монашеское общежительство. В 1717 году, император утвердил план архитектора Андрея Трезина1 для будущих каменных монастырских построек, над которыми главным наблюдателем поставили князя А. Д. Меншикова. На постройку употреблялись суммы, дарованные от казны, а также сборы от погребения в монастырских церквах, главный же доход монастыря были и от крестьян, которых было приписано к Невскому монастырю до 25464 душ.

По заключении Нейштадтского мира с Швецией, Петр вздумал перенести сюда мощи Александра Невского из Владимиpcкоro Рождественского монастыря и в 1724 году, в июле месяце, императором была послана во Владимир комиссия из духовных и светских лиц „подъять святые мощи с теми же обрядами, с коими были перенесены мощи святого Филиппа из Соловецка в Москву и доставить до Новгорода сухим путем“; после мощи были поставлены на яхту и везены водою по Волхову, Ладожским озером и Невою. У села Усть-Ижоры Петр встретил шествие, перенес мощи угодника к себе на лодку, на которой стал сам у руля, а своих сподвижников превратил в простых гребцов. Лодка, сопутствуемая множеством судов, прибыла в Петербург, где ее первый встретил ботик Петра, под императорским штандартом, а затем императрица, весь двор, все духовенство, вся гвардия и народ. Государь с приближенными поднял с лодки святыню и под богатым балдахином перенес в освященную только в этот день новую Александровскую церковь, где она и пребывала до постройки главного собора.

 

 

Александро-Невская лавра при Петре Великом.

С гравюры 1716 года.

 

По смерти Петра строение лавры продолжалось. По его плану предполагалось сделать полукруглую ограду и внутри двор с замковым вокруг строением; подле монастыря думали выкопать пруд, обвести монастырь судоходным каналом, а на западе от монастыря разбить большой итальянский сад. До 1731 года была сделана стена по обе стороны собора, разбить сад с главными аллеями, сделаны цветники, пирамиды и галереи с гербами и около монастыря стена с воротами. Стены монастыря до 30-х годов нынешнего столетия окрашивали в светло-кирпичную краску, что придавало зданию совершенно оригинальный вид. Храм св. Троицы, строенный по плану Петра, был окончен вчерне только в 1753 году2, но так как вскоре в стенах были замечены трещины, то, по приказанию императрицы Елисаветы Петровны (29 марта 1753 года), собор был разобран до основания, и щебень пошел на усыпку Невского проспекта. По расчистке места, новый храм был заложен 30-го августа 1774 года, в присутствии императрицы, под алтарем была заложена серебряная доска с частичкой мощей Андрея Первозваннаго. Храм был окончен и освящен только в 1790 году 30-го августа.

 

 

Типы монахов и вид части кладбища Александро-Невской лавры.

С гравюры Аткинсона, начала нынешнего столетия.

 

В историческом отношении замечательна в Невском монастыре Благовещенская церковь, освященная уже после смерти Петра в 1725 году. Храм этот с первых дней Петербурга служил усыпальницей царственных особ и знаменитых лиц в - истории России. Здесь погребены: граф Пав. Ив. Ягужинский, фельдмаршал В. В. Долгорукий, Ал. Гр. Разумовский, А. М. Голицын, Н. Ив. Панин, А. И. Ушаков, граф Брюс, И. И. Бецкий, кн. Безбородко, Ив. Ив. Шувалов, Ив. Гр. Чернышев, Ал. В. Суворов и многие другие. Из царственных особ здесь покоятся: царица Прасковья — супруга Иоанна Алексеевича, Наталья Алексеевна — сестра Петра, сын Петра I — Петр Петрович, правительница Анна Леопольдовна, дочь Петра III — Анна, первая супруга Павла 1-го — Наталья Алексеевна, дочь Павла 1-го — Ольга и дочери Александра 1-го — Mapия и Александра. По средине церкви, где теперь лежит прах Грузинской царицы Дарии Георгиевны, здесь 34 года и 4 месяца покоилось тело Петра III-го.

В Благовещенскую церковь, эту единственную в первое время по создании Петербурга усыпальницу как особ из царствующего дома, так и первых вельмож государства, перенесены были 24-го октября 1723 года, во время еще стройки храма, тела: любимой сестры Петра, Натальи Алексеевны, и сына императора, Петра Петровича. Царица Наталья была погребена ранее, в 1716 году, в Лазаревской церкви. Царица отличалась большой набожностью; у нее в доме, по нынешнему Воскресенскому проспекту, была церковь во имя Воскресения Христова (отсюда название улицы и проспекта Воскресенскими), и здесь же была устроена первая в Петербурге богадельня, куда принимались старые и убогие женщины. Впрочем, это не был первый пример благотворительного приходского учреждения в Петербурге; за два года до нее купеческий человек Емельян Яковлев Москвин построил при церкви Сампсона Странаоприимца, что на Выборгской стороне, богадельню для 10-ти человек мужеского пола. Лет через семь после Москвина церковный староста той же церкви построил новую богадельню, в которой уже помещалось 20 старух и 9 мужчин. После смерти царевны Натальи, Петр приказал в ее богадельне воспитывать подкидышей, для которых был с улицы устроен чулан, куда могли приносить детей, не объявляя об их родителях. 13-го октября 1723 года, в Благовещенской церкви была погребена супруга царя Иоанна Алексеевича, царица Параскева Феодоровна. На похоронах последней Петр в первый раз запретил за гробом идти плакальщицам, нанимавшимся, по обыкновению, в старину для эффекта; они шли впереди и по бокам похоронного шествия, с распущенными волосами и нарочно искаженными лицами. Они кричали, вопили, кривлялись и громко заливались плачевными причетами, то заводили тихим, плаксивым голосом, то вдруг умолкали и потом заводили снова; в своих причетах они изображали заслуги покойного и скорбь родных и близких3. Когда гроб готовились опустить в могилу, плакальщицы показывали свое искусство хором. Помимо этого обычая, в старину существовал и другой еще остаток язычества, который, кажется, у некоторых купцов в Петербурге существует по сейчас. Так, как только заметят, что человек испускает дыхание, то на окне или на столе тотчас ставят чашу или стакан с водою, чтобы душа отходящего успела смыться. Также в рот умершего кладут мелкие деньги, будто бы для издержек в дальней дороге.

 

 

Священник и слепой нищий с вожаком.

С гравюры Шефнера, конца прошлого столетия.

 

Приводим мало известные подробности о погребении Петра III4. Император скончался в Ропше от геморроидальной колики, как гласил указ5, Тело покойного императора было вскрыто. Екатерина упоминает, что сердце Петра III-го оказалось очень малым. Как повествует митрополит казанский Вениамин (Пуцек-Григорович), бывший в 1762 году архиепископом с.-петербургским, тело императора было привезено на утренней заре в лавру и поставлено в зале тех деревянных покоев, в которых жил архиепископ; три дня приходили сюда по обычаю древнему для отдания государю последнего христианского долга, вельможи, всякого звания люди и простой народ. Указ новой государыни приглашал подданных проститься с телом Петра „без злопамятствия“. Государь лежал в бедном гробе, четыре свечи горели по сторонам гроба. Сложенные на груди руки одетого в поношенный голштинский мундир покойного были в больших белых перчатках, на которых запеклась кровь (от следов небрежного вскрытия). Без пышности, с одной подобающей церковной церемонией, тело перенесено было в церковь, где „по отпетии запечатлено земною nepcтию преосвященным Вениамином“. На отпевании присутствовали члены синода. По словам преосвященнго6, сенаторы убедили императрицу в монастырь не ходить и при погребении мужа не присутствовать.

При восшествии на престол Павла I-го, тело императора было вынуто7 из могилы 13-го ноября 1796 года, 2-го декабря перенесено во дворец и поставлено на троне подле гроба супруги, а 5-го декабря оба гроба перенесены в Петропавловский собор. На гробницах сделана следующая надпись, могущая ввести в заблуждение многих: „Император Петр III родился 10-го февраля 1728 г., погребен 18-го декабря 1796 года. Екатерина II родилась 21-го апреля 1729 г., погребена 18-го декабря 1796 года“. По свидетельству современников, вторичному погребению Петра III предшествовали следующие церемонии. Дня за два до вырытия из могилы тела императора, из Зимнего дворца в Невскую лавру потянулась процессия траурных карет в 7 часов вечера, при 20 градусах мороза. По словам очевидца О. П. Лубяновского8, более тридцати карет, обитых черным сукном, цугом в шесть лошадей, тихо тянулись одна за другой; лошади с головы до земли были в черном же сукне, у каждой шел придворный лакей с факелом в руках, в черной епанче с длинными воротниками и в шляпе с широкими полями, обложенной крепом; в таком же наряде с факелами же в руках лакеи шли с обеих сторон у каждой кареты. Кучера сидели в шляпах как под наметами. В каждой карете кавалеры в глубоком трауре держали регалии. Мрак ночи, могильная чернота на людях, на животных и на колесницах, глубокая тишина в многолюдной толпе, зловещий свет от гробовых факелов, бледные от огня лица — все вместе представляло глубоко унылое, потрясающее зрелище. Тело императора, вынутое из земли 19-го ноября9, было положено вместе со старым гробом в богато обитый золотым глазетом гроб и поставлено посреди церкви, в которой он был ранее погребен. Император Павел, в сопровождении великих князей, государыни и придворного штата прибыл в церковь в 5 часов, вошел в царские врата, взял с престола приготовленную корону, возложил на себя и потом, подойдя к останкам, отца своего, снял с головы своей корону и положил ее на гроб Петра III. При гробе находились в карауле по обеим сторонам шесть кавалергардов в парадном уборе, в головах стояли два капитана гвардии, в ногах четыре пажа. При гробе, пока он стоял в Благовещенской церкви, с 19-го ноября по 2-е декабря, дежурили первых четырех классов особы, под главным начальством генерал-фельдмаршала, графа Ивана Петровича Салтыкова10. Государь с августейшим семейством за все это время присутствовал на панихидах пять раз и каждый раз прикладывался к руке покойного императора; по преданно гроб вскрывали только на этот момент. Из останков императора уцелели только кости, шляпа, перчатки и ботфорты.

В день перенесения праха императора из Александро-Невского монастыря в Зимний дворец, был назначен торжественный церемониал. Накануне этого дня состоялся особенный военный совет по поводу этой церемонии. Все полки гвардии и все бывшие армейские полки в столице были от лавры до самаго дворца построены шпалерами. Генералы, штаб- и обер-офицеры имели флер на шляпах, шарфах, шпагах и знаках, а все войско на штыках ружей. Командовал войсками кн. Н. В. Репнин; во время шествия печальной процессии производился войсками троекратный беглый огонь, с крепости пушечная пальба и колокольный звон по всем церквам. Печальная процессия с первого шага еще в церкви замялась. Графу Ал. Григ. Орлову было назначено нести императорскую корону, но он зашел в темный угол церкви и там навзрыд плакал. С трудом его отыскали и еще с большим трудом убедили следовать в процессии. Государь и великие князья шли за печальной колесницей пешком, мороз стоял в этот день довольно большой, впрочем, по имеющимся официальным сведениям, от стужи потерпел один только траурный рыцарь. Гроб Петра III был отвезен с подобающей честью в Зимний дворец и поставлен на катафалк подле тела Екатерины. Н. И. Греч11 в своих воспоминаниях говорит: „Я видел это шествие из окна, в доме Петропавловской церкви. Гвардия стояла по обеим сторонам Невского проспекта; между великанами-гренадерами в изящных светло-зеленых мундирах, с великолепными касками, теснились переведенные в гвардию мелкие гатчинские солдаты, в смешном наряде пруссаков Семилетней войны.

Но общее внимание было обращено на трех человек, несших концы покрова — это были граф Ал. Григ. Орлов12, князь Барятинский и Пассек. Далее, — продолжает Н. Греч, — я видел оба гроба на одном катафалке и видел шествие обоих гробов по Миллионной и по наведенному на этот случай мосту13 от Мраморного дворца в крепость".

Об этих похоронах в крепости сохранилось следующее14: „При начатии панихиды, во время эктении, при раздаче свеч митрополит Гавриил кадил гробы их величеств; по окончании каждения, во время пения панихиды, несен и опущен в землю гроб императрицы Екатерины Алексеевны, и когда потом несен гроб императора Петра III, в то время духовенство с левой стороны пришло к царским дверям и при опущении окончена панихида и возглашена „вечная память". Потом понесены регалии, и за ними изволил из церкви идти государь с высочайшей фамилией".

 

 

Катафалк, воздвигнутый над гробами Петра III и Екатерины II, по рисункам Бренна.

С весьма редкой акватинты Майера. (Из собрания П. Я. Дашкова).

 

Императрица Екатерина II скончалась 6-го ноября 1796 г.; если верить суеверным преданиям, то за несколько еще месяцев до ее смерти были предзнаменования. Так, в июле ужасный громовой удар повредил многие украшения в любимой ее комнате в Эрмитаже. В исторических записках, вышедших в Париже под именем Людовика XVIII, находим другое предзнаменование кончины государыни. Авторъ рассказывает, что императрица была вызвана каким-то привидением в тронную залу и что там увидела свою тень, сидящую на престоле. Очевидно, автор записок повторяет уже известное предание о видении императрицы Анны Иоанновны. Рассказывают также, что государыня, садясь в карету, чтобы ехать на бал к графу Самойлову, увидела, как яркий метеор упал за ее каретой. На другой день Екатерина сказала своей приближенной, графине А. А. Матюшкиной: — „Такой случай падения звезды был перед кончиной императрицы Елизаветы, и мне это то же предвещает".

Де-Санглен в своих записках рассказывает, что накануне удара императрица много говорила о смерти короля сардинского и стращала собственной своей кончиной Л. А. Нарышкина. Не было ли это предчувствием? — говорит он. Позднее ему передавала Мар. Сав. Перекусихина и камердинер покойной, Захар Зотов, что в среду, 5 ноября, встав по обыкновению в 7 час. утра, императрица сказала вошедшей к ней Перекусихиной: — „Ныне я умру", — и, указав на часы, прибавила: — Смотри! в первый раз они остановились". — И, матушка, пошли за часовщиком, и часы опять пойдут. — „Ты увидишь", — сказала государыня и, вручив ей 20 тысяч рублей, прибавила: — „Это тебе". После этого государыня выкушала две большие чашки крепкого кофе, шутила с Перекусихиной и пошла потом в кабинет, где приступила к обыкновенным своим занятиям. Это было в 8 часов; в 10 часов утра комнатные служители удивились долгому ее отсутствию, в тревоге отворили дверь за нишей и увидали императрицу лежащей на полу. Перекусихина и Зотов в ужасе поднимают государыню, выносят и кладут на пол на сафьянном матраце. Доктор Роджерсон тотчас пускает кровь и кладет к ногам шпанские мушки. Государыня не приходит в чувство. Роджерсон делает два прижигания раскаленным железом по обоим плечам императрицы, пытаясь привести ее в чувство, но и это не помогает. Тридцать шесть часов организм государыни борется со смертью. Перекусихина не отходит от тела Екатерины, доктора ежеминутно переминяют платки, которыми обтирали текущую из уст ее материю. Только одно движение живота указывает еще на жизнь в организме; в девятом часу дыхание императрицы становится труднее15, и, наконец, вздохнув в последний раз, государыня умирает в 9 часов 55 минут.

Башилов в своих „Записках пажа" говорит: „Я был дежурным у дверей той комнаты, где лежало тело государыни; перед этой комнатой сидели все сенные девушки, мамушки и камердинеры и горько плакали по своей благодетельнице. Вдруг отворились двери, и государь с государыней пришли на поклонение к усопшей. Все пали ниц. Государь сказал нам: „Встаньте, я вас никогда не забуду, и все остается при вас". Мы стали на колени, государь сказал нам: „Подите к обер-камергеру, графу Н. П. Шереметеву". Император Павел I прибыл, из Гатчины за сутки до кончины императрицы. Первый его поздравил со вступлением на престол капитан Талызин, за что получил Св. Анну. Болотова рассказывает, что когда узнал о смерти Екатерины князь П. А. Зубов, ему сделалось дурно, он упал в обморок. Так как при этом было мало людей, то император Павел, забыв свою нелюбовь к этому фавориту, первый подали ему стакан холодной воды и брызгал ему водой в лицо, чтоб привести скорее в чувство.

Вот как описывает свое дежурство, в первую ночь после смерти императрицы, фрейлина Е. В. Новосильцова: „Мы вошли в опочивальню покойной государыни. Она лежала в спальном платье на кровати; при ней тут находились доктор и священник, который читал Eвангелие. Рука ее была протянута, я подошла, поцеловала, и, как я ни была молода, но мне все пришло в голову, что вчера за какое счастье считали целовать эту руку сколько людей. В комнате было очень холодно; я, закутавшись, села в угол, поодаль, подруга моя скоро заснула, доктор вышел зачем-то, а священник подошел ко мне и сказал: „Сударыня, мне очень дурно, я выйду и пришлю другого“. Я ему предложила одеколону и хотела подать воды, но он мне опять сказал: „Нет, этого мне недостаточно, я чувствую, что упаду и только вам наделаю хлопот“. — „Ну, делайте, как знаете“, — отвечала я ему, и он вышел.

„Тут я осталась совершенно одна с телом императрицы, в горнице полутемной, но я не боялась. Взглянув кругом себя, я увидела вдали какую-то картину, которая мне показалась замечательна; я подошла, чтоб ее рассмотреть поближе, оперлась на что-то, перед ней лежащее, — я и не могла сделать иначе. И вдруг из этой массы выскочила голова и закричала: „Что надобно?“ Тут я увидала, что это был камергер N. N., который от холода завернулся в свою шубу. Я его успокоила и просила извинения, что потревожила его. Он опять завернулся в шубу, а я возвратилась на свое место и стала глядеть на императрицу, лежащую с покрытым лицом. Вдруг я увидела, что покрывало на груди ее стало подниматься как бы дыханием; это показалось мне страшным. Я глядела еще пристальнее, и движение стало еще заметнее. Я пошла прямо к постели, чтоб удостовериться в том, что мне виделось. Пока я стояла над нею, не зная, что мне делать и как в этом случае поступить, взошел доктор и спросил, что я делаю и зачем стою?... Я ему показала вздымающуюся грудь покойницы и сказала тихо: „Ах, посмотрите; может быть, она жива, какая радость!“ — Он мне на это сказал: „это — движете последней влаги!..."

По рассказам современников, на улицах Петербурга происходили весьма трогательные сцены, точно каждый терял нежнолюбимую мать. Люди всех сословий пешком, в санях и в каретах, встречая своих знакомых, со слезами на глазах, выражали сокрушение о случившемся. Площадь перед дворцом была полна народом; в течение ночи выпал глубокий снег, к утру настала оттепель и заморосил дождь; войска шли ко дворцу в лучших нарядах и шляпах с дорогим плюмажем, увязая в глубоком снегу. На Литейной, на Марсовом поле и на других улицах, перед казармами, стояли аналои со священниками, перед которыми войска и приносили присягу.

Утром 8-го ноября, в 9 часов, столичная полиция уже успела обнародовать новые правила на счет формы одежды и езды в экипажах. Ряд строгих полицейских приказов предписывал носить пудру, косичку или гарбейтел, и запрещались: круглые шляпы, высокие сапоги, также завязки на башмаках или „culottes"; волосы следовало зачесывать назад, а не на лоб; экипажам и пешеходам вменялось при встрече с императорской фамилией останавливаться...

В Благовещенской церкви погребен величайший из полководцев, Суворов; над его могилой вделана в стене бронзовая доска, украшенная военными атрибутами, с простой надписью: „Здесь лежит Суворов". По преданию, эпитафию эту сочинил сам Суворов; по другим рассказам, ее сказал Державин. Существует такой рассказ. Перед смертью Суворов пожелал видеть маститого поэта. В разговоре с Державиным он, смеясь, спросил его: — „Ну, какую же ты мне напишешь эпитафию?" — По-моему, — отвечал поэт: — слов много ненужно: тут лежит Суворов!" — „Помилуй Боги, как хорошо", — в восторге сказал Суворов16. Фельдмаршал скончался в доме своего родственника, гр. Д. И. Хвостова, на Никольской набережной, близь Никольского моста. Похороны его происходили в Николин день. Во время выноса из квартиры гроб Суворова никак не мог пройти в узкие двери старинной лестницы, долго бились с этим и, наконец, гроб спустили с балкона. Император Павел, верхом на коне, нетерпеливо ожидал появления тела фельдмаршала, но, так и не дождавшись, уехал и уже потом встретил останки Суворова на углу Малой Садовой и Невского. Этот рассказ нам передавали генерал А. М. Леман, который слышал его от управляющего домом гр. Хвостова17. Существует еще другой рассказ, что будто уже в церкви при погребении фельдмаршала катафалк в двери не проходили, и не знали, как этому помочь. Но вдруг из числа несших гроб воинов кто-то скомандовал: „Вперед, ребята! Суворов везде проходил!“ — и действительно катафалк прошел в двер.

Царских особ и первых сановников возили на кладбище на дрогах с факельщиками; средний и простой класс, по обыкновению, носили на руках. Над покойниками ставились памятники, по большей части путиловские плиты, а иногда чугунный с простыми надписями. По кончине царевен накладывали траур на шесть недель, и все, не исключая царя, исполняли его строго и нашивали флер и креп на шляпах, шпагах и рукавах.

Из числа великолепных памятников над могилами великих людей славного века Екатерины, которые покоятся в темном помещении Благовещенской церкви, называемом „палаткой", достойны внимания художественные изваяния из бронзы и мрамора: над могилами графа Н. И. Панина, князя Безбородко, Л. А. Нарышкина; на могиле последнего памятник с надписью: „От племени их Петр Великий родился"; затем бюст князя А. А. Вяземского, со следующими строками: „28 лет, до изнеможения сил, отправлял он генерал-прокурорскую должность с твердостью и правотой, и скончался защитником угнетенных и другом несчастных". Мраморная пирамида — Ив. Ив. Бецкаго, на которой видна медаль, поднесенная ему сенатом в 1772 году. Кроме того, здесь покоится основатель Московского университета Ив. Ив. Шувалов, граф Ягужинский и видна вделанная в стене скромная мраморная доска apxиепископа Иннокентия, с двустишием Державина:

 

„Вития о тебе не возгласит похвал:

Глас красноречия для праведника мал!“

 

Над останками великих княжен Марии и Елизаветы, дочерей императора Александра I, виднеются два ангела, вылитые из серебра. Они представлены парящими над урнами с венцом и трубой в руках.

Церковь св. Лазаря, но преданию, устроена Петром I над прахом любимой сестры Натальи Алексеевны, тело которой впоследствии перенесено в Благовещенскую церковь. Храм этот освящен в 1717 году, затем к нему несколько раз делались пристройки усердием почивающих здесь: Ив. Перф. Елагина (бывшего при Екатерине директором театра), графов Шереметевых и князей Белосельских. В этой церкви, как мы уже прежде говорили, погребен сподвижник Петра граф Б. П. Шереметев. Шереметев погребен 10-го апреля 1719 года. В 1718 году, накануне Рождества, в склепе этой церкви был похоронен в присутствии царя с большой пышностью его лейб-медик Арескин. Затем здесь лежат: статс-секретарь Теплов, граф А. П. Шувалов, Мелиссино, адмирал Шишков и А. П. Ганнибал, дед поэта Пушкина. На могиле Ганнибала следующая стихотворная эпитафия:

 

„Зной Африки родил, хлад кровь его покоил,

России он служил — путь к вечности устроил“.

 

На могиле князя Белосельского виднеется эпитафия поэта Ив. Ив. Дмитриева:

 

„Пусть Клио род его от Рюрика ведет, —

Поэт, к достоинству любовью привлеченный,

С бдагоговением на камень сей кладет

Венок, слезами муз н дружбы орошенный".

 

У самой церкви, при входе, стоит памятник адмирала Чичагова со следующим стихотворением Екатерины II:

 

„С тройною силою шли шведы на него;

Узнав, он рёк: Господь защитник мой!

Они нас не проглотят. —

Отразив, пленил и победу получил“.

 

В начале нынешнего столетия и в конце прошлого, на Лазаревском кладбище происходили два погребения, выходившие из ряда обыкновенных. Первые похороны отличались необыкновенной скромностью. Хоронили в простом гробе известного своей благотворительностью графа И. П. Шереметева. По воле усопшего, все деньги, которые должны бы пойти на богатое погребение, приличное его званию и большому богатству, были розданы бедным. Такая воля завещателя в день похорон привлекла на кладбище толпу бедняков в несколько тысяч человек. Другие похороны, происходившие в конце царствования Екатерины II, собрали тоже немалое число любопытных: хоронили валахского и молдавского князя Гику. Церемониал погребения был следующий: впереди шествия ехали трубачи, затем шло до сотни факельщиков, за ними несли богатый порожний гроб, за последним шли слуги, держа в руках серебряные большие блюда с разварным сарачинским пшеном и изюмом, на другом блюде лежали сушеные плоды, а на третьем большой позолоченный каравай; затем следовали в богатых молдавских костюмах молдавские бояре с длинными золочеными свечами в руках, после них шло с пением духовенство, с греческим архиепископом во главе. Затем уже несли тело умершего князя, сидящие в собольей шубе и шапке в креслах, обитых золотой парчой. Тело было отпето сперва на паперти, потом внесено в церковь и там снята с него шуба, одет саван и затемъ умерший был положен в гроб.

На Святой неделе, сто двадцать лет тому назад, был похоронен на кладбище Невского монастыря первый русский ученый и славный писатель Ломоносов. На погребении его присутствовали два архиепископа, вместе с высшим духовенством, и множество знатных вельмож. В числе провожавших его был и всегдашний его антагонист Сумароков. Существует рассказ, что Сумароков, указав на покойника, сказал академику Штелину: „Угомонился дурак, и не может более шуметь!" Штелин отвечал ему: „Не советовал бы я вам сказать это ему при жизни". Но не один Сумароков при жизни враждовал с Ломоносовым. Известно, как ревниво тормозили ему путь в деле расширения русского просвещения его товарищи по академии немцы: Шумахер, Тауберт, Миллер.

После смерти Ломоносова императрица Екатерина II повелела выбить в небольшом числе золотую медаль с надписью, которую сама составила: „Российскому слову великую пользу принесшему".

Гр. А. П. Шувалов написал на его кончину оду на французском языке, в которой были превознесены заслуги Ломоносова и унижены зависть и невежество Сумарокова. Спустя несколько дней по кончине Ломоносова, канцлер граф Г. И. Воронцов поручил Штелину сочинить надпись и составить рисунок монумента в флорентийском вкусе. То и другое было вскоре отослано графом в Ливорно, и на следующий год памятник был получен, сделанный из каррарского мрамора. Существующий теперь на могиле Ломоносова монумент возобновлен уже внуком гр. Р. И. Воронцова, гр. М. С. Воронцовым, в 1832 г. Все записки и бумаги Ломоносова npиo6рел у вдовы его граф Гр. Гр. Орлов, препоручив, разобрать их секретарю Козицкому и поместить в Гатчине, у себя во дворце, в особой комнате. Вот краткое извлечение из конспекта похвального слова, набросанного на латинском языке Штелином18. „Характер Ломоносова: физической отличался крепостью и почти атлетической силою19. Образ жизни общий плебеям. Умственной исполнен страсти к науке; стремление к oткpытиям. Нравственный. Мужиковат; с низшими и в семействе суров, желал возвыситься, равных презирал. Религиозные предрассудки его. Сатиры на духовных, гимн бороде. Преследует бедного Тредьяковскаго за его дурной русский слог".

После похорон Ломоносова, еще большей торжественностью отличалось погребение тела Крылова. В день похорон, 13 ноября 1844 года, Адмиралтейская церковь не могла вместить всех желающих проститься с телом дедушки Крылова. Первые государственные сановники почтили своим присутствием память Крылова. Крылов умер от несварения пищи в желудке. За несколько часов до смерти он сравнил себя с крестьянином, который навалил на лошадь непосильно большую поклажу рыбы, не думая тем обременить лошадь, в виду того, что рыба сушеная.

 

 

Городской возок с форейторами и выездными гусарами.

С гравюры Аткинсона, начала нынешнего столетия.

 

Вынесли гроб Крылова и поставили на дроге; военные генералы, сенаторы и другие первые сановники, студенты университета окружили гроб, поддерживали балдахин и несли ордена. Множество народа следовало за гробом. В лавре после литургии отпевание совершал митрополит Антоний с двумя архиереями. На голове покойного лежал тот самый венок, которым чело его было украшено в день пятидесятилетнего его юбилея; на груди были цветы, которые императрица иногда присылала ему и которые он сберегал, как святыню. Вместо герба на траурных принадлежностях был изображен тот же лавровый венок. При закрытии гроба, министр народного просвещения положил в гроб медаль, которая была вычеканена для увековечения памяти юбилея.

В день похорон друзья и знакомые Крылова вместе с приглашением получили по экземпляру изданных им басен, на заглавном листе которых под траурной каймою было напечатано: „Приношение на память об Иване Андреевиче, по его желанию". Крылова положили в землю рядом с его другом, Н. И. Гнедичем, переводчиком „Илиады“; короткая их связь закрепилась общим сожительством в доме Императорской Библиотеке. Гнедич был совершенная противоположность по внешности. Крылов был неряха, мало заботившийся о своей внешности, Гнедич же был усердным поклонником мод и всегда одевался по последней картинке, волосы его были завиты, шея повязана огромным платком. Не смотря на непригожество свое (Гнедич был тощ и крив, лицо имел изрытое оспой), он считал себя красавцем. Речь его звучала гекзаметрами; в манерах он был чопорен. Впрочем, все это не мешало ему быть человеком самой строгой честности, притом очень забавным рассказчиком и метким на острое слово. На могиле его следующая надпись: „Гнедичу, обогатившему русскую словесность переводом Омира. „Речи из уст его вещих сладчайшия меда лились". („Илиада", песнь I).

В числе памятников людей, которые трудились со славой и оставили светлый след в истории отечественного просвещения, здесь находится монумент на могиле Д. И. Фон-Визина, скончавшегося 1-го декабря 1792 года. Смерть постигла творца „Недоросля", по преданию, внезапно: он накануне еще беседовал с Державиным и с жаром следил за чтением своей комедии „Гофмейстер", напечатанной под названием „Выбор гувернера".

В лавре же лежит прах поэта Евгения Баратынского, с эпитафией, взятой из его стихотворения:

 

„В смиренье сердца надо верить

И терпеливо ждать конца".

 

На могиле поэта Жуковского скромный памятник воздвигнут стараниями и приношениями почитателей „бессмертных трудов его и дарований"; надпись на нем: „В память вечную знаменитого певца в стане русских воинов".

Прах нашего историографа Карамзина также покоится на Невском кладбище. Над прахом лежит надгробная белая мраморная плита, с бронзовым вызолоченным лавровым венком и надписью „Карамзин". Недалеко от могил Карамзина и Жуковскаго лежит поэт-слепец Ив. Ив. Козлов.

На кладбище Невской лавры встречаются могилы следующих писателей: Н. О. Щербины, князя И. А. Вяземского, П. А. Плетнева, В. И. Панаева (идиллика), И. Н. Арапова (известный театрал), М. И. Лонгинова (библиограф), М. А. Корфа, О. М. Достоевского, А. Н. Оленина, президента академии художеств, автора многих археологических сочинений и мецената; А. В. Храновицкого, автора известного „Дневника"; С. Н. Марина, очень недурного стихотворца, мало известного в печати. В конце царствования Екатерины и при Павле были известны в петербургском обществе многие его шуточные стихотворения, по большей части, рукописные, разные народы на оды Ломоносова и Державина, как напр., „О ты, что в горести напрасно на службу ропщешь, офицер", или „С белыми Борей власами". Последнюю оду он применил на рождение корпусного учителя Геракова20, известного сочинителя разных путешествий. Марин служил в Преображенском полку и был флигель-адъютантом Александра I. Это был светский шутник, веселый товарищ и образованный человек, игравший блистательную роль в кругу петербургской молодежи. К числу литераторов прошедшего века, погребенных на кладбище Невской лавры, можно причислить и А. В. Олешева, известного предводителя дворянства Вологодского наместничества, женатого на сестре великого Суворова. Вот стихотворное надгробие этого сочинителя „Начертания благоденственной жизни"21.

 

„Останки тленные того сокрыты тут,

Кой вечно будет жить чрез свой на свете труд.

Чем Шпальдинг, Дюмулин и Юм себя прославил,

То Олешев своим соотчичам оставил.

Был воин, судья, мудрец и эконом,

Снискавший честь сохой и шпагой, и пером,

Жил добродетельно и кончил жизнь без страху.

Читатель, ты, его воздавь почтенье праху,

К Всевышнему мольбы усердны вознеси,

Да дух блаженствует его на небеси!“

 

Невдалеке от этого монумента поставил надгробие в память любезной и добродетельной супруги Ек. Як. Державиной, урожденной Бастидон, огорченный и благодарный муж Гав. Ром. Державин. При этом поэт не забыл сказать и стихотворной эпитафии:

 

„Где добродетель? Где краса?

Кто мне следы ее приметит?

Увы! Здесь дверь на небеса...

Сокрылась в ней — да солнце встретит!“

 

К числу лиц, причастных к литературе, нельзя не отнести и похороненного здесь на Лазаревском кладбище Петра Кир. Хлебникова, генерал-лейтенанта, служившего при графе А. Гр. Разумовском, умершего в 1777 году. Хлебников происходил родом из коломенского купечества; у него была собрана самая редчайшая библиотека, богатая многими очень ценными рукописями; впоследствии частью этой библиотеки владел известный библиограф С. Д. Полторацкий22. П. К. Хлебниковым изданы: Древняя степенная книга, Москва, 1775 г.; Японская история, Москва, 1773 г.; Летопись Малой России, 1777 г.; его же иждивением все гравюры приложены к книге Рубана; Описание С.-Петербурга. Сведения о жизни П. К. Хлебникова напечатаны в С.-Петербурге, в 1778 году.

На кладбище Невского монастыря лежат композиторы: М. И. Глинка23, Серов, Даргомыжский и Мусоргский. Художники-граверы: Лемесов, Шубин; архитекторы: Старов и А. Н. Воровихин; могил актеров и актрис здесь нет; впрочем, из числа последних здесь похоронена на Лазаревском кладбище умершая в 1804 году первая тогдашняя танцовщица придворного театра Наст. Парфентьевна Берилова. На памятнике у ней следующая эпитафия:

 

„Какое зрелище плачевное явилось!

Приятных дней ее теченье прекратилось,

Она уж мертвая, и все сокрылось с нею“ и т. д.

 

Здесь находим также могилы лиц, отличавшихся необыкновенным долголетием: монаха молчальника Патермуфия, скончавшегося на 126 году своей жизни, затем могилу инока Авраамия, прожившего 115 лет, и известного Елисаветинского и Екатерининского героя 107-летнего старика, Василия Романовича Щегловского, сосланного в Сибирь Потемкиным, из ревности; он пробыл в ссылке 49 лет.

На старом кладбище встречаем надгробные памятники следующих еще лиц, известных в истории: Адам Адамов, фон-дер-Вейде, одного из храбрейших генералов Петра I. Вейде был почти неразлучным спутником царя в его походах против шведов. Петр Великий почтил norpe6eниe Вейде своим присутствием; затем имена двух известных в истории грозного „слово и дело" графа Андр. Иван. Ушакова, генерал-аншефа, и не менее его известного нашим дедам Стен. Ив. Шешковского, прослужившего отечеству 56 лет и умершего в 1794 году, в чине тайного советника. Много в лавре лежит министров, фельдмаршалов: граф Милорадович, адмирал Сенявин, Рикорд, граф Сперанский, Блудов.

Много на кладбище также встречается памятников, явно обнаруживающих невежество и малограмотность поставивших их; большая часть принадлежит умершему купечеству. Вот одна из эпитафий: „Здесь лежит, любезные мои дети, мать ваша, которая на память вам оставила последнее cиe завещание: живите дружелюбно... притом помните и то, что Ириной звали ее, в супружестве была за петербургским купцом Василием Крапивиным 19 лет и 44 года, 10 месяцев и 16 дней; к несказанной моей и вашей печали, разлучилась с вами, оставя мир с вами и благословение"; или другая: „Под сим камнем, воздвигнутым петербургским 2-й гильдии купцом Ник. Ив. Похотиным, погребено тело его, проведшего жизнь в Петербурге безмятежно 42 года собственными трудами и без покрова мнимых приятелей во славу же Божию и трудов своих“ и т. д.

В числе эпитафий, невольно вызывающих улыбку, находим следующие: „Пров Константинович, князь Волосский, граф Австрийский, происходивший от рода греческого императора Иоанна Кантакузина, который царствовал в 1198 году (sic), и праправнук бывшего в Валахии господарем 1619 г. Сербана Константиновича Кантакузина, родившегося в Трантавании (sic) от Погоны Михаиловны, урожденной княгини Контакузиной в августе месяце, пребывший в службе при российском императорском дворе пажем и имевший наследственное право на орден Константиновича Св. Велик, и победоносца Георгия, умер 4 м. 1787 года в цвете молодых своих лет. От роду имел 16 л. 8 мес.“; или „Попов, Алекс. Сем., камер-фурьер подполковничьего чина, камердинер Екатерины II:

 

„Царице Росских стран сей ревностно служил

И милости ее по смерть свою носил.

Днесь Вышнему Царю на службу преселился;

Но, чтобы милостив к нему сей Царь явился,

Усердную мольбу, читатель, ты пролей,

И о жене его и дщери ножалей.

Когда родитель был ее уже во гробе,

Во матерней тогда была она утробе.

В дни сетования произойдя на свет,

Отцова вида зритъ единый сей предмет;

С скорбящей матерью она по нем рыдает,

А мрамор сей печаль сердец их представляет“.

 

На могиле генерал-майорши Екатерины Алексеевой, умершей в 1804 году, читаем:

 

„От горестей отшедшая к покою

Сокрыта здесь под мраморной доскою.

Любя истину и добродетель,

Воздвиг сей монумент ее невинности свидетель".

 

Над могилой иepeя Андрея, мужа отменного благонравия и примерного жителя, красуется следующая эпитафия:

 

„Под камнем сим лежит тот пастырь и отец,

Кой двадцать девять лет словесных пас овец;

Пучину жития толь свято преплывал,

Что кормчим всяк его себе иметь желал“.

 

На одной могиле отца находим лаконическую надпись сына: „Кого родил, тот сей и соорудил". Весьма загадочны надписи на могилах трех жен подполковника Деласкари24, похоронившего их в течение девяти месяцев: первая жена Деласкари умерла 16-го августа 1772 года, а последняя 29-го апреля 1773 года. Читая их, можно смело подумать, что Деласкари был опереточный герой Рауль синяя борода. Самый роскошный памятник в Невской лавре был некогда Демидова: в огромной мраморной нише колоссальное и хорошо исполненное распятие итальянской работы. Теперь этот памятники запродан и привезен в другое место. Замечательны еще: обелиски адмиралу Ханыкову, памятники графу Завадовскому — где гений жизни угашает светильник свой; мраморные гробницы Измайлова, графини Салтыковой, Чичерина, с простой, но прекрасной фигурой возрождающегося феникса, Охотникова, Муравьева, прелестный мавзолей Яковлевой с гнездом, в котором семь голубков просят пищи и печальный голубь сидит на ветке; Ионический храм над гробом графини Потемкиной — работы Крылова с превосходными барельефами, изображающими разлуку матери с детьми и христианскую покорность добродетельной женщины: доверчиво опираясь левой рукой на символ спасения, она спокойно предается Вере, против нее стоящей (произведение известного ваятеля Мартоса). Памятник Турчанинова, вылитый из чугуна, и огромный саркофаг Кусова, кубическая масса чудесного гранита, на котором черный мраморный пьедестал поддерживает гробницу с крестом; по углам бронзовые канделябры. Памятник этот обошелся до 60000 р.

 

 

Уличный продавец пряников в Петербурге в конце прошлого столетия.

С гравюры того времени.

 

На новом Лазаревском кладбище лежит прах известного схимонаха Алекеандро-Невской лавры Алексия; с этим схимонахом беседовал в келье император Александр I перед своим отъездом в Таганрог. Вот рассказ об этом посещении25. Император был у него вместе с митрополитом Серафимом. При входе государя, Алексий, пав пред распятием, пропел тропарь „Спаси, Господи" и в то же время, обратясь к высокому гостю, сказал: „Государь, молись!" Государь положил три поклона. Схимник, взяв крест, прочел отпуск и осенил императора. После этого монарх сел с митрополитом на скамью и, посадив схимника, вполголоса разговаривал с митрополитом и, между прочим, сказал: „Все ли здесь имущество его? Где он спит? Я не вижу постели его?" — „Спит он, — отвечал митрополит, — на том же полу, пред сим самым распятием, пред которым и молится". Схимник, вслушавшись в эти слова, встал и сказал: „Нет, государь, и у меня есть постель. Пойдем, я покажу тебе ее“. С этими словами он повел императора за перегородку в своей келье. Здесь, на столе, стоял черный гроб, покрытый черным покрывалом, в гробу лежала схима, свечи, ладан и все принадлежащее к погребению. — „Смотри, — сказал схимник: — вот постель моя и не моя только, а постел всех нас. В ней все мы, государь, ляжем и будем спать долго"; государь несколько времени стоял в размышлении. Когда государь отошел от гроба, то схимник обратился к нему с следующими словами: „Государь, я человек старый и много видел на свете: благоволи выслушать слова мои. До великой чумы в Москве нравы были чище, народ набожнее, но после чумы нравы испортились; в 1812 году наступило время исправления и набожности, но по окончании войны сей нравы еще более испортились. Ты — государь наш и должен бдеть над нравами. Ты — сын православной церкви и должен любить и охранять ее. Так хочет Господь Бог наш“. Государь обратился к митрополиту и сказал: „Многие длинные и красноречивые речи слышал я, но ни одна так не нравилась, как краткие слова старца. Жалею, что я давно с ним не познакомился". Затем, приняв благословение, государь сел в экипаж и прямо отправился в путь. После этого посещения государь не возвращался в Петербург и вскоре скончался в Таганроге.

Посетившая в двадцатых годах нынешнего столетия лавру г-жа Яйкова (см. „Рассказы бабушки, записанные ее внуком Д. Благово") говорит, что монашествующей братии в то время было там немного, и все больше люди средних лет и молодые послушники; стариков же всего было три или четыре. Про одного из них она рассказывает следующую историю. Он был гвардейским офицером, служил при императоре Павле I; вместе с ним находился в том же полку его родственник. Этот последний полюбил одну молодую девушку и задумал ее увезти. Но девушка хотя и любила его, но хотела сперва обвенчаться и потом уже бежать из дому родительского; влюбленный же офицер был женат, стало быть, ему венчаться не было возможности. Что делать в таком затруднении? Он открылся приятелю, тот и придумал сыграть комедию — обвенчать приятеля своего на дому, одевшись священником в ризу. Предложили молодой девице венчаться по секрету дома, под предлогом, что тайный брак в церкви священник венчать не станет. По неопытности своей девушка не поняла, что тут обман, согласилась и, в известный день обвенчавшись, со своим мнимым мужем бежала... Он пожил с ней некоторое время, она родила дочь, и потом он ее бросил. Нашлись люди впоследствии, которые помогли ей напасть на след ее мужа, и она узнала, что он уже женатый и от живой жены на ней женился. Она подала прошение на высочайшее имя императора Павла, объясняя ему свое горестное положение. Император вошел в положение обманутой молодой девушки и положил следующее замечательное решение: похитителя ее велел разжаловать и сослать, молодую женщину признать имеющей право на фамилию соблазнителя и дочь их законной, а венчавшего офицера постричь в монахи. В резолюции было сказано, что „так как он имеет склонность к духовной жизни, то послать его в монастырь и постричь в монахи".

Кроме описанных нами кладбищ лавры, целая церковь Сошествия Святого Духа наполнена памятниками, весь пол церкви состоит из продольных квадратов с надписями имен похороненных под плитами знатных и богатых особ. В этой церкви покоятся петербургские митрополиты: Михаил (под жертвенником), Серафим (по правую сторону царских врат), Антоний налево от них, Никанор в царских вратах, перед крестом, Григорий у южной стены алтаря. В числе множества памятников в Духовской церкви видна одна надпись на могиле княгини Евдокии Голицыной, урожденной Измайловой, 1780 - 1850 г., со следующими словами: „Прошу православных русских и проходящих здесь помолиться за рабу Божью, дабы услышал Господь мои теплые молитвы у престола Всевышнего, для сохранения духа русского“. Лежащая здесь княгиня в свое время была замечательная личность в петербургском высшем обществе. Княгиня была красавицей до старости; красота ее напоминала древнее греческое изваяние. Про нее говорит ее современник26: „Не знаю, какова была она в первой своей молодости, но и вторая и третья молодость ее пленяли какою-то свежестью и целомудрием девственности. Черные, выразительные глаза, густые темные волосы, падающие на плеча извилистыми локонами, южный матовый колорит лица, улыбка добродушная и грациозная: придайте к тому голос, произношение необыкновенно мягкое и благозвучное — и вы составите себе приблизительное понятие о внешности ее“.

Княгиня жила в своем богатом доме на Большой Миллионной27, убранном, как музей, редкими художественными произведениями. Избранное петербургское общество собиралось к княгине ночью и вело свои беседы вплоть до рассвета.

В Петербурге княгиню называли „ночной Princesse Nocturne; по рассказам, она боялась ночи, так как ей когда-то известная девица Ленорман предсказала, что она умрет ночью... Салон этой русской г-жи Рекамье посещали все знаменитости того времени, как приезжие, так и отечественные. Беседы у княгини отличались большой свободой и непринужденностью. Это тогда хоть неподходило к уставу светского благочиния, но репутация княгини осталась безупречной. Княгиня жила врозь с мужем, но в границах чистейшей нравственности. В числе многих известных поклонников княгини были: наш поэт Пушкин, Карамзин, М. О. Орлов и князь И. М. Долгоруков; последний долго искал руки княгини, но упрямый муж не давал развода. После 1812 года, княгиня сделалась ярой патриоткой и явилась в Москву на бал в благородное собрание в кокошнике и сарафане. Отстаивая все русское, позднее княгиня объявила войну входящему в сельское хозяйство картофелю; в этом немецком овоще она видела посягательство на русскую национальность и упорно вела войну с министром государственных имуществ графом Киселевым. В последние годы своей жизни, княгиня занялась высшей математикой и метафизикой и стала писать брошюры на французском языке; жила она тогда, по большей части, в Париже; при ней всегда находилась в качестве секретаря дочь С. Н. Глинки. Под старость княгиня отличалась большой набожностью.

Как мы уже выше говорили, торжественное освящение главного собора лавры во имя св. Троицы состоялось 30-го августа 1790 г. В этот же день праздновался мир с Швецией. На освящение в 10 часов утра в лавру прибыла императрица с августейшим семейством. Высшие посетители отправились в Благовещенскую церковь, из которой надлежало перенести мощи св. Александра Невского. Мощи несли кавалеры ордена св. Александра Невского, балдахин — кавалеры ордена св. Владимиpa. За св. мощами шла императрица, а по сторонам ее кавалергарды под начальством Зубова. Во время шествия производились колокольный звон и пальба из пушек; последняя из лаврской верфи, основанной еще при Петре Великом. Освящение собора совершал митрополит Гавриил в сослужении с архиепископами Евгением Булгаром и Иннокентием. Накануне освящения, императрица пожаловала Гавриилу розовую панагию с изумрудами и приказала ваятелю М. Козловскому сделать из белого мрамора барельефный поясной бюст митрополита, который и был поставлен в нише против мощей 9-го августа 1790 года; за работу бюста было заплачено 10000 рублей. Еще в 1752 году, императрица Елизавета украсила мощи св. благоверного князя богатой ракой из серебра, в первый раз добытого на Колыванских заводах. Всего серебра здесь употреблено было девяносто пудов. В барельефах серебряной раки виднеется стихотворная надпись сочинения Ломоносова. Всех драгоценностей, хранящихся в соборе, мы не выписываем, так как перечисление богатств лавры займет не один том. Из художественных произведений здесь: „Спаситель" — работы Ван-Дика, „Богоматер" — кисти Гверчино, „Воскресение Лазаря" — работы Бассано, „Воскресение Христово" — Рубенса; его же работе приписывают и „Снятие с Креста". Из работ русских художников там имеются образа: Угрюмова, Мошкова, Дрождина, Бельского, Пустынина, Уткина и других.

В соборе находятся четыре напрестольные Евангелия, напечатанные в Москве в 1644, 1663, 1681 и 1698 году; напрестольный золотой крест с драгоценными камнями весом 1 фунт 82 золотника, — крест сделан в 1660 году для церкви Богородицы в Кириловом монастыре; золотые священные сосуды, пожертвованные Екатериной в 1791 году, один золотой дискос и потир со множеством финифтяных изображений, весом в 9 фунтов; затем писанный на лаписе образ „Моление о чаше", присланный в дар от папы Пиa IV Екатерине II; золотая риза этого образа украшена бриллиантами и особенно замечателен на ней превосходный изумрудный камэ с изображением св. Магдалины.

Из предметов не священных, хранящихся в ризнице и библиотеке, достойны внимания: трость императора Петра 1-го, трость янтарная Екатерины II-й, маршальский жезл Петра 1-го, кровать Петра Великого, на которой царь почивал, когда говел в лавре, на страстной неделе, собрание старинных монет, серебряный крест, найденный на Куликовом поле, и многие другие вещи.

В Алекеандро-Невском монастыре в Петровское время жил обер-инквизитор28. Это характерное учреждение царь хотел развить по всей Poccии, по примеру существовавших уже в сенате фискалов, над которыми был Нестеров обер-фискалом, и при св. синоде обер-инквизитором был поставлен иеромонах Макарий Хворостинин, до этого бывший иepoмонaxoм на острове Котлин. В 1721 году 27-го августа, по выбору последнего, к нему просто инквизитором был назначен иеродьякон Невского монастыря Венедикт Коптев.

В инквизиторы св. синодом предписывалось избирать в братстве „добрых монахов и достойных тому инквизиторскому званию, кроме начальствующих"; обер-инквизитор с помощниками имел обязанность наблюдать в своем ведомстве за исполнением указов св. синода и его царского величества и, проведав о каких либо делах и безпорядках, доносить начальству. У Хворостинина при делах состояли двое молодых неопытных приказных, которые и писать не умели. Повидимости, иеромонах Макарий был вполне „достоин своего звания“, потому что с большим жаром хлопотал устроить при себе особую контору с опытными подьячими, хорошенько обеспечить трактаментом существование инквизиторского учреждения и собирался лично ехать по всей Poccии для выбора инквизиторов, „понеже в Петербурге из монахов выбрать было некого". Только св. синод несочувственно относился к порывам обер-инквизитора, которого не только служба, но и самое название вызывали в каждом отвращение. В других епархиях, например Московской, Псковской, инквизиторы поднимали „страшные дела“ из-за пустяков и личных интересов; эти дела ведались в Преображенской канцелярии с розысками и стоили жизни тем, на кого делались доносы. Но в архиве с.-петербургской консистории не нашлось ни одного дела, начатого обер-инквизитором или его помощником.

Всех архимандритов, со дня основания Невской лавры, было числом сорок. При лавре в 1720 году была учреждена типография, в которой в первое время было издано книг около двадцати, из них известен букварь или первое учение отрокам с катихизисом, духовный регламент, пращица духовная, славянская грамматика сочинения иеродьякона Феодора Максимова, Феатрон, или позор исторический, и другие.

При Елизавете и Екатерине в палатах Невского монастыря был и „подхожий стан" китайских, турецких и персидских послов, для приготовления их к торжественному шествию во дворец. При Петре в монастыре было введено стройное нотное пение. Указом императора велено списать у певчих государя копии „со всех знаменного напеву переводов, для знания в Невском монастыре клирошаном“.

В 1809 году, в лавре стал славиться хор митрополичьих певчих, который тогда ничем не уступал придворным певчим. Этот хор был доведен до совершенства регентом и протереем П. И Турчаниновым; последнему наша церковь обязана превосходными переложениями древних греческих и знаменных напевов в правильный, стройный, гармонический склад.

При Екатерине II в лавре поведено было одному иеромонаху, чтецу и певцу, отправлять службу на греческом языке.

Крестный ход, совершаемый в лавру, установлен св. синодом в 1748 году, по желанию императрицы Елизаветы Петровны.

 

 

1 - После него заведовал работами архитектор Христофор Кондратов, затем строил архитектор прусской земли Федор Шверд-Фегер, после этого строение лавры было поручено архитектору Михаилу Земцову, при нем был комиссаром Петр Еропкин (казненный вместе с Волынским в 1740 году), затем уже был архитектором итальянец Фосати и, после него, Николай Жирард; впоследствии, при Екатерине II, строил главный собор архитектор Старов.

2 - Причина такой медленной постройки была та, что рабочие руки отвлекались на постройку Смольного и Аничковского дворца.

3 - Читай 33 примечание: соч. Н. Костомарова „Очерк быта великорусского народа".

4 - Историк Соловьев, см. т. XXV, стр. 140, ошибочно говорит, что Петр III погребен в Духовской церкви.

5 - См. „Полн. Собр. Закон.", № 11,599.

6 - См. „Историческ. статистическ. описание С.-Петербургск. епархии", т. VI. стр. 89.

7 - О перенесении тела Петра III Павел издал указ 9-го ноября 1796 года.

8 - См. „Русский Архивъ", 1872 г., стр. 150.

9 - См. „История Российской иepapxии", Амвросия, ч. 2, стр. 242.

10 - По другим сведениям, барона Унгернштернберга.

11 - См. „Русский Архивъ", 1872 г., стр. 690.

12 - Де-Санглен (см. „Русская Старина", XII, стр. 483) говорить, что Орлов нес за гробом корону; то же самое подтверждает и Лубяновский в своих воспоминаниях, см. „Русский Архив", 1872 г., стр. 150.

13 - Вероятно, Греч видел мостки по льду. Трудно поверить, чтобы Нева в декабре, при сильных морозах, не была еще под льдом.

14 - См. о вторичном погребении Петра III в „Русском Архиве", 1872 г. стр. 2071.

15 - См. „Екатерининский паж" — альманах на 1850 год, Москвитянина, стр. 67.

16 - См. „Русская Старина", стр. 201, т. XX.

17 - Дом этот после принадлежал сенатору А. У. Болотникову, затем камергеру И. Д. Асташеву. За последние годы он переходил в руки многих владельцев.

18 - См. Тихонравова: „Материалы для биографии Ломоносова".

19 - Будучи адъюнктом, он жил на Васильевском острове, при химической лаборатории; однажды, осенью, вечером, пошел он гулять к заливу по Большому проспекту Васильевского острова. На возвратном пути, когда уже стало смеркаться, он проходил лесом по прорубленному проспекту, как вдруг из кустов выскочили три матроса и напали на него. Ни души не было видно кругом. Он с храбростью стал обороняться от этих трех разбойников и так ударил одного из них, что он не только не мог встать, но долго не мог опомниться. Другого он ударил по лицу, тот весь в крови кинулся в лес, а третьего уже ему нетрудно было одолеть. Он повалил его и пригрозил, что тотчас же его убьет, если он не скажет, что он хотел с ним делать; разбойник сознался, что только хотел ограбить и потом отпустить. — „А, каналья, — сказал Ломоносов — так я же тебя ограблю!" И вор должен был снят с себя все и связать своим же поясом в узел и отдать ему. Положив узел на плечи, он принес его домой, и на другой день объявил о матросах в Адмиралтействе.

20 - Вот начало этой сатиры:

 

„Будешь, будешь сочинитель

И читателей тиран;

Будешь в корпусе учитель,

Будешь вечный капитан

Будешь, — и судьбы гласили, —

Ростом двух аршин с вершком;

Лес и горы повторили:

Будешь век ходить пешком".

 

21 - И еще двух подобных нравственных книг, напечатанных в С.-Петербурге в 1780-х годах.

22 - На могиле сестры Полторацкого - Агафоклеи, умершей в 1815 году и погребенной здесь же, в лавре, находим эпитафию, сочиненную В. А. Жуковским и не вошедшую в его собрание сочинений; вот она:

 

„Как радость чистая, сердца влекла она;

Как непорочная надежда расцветала!

Была невинность ей в сопутницы дана,

И младость ей свои все блага обещала.

Но жизнь ее — призрак! Пленил нас и исчез.

Лишь плачущим о ней гласит ее могила,

Что совершенное судьба определила

Не для земли, а для небес".

 

23 - В монумент вделан портрет его и над ним ноты из оперы „Жизнь за царя": „Славься же, славься, святая Русь“.

24 - См. подробности об Деласкари в книге С. Н. Шубинского: „Рассказы о русской старине".

25 - См. „Историко-статистические сведения о С.-Петербургской епархии", т. VIII, стр. 511. Рассказ этот записан со слов известного иподиакона Прохора.

26 - См. „Русский Архив", 1875 г., т. II, стр. 174.

27 - Летом, на своей даче, на Неве.

28 - См. Историко-статистические сведения о Петербургской епархии; описание Невского монастыря.

 

Домик Петра Великого. - Шкипер первого иностранного судна. - Дома: Меншикова, Голоакина, Брюса, Шафирова. - Дворец Екатерины в Летнем саду. - Летний сад. - Посадка деревьев в нем. - Гроты. - Буря 1777. - Площадки: Архиерейская, Шкиперская и т. п. - Решетка Летнего сада. - Галерея с залами. - Арест Бирона. - Видение императрицы Анны Иоановны. - Описание дворца и его редкости. - Почтовый двор. - Готориский глобус. - Зверовой двор. - Привод слона. - Слоновый мастер. - Продовольствие слонов. - Буйство слонов. - Красный канал. - Аристократическое место "Le pas de Calais". - Дома Мошкова и Густава Бирона.

 

ЧИСЛЕ самых старинных дворцов в Петербурге, созданных руками Петра I, известны: домик царя на Петербургской стороне, дворец его в Летнем саду (или, вернее, Екатерины) и затем Екатерингофский дворец. Первый из этих дворцов построен сардамскими плотниками по образцу домов рабочих в Сардаме. Здание домика, длиною около девяти сажень и шириной в три сделано из обтесанных с обеих сторон бревен, крыто дощечками в виде черепицы и состоит из двух небольших комнат, разделенных узкими сенями и кухней; домик вначале был выкрашен под кирпич в голландском вкусе, на крыше посредине была укреплена мортира, а по обоим углам две пылающие бомбы. Как первая, так и вторая деревянные. Внутренние стены комнат были обиты выбеленной холстиной; косяки, двери, ставни и все семнадцать окон были расписаны букетами разных цветов; рамы в окнах сделаны из свинцовых желобков. В комнате, при входе с правой стороны, Петр обыкновенно занимался делами и принимал своих сановников, а другая служила столовой и спальней. В одной из этих комнат теперь устроена часовня, где поставлен образ Спасителя и висит молитва „Отче наш“, написанная рукой дочери Петра, Елизаветы; часовня открыта императором Николаем. В другой комнате из предметов петровских времен можно видеть два шкафа, два комода, деревянный стул с кожаной подушкой, собственной работы Петра Великого; скамейка, в футляре, сделанная также самим императором, на которой он летом, в ясную погоду, часто сиживал у дверей своего домика и любовался кейзер-флагом, развевавшимся на государевом бастеоне; рама оконная с свинцовым переплетом — также его работы; все вещи из дубового дерева. Затем, там же хранятся: деревянная рюмка, точеная самим царем, изорванный парус и ялик с веслами и шестом, работы государя. К сожалению, многие эти вещи подкрашены и подновлены в пятидесятых годах. На стене около двери висит план Петербурга начала XVIII столетия, очень плохой; он помещен в позднейшее время.

К этому домику, по преданию, Петр в качестве кормчего привел первое торговое фрисландское судно с товарами, угостил обедом шкипера, который никак не мог себе представить, что был во дворце у императора, и обошелся с Петром по-товарищески. Государь, заметив его ошибку, представил ему жену. Шкипер подарил ей сыр, сказав, что подобного она никогда не ела, и, довольный ее ответом, вынув из-под полы кусок полотна, просил принять на рубашки. „Ну, Катя, сказал Петр, ты теперь будешь нарядна и горда, как императрица! Какая ты счастливая! Тебе бы век не видать таких рубашек!“ Шкипер просил поцеловать его за подарок. В эту минуту, как рассказывает Штелин, вошел к царю Меншиков в орденах и, не зная ничего, стал докладывать почтительно о делах. Шкипер смутился. Но царь приказал выйти Меншикову и убедил голландца, что в Петербурге господа со звездами и лентами нередко являются с любезностями ко всякому, кто имеет деньги, чтобы занять, у него, и советовал беречься их. Голландский купец поверил царю и стал продавать ему свои товары, и только под конец, когда к царю явился капитан с рапортом о смене, купец понял шутку царя, упал к его ногам и просил извинения. Петр милостиво поднял его, купил все его товары и вдобавок пожаловал ему многие привилегии на будущее время.

 

 

Домик Петра Великого.

С гравюры Аткинсона, начала нынешнего столетия.

 

Саженях в двадцати от дворца, где теперь дома церковнослужителей Петропавловского собора, стоял дом князя Меншикова, своей архитектурой очень походивший на кирку. В этом доме в 1716 году жил герцог Курляндский, муж Анны Иоанновны, впоследствии императрицы. Напротив домика Петра (где теперь пеньковый буян) стоял в 1712 году деревянный дом петербургского обер-коменданта Романа Вилимовича Брюса1. Десять лет спустя, здесь помещался синод. Против дома Брюса шли казенные постоялые дворы для всех приезжающих в Петербург; в то время указом было воспрещено принимать на квартиры в частные дома. Перед постоялыми дворами находились первые в городе мясные и рыбные лавки и садки. На мысе, к Большой Невке, стоял дом канцлера графа Головкина, построенный в 1710 году из камня, добытого в развалинах укреплений Ниеншанца; внизу дома к реке был мост; соседом Головкина был заклятый враг его, вице-канцлер барон Шафиров; дом последнего впоследствии, когда он впал в немилость, был от него отобран в казну. В этом доме в 1726 году происходило первое публичное заседание академии наук; по словами Бергхольца, зала в этом доме была самая обширная и лучшая во всеми Петербурге. Возле дома Шафирова стоял дом И. П. Строева, — в этом доме после помещалась гимназия; соседом Строева был Кон. Ник. Зотов, сын известного шута князя-папы. Невдалеке от него же в Большой Дворянской находился дом и другого шута, тоже князя-папы, Бутурлина. На доме последнего был выстроен большой купол, украшенный изображением Бахуса. Этого Бутурлина по смерти Зотова насильно женили на вдове последнего. По словами Бергхольца, новобрачные провели первую ночь в пирамиде на Троицкой площади. Пирамида была освещена только внутри и сделана была вся в скважинах, в которой было видно все, происходившее там внутри.

Кроме князя-папы, при Петре была еще „князь-игуменья санктпитербургская“, разбитная и угодливая, пьяная старуха Гжевская. Шутиху эту Петр приставил к жене своего наследника для надзора и тайных доносов о ее поведении.

Екатерина II велела покрыть домики Петра каменным футляром для сбережения на будущие времена. Домик Петра во время наводнения, бывшего 7-го ноября 1824 года, потерпел незначительные повреждения, которые тогда же были исправлены.

Существующий посейчас дворец в Летнем саду, как гласит предание, был построен Петром для возбуждения в первоначальных обывателях Петербурга охоты строиться на Адмиралтейской стороне, потому что до того времени (1711 г.) все строились в заречных частях города2.

Дворец этот строился четыре года и назначался для императрицы Екатерины I; стены, как и фундамент, дворца выводил Микети. Вот указ Петра I о постройке этого дворца: „На Летнем дворце в палатах штукатурной работой делать вновь между окнами верхними и нижними, как баудиректор даст; фреджи делать так, как начата лестница, которую в сенях сделать столярную работу дубом, как шар; круглую лестницу, что на переход, сделать голландским манером, с перилами из дуба же; в поварне выкласть плитками стены и на верху сделать другую поварню и также плитками выкласть; железо, которое в поставках, медью покрыть; в огороде сделать грот с погребами и ватер-кунтом, о чем пропорции взять у баудиректора, о котором ему же приказали; оранжереи отделать по тексту, каков даст он же, баудиректор". Над верхними строками этого указа Петр написал: „чтоб сделать нынешним летом“.

Петр особенно заботился о лесах и садах Петербурга и, желая возбудить примером охоту к лесоводству, сам сажал дубовые леса. Так он выбрал на петербургской дороге место для питомника дубовых деревьев, огородил его частоколом и собственноручно прибил указ, чтобы никто не смел портить деревья. Против порубки дерев он издал строгие законы; главный лесничий Кафтырев, чтоб удержать порубку, вынужден был, в виде угрозы, поставить чрез кажды пять верста виселицы. При Петре и позднее, в царствование Екатерины II, почти при каждом доме были сады; лет пятьдесят тому назад в центре Петербурга числилось 1688 садов. Особенно богата была садами местность вблизи Владимирской церкви и по Загородному проспекту. Здесь на нашей памяти напротив мещанской управы существовал роскошный сад с затейливыми беседками, мостиками и вековыми деревьями, в числе которых рос большой вековой клен, перевитый по средине в кольцо; по преданию, это сделал Петр. Дом этот когда-то был дворцом, затем принадлежал купцу Нечаеву.

Он сломан в восьмидесятом году нынешнего столетия; в этом доме в пятидесятых годах жил М. И. Глинка.

В прошедшем столетии, в Петербурге существовало три Летних дворца, которые могут быть названы дворцами Петра I, Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны. Все они находились в разных концах летнего сада; первый из них, который мы и теперь видим на берегу Фонтанки, основан Петром в 1711 году, одновременно с Летним садом.

Петр I особенно любил свой новый Летний сад, в котором сам трудился над разбитием плана, посадкой дерев и т. д. Он всюду искал мастеров и, в Ревеле встретив гановерского уроженца садовника Гаспара Фохта (1718 г.), разговорился с ним об его искусстве. Фохт очень понравился ему и был приглашен приехать в Петербург. Не смея отказать государю, Фохт, однакож, отнекивался, ссылаясь, что скучает о жене и детях, оставленных им в отечестве. Петр требовал настоятельно и назначил срок, к которому он должен был явиться в Петербург. Фохт к назначенному времени пpиexaл в Петербург. Но каково же было удивление Фохта, когда, явясь к царю во дворец, он встретил там жену и детей! Летний и Аптекарский сад разведены Фохтом.

Летний сад занимал пространство всего нынешнего сада и части Марсова поля; длинные его аллеи были усажены липами, частью еще живыми, но, к сожалению, погибающими, частью дубами и частью плодовыми деревьями. Из Москвы Петру привозили ильмовые деревья, из Киева — грабины; голландский резидент Брандт посылал царю цветы „красивые", но Петр требовал „душистых“, удивлялся, как пионы (шесть кустов) присланы были в целости, жалел, что не присылают калуферу, мяты. Из Нарвы было приказано выкопать с землей и прислать майорану, белых лилий, лип толщиной в объеме до 15 дюймов.

В последние годы Петр особенно заботился о своем любимом „парадисе", выписывал из Соликамска кедры, из Данцига барбарисовые семена и розаны, из Швеции яблони и т. д. Дорожки Летнего сада были обсажены сибирским гороховником, таволгой и зеленицей. Как уже мы упоминали, в Летнем саду было несколько фонтанов, в бассейне одного из них сидел тюлень. Фонтаны были устроены в 1718 году, к которому относится прорытие Лиговского канала, проведенного единственно для снабжения водой фонтанов и каскадов Летнего сада. Фонтаны действовали до половины царствования Екатерина II, приказавшей уничтожить их по совету Бецкого и Остермана, которым государыня подарила водопроводные трубы и свинцовые статуи. Эти свиндовые фигуры из Эзоповых басен, с письменными объяснениями за стеклами в рамках, были поставлены на небольшой площадке перед гротом. Причиной уничтожения фонтанов, как и многих вековых деревьев в Летнем саду, была страшная буря 10-го сентября 1777 года. Сохраняющиеся доныне с железными скобами деревья и на боку с подставленными костылями остались от того времени.

В саду был устроен искусственный грот, с лестницей на верх, украшенный морскими раковинами; он существовал еще в начале нынешнего столетия; точно такой же грот сохранился на Литейной, в саду графа Шереметева, в котором торгует букинист. На месте грота в двадцатых годах был построен каменный кофейный дом, где лет тридцать содержал кондитерскую итальянец Пияцци, содержавший еще и другую кондитерскую в так называемом Палерояль (теперь дом, принадлежащий театральной дирекции, у Александрийского театра) и ресторацию Феникс в Толмазовом переулке.

Перед гротом, как мы уже сказали, помещались площадки с свинцовыми фигурами. Здесь стояли скамейки и столы с играми и питьями. Площадки эти назывались: Apxиepeйcкая, Шкиперская, Дамская. На месте, где теперь стоит решетка Летнего сада (начата она в 1778 году и окончена в 1784), при Екатерине I, по случаю бракосочетания великой княжны Анны Петровны с герцогом Голштинским, была построена для торжеств большая деревянная галерея и зала с четырьмя комнатами по сторонам; зала имело одиннадцать окон по фасаду вдоль набережной Невы.

В 1731 году, императрица Анна велела сломать эту залу и на ее месте выстроить новый дворец. Последний, по вступлении на престол Елизаветы, был сломан. Дворец был одноэтажный, но очень обширный, и отличался чрезвычайно богатым убранством, которое можно было видеть сквозь зеркальные стекла окон, бывшие тогда редкостью. Здесь жил император Петр II; здесь же умерла Анна Иоанновна и выставлено было ее тело до погребения; отсюда же перевезли в Зимний дворец младенца императора Иоанна Антоновича; тут же было прочтение завещания императрицы, провозглашение регентства Бирона и присяга малолетнему императору, и затем из этого же дворца, в ночь на 8-е ноября 1740, был арестован Бирон Минихом. Когда Бирон был арестован и отвезен в Шлиссельбург, то с этого дворца был сорван с фронтона огромный медный герб Бирона (этот герб в 1847 году сохранялся в сенатском архиве; цел ли он еще теперь, не знаем).

 

 

Внутренность домика Петра Великого в Петербурге.

В настоящее время.

 

По преданию, здесь же было известное, неразгаданное явление перед смертью Анны Иоанновны. Вот как рассказывают этот случай современники3: „За несколько дней до смерти Анны Иоанновны, караул стоял в комнате, возле тронной залы, часовой был у открытых дверей. Императрица уже удалилась во внутренние покои; было уже за полночь, и офицер уселся, чтобы вздремнуть. Вдруг часовой зовет на караул, солдаты выстроились, офицер вынул шпагу, чтобы отдать честь. Все видят — императрица ходит по тронной зале взад и вперед, склоня задумчиво голову, не обращая ни на кого внимания. Весь взвод стоит в ожидании, но, наконец, странность ночной прогулки по тронной зале начинает всех смущать. Офицер, видя, что государыня не желает идти из залы, решается, наконец, пройти другим ходом и спросить, не знает ли кто намеpeний императрицы. Тут он встречает Бирона и рапортует ему. — Не может быть, — говорит Бирон: — я сейчас от государыни, она ушла в спальню ложиться. — Взгляните сами, она в тронной зале. — Бирон идет и тоже видит ее. — Это что нибудь не так, здесь или заговор, или обман, чтобы действовать на солдат, — говорит он, бежит к императрице и уговаривает ее выйти, чтобы в глазах караула изобличить самозванку, пользующуюся некоторыми сходством с ней, чтобы морочить людей. Императрица решается выйти, как была в пудермантеле. Бирон идет с ней. Они видят женщину, поразительно похожую на императрицу, которая нимало не смущается. — Дерзкая! — говорит Бирон, и вызвал весь караул; солдаты и все присутствующее видят „две Анны Иоанновны“, из которых настоящую и призрак можно было отличить от другой только по наряду и по тому, что она пришла с Бироном. Императрица, постояв минуту в удивлении, подходит к ней, говоря: „Кто ты? Зачем ты пришла?" Не отвечая ни слова, привидение пятится, не сводя глаз с императрицы, к трону, всходить на него, и на ступенях, обращая глаза еще раз на императрицу, исчезает. Императрица обращается к Бирону и произносить: Это моя смерть, — и уходит к себе".

В настоящее время, как и в старину, дворец в Летнем саду имеет стены белые; наличники у окон и дверей обиты деревянными планками, а над окнами сделаны барельефы; карниз, архитрав и фриз под орнаментом выкрашены желтой краской. Крыша белого железа, на ней кровельные листы положены накрест. По углам крыши сделаны были четыре дракона, выкрашенные белой краской, на вершине крыши флюгер с медным вызолоченным конем. В нижнем и верхнем этажах по одиннадцати комнат. Стены в большей части комнат покрыты в виде шпалер выбеленной холстиной и обнесены филенчатыми панелями с разными фигурами. Плафоны живописные, с аллегорическими изображениями, в лепных рамках; двери везде из ореха и дуба с резной работой на некоторых, как, например, в спальне изображено распятие, работы самого императора.

Стены в кухне и очаг выложены глазурными синими изразцами.

Из редкостей в этом дворце сохранились часы голландскиe с тремя циферблатами, показывавшие время, ветры и атмосферу; часы были куплены в Голландии самим императором. Они в футляре из орехового дерева; первый циферблат, с тремя стрелками, медным маятником и гирей; второй, показывающий ветры, имеет бронзовую стрелку, в которой утвержден в стене медный станок с колесами, а от него к верху крыши железный шпиль, поддерживающий флюгер; третий циферблат указывал состояние воздуха посредством одной стальной стрелки, к которой в стене приделан железный станок, а к нему барометр. Над циферблатами, три круглых, орехового дерева, рамки с восьмью стеклами каждая. Император Павел приказал эти часы перенести в Михайловский дворец, но в 1820 году они опять поставлены в Летнем дворце, на прежнем месте.

 

 

Внутренность часовни в домике Петра Великого в Петербурге,

В настоящее время.

 

В дворце хранится портрет Петра Великого, писанный в рост в латах с датским орденом. В 1833 году, он, по приказанию Николая Павловича, был передан из коллекции Мраморного дворца в домик Петра, но, за неимением там удобного места, поставлен в Летнем дворце. Из других достопримечательностей в этом дворце имеется шкаф орехового дерева, работу которого приписывают Петру; в одном из ящиков этого шкафа, по преданию, царь прятал свои ботфорты, а в другом белье; затем две рамы, с жестяными переплетами, — из них одна вделана в стене коридора, а другая хранится в особой верхней комнате, также работы императора; здесь же хранится часть мебели, бывшей в кабинете, Петра Великого, тоже его работы, из простого дерева, окрашенного желтой краской: три стула и одно кресло. Сюда же доставлена в 1835 году из Зимнего дворца стальная мебель поднесенная Екатерине II тульскими оружейниками.

Несомненно, что Летний сад получил свое название от этого Летнего дома. В описываемое время, как уже мы упомянули, Летний сад занимал большее пространство: теперешний Царицын луг тоже входил в него. Этот луг был весь усажен красивыми низкими кустарниками, между которыми извивались широкие дороги для экипажной езды; в саду били фонтаны, шумели каскады, фруктовая школа сменялась тенистыми крытыми аллеями, цветниками, прудами. От Летнего дворца большая деревянная пристань вела на Неву и на Фонтанку. Вдоль берега Невы, который был тогда в саду, как нынче берег Фонтанки, можно было пройти к почтовому двору (где теперь Мраморный дворец). У последнего тоже была большая пристань, перед которой играла по праздникам музыка.

 

 

Вид реки Фонтанки близ устья и части Летнего сада с «Гротом».

С гравюры Ходжеса, средины прошлого столетия.

 

В мазанковом почтовом дворе сначала была открыта виноторговля, где, по обычаю голландских городов, в полдень играло двенадцать музыкантов на рожках и трубах. Впоследствии сюда был выписан из Данцига почтмейстер, которому было приказано за деньги кормить и давать помещение приезжающим в Петербург. Бергхольц рассказывает, что в его время на этом почтовом дворе стоять было неудобно, потому что все должны были выбираться оттуда, когда царь давал там празднества; это случалось нередко зимой и в дурную погоду. Против почтового двора было устроено особенное помещение для приведенного в первый раз в Poccию, в подарок от персидского шаха, слона; место, где он стоял, называлось „Зверовой двор". Вебер говорит, что его привели в Петербург в апреле 1714 года и прежде всего заставили поклониться до земли перед дворцом. Персиянин, приведший слона, рассказывал, что, когда он с ним прибыл в Астрахань, то слон возбудил такое любопытство, что сотни людей провожали его более сорока верст. По смерти слона, в этом здании помещался известный готорпский глобус, подаренный Петру голштинским герцогом. В Петербург привезли его с большими затруднениями, так как по огромности его надобно было расчищать новые дороги и вырубать леса, причем многие из рабочих лишились жизни. Глобус имел 71/2 сажень в поперечнике, внутри его стоял стол и скамья, на которой могли свободно помещаться двенадцать человек; глобус приводился в движение механизмом, приделанными к столу.

В 1736 году, был выстроен новый „Слоновый двор" для присланного из Персии слона; построен он был на Фонтанке, близ Летнего дворца Елизаветы Петровны (нынешний Михайловский замок); до половины 1741 года, в нем был только один амбар, но после, в сентябре, были выстроены еще два (амбары эти стояли, где теперь Михайловский манеж). Об этом слоне имеются сведения, что во время следования его в Петербург, зимою 1736 года, он остановился на некоторое время в Москве и тогда, по распоряжению кабинета, к нему были посланы два зверовщика: персиянин Ага-Садык и араб Мершариф, состоявшие при прежнем слоне: „дабы оный слон мог к ним признаться так, как и к другим персидским слоновщикам“.

Кроме означенных лиц, при слоновом дворе находился еще „персидский слоновой мастер", или „слоновой учитель" Асатий; на попечение последнего было возложено также лечение и гигиенические прогулки; прогулки эти не всегда обходились благополучно. На Прешпективную улицу, по которой водили слона, всегда собиралось много народа смотреть редкого зверя, преимущественно лейб-гвардейских солдат. Зрители вели себя весьма непристойно, смеялись над вожаками, бранили их и даже бросали в них и в слона палками и каменьями. Вследствиe этого Ага-Садык жаловался своему начальству, что во время провожанья слона бросали как в него, так и в слона, каменьем и палками и многократно избили, и за той опасностью он уже тому более месяца принужден слона не выводить. Вследствие жалобы был приказ „о объявлении обывателям с подпиской о неучинении помешательства слоновщику в провожании слона". На корм слона употреблялось в год сухого тростника 1500 пудов, пшена сорочинского 136 пуд. 35 фун., муки пшеничной 365 пудов, сахару 27 пуд. 36 фун. 4 зол.; корицы, кардамону, гвоздики, мускатных орехов по 7 фун. 58 зол., шафрану 1 фун. 68 зол., соли 45 пуд., виноградного вина 40 ведер, водки 60 ведер и т. д.; водка употреблялась для слона лучшего качества; так, раз слоновщики доносили: „К удовольствию слона водка неудобна, понеже явилась с пригарью и некрепка". В конце сентября 1741 года прибыло в Петербург от персидского шаха Надира многочисленное посольство с богатыми дарами для двора; в числе подарков приведено 14 слонов, которые 9-го октября и помещены во вновь выстроенных амбарах.

К прибытию слонов в Петербург, с конца августа, начались приготовления к принятию их. Так, 25-го августа, столярного дела мастер фон-Болес доносил, что Аничковский мост (чрез Фонтанную речку) находится „в немалой ветхости"; настилка на нем в многих местах сгнила и „насквозь пробивается", и что надобно заблаговременно починить. Кроме этого моста, перемощены и укреплены были следующие: через канал, по Немецкой улице, близ Зимнего дворца, подъемный, близ двора ее высочества Елизаветы Петровны; через речку Мойку, против Мошкова переулка, в Греческую улицу; близ Слоноваго двора, проложенный от ворот до Прешпективной дороги через грязь (перемощен на 10 сажен). Против Слоноваго двора к речке Фонтанке для прогулки слонам сделана была площадь, которую приказано именовать Слоновой, и „для лучшей способности всем слонам ради купания сделать в реку скатом удобный мост". Ранее этого еще комиссия приказывала архитекторам Земцову и Шумахеру „обыскать" новый, удобный для означенной цели места. Последние доносили, что хотя место для слоновых амбаров ими и „обыскано" сверх Лиговского канала, при бассейне, которое песчано и высоко, сухо и обросло сосновым лесом; но после тщательного обсуждения дела и по совету персидского слонового мастера Асатия, они пришли к убеждению, что на существующем Слоновом дворе, на Фонтанке, для купания слонов вода лучше и здоровее, чем в Лиговском канале, которая „известковата и твердость в себе имеет". Позднее, в 1744 году, Слоновый двор был, все-таки, переведен сюда, на угол Невского и Лиговского канала; урочище это тогда называлось „Пеньки". В царствование Екатерины II место это носило название уже „Старого егерского двора"; оно было огорожено частоколом, на нем рос лес и стояли развалившиеся деревянные постройки, носившие при Анне Иоанновне название Волынского двора. Другой загородный Волынский двор был за Фонтанкой, у Обуховского моста; в деревянных покоях этого двора в то время жил командующий охотой полковник фон-Трескоу, поступивший на место казненного обер-егермейстера Волынского.

 

 

Вид Адмиралтейства и Дворцовой площади во время шествия слонов, присланных персидским шахом.

С акварели Воробьева.

 

О прибытии слонов в Петербург находим описание в „С.-Петерб. Ведомостях" 1741 года, в № 80. Вскоре после прибытия слоны начали буйствовать, „осердясь между собою о самках“, и некоторые из них сорвались и ушли. 16-го октября, Ага-Садык донес, что утром три слона сорвались и ушли, из которых двоих вскоре поймали, а третий „пошел через сад и изломал деревянную изгородь и прошел на Васильевский остров, и там изломал чухонскую деревню, и только здесь был нойман". Другим упущением представляется также отсутствие правильного надзора за служителями при слоновьих амбарах, в особенности же за истопниками, от небрежности которых в одно время едва не произошел пожар.

Где теперь стоят Павловые казармы, в 1721 году стоял каменный дом, в котором жил герцог Голштинский, женившийся впоследствии на старшей дочери императора Петра, Анне; здесь после жила Елизавета, и с ней Разумовский; рядом с этим домом жил известный составитель воинского устава генерал Вейде; невдалеке отсюда, на углу, стояла казенная аптека, от нее шел на Мойку переулок, удержавший и посейчас название „Аптекарского".

Среди этого переулка стоит уже лет семьдесят массивная гранитная глыба, некогда назначавшаяся для изваяния апостола Петра, по рисунку Мартоса, на площадь к Казанскому собору.

Из старинных домов, уцелевших по настоящее время в этой улице, существует дом Апраксина (теперь графа Игнатьева); этот дом в начале царствования Елизаветы принадлежал графу Лестоку, но, когда последний был сослан в Сибирь, дом достался осудившему его фельдмаршалу Ст. Ф. Апраксину.

На плане Елизаветинского Петербурга видно, что в то время существовал уничтоженный теперь „Красный канал“, шедший от того канала, который проведен вдоль сада Михайловского дворца и соединяет Мойку с Фонтанкой; Красный канал протекал мимо линии, где теперь Павловские казармы, дом Игнатьева и Горяйнова (бывший Офросимова), вплоть до Невы, параллельно с каналом Лебяжьим и Фонтанкой. От него загибался, теперь тоже уничтоженный, бассейн, или рукав, на месте, которое находится между фасом дома Громова, выходящим к линии Миллионной, и фасом Павловских казарм, выходящим к противоположной стороне той же улицы. Бассейн отделял дом бывший графа Скавронского (теперь Громова) от дома Апраксина, стоящего невдалеке фасадом на Царицын луг. Этот бассейн при Елизавете носил прозвище „Lе pas de Calais" и был самым аристократическим местом в Петербурге. Здесь, в палатах графа Скавронского, квартировало английское посольство, в нижнем этаже палат жил король Станислав Понятовский, в качестве секретаря английского посольства, когда пользовался особенной благосклонностью великой княгини Екатерины Алексеевны; в доме же Апраксина помещалось французское посольство.

Из лучших домов вблизи Красного канала были известны: дом Петра Мошкова, бывшего домашнего расходчика при дворе Екатерины I, по имени которого до сих пор еще известен Мошков переулок; затем дома корабельных мастеров Гаврилы Меньшикова и Пальчикова. Филипп Пальчиков известен как строитель церкви Вознесения Господня. Из домов каменных, стоявших близ этого места, остался посейчас один на Миллионной улице, с четырьмя колоннами из черного с белыми полосками мрамора, привезенного из северной части Карелии, взятого на церковной земле Рускеале; дом этот был построен, по плану академика Крафта (известного строителя Ледяного дома), для брата временщика, Густава Бирона. До по постройке считался самым красивейшим в Петербурге; на него приезжали любоваться издалека.

Из этого дома в ночь на 9-е ноября 1740 года Густав Бирон был взят Манштейном и отвезен в Шлиссельбург. Измайловский караул, находившийся при доме в ночь его ареста, долго не хотел выдавать Манштейну своего любимого командира.

Густав Бирон душевными качествами не походил ни на которого из своих братьев; он казался только грубым, но был добр, снисходителен, щедр, принадлежал к числу храбрейших генералов и добросовестнейших начальников своего времени.

Дом Бирона по настоящее время удержал свою прежнюю форму с колоннами; лет десять тому назад он принадлежал Потемкину, теперь — г. Игнатьеву.

 

 

1 - Первый обер-комендант Петербурга былъ Брюс, погребенный против алтаря в крепости; первый губернатор Петербурга — князь Меншиков, а вице-губернатор — Яков Ник. Корсаков; первый петербургский обер-полицеймейстер был Девиер.

2 - Первое заселение левого берега Невы небольшим числом иностранцев и служителей морского ведомства началось в 1705 году. Иностранцы строили себе дома вверх по течению реки от Адмиралтейства, а служители в противоположную сторону — вниз по течению.

3 - См. „Записки графини Блудовой".

 

Продолжение описания Летнего сада. — Праздненства в нем. — Обпитие водкой. — Печальные последствия одного народного гулянья. — Роговая музыка. — Обитатели Летнего дворца. — Императрицын сад. — Дворец на Фонтанке и другой запасный. — Дворцы на Царицыном лугу и у Полицейского моста. — Домашняя жизнь Елизаветы. — Сказочницы старухи. — Боязнь покойников. — Основание Екатерингофа. — Подзорный остров и бывший там дворец. — Смерть фельдмаршала Апраксина в нем. — Прядильный дом. — Екатерингофский дворец и его редкости. — Зверинец. — Кладбища. — Присоединение Екатерингофа к городу. — Новые работы. — Вокзал, ферма, мосты и пр. — Каждогодное гулянье в нем. — Дача театральной дирекции. — Шпалерный мануфактурный двор. — Екатерингоф в настоящее время.

 

ЛАН ЛЕТНЕГО сада представляет площадь в 27000 кв. саж., или 111/4 десятин; в саду главных аллей четыре и перекрестных десять; во всем Летнем саду до 15000 деревьев, в числе которых десятая часть, как например на главной аллее, у дворца и напротив Царицына луга, сохранились от времени Петра I. Всех статуй и групп в саду считается девяносто две штуки, работы следующих скульпторов: Paulo, Irelli, Bonazzo, Bianchi, Baratta и других, имена которых, впрочем, не включены в число знаменитых скульпторов; очень небольшое число из них недурны, как например изображение Веры и Закона, работы Корнадини, затем Бахус и Меркурий, большая же часть отличается изломанностью и фигурностью поз. Некоторы из них уже наглядно грызет всеразрушающий зуб времени, и мраморная ринопластика уже подделала статуям новые носы. Коллекция этих статуй относится ко времени Екатерины II и составляет трофей Суворова, покорителя Варшавы. При Петре I, на нынешней набережной, на спуске к Неве, стояла на высоком пьедестале превосходная мраморная статуя Венеры, купленная императором у папы за три тысячи скуди. Петр так дорожил ей, что во время гуляния и праздников всегда ставил к ней часового. На площадке, подле пруда, в 1833 году, поставлена урна или ваза плакательница, из эльдальского порфира, подарок шведского короля. На месте галерей, о которых мы уже раньше говорили, в 1778 году начала строиться превосходная железная решетка на гранитном фундаменте. Окончена она была в 1784 году. Решетка утверждена между колонн серого гранита, в две сажени вышины и в три фута в диаметре каждая; они стоят на гранитных же кубах в шесть футов, и над капителью каждой поставлены вазы двух различных рисунков, которые, как и концы копий, розасы решетки и орнаменты ворот, вызолочены через огонь. Некогда англичане приезжали в Петербург только посмотреть эту решетку. В Летнем саду в старину ежегодно бывало гулянье в день св. Духа; в этот день в саду стекалось неимоверное количество публики; сюда являлось купечество для смотрин невест. Тут выказывались красота и богатство, весь год прятавшиеся дома. Нетербургские старожилы еще помнят роскошные русские женские наряды, бриллианты, бурмицкие зерна, помнят и свах, шмыгавших за деревьями...

Летний дворец в царствование императора Александра I служил многим нашим сановникам в летнее время жилищем: в нем жили военный министр князь Горчаков в 1815 году, в следующем году — бывший министр юстиции князь Лобанов-Ростовский, в 1822 году — военный генерал-губернатор граф Милорадович и после него министр финансов граф Канкрин.

В прошедшем столетии все общественные развлечения давались на Царицыном лугу и в Летнем саду. В дни таких празднеств на одном из бастионов Петропавловской крепости выставляли флаг и производились пушечные выстрелы, по которым все и должны были спешить на гулянье. (Царицын луг при Петре назывался „Потешным полем“. В 1818 году его уже начали называть не Царицыным лугом, а „Марсовым полем“).

 

 

Летний сад и дворец в Петровское время.

С гравюры 1716 года.

 

При императоре Петре в Летнем саду обносили посетителей вином, и даже дамы не были изъяты от угощения водкой. Церемониал угощения совершался в следующей форме: в сад являлись гвардейские солдаты с носилками, на которых был поставлен большой ушат с простым вином. Обходя гостей, они подносили каждому большой ковш за здоровье полковника, т. е. царя. Отказывавшиеся были насильно принуждаемы к питью маиорами, которые нарочно для этой цели ходили за ушатом. Сад во время подношения запирался, и никто не смел без позволения царя выйти из него. Такие празднества обыкновенно кончались всегда фейерверком, или „огненной потехой".

Летний сад и позднее был местом различных гуляний. Уильям Кокс, посетивший Петербург в 1778 году, описывает одно своеобразное пиршество, которое давал откупщик, наживший в четыре года огромное состояние (вероятно, он намекал здесь на Лонгинова). Сдавая откуп, он счел нужным в виде благодарности устроить праздник народу, обогатившему его; праздник по обыкновению дан был в Летнем саду, о чем заранее по всему городу были разосланы афиши; вот что гласила эта любопытная афиша: „В честь высочайшего дня тезоименитства ее императорского величества представляется от усердия благодарности, от здешнего гражданина, народный пир и увеселение в разных забавах с музыкой на Царицыном лугу и в Летнем саду сего ноября 25-го дня, пополудни в 2-м часу, где представлены будут столы с яствами, угощение вином, пивом, медом и проч., которое будет происходить для порядка по данным сигналам ракетами:

„1-е к чарке вина,

„2-е к столам,

„3-е к рейнским винам, пиву, полпиву и прочего.

„Потом угощены будут пуншем, разными народными фруктами и закусками; представлены будут разные забавы для увеселения, горы, качели, места, где на коньках кататься, места для плясок: все ж cиe будет происходить по порядку от определенных хозяином для подчивания особливых людей, кои должны довольствоваться всем, напоминая только тишину и благопристойность; „ссоры ж и забиячества“ от приставленных военных людей допущены быть не могут; ибо оное торжество происходит от усердия к народу и от благодарности к правительству; следовательно, и желается только то, чтоб были довольны и веселы, чего ради со стороны хозяина просьбой напоминается хранить тихость и благочиние; в заключении же всего представлена будет великолепная иллюминация “.

Гости собрались около двух часов, — как говорит Кокс; огромный полукруглый стол был завален всякого рода яствами, сложенными самым разнообразным способом: высокие пирамиды из ломтей хлеба с икрой, вяленой осетриной, карпов и другой рыбы, украшались раками, луковицами, огурцами. В различных местах сада стояли рядами бочки и бочонки с водкой, пивом и квасом. В числе других диковин был огромный картонный кит, начиненный сушенной рыбой и другими съестными припасами и покрытый скатертью, серебряной и золотой парчой. Кроме того, были устроены различные игры и увеселения: ледяные горы, карусели и т. п.; два шеста, около двадцати футов высоты, виднелись своими флагами, и на верхушке была положена монета, в виде приза. Праздник вышел очень оживленным, в нем было участвующих до 40000 душ обоего пола. Праздник этот, впрочем, ознаменовался довольно печальными последствиями. Многие из валявшихся на земле пьяных замерзли; немало людей погибло в драке; другие, возвращаясь по домам поздней порой, были ограблены и убиты в уединенных кварталах города. Число таких жертв, по наведенным справкам, доходило до 400 человек.

 

 

Грот в Летнем саду в Петровское время.

С весьма редкой гравюры.

 

По поводу этого праздника написана императрицей Екатериной II записка к генерал-полицеймейстеру С.-Петербурга Д. В. Волкову. Государыня упоминает в ней о 370 лицах, погибших от пьянства.

Печальную репутацию приобрел в мае 1830 года и пруд в Летнем саду: в нем утонула влюбленная безнадежно молодая девица.

В Екатерининское время, в Летний сад привлекала толпы гуляющих роговая музыка придворных егерей; хор придворной роговой музыки отличался великолепной обмундировкой: сперва одежда музыкантов была зеленого цвета, отделанная золотым позументом; потом зеленые комзолы были заменены красными, а небольшие шапочки с изображением золотого сокола — треугольными черными шляпами с плюмажами из белых перьев. В торжественных случаях егеря-музыканты являлись в штиблетах и с напудренными волосами. Частные хоры роговой музыки одеты были также на манер придворных егерей.

 

 

Роговая музыка.

С редкой гравюры того времени Набгольца.

 

При исполнении пьес музыкантами требовалось самое напряженное внимание: музыкант не мог спустить глаз с бывших перед ним нот, отсчитывая мысленно паузу, после которой ему следовало брать приходившуюся на его инструмент ноту. Для каждого музыканта обозначалась в нотах только та, которую он должен брать на своем инструменте. Роговая музыка была так громка, что звуки ее в безветренную погоду были слышны в окружности на 7 верст. В бальных залах роговая музыка ставилась подле обыкновенного оркестра, и притом так, чтобы ее не было видно; она аккомпанировала оркестру, разыгрывавшему полонезы, менуэты, контредансы. Производимый ею эффект, по свидетельству современников, был поразителен; инструменты были на вид некрасивы, снаружи обтянуты кожей, но внутри были сделаны очень искусно, покрыты лаком и тщательно отделаны. Звуки, которые они издавали, были очень похожи на гобои, фаготы, кларнеты и охотничьи рожки, только тон их был нежнее, npиятнee. По общему впечатлению, производимому этой музыкой, она приближалась к духовому органу. Помимо императорского хора роговой музыки, в России таких хоров у богатых бар было около девяти. Лучшим считался „Нарыткинский“, основанный в 1754 году капельмейстером Марешом, изобретателем этой музыки. Затем славился хор роговой музыки графа Кир. Григ. Разумовекого; впоследствии его купил князь Потемкин. Хор состоял из 36 человек и сопровождал князя во всех его походах и переездах. Когда император австрийский Иосиф II, посетивший Екатерину II в Херсоне, услышал в первый раз исполнение этого хора, то был изумлен от восторга; он потом рассказывал, что в жизни никогда не испытывал такого сильного впечатления... Управляли хором Потемкина капельмейстер Лау. После Нарышкинского и Потемкинского хора славилась еще роговая музыка Вадковского, хором которого дирижировал русский капельмейстер Сила Дементьевич Карелин. Роговая музыка в России просуществовала только до 1812 года.

На месте нынешнего Инженерного замка был построен Петром, для Екатерины, небольшой летний дом, комнаты которого были роскошно отделаны и убраны превосходной мебелью и лучшими картинами. Вокруг дома был разведен сад, названный „Императрицыным“.

В 1740 году, на обширном лугу за этим садом, почти вплоть до Итальянской улицы, начали разводить другой сад.

В 1747 году его еще увеличили до нынешнего Михайловского дворца, в глубину всей Михайловской площади, а в ширину до Екатерининского канала. Он был изрезан множеством крестообразных узких аллей и дорожек и представлял совершенно другой характер, нежели Летний сад императора Петра I. Этот обширный сад был украшен фигурно стрижеными деревьями, узорчатыми клумбами, а в Итальянской улице имел огромный цветник, по бокам с прудами, с множеством зеленых переходов и с большим лабиринтом позади. По середине сада тянулся так называемый „Глухой-Канал“. Все это место впоследствии было неоднократно изменяемо, расширяемо, урезываемо и постепенно вошло в настоящие границы. Сад, по преданию, разбивал пленный швед, по фамилии Шредер. Дворец, построенный для Екатерины, редко был посещаем государыней, и мало-помалу пришел в такую ветхость, что, при вступлении своем на престол, Анна Иоанновна приказала его разобрать и выстроить новый, гораздо обширнее. Постройка дворца хотя и была окончена при жизни императрицы, но переехать в него удалось только Елисавете Петровне, в 1742 году. Она приказала убрать его роскошною мебелью, взятой из конфискованного имущества Миниха. Императрица полюбила дворец и часто жила в нем; там родился 20-го сентября 1754 года император Павел I и долго жил во время своего малолетства. В этом дворце происходили праздники и торжества по случаю мира, заключенная Петром III с Пруссией. В этом же дворце Екатерина II принимала официальные поздравления дипломатического корпуса по вступлении на престол. Сюда же она возвратилась торжественно с войском на третий день по восшествию на престол из Петергофа. Здесь же она получила известие о кончине Петра III.

Дворец вскоре императрица разлюбила, а Павел I в феврале 1797 года приказал сломать его. Дворец был построен графом Растрелли.

Против Летнего дворца, на другой стороне Фонтанки, несколько наискось, стоял довольно обширный деревянный дом с мезонином; он назывался запасным дворцом, или двором; сюда из дворцовых волостей привозили отовсюду разные припасы. Излишние припасы продавались за самую дешевую цену жителям города.

Затем, еще в прошедшем столетии, пониже Екатерингофа, на берегу, существовали два летних дворца: Анпенгоф и подле него Елисаветгоф. Дворцы эти были деревянные, одноэтажные, с небольшими садиками. Оба дворца были подарены Петром цесаревнам: Анне Петровне и Елизавете Петровне. В конце царствования Екатерины II от них оставался один фундамент.

Императрица Елизавета жила в своем дворце на Царицыном лугу, но больше в другом, у Зеленого моста (теперь Полицейский); она имела обыкновение спать в разных местах, так что заранее нельзя было знать, где она ляжет. Это приписывали тому, что она превращала ночь в день и день в ночь. В 11 часов вечера она отправлялась только в театр, и кто из придворных не являлся за нею туда, с того брали 50 рублей штрафу. По рассказам современников, государыня кушала немало и каждое блюдо запивала глотком сладкого вина. Она в особенности любила токайское вино. В среду и пятницу у государыни вечерний столь был после полуночи, по тому что она строго соблюдала постные дни, а покушать любила хорошо, и чтоб избежать постного масла, от которого ее тошнило, она дожидалась первого часа следующего непостного дня, когда ужин был сервирован уже скоромный. У государыни был превосходный фарфоровый сервиз, все блюда которого были с крышками, сделанными на подобие кабаньей головы, кочана капусты, окорока и т. п.

В числе особенных странностей государыни, она терпеть не могла яблок, и мало того, что сама их не ела никогда, она до того не любила яблочного запаху, что узнавала по чутью, кто елъ недавно, и сердилась на тех, от которых пахло ими; от яблок ей делалось дурно, и приближенные остерегались, даже накануне того дня, когда им следовало являться ко двору, до яблок дотрагиваться. Спать государыня ложилась в пять часов утра; утро и часть дня посвящались сну. Засыпая, Елизавета любила слушать рассказы старух и торговок, которых для нее нарочно брали с площадей. Под рассказы и сказки их, кто нибудь чесал Елизавете пятки, и она засыпала. Когда императрица спала, то в это время по соседнему Полицейскому мосту запрещалось Ездит экипажам, чтобы стук езды не будил императрицу; иногда не пускали и пешеходов. Императрица была очень суеверна и боялась покойников: она не входила в тот дом, где лежал покойник. Когда граф Апраксин умер в Царском Селе, в казенном здании, то тело его вынесли под шатер. Больного Чеглокова отправили домой, чтобы он не умер во дворце. При ней, в 1755 году, вышел указ, запрещавший носить мимо дворца покойников. Императрица скончалась в самое Рождество 1761 года, на 53 году жизни, во дворце у Полицейского моста (теперь дом Елисеева). Там же Петр III, в тот же вечер, принимал присягу гвардии, построившейся против окон дворца, и после того ездил по всему городу с факелами.

 

 

Летний (ныне не существующий) дворец в Петербурге в XVIII столетии.

С гравюры прошлого века Махаева.

 

Екатерингофский дворец заложен Петром весной 1711 года, в память первой победы, одержанной им в виду того места 6-го мая 1703 года; здесь Петр, в звании капитана бомбардирской роты, взял два шведских судна и вместе с любимцем своим Меншиковым награжден орденом св. Андрея Первозванного. Адмирал Головин, первый кавалер этого ордена, сам украсил царя знаками оного. Император назвал дворец Екатерингоф и подарил его супруге своей Екатерине. Дворец, построенный Петром, был деревянный, одноэтажный; вместе с этим дворцом был им сооружен на небольшом островке между Екатерингофом, Гутуевым островом и входом в Неву, каменный дворец с башней, названный „Подзорным"; там Петр любил жить в уединении и ждать прихода кораблей, из Кронштадта. Позднее, при императрице Елизавете, в Подзорном дворце содержался под арестом фельдмаршал Апраксин, где и был над ним совершен кригс-рат. Апраксин сидел под присмотром капрала. Раз императрица Елизавета, едучи в Петербург, заметила на крыльце Апраксина и приказала немедля кончить его дело, и если не окажется ничего нового, то объявить ему тотчас и без доклада ее монаршую милость. Презус, как рассказывает И. В. Лопухин, надоумил асессоров, что когда по допросе он скажет им: „приступим к последним“, то это будет значить объявить монаршую милость: „Что-ж, господа, приступим к последнему?“ — Старик от этого слова задрожал, подумав, что станут пытать его, и тут же умер с испуга. Остров, где стоял Подзорный дворец, у шведов назывался „Овечий остров". Островок этот сохранил название Подзорного до настоящего времени, но дворец обращен в адмиралтейские магазины.

В царствование Елизаветы Петровны, Екатерингофский дворец был возведен в двух-этажное здание, но боковые стены остались те же самые, как были при Петре, хотя дворец сделали обширнее, нежели прежде, пристроили еще отделение от каминной комнаты с двух-этажной залой. В обоих этажах дворца сделали 21 комнату; в нижнем этаже сохранили убранство комнат в том самом виде, как было при Петре, вверху же покои убрали довольно пышно, во вкусе новейшего уже времени. Вот в каком виде был возобновленный дворец: перед спальней императора стоял шкаф, в котором хранился его синий кафтан с золотым шитьем по борту и рукавам; этот кафтан Петр носил в сражениях. В спальне стояла старая сосновая простая кровать, по преданию, сколоченная руками императора. Наволочки, как и одеяло, были шелковые, некогда зеленые, с нашивными золотыми орлами. В спальне висела картина фламандской школы с изображением морского вида; напротив кровати находилось старинное зеркало и стоял поставец с китайскими чашками; перед постелью висела икона Владимирской Богоматери.

В столовой стоял штучный банкетный стол, сделанный из лиственницы, доставленной Петру из Архангельска. За этим столом государь любил беседовать с Апраксиным, Шереметьевым, Меншиковым. Каминная комната в нижнем этаже дворца была приемной, в ней он давал аудиенцию, принимал рапорты о выходящих кораблях и т. д. Над камином в этой комнате был помещен большой компас, имевший сообщение с флюгером на крыше дворца.

В верхнем этаже, в угловой комнате, было резное, в виде барельефа, изображение Петра в лаврах, потом под чехлом деревянная табакерка его работы, пожалованная им поручику Иосифу Ботому. Тут же лежала другая табакерка, подаренная им жене купца Марье Барсуковой, часы, жалованные вышневолоцкому купцу Сердюкову, подрядчику при постройке Вышневолоцких шлюзов. Часы эти Сердюкову Петр подарил по случаю следующего приключения. На Сердюкова был сделан ложный донос в отсутствие Петра; Сердюков был взят в крепость. При осмотре канала Петр заметил, что работы шли не так, как он приказывал. Он потребовал строителя. Государю донесли, что Сердюков взят под стражу; царь разгневался и тотчас поехал в Петербург, сам прошел в крепость, где содержался Сердюков, расспросил его, за что его арестовали, и, узнав, что он невиновен, поцеловал его и приказал тотчас же отправиться в Вышний-Волочек, на работы канала; при прощании подарил ему на память эти часы1.

Во дворце стояли также большие английские часы с музыкой, работы Торнтона, бой и музыку которых император так любил, что в 1693 году писал из Вологды к боярину Тихону Никитичу Стрешневу: „Пожалуй, отпиши, что мои любезные органы станутъ играть, и какие танцы". Эти часы здесь сохранялись еще в сороковых годах нынешнего столетия, в футляре с хрустальными столбиками; на маятнике этих часов было миниатюрное изображение Петра Великого в голубом русском полукафтане и в порфире. Петр изображен был в самой цветущей своей молодости, двадцатичетырех лет. Играли эти часы двенадцать пьес, название которых было выписано на стальном круге. Кроме этого миниатюрного изображения императора, в Екатерингофском дворце до сего времени сохраняются три его портрета, списанных с него при жизни.

На верху в одной из комнат помещалась библиотека, касающаяся только до жизни и дел императора Петра. Всех книг по реестру было сто томов, в красивых переплетах с золотыми гербами и надписью: „Екатерингофского дворца". До сих пор на верху имеются две комнаты, убранные китайскими вещами; в одной из них, при входе с лестницы, модель китайской галеры и два китайских фонаря; в ближней к ней комнате хранятся китайские лакированные фарфоровые ширмы, с живописным изображением церемониального шествия китайского императора со свитой; там же стоят китайские шкафы, комод и бюро и две большие картины на дереве с наклеенными и раскрашенными фигурами из слоновой кости. Картины имеют и оборотную сторону.

Здесь же хранятся несколько еще и других китайских вещей. Все эти вещи привезены при жизни Петра из Пекина нашим полномочным посланником лейб-гвардии капитаном Львом Измайловым, на покупку которых при отъезде из Петербурга Измайлову было выдано десять тысяч рублей. Две крайние комнаты с противоположной стороны дворца сохранили также первобытное богатое убранство времен Елизаветы Петровны. Стены этих комнат обиты: крайняя богатым белым бархатом, с цветами, а следующая — атласным штофом, изделия С.-Петербургской мануфактуры 1729 года. К сожалению, штоф и бархат, укрывавший некогда мебель здешнего дворца, лет двадцать тому назад снят придворным обойщиком Туром и заменен дешевым ситцем и шерстяной материей. В настоящее время дворец оклеен китайскими шелковыми обоями, найденными на чердаке Таврического дворца. В одной из комнат верхнего этажа имеется двенадцать тканых картин работы русских художников; работы эти относятся ко времени существования мануфактур-коллегии. Из картин заслуживают внимания: „Апостол Иаков", „Купающаяся Вирсавия“, вытканная в 1727 году, „Орел, схвативший голубя", — в 1733 году, „Сусанна" — в 1739 году, „Собаки в бойне", вытканная в 1755 году, тканый вензель Петра I. Одна из картин в этой комнате, с изображением цветов и плодов, принадлежит иностранному художнику Бароку. Несомненно, что эти картины имеют ценное значение, как первые наши русские гобеленовые обои.

По лестнице, ведущей в нижний этаж, на стене, вместо обоев, висит большая на холсте карта Азиатской России. Карта написана видимо для шутки: вряд ли найдутся реки в учебниках с такими названиями, как здесь; на карте также и страны света поменялись местами: вверху море Индейское и Песчаное, внизу север и Ледовитое море, Акиан (sic), к западу Камчатка и царство Гилянское на берегу реки Амура, с курьезной надписью: „до сего места Александр Македонский доходил, ружье спрятал, колокол оставил". По преданию, по этой карте Петр экзаменовал ради смеха нетвердо знающих географию. Тут же в одной из комнат сохраняется небольшая картина, писанная масляными красками, с изображением Екатерингофского дворца в первое время. В большой зале, пристроенной уже при Елизавете Петровне, находится фарфоровая люстра из цветов и два фонаря стиля Louis ХV, затем виднеется огромная печка из синих разрисованных изразцов. На стенах несколько старинных картин голландской школы и большое бюро превосходной художественной работы, с изображением на первом плане: „Вид Кремля из Замоскворечья между Каменным и Живым мостами, к полудню"; по бокам изображены виды Эрмитажа и павильона в зверинце в Царском Селе.

 

 

Екатерингоф в Петровское время.

С гравюры 1716 года.

 

Большая часть описанных нами вещей и теперь сохраняются в Екатерингофском дворце; их любовно, более тридцати лет, сберегает старик, придворный служитель Шатров, каждый день бережно стирая с них вековую пыль.

Вся местность, где лежит Екатерингоф, не раз терпела от наводнения; так в числе документов, хранящихся в московском архиве, имеется одна бумага, в которой говорится, что по определению Канцелярии от Строений, 12 мая 1741 года, состоявшемуся вследствие рапорта спичнего и столярного дела мастера Фонболеса, велено было последнему в Екатерингофском дворце произвести починки повреждений, происшедших от больших прибылых вод.

В царствование Елизаветы, лес, находящийся между ручкой и большой дорогой в Екатерингоф, был обнесен высоким частоколом и в нем был зверинец для оленей.

Императрица Елизавета не очень часто ездила в Екатерингоф; она, как известно, была характера веселого и не любила картин грустных, а чтобы посетить Екатерингофский дворец, ей надо было проехать два кладбища: Екатерингофское и Вознесенское. Раз во время такого проезда в Екатерингоф мимо тамошнего кладбища, императрица обратила на него особенное внимание, и оно ей очень не понравилось. Действительно, картина была непривлекательна: дурно зарытые тела издавали запах, могилы представляли о дне ямы, крестов не было. Все это произвело на императрицу удручающее впечатление, и она на другой день послала указ генералу П. С. Сумарокову, гласивший следующее: „Имеющему за Калинкиным мостом, едучи к Екатерингофу, кладбище мертвых тел, тако ж и у Вознесенской церкви, насыпать землей выше, чтоб от того духу происходить не могло" и т. д. Кладбище, которое видела императрица Елизавета за Калинкиным мостом, теперь находится во владении г. Гейнца; в начале нынешнего столетия место это называлось „огородом на могилах". Таких огородов на могилах в Петербурге существует помимо этого еще два: самый большой из них находится на Выборгской стороне, в ограде Самсошевской церкви, а другой на Карповке, близ сада графини Лаваль.

 

 

«Подзорный дворец», построенный Петром Великим при устье Фонтанки для наблюдения за входящими в Неву кораблями.

С очень редкой гравюры Штелина 1762 года.

 

Екатерингоф в 1796 году присоединена к городу и причислен к новоучрежденной тогда 4-ой Адмиралтейской части. Не смотря на то, что по новому положению Екатерингоф лежал в черте города, ему дали привилегию, по которой гуляющим дозволялось курит табак.

В 1800 г., император Павел поручил Екатерингоф графу фон-дер-Палену, бывшему тогда генерал-губернатором Петербурга.

В 1804 году, Екатерингоф был передан в ведение графа А. С. Строгонова. Этими мерами, однако, Екатерингоф не выходил из запустения; дворец приходил в ветхость; лес был еще обнесен частоколом; в саду, топком по самому местоположению, образовались болота, и осенью и в дождливое лето Екатерингоф был непроходим.

В 1823 году, с.-петербургский военный генерал-губернатор, граф М. А. Милорадович, обратил особенное свое внимание на это место и представил на высочайшее утверждение план нового устройства Екатерингофа и немедленно приступил к работам. С весны до осени 1828 года все было приведено к окончанию под надзором инженер-полковника Сакера и градского главы Жербина. Красивейшие постройки, павильон, беседки и вокзал были возведены молодым архитектором Монфераном, тогда еще не прославившимся постройкой Исаакиевского собора. В одно лето вырыт канал, по сторонам его сделана насыпь, отделяющая два пруда, близь которых, из уважения к памяти великого строителя, сохранены деревья, при нем насаженные. Через канал переброшен легкий чугунный мостик. При входе на мостик с двух сторон сделаны в виде трех арок фигурные ворота. Против лежащий Гутуевский остров был тоже расчищен, и самые рыбачьи дома на нем возведены в стиле сельских строений окрестностей Рима. На правой руке от трех-паркового моста, на выдавшейся песчаной косе, омываемой Невой, было выведено большое готическое деревянное здание на каменном фундаменте, с решетчатыми фигурными окнами, галереями и высоким бельведером. Здание это носило имя „Фермы“, здесь жил летом граф Милорадович.

Кроме этого здания, по Екатерингофскому парку было рассеяно множество и других построек. В чаще от дороги стояла продолговатая четырехугольная палатка, красиво драпированная, где была кондитерская, и затем еще восьмиугольный павильон с четырьмя портиками; перед каждым из них лежали два чугунных льва, на которых были утверждены столбы павильона. Шпиль был обит белым железом, с боков кровли были изображены прыгающие зверьки. На лугу был устроен детский садик с китайской беседкой, стояли качели, маленькая карусель, гимнастические игры, кегли и т. д. В лесу к Черной речке выстроена русская изба с широкими распашными тесовыми воротами, с пестрой высокой голубятней, с деревянным кружком на окнах и крыше; на створчатых ставнях были размалеваны яркими красками цветы в горшках; на широком дворе возвышались висячие качели на зеленых столбах, в палатке дымился огромный самовар, продавался янтарный мед, бархатное пиво, московская селянка, ботвинья с лососиной, жиром подернутая, и другие яства. Главным зданием в саду Екатерингофа был вокзал, в мавританском вкусе, с огромной ротондой, к которой примыкали с двух сторон два павильона; купол ротонды был голубой с золотыми полосами, на высоком шпиле веял флаг; перед ротондой, на больших пьедесталах, поставлены были две огромные вазы, наполненные цветами. В самой ротонде помещалась круглая зала для летних балов и концертов; хоры в ней, построенные полукружьем, предназначались для музыкантов. В прочих отделениях шли красивые залы и комнаты. Содержателем этого вокзала долгое время был купец Егарев, отец известного петербургского антрепренера, В. Н. Егарева.

В сороковых и пятидесятых годах особенно славились в Екатерингофе песенники с табачной фабрики В. Г. Жукова. Здесь они кочевали лагерем во время сенокоса на Екатерингофских лугах, сопровождая работу пением и плясками. Екатерингоф в эти годы служил любимым местом воскресных прогулок жителей Коломны, Семеновского и Измайловского полков, отправлявшихся туда обыкновенно водой. В то время там настроено было много дач, и даже наше тогдашнее театральное начальство в лице известного драматурга князя Шаховского перевозило сюда взрослых талантливых воспитанниц театральной школы. На этой даче, по словам Р. М. Зотова2, граф Милорадович проводил свои вечера, любуясь развивающимися дарованиями. Об этой даче было много толков в городе, и толпа волокит осаждала по вечерам заборы дачи, и сквозь решетки происходили разные переговоры, размен писем, и все, что можно было, как передает тот же Зотов в своих автобиографических записках.

Перерождение Екатерингофа в 1823 году внушило графу Д. И. Хвостову написать на этот случай торжественную оду. Благодарный устроитель Екатерингофа гр. Милорадович приказал, на вечные времена, повесить портрет поэта в зале вокзала и долгое время посетители Екатерингофской ротонды любовались чертами певца Кубры с оригинальною подписью „Э Катрингофа Бард“.

В 1840 году, Екатерингофский дворец было поведено ремонтировать. В пятидесятых годах, часть редких вещей Петровского времени перешла на хранение в Имнераторский Эрмитаж.

Недалеко от Екатерингофа, в Калинкинской деревне, Петр выстроил двухэтажный каменный дом (тот самый, где теперь Калинкинская больница), назвали его „шпалерным мануфактурным двором“, и выписал сюда из Парижа мастеров, и в числе их известного художника Бурденя, к которому и отдал несколько русских мальчиков для изучения этого ремесла. На фабрике, кроме шерстяных шпалер, делали шторы и парчи.

Вправо от этой мануфактуры, по левому берегу Фонтанки, царь завел прядильный дом, где до 80 старух, под надзором старой голландки, ткали пряжу, добротой и тонкостью не уступавшую голландской.

В этот прядильный дом, позднее, при императрице Елизавете, заключали женщин за разгульную жизнь.

В Екатерингофе установлено ежегодное гулянье 1-го мая, повторяющееся и в Троицын день. В настоящее время Екатерингоф представляет полное запустение, пруды покрыты плесенью, а окружающая атмосфера пропитана зловонием и удушливым запахом, распространяемым вблизи стоящим костеобжигательным заводом.

 

 

 

1 - Часы Сердюкова доставил в Екатерингофский дворец инженерный генерал Сакер. Прочие же вещи были поднесены графу М. А. Милорадовичу потомками прежних владельцев, при ремонтировке дворца.

2 - См. его: „Театральные воспоминания", Спб., 1859 г., стр. 61.

 

 

Петербург при императоре Петре II. — Первый большой пожар в столице. — Второй большой пожар на берегу Невы. — Исторический пожар 1736 года. — Mеpы против поджигателей. — Пожары при Екатерине II. — Пожар Большого театра в 1811 году. — Пожар другого театра у Чернышева моста. — Четверостишие на этот пожар. — Пожар в церкви Преображения Господня. — Горящие леса кругом Петербурга. — Большой пожар в Московской и Ямской. — Катастрофа в балагане Лемана. — Число погибших жертв. — Пожар Зимнего дворца. — Причина его. — Рассказы очевидцев. — Спасенные вещи. — Незначительная пропажа последних. — Анекдот про императора Николая 1-го. — Возобновление дворца. — Вольные пожары: Апраксина и Щукина двора в 1862 году.

 

КОНЧИНОй ПЕТРА I многое, начатое им, осталось неоконченным. Его преемники, Екатерина I и Петр II, ничего не сделали для Петербурга. Петр II думал даже столицу перенести в Москву; в его время Петербург особенно запустел и на Васильевском острове, который тогда назывался Преображенским островом, многие каменные дома были брошены недоконченными и стояли без крыш, окон и потолков. Такое запустение города вызвало со стороны правительства принудительные меры, и вскоре явился указ (15-го июля 1729 г.), по которому заселение Петербурга опять сделалось поголовным налогом: велено было немедленно выслать на бессрочное житье в Петербурге всех выбывших из него купцов, ремесленников и ямщиков, с их семействами; а за неисполнение или медленность поведано было отбирать все имение и ссылать вечно на каторгу. Эти строгие меры не привели ни к чему, народ тяготился житьем в Петербурге, и, по всей вероятности, это и было причиной, что в Петербурге образовались шайки поджигателей, наведшие панику на всех жителей.

Иcтopия Петербурга представляет несколько примеров ужасных пожаров. В первое время существования Петербурга, когда строения были всюду деревянные, пожары были весьма часты, но редко опустошительны. Постройки в то время делались низкие, необширные, со службами, далеко стоящими от жилья; тогда, при первом появлении огня, достаточно было сломать два, три дома, чтобы остановить продолжение пожара.

Впоследствии же, с возрастанием населения, стали строить дома сплошные, двухэтажные, с разными деревянными пристройками; такие дома стали требовать большого искусства при тушении огня. Вот самые большие пожары, бывшие в Петербурге за все время его существования: первый значительный пожар случился в 1710 году, причем сгорел ночью в один час Гостиный двор, состоявший из нескольких сотен бревенчатых лавок, помещавшийся на Троицкой площади1. Купцы потерпели большой убыток, многие товары из лавок не только сгорели, но были расхищены в суматохе, четверо из двенадцати грабителей были повешены на четырех виселицах, крестообразно поставленных на углах сгоревшего Гостиного двора. Второй большой пожар в Петербурге случился 1-го августа 1727 года; огонь вспыхнул в магазинах на берегу Невы; сгорело несколько смежных домов, потом загорелись стоявшие на Неве барки; все они, числом тридцать две, с грузом слишком на три миллиона рублей, были истреблены огнем. Людей погибло до пятисот человек. Молодой император Петр II сам действовал на пожаре, и с „горькими слезами" бросался в опасности2. На другой день треть потери выдана была из казны пострадавшим.

11-го августа 1736 года, в полдень, загорелся дом на Мойке, близ Зеленого моста (Полицейского), от неосторожности слуг жившего в нем персидского посла Ахмед-хана. Они курили трубку на дворе, искра запала в сено, и через полчаса дом пылал. Пламя распространилось с чрезвычайной быстротой, и вскоре охватило многие деревянные здания на берегу Мойки и Гостиный двор, стоявший на месте нынешнего дома Елисеева (где Благородное собрание). Пожар продолжался восемь часов и истребил все здания от Зеленого моста до церкви Вознесенья.

24-го июня 1737 года, огонь снова вспыхнули разом в двух местах и обратил всю часть города, от истока Мойки до Зеленого моста, в пепелище. Сгорело более тысячи домов и несколько сот человек. Позднее, в этом же году, сгорела часть города от Вознесенья до Крюкова канала. Этим пожарам, как было дознано, предшествовали поджоги. Так, 6-го июня, рядом с дворцом Елизаветы Петровны (где теперь Павловские казармы), в доме Линзеда, найден был на крыше горшок с воспламеняющимися веществами. Пожары вызвали правительство на одну меру, замечательную в статистическом отношении: для открытия поджигателей велено было разделить город на несколько частей и затем в каждой части произвести обстоятельную перепись жителей в три дня. Мера эта послужила к открытию злоумышленников, которые впоследствии и понесли заслуженную кару.

После пожаров 1737 года город был разделен на пять частей, и в первый раз даны официально названия петербургским улицам.

16-го июля 1739 года, против Выборгской стороны, за Литейным двором, горели барки с пенькой и маслом, рыбой и хлебом. На пожаре погибло немало людей, сгорел и виновник катастрофы, принесший горящую лучину на барку, от которой и загорелась пенька. В 1748 году, в Петербурге пожары были опять часты. В этом году, указом от 2-го июня, предписано расставить в Петербурге гвардейские пикеты около дворцов для сберегания их от поджигателей; в указе, между прочим, сказано, что частые пожары, бывшие в этом году, были произведены злоумышленниками. Поджигатели явились в обе столицы, и в Москве, в продолжение шестнадцати дней, с 10-го мая по 26-е число, ежедневными пожарами навели такой ужас, что жители, как говорит в своих записках Нащокин, принуждены были из домов выезжать в поля. Одновременно с этим предписанием было повелено полиции, дабы по происходящим от летнего времени опасностям находящаяся на больших улицах, как-то: на набережной по Неве реке, в Миллионной и Луговой у палат, деревянные крыльца и внутри домов мелкие деревянные строения, немедленно, при присутствии полицейских чинов, все сломать и принуждать строить каменные... Приказ этот был исполнен в одну ночь, как говорит князь Шаховской в своих записках.

26-го мая 1761 года, в Мещанских улицах был большой пожар, продолжавшийся целый день; сама государыня присутствовала на пожаре. После этого пожара повелено было для облегчения строившим остановить все дворцовые и казенные работы, а также „установить умеренную цену“ на строительные материалы и на дни рабочих.

В мае 1763 года, сгорели Гостиный двор и смежное с ним здание на Васильевском острове. После этого пожара назначена была поощрительная награда тем из пожарной команды, кто являлся первым на пожар3.

В мае 1771 года, сгорели все дома по 10-й, 11-й, 12-й и 13-й линиям Васильевского острова, от набережной Большой Невы до Большого проспекта; огонь начался в доме графа Миниха, где помещался Морской корпус; здание все было обращено в пепел.

В 1774 году, между Адмиралтейством и Мойкой, был большой пожар, выгорело более 140 домов, в том числе более сотни каменных построек. В 1780 году, в самый Духов день, горели Гостиный двор на Невском проспекте. Одна только сторона, обращенная к Невскому, была каменная, остальное же строение, деревянное, сгорело до основания, а вместе с ним обращена была в пепел часть домов, расположенных за ним. 16-го мая 1782 года, в два часа пополудни, произошел пожар на бойне, находившейся близ Большого рынка; не смотря на скорую помощь полиции, все деревянные лавки сгорели, но, к счастью, купцы успели спасти свои товары — убыток простирался более нежели на 200000 рублей. Впрочем, эти лавки были на столько ветхи, что правительство уже имело намерение их перестроить.

 

 

Изображение пожара в Петербурге в 1737 году.

С немецкой гравюры того времени.

 

Самое деятельное участие на этом пожаре принимали: князь Репнин, Потемкин и Орлов, вместе с гвардейскими солдатами. Императрица Екатерина, как гласит камер-фурьерский журнал, на это ужасное зрелище смотрела на Садовой улице, против дома Воронцова (где Пажеский корпус), у каменных рядов. Государыня npиexaлa на пожар вместе с Ланским, прямо с обеда от Ив. Ив. Бецкаго.

После этого пожара вышел указ, по которому всем русским и иностранным купцам дозволялось открывать особые магазины во всех кварталах столицы. Цель этого распоряжения была та, чтобы предупредить огромные убытки, которые может причинит торговле другой пожар, если все лавки будут находиться в одном месте. Императрица Екатерина имела даже намерение не допустит торговли в таком обширном здании, как вновь созидаемый тогда Гостиный двор.

В 1795 году, сгорел на Васильевском острове Андреевский рынок, выстроенный в 1789 году. Лавки торговцев вскоре были опять отделаны.

В следующем году, в мае месяце, пожар был в Гавани, на Васильевском острове, и в Эрмитаже. Вот как описывает пожар Екатерина II в письме к Гримму: „В один прекрасный и очень жаркий день, 25-го мая, собралась гроза и молния ударила в сарай, где хранятся галеры, и все они сгорели вместе с канонерскими шлюпками; это случается во второй раз в мое существование. Все необходимое будет уже это лето выстроено, а старый хлам сгорел, и Бог с ним! За то гавань очистилась. На другой день после этого приключения молния ударила в одну из труб Эрмитажа, которую расколола пополам между старой библиотекой и биллиардной; дым шел сильный, но огня не было. Весь Петербург сбежался туда, и народ оставался на пожаре с трех часов по полудни до полуночи, то есть не в самом Эрмитаже, а в прилегающих к нему улицах и на набережной, выражая гоpячие желания, чтобы Эрмитаж был спасен от огня, которого там и не было".

В 1804 году, сгорел немецкий театр в доме Кушелева (где теперь здание Главного штаба).

В ночь на 1-е января 1811 года, загорелся Большой театр через два часа после представления „Русалки". Театр горел ужасно, страшное зарево освещало все улицы Петербурга. Замечательно, что в день его открытия, в 1803 году, тоже случился пожар, хотя небольшой. Давали балет „Медея и Язон", на представлении присутствовала вся высочайшая фамилия; в то время, когда представлялось разрушение чертогов в огне, одна из кулис загорелась и обломок упал на ногу первого танцовщика Балашова. Балашов был уволен с полным пенсионом, и переломленная нога не мешала ему быть танцевальным учителем; в лучших домах в то время учиться русской пляске у Балашова даже считалось необходимой принадлежностью воспитания девиц.

2-го мая 1825 года4, сгорел очень красивый театр у Чернышева моста, фасадом на Фонтанку, где теперь здание министерства внутренних дел; на масленице был открыт театр, а на первой неделе Великого поста он сгорел в три часа; театр этот освещался газом, и по этому случаю все подозрения в несчастье пало на газ, но оказалось, что пожар произошел от треснувшей печки.

После этого пожара явилось четверостишие на тогдашнего военного губернатора графа Милорадовича:

 

Строителя забав не любят, видно, музы;

Его несчастливы с Харитами союзы:

Что он ни затевал,

То все вода снесла, или огонь пожрал.

 

8-го августа 1825 года, сгорел собор всей гвардии, во имя Преображения Господня; пожар начался в первом часу и прекращен в 8 часов вечера. Огонь сперва показался в главном куполе около креста и затем обнял все здание; причиной пожара, как оказалось, была неосторожность рабочих, которые производили пайку железных листов вверху главного купола и, идя обуздать, оставили на месте своей работы жаровню с горячими углями. От собора остались одни стены.

После пожара собора, богослуженья отправлялись в дом генеральши Булатовой (дом этот теперь принадлежит г-ну Лисицыну), где устроена была походная церковь. На площади перед домом были поставлены козлы, где повесили новые колокола; старые колокола от сильного жара растопились.

В 1826 году, все окрестности Петербурга, покрытые лесом, горели нисколько недель, и дым расстилался повсеместно в городе. О. Н. Глинка, описывая этот лесной пожар, пел:

 

От блеска не было ночей

И солнце грустно, без лучей,

Как раскаленный уголь тлело!..

 

8-го июня 1832 года, сгорело большое пространство в Московской и Каретной частях: истреблена огнем значительная часть Ямской по обеим сторонам Лиговского и Обводного каналов; всех домов сгорело 102 каменных и 66 деревянных со службами и флигелями. Император Николай Павлович на пожар прибыл из Петергофа и лично успокаивал на пожаре пострадавших. Пожар начался в половине первого часа в Болотной улице, в пространстве между Свечным переулком и Разъезжей улицей. Затем огонь обхватил Ямскую и после перекинулся на другую сторону Обводного канала. Замечательно, что дом Никольского, стоявший в самом жерле пожара, был спасен почти чудесным образом. Людей на этом пожаре погибло тридцать человек. На другой день после пожара, в одном из полуразрушенных домов вспыхнул внов пожар: загоралось от тлевших еще балок сало в количестве 7000 пудов.

 

 

Городские сторожа ночью в Петербурге в конце прошлого столетия.

С гравюры того времени Аткинсона.

 

По числу жертв, погибших в огне, самый страшный пожар в летописях Петербурга был в воскресенье 2-го февраля 1836 года, в балагане Лемана на Адмиралтейской площади. Пожар вспыхнул в пятом часу, во время начала представления; вот как описывают это несчастье полицейские известия: актеры, действующее в пантомиме, одеваясь в уборной, вдруг увидели, что от одной лампы, слишком высоко повешенной, загорались стропила. Желая заблаговременно предостеречь публику, подняли занавес, чтобы показать ей приближающуюся опасность. В то же время были открыты настежь восем широких дверей, и все зрители, находившиеся в креслах и в первых и во вторых местах, выбрались заблаговременно, и остальные могли бы выбраться, если бы не случилось суматохи. Пламя появилось с правой стороны балагана, и на этой же стороне были широкие выходы, но зрители, наполнявшие амфитеатр, бросились влево, по узким лестницам, к тесным дверям. Шедшие впереди были сбиты с ног задними, эти были опрокидываемы в свою очередь. Таким образом дверь вскоре загромоздилась, и нельзя было найти выхода. Упавшие задыхались от напора других. Между тем пламя обхватило весь балаган, крышка обрушилась и покрыла толпу горящими головнями. Из четырех сот человек слишком, наполнявших балаган, лишились жизни 126 человек и десятеро были ушиблены тяжко. Трупы лишившихся жизни отвезены в летние палаты Обуховской больницы; к 5 февраля все эти тела были разобраны явившимися туда родственниками. Людей, подававших признаки жизни, немедленно перенесли в здание Адмиралтейства, где отведены были для них особые комнаты. Император Николай сам распоряжался всеми мерами спасения и оставил пожарище не прежде того, как было отыскано и вытащено последнее тело. Народная толпа на Адмиралтейской площади возросла до многих десятков тысяч и, не удерживаемая никакими иными средствами, кроме присутствия государя, безмолвно расступалась широкой улицей для пропуска труб, саней для перевозки раненых и убитых... Поэт Жуковский, живший тогда в Зимнем дворце, подал голос о необходимости отслужить панихиду по сгоревшим людям. Государь Николай Павлович благодарил Жуковского за эту мысль, и панихида была отслужена на самом пожарище5.

Вот как рассказывает про эту катастрофу молодой очевидец, кадет Д. Чаплин. „Как только заиграла музыка, так на сцену с правой стороны из-под занавеса выскочил какой-то человек и громко закричал: „Господа, пожар, горим!“ и сейчас же исчез. В балагане сделалась суматоха; многие, вскочили с мест, а большая часть зрителей, думая, что Леман потешается над публикой, начали громко смеяться и кричать: браво! Но в этот самый миг откуда-то повторился новый неистовый крик: „Пожар, горим, спасайтесь!" Тогда все бросились со своих мест, и вот тут-то сделался страшный переполох. Никто никого не щадил; друг друга сбивали с ног, один другого давил, толкал, пробиваясь к дверям и думая найти там для себя cпaceниe. Между тем показалось пламя и весь балаган в несколько мгновений наполнился дымом. Трудно что нибудь представить ужаснее этого хаоса, который происходил в балагане; каждый искал возможности спастись и каждый всей своей силой напирал на двери, забывая, что тем самым еще более заграждал путь к спасению. Очевидец рассказывает: меня придавили так, что не только пошевельнуться, но и закричать было нельзя, чтобы облегчить боль груди; в это время, говорит он, я уже не стоял на ногах, а весь мой корпус как будто прилип к какой-то живой массе, по воле которой я бессознательно двигался, то в одну, то в другую сторону, то поднимался, то опускался, не имея возможности сделать какое либо движение. Густой дым разъедал мне глаза, и, кроме нестерпимой горечи во рту, я чувствовал, как сжималось горло, силы меня покидали. Сколько времени несчастная толпа боролась около запертых дверей, определить не могу, но в тот момент, когда я осознал неизбежную погибель, с шумом и с треском что-то обрушилось, и я вместе с толпой полетел вниз. Тут я почувствовал, что лежу на чем-то мягком, и страшная тяжесть давит меня сверху. Нестерпимая боль во всех членах мучила меня страшно. От сильной боли я только стонал... Затем почувствовал я кружение в голове, тошноту, а вслед за этим потерял всякое сознание. Вдруг окружила меня свежесть воздуха, я стал приходить в себя и увидел, что лежу на тротуаре, окруженный какими-то незнакомыми людьми", и т. д.

 

 

Городские сторожа днем в Екатерининское время.

С гравюры прошлого столетия.

 

Народная молва в этом бедствии обвиняла полицию, которая, как только заметила, что пожар в балагане, распорядилась никого не допускать к балагану до прибытия пожарных и воинских команд. Но, к несчастью, пожарные явились, когда уже половина балагана сгорела, и на долю их досталось не тушить огонь, а вытаскивать из огня трупы. Нам передавал очевидец этого страшного бедствия, генерал А. М. Леман, что когда прибыл на пожар император Николай I, то дежурный квартальный отрапортовал государю, что в балагане никого нет и что загорелось во время антракта. Государь после этого хотел уже удалиться, но ропот в публике заставил его опять подойти к горевшему балагану и принять энергичные меры.

17-го декабря 1837 года, в восемь часов вечера, начался пожар в Зимнем дворце огонь показался сперва из отдушника, проведенного от дымовой трубы между хорами и деревянным сводом залы Петра Великого и оставленного, при перестройке Фельдмаршальской залы в двухэтажную, незаделанным. Эта дымовая труба прилегала весьма близко к деревянной перегородке, и огонь, пробравшись по ней до стропил, тесно связанных с потолочной системой, мгновенно охватил массу, иссушенную многими десятилетиями, и затем с яростью стал прокладывать себе дальнейший путь.

Барон Э. Мирбах, бывший в ночь пожара дежурным во дворце, рассказывает: „Увидев дым6, я спросил старого лакея, где горит. Они отвечали; „Даст Бог ничего, дым внизу, в лаборатории, где уже два дня, как лопнула труба; засунули мочалкой и замазали глиной; да какой это порядок. Бревно возле трубы уже раз загоралось, потушили и опять замазали; замазка отвалилась, бревно все тлело, а теперь уже горит“, и т. д.

Государь в этот вечер был в Большом театре на представлении балета (,,Le Dieu et la Bayadere"); танцевала роль Баядерки Тальони; весть о пожаре пришла к государю во время спектакля; император поспешил тотчас же уехать из театра; по прибытии во дворец, государь вошел на половину великих князей, которые уже были в постели, и приказал их немедленно отвезти в Аничковский дворец.

 

 

Извозчичьи сани в Петербурге в начале нынешнего столетия.

С гравюры Аткинсона.

 

Вот как описывает очевидец пожара, генерал Баронович, приезд государя в Зимний дворец: государь, успокоясь на счет детей, в сопровождении кн. Волконского, прошел ротонду, Концертную залу и Большую аван-залу; но, вступив в Малую аван-залу, были уже встречен стремительным потоком огня. Не смотря на видимую опасность, государь пошел через Фельдмаршальскую и Петровскую залы, первые добычи огня, и, наконец, вступил в Белую (гербовую). Здесь уже, казалось, не было возможности идти далее: густо клубящийся дым занимал дыхание, а карнизы и потолки, по которым вилось пламя, грозили всякую минуту падением; но в этом критическом положении государь успел благополучно миновать опаснейшие места и вошел в Статс-дамскую залу, дивя и пугая своей отважностью своего спутника, Достигнув части дворца, не тронутой огнем, государь велел полкам Преображенскому и Павловскому и командам гоф-интендантского ведомства выносить мебель и прочие вещи и складывать на Дворцовой площади. Толпы гвардейских солдат бросились в горящее здание и спешили выносить различные вещи.

Спасенные предметы складывались у Александровской колонны; за исключением небольшого числа громоздких предметов, все драгоценности из дворца были спасены. Так, например, переноска из огромных дворцовых кладовых серебра, стоящего несколько миллионов рублей, была исполнена матросами в необыкновенном порядке: ни одна ничтожная мелкая вещица не была затеряна или сломана. Барон Мирбах говорит: при переноске вещей суетня происходила страшная; люди, выносившие вещи, были Бог знает кто; вытаскиваемые вещи складывались в места каминов на площади, где грелись кучера. Картины первейших мастеров, малахитовые вещи, стенные и столовые часы, бронза и множество других разнородных ценных предметов лежали тут как ни попало на снегу. Часы с музыкой, приведенные в ход своим падением, заиграли вдруг прелестную apию, в ироническую противоположность с окружавшей сценой.

По поводу картин, барон Э. Мирбах рассказывает следующий эпизод, рисующие черты супружеской заботливости императора Николая в такую грозную минуту: „Государь, осторожно пробираясь между раскиданными на снегу перед дворцом вещами, спросил у меня: „Не знаешь ли, где императрицины картины?" Я указал на три разные места, где они были положены. „Пойдем же со мной, дружок, поискать любимую картинку жены" (Доминикина). И вот, при свете пожара, мы отправились вдвоем приподнимать одну картину за другой: искомая нашлась во второй куче. „Прошу же тебя, — сказал государь, — велел отнести эту картину в Адмиралтейство и там сдать на особое попечение Блоку" (смотрителю Аничковского дворца).

Пропал с пожара только один большой серебряный кофейник, да и тот, как узнали потом в городе, никто не захотел купить, и вор был схвачен. Граф В. Ф. Адлерберг в своей заметке к статье о пожаре добавляет, что из множества вынесенных вещей из дворца и лежавших на площади более суток, кроме этого кофейника, ничего не было ни похищено, ни потеряно. Одна только незначительная золотая вещица, принадлежавшая императрице, сначала не отыскавшаяся, потом, с наступлением весны, также была найдена в оттаявшем снегу и ей представлена. Еще одна из картин с изображением головы императора Петра Великого, принадлежащая теперь его высочеству Николаю Николаевичу Старшему, тоже до весны пролежала в снегу на Дворцовой площади. Бриллианты императрицы были вынуты из ящика доверенной камер-фрау императрицы, г-же Рорбек, и спасены все в целости. Все вынесенное и спасенное из дворца было сложено в Адмиралтействе, частью в здании Главного Штаба и в экзерциргаузе, и по разборе поступило в комнаты их величеств; вещи же, как, напр., фарфоровые вазы и вся мебель отправлены в Таврический дворец. По выноске вещей, приказано было остановить все работы и отступить от главного здания дворца, а все усилия и средства к тушению обратить на спасение Эрмитажа. В это время, когда пламя пожирало здание дворца, в Галерной гавани загоралось несколько бедных домиков. Государь на этот пожар посылает своего сына. Наследник спешит, на пути ломается экипаж; цесаревич садится на лошадь казака и верхом прибывает к месту пожара, который вскоре был потушен. В стараниях же отстоять здание Эрмитажа, с ночи до 11 часов утра, деятельно принимает участие великий князь Михаил Павлович. Три дня горел дворец, пока огонь не пожрал всего в нем без изъятия. Остатки же пожарища курились после того более недели. Площадь перед дворцом с утра до вечера была полна толпами народа. В ночь пожара стоял в Петербурге жестокий мороз. Императрица, узнав о пожаре дворца под конец спектакля, поспешила приехать на пожар; здесь, спросив, не погиб ли кто из народа, она отправилась в квартиру министра, графа Несельроде, из которой и смотрела на горящий дворец.

По словам графа В. Ф. Адлерберга7, император Николай думал спасти половину императрицы и приказал для этого пересечь крышу и заложить кирпичом те двери, которые вели из покоев государыни в остальную часть дворца, и уже приказал графу с батальоном Семеновского полка подняться на чердак разрубить стропила и балки и вывести кирпичную стену, но когда последний вошел, в голове батальона, на покрытую гололедицей крышу, то уже нашел под собою все в огне8. Государь, видя грозившую опасность людям, тотчас отменил свое приказание. Когда же граф А. Ф. Орлов счел обязанностью доложить государю, не нужно ли вынести бумаги из его кабинета, то император ответил: „У меня нет там никаких бумаг. Я оканчиваю свою работу изо дня в день и все мои решения и повелел тогда же передано министрам, из кабинета надо взять всего только три портфеля, в которых собраны дорогие моему сердцу воспоминания"9. Черты рыцарского характера императора Николая рисуются также в следующем эпизоде: в одной из зал император нашел целую толпу гвардейских егерей, силившихся оторвать вделанное в стену огромное зеркало, между тем, как вокруг все пылало. При виде опасности, он несколько раз приказывал бросить эту работу, но усердие храбрецов брало верх над повиновением; тогда император бросил в зеркало свой бинокль, от которого оно разлеталось в дребезги. — „Вы видите, ребята, — сказал он: — что ваша жизнь для меня дороже зеркала, и прошу сейчас же расходиться."

На пожаре спасены были в совершенной целости: вся богатая утварь, великолепная ризница и все образа с их дорогими окладами, а также вынесены без потери все императорские регалии и бриллианты. Добычей пламени сделались только некоторые вещи, вделанные в стены, и мебель. После пожара в высочайшем указе, данном министру внутренних дел 25-го января 1838 года, было сказано: „Пожар, истребивший часть Зимнего дворца нашего, был случаем к новым изъявлениям усердия наших верных подданных. По доходящим до нас отовсюду сведениям, люди всех состояний ревнуют каждый по мере средств своих содействовать добровольными приношениями восстановлению сего здания10. Сии приношения не будут нужны; мы не принимаем их; но чувства, к ним побуждающая, чувства верноподданнической привязанности к нам и престолу, всегда при всяком более или менее важном событии обнаруживающаяся с новой силой, глубоко трогают наше сердце" и т. д.

После пожара в городе рассказывали: раз государь ехал в санях по Дворцовой набережной. У Троицкого моста, видит он, стоят двое без шапок, в руках блюдо с хлебом-солью, покрытое салфеткой. Государь велит остановиться. „Мы, Белый Царь, посланный от гостиных дворов Москвы и Петербурга просит у тебя милости, дозволь нам выстроить тебе дом“. — „Спасибо, — отвечал государь, — от души благодарю вас, Бог даст, я сам смогу это сделать, но передайте, что вы меня порадовали, я этого не забуду". (См. „Рус. Арх.“, 1878 г. стр. 263).

К Пасхе 1839 года Зимний дворец был вновь отделан. Слово царя исполнилось. Император сказал: „Через год я буду встречать светлый праздник в стенах возобновленного дворца!“

Наибольшим пожаром после этого был в Петербурге, 28-го мая 1862 года, пожар Апраксина и Щукина двора; за неделю еще до этого бедствия в Петербурге ежедневно стало происходить по нескольку пожаров, так что пожарные команды должны были разбиваться на отряды и действовать в различных пунктах. Они не успевали возвращаться утомленные домой, как вновь сигнальные знаки призывали их к деятельности.

Ужасный пожар 28-го мая начался около пяти часовъ пополудни, в самый Духов день. Огонь сперва показался из одной лавчонки, близ новой часовни, и в час не более времени, вся местность, занятая лавками, была залита огнем. Всех лавок на Апраксином и Толкучем сгорало около 6000 номеров. Убытки от этого страшного пожара, неслыханного в летописях нашей столицы, высчитывают в десятки миллионов.

 

 

1 - См. Пекарсий: „Петербургская Старина", стр. 147.

2 - См. Ал. Грет: „Весь Петербург в кармане".

3 - В Кронштадте, 23-го июня 1764 года, сгорело в три часа до 1300 домов.

4 - 12-го мая 1820 года, был большой пожар в Царском Селе, уничтоживший лицей и большую часть дворца с церковью. 9-го июля 1876 года, другой большой пожар в Кронштадтской гавани. Во время этого пожара большую услугу оказал капитан Гортон английского линейного корабля „Глостера", на котором прибыл герцог Девошпирский.

5 - См. заметку П. Бартенева, „Русский Архив", 1877 г., кн. III, стр. 228.

6 - По другим рассказам, дым во дворце был замечен за три дня до пожара, и в эти дни скороходы то и дело бегали по комнатам дворца с курильницами, чтобы ароматом духов заглушить дымный запах.

7 - См. „Русский Архив", 1865 г., стр. 1692.

8 - Архив с драгоценным собранием исторических актов и документов, начиная с 1768 года, помещавшийся над главной гауптвахтой, благодаря распорядительности статс-секретаря Леонтьева, в количестве 69 больших шкафов, был перенесен в целости сперва на площадь, против Салтыковского подъезда, затем отведен в нанятый для этого частный дом.

9 - И. Лыжин (см. „Русский Архив", 1868 г., стр. 847) говорит, что работы на оледеневшей крыше производились плохими ломами и тупыми топорами.

10 - Граф Браницкий тотчас после пожара просил позволить ему пожертвовать миллион, один мещанин приносил весь плод своей бережливости — 1500 рублей.

 

Причины наводнения. — Невыгодное положение Петербурга. — Проекты к предотвращению бедствий. — Haвoднeния в первые годы по основании столицы. — Большое наводнение в 1777 году. — Письмо о нем императрицы Екатерины II Гримму. — Указ Екатерины II. — Описание наводнения 1824 года. — Записки о нем современников: Булгарина, Мартынова, Башуцкого и друг. — Анекдотическая сторона. — Скряга Копейкин. — Спасители утопавших. — Участие правительства в общественном бедствии. — Миллионные пожертвования. — Данные о высоте воды. — Наводнения в позднейшие годы.

 

САМЫХ отдаленных времен, почти все пространство земли, занимаемое теперь Петербургом, покрывалось водой от 15 до 25 футов; так известно по летописям, что между 1060 и 1066 годами вода прилива покрывала всю нынешнюю окрестность города на 20 — 25 футов; такая прибыль воды зависела единственно от силы и продолжительности западных или юго-западных ветров; пространство, занимаемое Петербургом и островами, находящимися между различными рукавами Невы, состоит из почвы частью песчаной и болотистой; оно возвышается от 4 до 6 футов над меженним уровнем Невы, отмеченным на водомере при устье Фонтанки = 0; гранитная набережная выше этого горизонта от 6 до 8 футов. Из сказанного очевидно, что устье Невы, превосходящее почти в семь раз ширину неразделенной на рукава реки, при противоположных течению ветрах, может принять весьма много морских волн, который, сообразно возвышению над меженним уровнем и силой ветра, останавливают исток, потому что падение и быстрота так незначительны, что тeчeниe не в состоянии не только в правых рукавах Невы противодействовать входу морских волн, но даже и самое стремление большой Невы не в силах преодолеть их напора. Поэтому сначала прекращается исток Невы, потом самое течение во всех рукавах ее устья делается обратным, а затем вода начинает быстро выступать из берегов и заливать все низменный части этого прибрежья. Чтобы предотвратить частые наводнения в Петербурге, еще в первых годах, при его основании, архитекторы Петра Великого, Леблонд и Трезин, думали весь Васильевский остров и Петербургскую сторону поднять на 11/2 сажени. Петр предполагал застраховать Васильевский остров от наводнений, перерыв его большими каналами, как в Венеции, но в исполнении своего проекта, видимо, встретил неудачу, потому что в 1728 году, указом от 27 июня, повелел на острове, где надлежит по чертежу быт каналам, выкопать пруды, чтобы везде иметь воду в случае пожара. Но и пруды тоже не были выкопаны. После уже, в 1736 году, последовал высочайший указ: от пожара сделать на дворах колодцы. Император Петр II, после наводнения 12-го октября 1729 года, думал перенести столицу навсегда в Москву, оставив в Петербурге одно Адмиралтейство и 40000 войска. При императрице Елизавете, отец светлейшего князя Кутузова, Илларион Матвеевич Кутузов, представил проект государыне: „О проведении канала для предотвращения жителей столицы от гибельных последствий наводнения". Проект этот был приведен в исполнение только в царствование Екатерины II; в 1764 году, приступили к работам канала, или углублению и отделке глухого протока; название каналу дали: „Екатерининский", в честь императрицы. Он был вырыт на 8 сажен ширины и одну глубины, берега его были одеты тесаным камнем с железными периллами; работы эти окончились в 1790 году. Кутузов получил за эту работу золотую табакерку, осыпанную бриллиантами (см. Жизнь и военные и политическ. деяния кн. М. Л. Голенищева-Кутузова-Смоленского, Спб., 1813 года, т. VI, стр. 7).

Затем для такой же цели при Александре I в 1805 году была начата постройка Обводного канала генерал-лейтенантом Герардом и окончена в 1834 году генералом Базеном. Этот канал имеет до десяти сажен в ширину, а длина его составляет восемь верст. При Александре I, в 1810 году, архитектор Модюи представлял свои предположения об устройстве города на Васильевском острове и Петербургской стороне; на этот проект государь сказал: „Проект ваш был проект Петра Великого, он хотел сделать из Васильевского острова вторую Венецию, но, к несчастью, он должен был прекратить работы столицы, ибо те, коим поручено было исполнение его мысли, не поняли его: вместо каналов они сделали рвы, кои до сих пор существуют“ (см. Критик, обзор проектов для предохранения Спб. от наводнения, сок. В. Киприянова, Спб., 1858 г., стр. 10). Затем в последующие царствования были представлены проекты: гг. академиков В. П. Петровым, Третером, Рокуром, Дестремом, Парротом, С. Усовым, Дефонтеном, Вибекинг, Базеномом, Гуллетом и еще многими другими.

 

 

Наводнение в Петербурге в 1777 году.

С немецкой гравюры того времени.

 

В летописях Петербурга насчитывается до двадцати наводнений, причиной которых, как мы уже говорили, служат ветры. Масса воды, приносимой Невой из Ладожского озера, по Штукенбергу, каждую секунду, составляет до 116000 кубических футов и следовательно превосходит самый Нил, и только немного уступает Гангу (183970 к. ф.), далеко оставляя за собой Рейн (64160). Неву Штукепберг называет самой непостоянной рекой в Mиpe. Непостоянство Невы замечается в том, что она на всем своем шестидесятиверстном течении из Ладожского озера, почти на каждой полверсте переменяется в ширине, и максимум таких колебаний широты Невы доходит до 200 сажень в некоторых местах. Самое узкое место — у Исакия (170 сажен), у Смольного — 400 саж., у крепости — до трехсот. Глубина Невы также не равна и уменьшается по мере уменьшения быстроты: выше Невского монастыря он в 51/10 сажен, выше Охты 73/10, у Смольного 85/10, ниже Таврического 84/10, у Летнего сада 69/10, против Бердова завода 56/10. Быстрота Невы не во всех местах одинакова, она увеличивается по мере впадения других речек и уменьшается по мере разделения на рукава и каналы. Вот числа, которыми выражаются относительные скорости. Нева выше Невского монастыря дает в одну секунду воды: 114659529 куб. фут.; выше Охты 114842732 куб. фут.; ниже Охты 115703291 куб. фут.; близ Летнего сада 89932799 куб. фут.; против завода Берта 73983406 куб. фут. Путем Невы изливается в море богатейшая во всей Европе система вод, наполняющая собой всю северо-западную часть России.

В первых годах основания Петербурга жители довольно часто терпели бедствия от наводнений; по преданию, первые обитатели прибрежья Невы никогда не строили прочных домов, но небольшие избушки, которые, как только приближалась бурная погода, тотчас ломали, складывали доски на плоты, привязывали их к деревьям, а сами спасались на Дудерову гору. Первое большое наводнение случилось до постройки Петербурга в 1691 году. В этом году, по шведским летописям, вода покрыла все места, занимаемый теперь городом, на двадцать пять футов высоты. Такое же наводнение, по рассказам старых рыбаков, повторялось почти каждые пять лет. Об одном из наводнений в Петербурге на третий год по его основании, в 1706 году, есть известие в письме Петра к Меншикову. Император писал: „Третьего дня ветром вест-зюйд такую воду нагнало, какой, сказывают, не бывало. У меня в хоромах было сверху пола 21 дюйм и по городу и на другой стороне по улице свободно ездили на лодках. Однако-ж недолго держалась: менее трех часов. И здесь было утешно смотреть, что люди по кровлям и по деревьям, будто во время потопа, сидели — не только мужики, но и бабы. Вода хотя и зело велика была, беды большой не сделала". — Письмо это помечено „из Парадиза".

 

 

Наводнение в Петербурге 7-го ноября 1824 года.

С современной гравюры.

 

В книге „Das veranderte Russland, Frankfurt, 1721“ автор рассказывает, что в 1718 году в Петербурге два раза случались наводнения, все острова были покрыты водой, в первый раз буря случилась ночью и жители, почти сонные, с трудом спасались в уносимых водою постройках.

В 1715 году, ноября 5-го, вода возвысилась на 7 футов и 4 дюйма; все мосты и больверки были снесены водой; береговые укрепления тоже размыты и повреждены; жители по улицам ездили на лодках.

В 1720 году, в С.-Петербурге явился пророк, который предсказывал, что 23 сентября, к зачатию Предтечи, с моря нахлынет вода на город, выше всех былых вод. Она изведет весь народ и затопит город, за отступление их от православия, т. е. за новые гражданские порядки. На Петербургском острове, у Троицкой пристани, недалеко от крепости, стояло старое дерево, ольха или сосна; чухны, жившие здесь еще до построения города, к этому дереву относили следующий суеверный рассказ. Будто бы, в 1701 году, в ночь на Рождество Христово, они увидали свет на подобие пожара, а это на дереве, на всех сучьях его, горели восковые свечи. Тогда, надев на жердь топор, чухны собрались рубить у дерева сук с горящими свечами, думая, что свечи спадут или самую ветвь со свечами они отсекут. Но как только они несколько раз ударили по дереву, свет угас, от ударов же топора образовалась на суку впадина пальца на два, сук с пометкой был от земли на две сажени. Пророк уверял, что вода 23 сентября покроет город по сук с зарубкой. Рассказы эти поддерживали и чухны. Население Петербурга впало в уныние. Многие стали переселяться на возвышенные места. Чтобы уничтожить cyeвеpиe, Петр приказал срубить старое дерево, и солдаты Преображенского полка, в присутствии царя, срубили его; только пень еще в 1725 году существовал, и его приходили смотреть как редкость. Пророк был наказан у этого дерева, и собравшимся зрителям у пня срубленного дерева царь говорил, чтобы впредь не верили басням. Однако же наводнение в 1720 году, по свидетельству современной записи, действительно было, только не в тот день, в который указывал пророк.

В 1721 году, 5-го ноября, Нева затопила весь город; перед этим девять дней дул сильный юго-западный ветер. Крепость, которую начали строить в 1706 году, и Ладожский канал были повреждены и занесены песком; убытки от этого наводнения доходили до 7 миллионов рублей. Камер-юнкер Бергхольц описывает его так: „С ужасом смотрел я на разные суда, оторванные ветром и уносимые бурными волнами; вода с необыкновенной силой проникала в дома, ветер был так силен, что срывал черепицы с крыш. Около половины второго часа вода, наконец, начала уменьшаться. 10-го числа того же месяца, после обеда, вода опять начала подниматься, и 11-го числа было тоже наводнение“.

После воды, случившейся 5-го ноября, был читан на всех перекрестках, при барабанном бое, указ: „Как вода начнет прибывать, то весь рогатый скот и лошадей отсылать в лес“. В этот вечер все придворные лошади были отосланы в лес, а некоторые, как посланники Бассевича, стояли во втором этаже в покоях. Сам император Петр, бывший с утра в гостях у цесарского посла, графа Кинского, с невероятным трудом возвратился во дворец, от которого во время самой высокой воды вьехал на 6yepе на луг, окружавший Адмиралтейство, где лавировал около церкви св. Исаакия.

В 1723 году, 2-го октября, вода в городе была выше на два вершка, чем в предыдущее наводнение.

В 1725 году, 1-го ноября, вода возвысилась на 8 футов и 2 д., с этого времени вода почти ежегодно по 1777 год доходила в разное время выше трех футов. Академик Крафт рассказывает, что 5-го ноября 1725 года было опять наводнение, и жестокий юго-западный ветер дул с 9 часов утра до полуночи. Бергхольц заносит в свой дневник, что 1-го ноября, в 10 часов утра, государыня в шлюпке ехала из Летнего дворца, где она еще тогда жила, на другую сторону, чтобы помолиться в церкви св. Троицы, но вода была так высока, что нельзя было дойти до кареты. Государыня обратно отправилась уже не в свой Летний дворец, а в государев Зимний, с намерением остаться там жить. После обеда, 2-го ноября, возвратился государь в Петербург; во время бывшего шторма он испытал много опасности на пути от Дубков. Одно из следовавших за ним судов погибло, и два только человека спаслись. Царь поставил свою яхту на два якоря, и так провел всю ночь.

В 1726 году, в Петербурге было опять наводнение; профессор Лейтман нашел, что оно было на восемь английских футов и 2 вершка выше обыкновенного уровня воды. После этого наводнения Екатерина I издала указ: „Для опасности от такой же воды, всякое строение впредь, кому где надлежит строить, выше нынешней бывшей воды на фут, и для того везде на строениях поставить знаки“.

После наводнения 1726 года на Неве образовался новый остров, который от пустоты назван: „остров Буян“, на нем вскоре были построены пеньковые и масляные амбары.

В этом году, как говорит адмирал А. И. Нагаев, было два наводнения: 18-го сентября и 1-го ноября; последнего числа он находился во время прибыли воды в Кронштадтской цитадели на карауле; вода, выгнав их из караульного дома, сгоняла с банкета на банкет, потом покрыла всю пушечную платформу и принудила их отсиживаться на цитадельских пушках, где они, окачиваемые морскими волнами, пребывали до полуночи „в отчаянии живота, однако, Бог спас всех без упаду".

В 1729 году, октября 12-го дня, было опять наводнение, вода доходила до 7 футов и одного дюйма. 15-го сентября 1732 года, опять была высокая вода.

В 1736 году, сентября 10-го, почти весь город был покрыт водой, ветер дул западный, очень большой. 13-го декабря, того же года, вода снова выступила из берегов.

В 1744 году наводнение было 17-го августа, вода доходила, при северо-западном ветре, до 7 футов. Сентября 9-го того же года, по утру сильный западный ветер выгнал почти всю воду из каналов, к вечеру ветер задул юго-западный, нагнав большое наводнение.

В 1752 году, октября 22-го, в 10 часов утра, при западном ветре вода поднялась до высоты 8 футов 5 дюймов, по другим сведениям, до высоты 91/2 Ф, все острова и части города, за исключением Литейной и части близ Невского монастыря, были залиты водой; вода как поднялась быстро при жестоком шторме, так и сбыла с той же быстротой.

 

 

Вид Петропавловской крепости в Петербурге в конце XYIII столетия.

С рисунка, сделанного с натуры Урешусом. (Из собрания П. Я. Дашкова).

 

В этом же году, Нева возвышалась несколько раз: 25-го, 27-го и 28-го октября; в последний день, не смотря на безветpиe, вода стояла целые сутки. В 1755 году, вода в октябре доходила до 7 фут.; 29-го сентября 1756 года, вода, при жестокой 6ypе, поднималась до высоты 7 футов 3 дюймов. Августа 25-го 1762 года, была чрезвычайная буря, причинившая много крушений на реке. В 1764 году, от 18-го по 22-е ноября, вода стояла от 7 до 8 фут., при совершенном безветрии.

Самое ужасное наводнение произошло, как мы уже говорили, 10-го сентября 1777 года. В этот день, в 10 часов утра, вода поднялась на 10 футов и семь дюймов, залила город, только Литейная и Выборгская части не были под водой; в седьмом часу пополудни вода начала сбывать и в полдень вступила в берега. За два дня до этого бедствия в Петербурге стояла бурная погода; сильный юго-западный ветер был на столько велик, что отогнал воду к восточным берегам Ладожского озера, и все стоявшие у Шлиссельбурга суда обмелели. Буря особенно много принесла вреда садам и рощам Петербурга. В „Академических Ведомостях“ этого года есть объявление о продаже, с дачи г. Яковлева на Петергофской дороге, двух тысяч мачтовых дерев, вырванных с корнем этой бурей. В Летнем саду буря причинила много вреда: сохраняющиеся до сих пор липы с железными скобками и с костылями пострадали именно тогда; в это же время, как мы уже упоминали, разрушены были бурей и фонтаны в Летнем саду, не возобновленные уже с тех пор.

Во время этого наводнения, по словам Георги, небольшой купеческий корабль переплыл мимо Зимнего дворца через каменную набережную. Любское судно, нагруженное яблоками, занесено было ветром на десять сажен от берега в лес; почти по всем улицам ездили на маленьких шлюпках, и тогдашний обер-полицеймейстер, Н. И. Чичерин, проехал на ялике от своего дома (теперь дом Елисеева, у Полицейского моста) прямо в Зимний дворец. Множество оград и заборов опрокинуто было, не говоря о домах; одна изба переплыла на противоположный берег Невы. Все лавки с товарами размыло, уцелели одни только каменные в Гостином дворе, где вода была вышиной на 11/2 сажени, в мучных лавках в 2 куля с половиной вышиной, в Большой и Малой Коломне и в Мещанской более ста домов со всем строением и с людьми разнесло; на взморье смыло острог, в котором было до трехсот человек; кругом Петербурга на одиннадцать верст находили в полях трупы животных и людей. Екатерина рано утром приказала выбить стекло в окне Зимнего дворца, откуда и смотрела на бушующие волны. Затем государыня приказала служить молебен священнику и сама молилась на коленях. Императрица очень подробно описывает это наводнение в письме к Гримму. Вот оно: „Я очень рада, что вчера в полдень возвратились в город из Дарского. Была отличная погода; но я говорила: „посмотрите, будет гроза", потому что накануне мы с князем Потемкиным воображали себе, что берем крепость штурмом. Действительно в десять часов по полудни поднялся ветер, который начал с того, что порывисто ворвался в окно моей комнаты. Дождик шел небольшой, но с этой минуты понеслось в воздухе все что угодно: черепицы, железные листы, стекла, вода, град, снег. Я очень крепко спала; порыв ветра разбудил меня в пять часов. Я позвонила, и мне доложили, что вода у моего крыльца и готова залить его. Я сказала: „Если так, отпустите часовых с внутренних дворов; а то, пожалуй, они вздумают бороться с напором воды и погубят себя"; сказано, сделано; желая узнать поближе, в чем дело, я пошла в Эрмитаж. Нева представляла зрелище разрушения Иерусалима. По набережной, которая еще не окончена, громоздились трехмачтовые купеческие корабли. Я сказала: „Боже мой! Биржа переменила место, графу Миниху придется устроить таможню там, где был эрмитажный театр“. Сколько разбитых стекол! Сколько опрокинутых горшков с цветами! И как будто подстать цветочным горшкам, па полу и на диванах лежали фарфоровые горшки с каминов. Нечего сказать, тут-таки похозяйничали! И к чему это? Но об этом нечего и спрашивать. Нынче утром ни к одной даме не придет ее парикмахер, не для кого служить обедню и на куртаге будет пусто. Кстати десерт Бретеля (который давно прибыл и покончил после трудов и опасностей, весь целый, не надтреснутый и не разбитый, в последней комнате Эрмитажа) нынешней ночью едва не сделался жертвой урагана. Большое окно упало на землю подле самого стола, весьма прочного, на котором десерт расставлен. Ветром сорвало с него тафтяную покрышку, но десерт остался целехонек“. Далее пишет государыня, после обедни: „Обедаю дома. Вода сбыла и, как вам известно, я не потонула. Но еще немногие показываются из своих берлог. Я видела, как один из моих лакеев подъехал в английской коляске; вода была выше задней оси, и лакей, стоявший на запятках, замочил себе ноги. Но довольно о воде, подбавим о вине. Погреба мои залиты водой, и Бог весть, что с ними станется. Прощайте; четыре страницы довольно во время наводнения, которое с каждым часом уменьшается.

Вред это наводнение принесло гораздо больший, чем наводнение, бывшее 7-го ноября 1824 года; следы первого, не смотря на то, что вода не подымалась так высоко, были более ужасны в отношении гибели людей и животных, не нашедших спасения в ночное время. После этого бедствия, государыня в указе, от 21-го сентября 1777 года, данном г. вицепрезиденту адмиралтейств-коллегии и главному галерного флота командиру графу Ив. Г. Чернышеву, повелела учредить знаки и сигналы, по которым жители должны были принимать спасительные меры; вот эти правила: „Когда в Коломнах и в Галерной гавани вода начинает выходить на берег, то дан будет сигнал: тремя выстрелами из пушек, и будет поднято на шпице всех четырех сторон по красному флагу, а ночью три фонаря; также пойдет барабанщик бить в барабан; в случае же сильной опасности, для всех жителей из Адмиралтейства крепости будет сделан сигнал пятью выстрелами из пушек и выставлены будут на адмиралтейском шпице со всех сторон белые флаги, а ночью по два фонаря. В то же время императрица приказала генералу Бауру составить план Петербурга с обозначением мест наводнения.

В 1788 году, 26 и 27 сентября, вода в Петербурге выше обыкновенного уровня доходила до 7 футов.

В сентябре 1802 года, вода поднималась на 7 фут. и 5 дюймов.

В январе 1822 года, в час ночи, вода также выступала из берегов, разметав по улицами лес и дрова, и была выше ординарной на 8 фут. 5 дюймов.

Но особенно много бед натворила вода в Петербурге 7 ноября 1824 года; в этот день она достигла в некоторых местах города 13 футов и 7 дюймов, по знаку же в Петропавловской крепости была выше горизонта обыкновенной воды на 12 фут. и 10 дюймов.

 

 

Уличный продавец сбитня в Петербурге в конце прошлого столетия.

С гравюры того времени Шенберга, по рисунку с натуры Гейслера.

 

День, предшествовавший наводнению, был самый неприятный: с самого утра шел дождь и дул холодный ветер. Барометр упал вдруг на один дюйм. К вечеру непогода еще усилилась. Булгарин пишет: „В 7 часов я уже видел на адмиралтейской башне сигнальные фонари для предостережения жителей от наводнения. В ночь настала ужасная буря; сильные порывы юго-западного ветра потрясали кровли и окна, стекла звучали от плесков крупных дождевых капель. Беспечные жители столицы спокойно почивали. С рассветом мы увидали, что вода чрезвычайно возвысилась в каналах и сильно в них волновалась. Сначала появлялись на улицах только люди, вышедшие из домов своих за делами, но около 10 часов утра, при постепенной прибыли воды, толпы любопытных устремились на берега Невы, которая высоко поднималась пенистыми волнами и с ужасным шумом и брызгами разбивала их о гранитные берега. Когда жители Адмиралтейской стороны еще не предвидели несчастья, низменные места, лежащие по берегами Финского залива и при устье Невы, были затоплены, и жители Гавани, Канонирского острова, Гутуевского, деревень: Емельяновки, Тентелевой и казенного Чугунного завода, близ Екатерингофа, терпели бедствие. Невозможно описать того ужасного явления, которому были свидетелями люди, бывшие в это время на берегу Финского залива и чудесно спасшиеся от гибели. Необозримое пространство вод казалось кипящей пучиной, над которой распростерт был туман от брызг волн, гонимых против течения и разбиваемых ревущими вихрями. Белая пена клубилась над водяными громадами, который, беспрестанно увеличиваясь, наконец, яростно устремились на берег. Множество деревянных построек не могли противостоять огромной массы воды и с треском обрушились. Люди спасались, как могли, в уцелевшие дома, на бревнах, плавающих кровлях, воротах и т. д. Многие погибли, как и домашний скот и пожитки. Вода беспрестанно прибывала и, наконец, ринулась на весь город. В одно мгновение вода полилась через края набережных реки и всех каналов, через подземные трубы она хлынула в виде фонтанов.

„Трудно представить ce6е смятение и ужас жителей: погреба, подвалы и все нижнее жилье тотчас наполнились водой; каждый спасал что мог и выносился наверх, оставляя в добычу воде свое имущество. Некоторые, слишком заботливые о вещах и товарах, погибли в погребах; толпы народа, бывшего на улицах, бросились в дома, другие спешили в свои жилища, но прибывавшая вода принудила их искать спасенья, где кто мог. Кареты и дрожки, которые сперва разъезжали по воде, начали всплывать и спасаться на высоких местах и по чужим дворам. В первом часу пополудни, весь город, за исключением Литейной, Каретной и Рождественской частей, был залит водой, везде почти в рост человека, а в некоторых низких местах (как, например, на перекрестке Большой Мещанской и Вознесенских улиц и у Каменного моста) более нежели на полторы сажени. Вид из окон дома Котомина (дом, где лавка Елисеева, у Полицейского моста) был ужасный и необыкновенный.

„Разъяренные волны свирепствовали на Дворцовой площади, которая с Невой составляла одно огромное озеро, изливавшееся Невскими проспектом, как широкой рекой, до самого Аничковского моста. Мойка, подобно всеми каналами, скрылась от взоров и соединилась с водами, покрывавшими улицы, по которым неслись леса, бревна, дрова, мебель. Вскоре мертвое молчание водворилось на улицах. Около двух часов появился на Невском проспекте, на двенадцативесельном катере, военный генерал-губернатор, граф М. А. Милорадович, для подаяния помощи и ободрения жителей. Несколько небольших лодок проехало по Морской и еще большой катер с несколькими людьми разного звания, спасшимися от погибели на берегу Невы, причалили к дому Косиковского. Близ Смоленского поля, на Петербургской стороне и вообще в местах низких, занятых деревянными строениями, вода смыла последние до основания и улицы загромоздила лесом, дровами и даже хижинами; кое-где лежали изломанные барки; одно паровое судно большой величины, с завода Берда, очутилось в Коломне, возле сада католического митрополита. На Неве все мосты были сорваны, за исключением Самсошевского и соединяющего Каменный остров с Петербургской стороной. Каменные и чугунные мосты все уцелели, но гранитная набережная Невы сильно пострадала, многие камни были сдвинуты с места или опрокинуты. В третьем часу пополудни вода начала сбывать, в 7 часов начали уже ездить в экипажах по улицам“.

 

 

Уличный продавец блинов в Петербурге в конце прошлого столетия.

С гравюры того времени Шенберга.

 

Другой очевидец этого наводнения, Башуцкий, описывает его так: „Зрелище уничтожения и гибели было ужасно. Зимний дворец, как скала, стоял среди бурного моря, выдерживая со всех сторон натиск волн, с ревом разбивавшихся о крепкие его стены и орошавших их брызгами почти до верхнего этажа. На Неве вода кипела, как в котле, и с неимоверной силой обратила вспять течение реки; набережные дома казались парусами кораблей, нырявших среди волн; мосты были сорваны и разнесены на части; два тяжелых плашкоута сели на гранитный парапет против Летнего сада; барки и другие суда с быстротой молнии неслись как щепки вверх по реке; люди с отчаянием, с распростертыми руками, в оцепенении ожидали неминуемой гибели; огромные массы гранита были сдвинуты с места или вовсе опрокинуты.

„На площади против дворца — другая картина: под небом, почти черным, темная вода вертелась как в огромном водоворот; по воздуху, высоко и быстро крутясь, носились широкие листы железа, сорванные с крыши нового строения главного штаба; буря играла ими как пухом; два длинные деревянные тротуара, поперек между заборов недооконченного здания, сделали плотину, на которую волны упирали с ревом и, достигнув высоты ее, полились в Малую Миллионную; в Большую Миллионную, через узкий переулок, выходящий на Неву, вдвинуло водой огромную барку, перегородившую улицу. Люди, застигнутые водой, лезли в окна, на фонари, цеплялись за карнизы и балконы домов, прятались на вершинах дерев, посаженных вокруг бульвара, садились на империалы карет. На Неве плыли товары в тюках, у 1-го кадетского корпуса стояли барки, возле здания 12 коллегий (нынешний университет) тоже две барки с сеном.

„По линиям Васильевского острова всюду были разметаны барки с дровами и угольями; к балкону одного дома пристали два больших транспортных судна, два таких внесло в узкий переулок, часть разбитого сельдяного буяна занесена была бурей на Петербургскую сторону.

„У Троицкой церкви стояло несколько барок с огромным грузом. По улицам Адмиралтейской части плавали могильные кресты, занесенные с кладбища", и т. д.

Еще один очевидец этого несчастья, Самуил Аллер (см. его книгу: Описание наводнения 1824), говорит, что улица перед Летним садом, да и самый сад, завалены были дровами и бревнами, деревянными крестами с могил, и подле сада на возвышение набережной взошли два плашкоута Троицкого моста, а между ними барка и железная решетка, приготовленная у Суворовской площади для нового через Неву моста.

Все берега Невы были завалены судами, будками и разным хламом. Особенно был загроможден проспект 9-й линии, где со всех сторон под грудами развалин были видны трупы людей и домашнего скота; также множество животных лежали полумертвыми от усталости после борьбы с водой и т. д.

 

 

Уличный продавец зелени в Петербурге в конце прошлого столетия.

С гравюры того времени Шенберга.

 

Много рассказов про это наводнение находим в письмах Ив. Ив. Мартынова, известного профессора и журналиста карамзинской эпохи. Наводнение 1824 года совершенно разорило почтенного ученого и в конец лишило его всего движимого и недвижимого имущества. Вот нисколько эпизодов, записанных им: по словам Мартынова, вода на Васильевском острове стала прибывать в 8 часов утра; в это время она разливалась по 11-й линии, у стен его дома; через час ученый уже плакал, видя, как вся его библиотека, которую он собирал более тридцати лет, составленная, большей частью, из редких и дорогих книг, преспокойно уплывала из разбитого на улицу окна. „Прошло за три часа, — продолжает он, — но вода все прибывает; казалось, ветер свистит и свирепствует еще сильнее; волны на очищенных ими от заборов и всякого лесу огородах вздымаются, как на море; брызги воды отрываются от валов, сердитых и белых, и часто пошатывается наш мезонин, и сердце замирает. Без сомнения, сорвало бы и наш мезонин и нас унесло бы, если бы с той стороны, откуда дул ветер, не было довольно высокого сарая. Вдруг затрещали в зале и в других комнатах стекла, и вот мимо моего дома несет сорванный парник, сарай, хлев или домик, с живыми или с мертвыми, придавленными людьми или животными; там плывут на бревнах; влезают на попадающиеся на дороге деревья..." При этом Мартынов рассказывает, как один работник, сидя верхом на лошади и держась за ее уши, горько обливался слезами и прямо приплыл к ним верхом. „Себя-то мне не жаль, — говорит он, когда ввели его наверх: — а что подумает хозяин, коли лошадь не сбережена".

Вода, по свидетельству Мартынова, была около его дома выше сажени. Прислуга его, жившая во флигеле, разломала потолок и вылезла на чердак, потому что вода была до самого потолка и пробиралась уже на чердак... Одна женщина, лишась приюта, бежит по воде, выбирая для этого высокие места, с малолетней дочерью, но вода быстро прибывает... мать уже не находить возможности к спасению жизни дочери, о своей уже не думает, вдруг видит позади себя солдата, плывущего на бревне, и бросает к нему через голову свое детище. Солдат подхватывает дитя, а бедная мать на его глазах погружается в воду и утопает.

Сосед Мартынова спасся со своей женою на большой двери, сорванной бурей; трепещущий муж держал в руках курицу, а жена собачку. Они, как после сами рассказывали, прощались друг с другом и приготовлялись к смерти. Невеселые картины видел Мартынов из своего домика. Здесь человек спасает свою жизнь, плывя в чане, там — ухватясь за гвоздь плывущего домика, на разрушенной крыше которого сидит кошка или собака; оторванная дверь служила подпорой голове лошади и т. д.

Даже такие забавные эпизоды, как сиг, заплывший в подвал императорской публичной библиотеки, не могут потешить при общем бедствии. В переполохе один армянский священник на армянском кладбище привязал себя в церкви к стене веревкой, дабы, в случае, если он потонет, то, по крайней мере, не унесло бы его трупа без вести, так как это и случилось действительно с другими.

К одному англичанину принесло водой гроб, вырытый из земли, его приятеля, которого он похоронил за два дня до наводнения. От полиции была повестка с объявлением, кто из обывателей нашел гроб с непогребенным покойником, унесенный со Смоленского кладбища, и кто представит его, тому дано будет 500 рублей. К одному владельцу дома на Выборгской стороне принесло водой в пустом сахарном ящике грудного младенца; утром после наводнения он слышит детский крик, идут к месту, где слышен крик, и находят ребенка, он улыбается; нашедший принимает его к себе на воспитание. Мартынов говорит, что на другой день наводнения иные плакали, другие радовались, одни разорились, другие пользовались их разорением. Так, после воды, Мартынову попадались солдаты, мужики и женщины с полными ведрами какой-то жидкости. — Что это? — спросил он. — Патока, —- отвечали. — Откуда? — А вот на бирже размыло сахарный песок. На бирже убыло сахару до 300000 пудов, соли столько же, вина более нежели на 1/2 миллиона рублей, 900000 пуд. муки и других товаров на многие миллионы. Уж какое раздолье! И действительно, — замечает он, — я посмотрел на показанное место и увидел множество людей, с ведрами и другой посудой, собирающих патоку у забора, где навалены были горы сахарного песку, и весело болтающих о том, кто сколько поймал утопших. Этого мало, едва успела войти вода, как начались грабежи. Мартынов в первое же утро застал у себя одного такого доброго молодца, с дубинкой, собиравшего что ему угодно, — Что ты делаешь? — спросил он его с негодованием. — Ищу вчерашнего дня! — мрачно отвечал он, укладывая чужое добро в свой большой мешок.

Были, впрочем, и такие добрые люди, которые на чужом несчастье не созидали своего, но с опасностью для своей жизни спасали других. Так один мужичок в продолжение нескольких часов спас четырнадцать душ; затем Соколов, секретарь Российской академии, живший в верхнем этаже, спас пятнадцать человек погибающих, подавая им веревки.

Содержавшиеся в исправительном доме преступники, во время наводнения, были выпущены на свободу, но не все захотели ею воспользоваться и с самоотвержением бросились спасать утопавших в соседнем доме старых бедных женщин и по пояс в воде выносили их.

Генерал Бенкендорф сам перешел через набережную, где вода доходила ему до плеч, сел не без труда в катер, которым командовал мичман гвардейского экипажа Беляев, и при опаснейшем плавании, продолжавшемся до 3-х часов ночи, успел спасти множество людей. Полковник Герман, получив высочайшее приказание отправиться в Коломну, в казармы гвардейского экипажа, для рассылки судов на помощь погибающих, поехал из дворца в курьерской тележке, но должен был бросить ее на дороге и сесть верхом на лошадь, которую вскоре переменил, и наконец с величайшим трудом и опасностью доехал в лодке до казарм и исполнил возложенное на него поручение. В шесть часов вечера он возвратился во дворец пешком, по пояс в воде, поддерживаемый отправленным с ним матросом. Мичман Миллер спас 12 человек, ездя от Галерной улицы к Исаакиевскому мосту и по Неве, принимая погибающих к себе на катер. Капитан Скрыдлов, на небольшом судне, спас сто человек. Государь наградил Бенкендорфа бриллиантовой табакеркой. Герман получил св. Анну 2-й степени, Миллер и Беляев — св. Владимира 4-й степени. Часовой л.-гв. Преображенского полка Михаил Петров не оставлял во время наводнения своего поста у Летнего сада, пока не приказал ему того ефрейтор Фома Малышев, подвергавшийся сам опасности для спасения его, потому что должен был брести к нему по пояс в воде и бороться с яростью валов, покрывавших тогда набережную.

 

 

Наводнение в Петербурге в 1824 году, на Дворцовой площади.

С рисунка того времени.

 

Другой гвардейский солдат, посланный с заставы с донесением, проходя Сенную, слышит плач ребенка, плавающего на столе в нижнем этаже. Служитель останавливается, борется несколько времени с обязанностью службы и с состраданием, но последнее чувство берет верх, он, перекрестясь, кидается в воду и спасает ребенка. Между тем, вода прибывает; он, не колеблясь, кидает свой кивер, сажает ребенка на голову и таким образом выносит его из опасности.

Сострадание к утопающим во время наводнения в Петербурге особенно ярко высказывалось между простолюдинами. Так крестьянин Иван Сысин видит, что в квартире Степана Морейского вода была вышиной более двух аршин и что там погибают четыре женщины и в числе последних старуха 90 лет; он верхом на лошади подъезжает к дому, выбивает стекла в окнах и спасает погибающих.

Шкипер шкуны, принадлежавшей купцу Бруну, подавал помощь весь день утопающим и спас 23 человека. Аудитор Климов спас от потопления 12 человек. Плотники казенного Чугунного завода, бывшие в одном доме на Петергофской дороге, пообедав, легли отдыхать; двое из четырнадцати человек пошли спать на чердак. Когда вода стала прибывать, двенадцать товарищей стали кричать; крики, к счастью, разбудили двух спавших на чердаке; которые тотчас принялись за топоры, и, прорубив отверстие в потолке, вытащили их на чердак одного за другим, и потом все спаслись на крыше.

Купец Ларшнов, живший в Чекушах, видя близкую гибель своего жилища, сколотил наскоро из бревен и досок плот, на который и перебрался с женой и двумя малолетними детьми. Плот этот понесло бурей прямо к дому брата его, но вдруг порывом ветра он неожиданно разделяется, и на одной половине остались дети, которых и понесло через Неву к заводу Берда; здесь их спасают заводские pa6oчиe, а другую половину плота принимает брат Ларионова.

К происшествиям, заслуживающим особенного внимания, нельзя не отнести и следующего случая. Бедная вдова, жившая в Гавани в низеньком домике, при наступлении воды должна была со всеми детьми взлезть на крышу, но, к ее ужасу, вскоре она увидела большое судно, с быстротой несшееся прямо на их дом. Бдова, видя неминуемую смерть, уже отчаивалась быть живой, как вдруг на их счастье судно засело вблизи от них между большими деревьями и стало для них так удачно, что защитило их не только от волн и наноса других судов, но даже от ветра.

Другой чиновник, живший в той же Гавани, был вынужден во время наводнения со всем своим семейством перебраться на чердак, куда успел также втащить и необходимые вещи. Вода, впрочем, все прибывала и уже касалась потолка. Несчастные стали помышлять перебраться на крышу, как вдруг увидели несшееся на них судно; ужас объял их, и они уже ждали гибели; но судно набегает на дом и к общей радости срывает только крышу с потолком...

В той же местности, бедный чиновник, отправляясь на службу, оставил больную жену с большим семейством в убогой лачужке, приказав для плотников, которые придут для поправки крыши, поставить в печь большой котел с картофелем. Печь еще не истопилась, как вода наполнила хижину; все семейство успело перебраться на печь, бедная мать ежеминутно видела с ужасом, как вода все более и более прибывала и готовила ей с детьми неизбежную смерть. Дети стали просить есть, мать вспомнила про картофель и с трудом достала его из печки. Утолив голод, дети уснули. К счастью, вода не дошла на полвершка до того места, где они сидели, и скоро сбыла. Настало уже утро, но никто не приходил освободить их, тщетно они кричали и просили помощи. Наконец, на третий день крики их услышали, и они были спасены отцом, который уже отчаивался их найти в живых, так как вся та местность была завалена хламом и развалинами домов, так что не видно было и следов домика, и только через двое суток он мог до него добраться. Дети и жена его все время заточения питались картофелем.

Жена одного солдата пошла за покупками в рынок и заперла комнату, оставив там двух малюток своих. По дороге она была застигнута водой и принуждена искать спасенья в чужом доме. С рассветом, на другое утро, спешит она домой и с горестью думает, что не найдет в живых своих детей. Но, отворяя двери, к величайшей радости и счастью, она находит своих малюток, спящих на столе посредине комнаты... Приход матери разбудил детей, которые ей рассказывали: „Мама, мы играли в комнате, и как вода стала входить сюда, то мы вскочили на стул, а потом на стол. Нас очень забавляло, как стол начал плавать по комнате, а когда он стал подыматься, то мы не могли устоять на нем, а легли и проспали, покуда ты не пришла к нам“.

В одной из частей, более других потерпевшей от наводнения, жили три сестры, снискивавшие себе пропитание рукоделием. Две из этих сестер долго трудились, отказывая себе часто в необходимом для того, чтоб отложить что-нибудь для своей младшей сестры на приданое. Таким образом они сберегли и накопили в небольшом сундуке несколько нужных вещей из белья и деньгами до 2000 рублей. Неожиданное бедствие умчало и разрушило все ими накопленное богатство. Полуразвалившаяся их светелка, кое-как державшаяся на нескольких бревнах, была прибита волнами к берегу, где под разным хламом был найден сундучок, по раскрытии которого увидели чистое белье, платье и деньги, бережно завернутые в узелок, но кому принадлежал сундучок, не было признака; в вещах, впрочем, еще было найдено евангелие, на белом листе которого видна была отметка, что оно подарено такой-то. И вот, эта-то надпись и дала возможность полиции отыскать владелиц сундучка и возвратить его им в целости.

Рассказам после наводнения не было конца. П. А. Каратыгин в своих воспоминаниях говорит о скряге Копейкине, проживавшем на Каменноостровском проспекте (дом Копейкина стоял на площади, где теперь Большой проспект), что он во время наводнения сидел у себя на заборе с багром в руках и, пользуясь даровщинкой, ловил приплывающие к нему дрова; иные несчастные, застигнутые водой на улице, искали спасения и карабкались на его забор, и он не только не подавал им помощи, но с жестокостью спихивал их багром в воду. Этот отвратительный скаред не остался, однако, без наказания: по приговору суда, он был посажен в тюрьму и лишен доброго имени.

 

 

Вид Казанского собора.

С гравюры Дормиэ, начала нынешнего столетия.

 

Точно такой же бессердечностью отличался еще житель Выборгской стороны, купец Семилоров. Тот же Каратыгин рассказывает, что он утром на следующий день пошел по улицам Петербурга — многие заборы были повалены, с домов снесены крыши, на площадях были барки, гальоты, катера, улицы загромождены бревнами, дровами и разным хламом; на дворе стоял сильный мороз, что, конечно, увеличивало бедствие обитателей нижних этажей; сырые стены обледенели, печки разрушились, и бедные страдальцы дрожали от холода. Правительство приняло тогда самые энергичные меры для облегчения участи этих несчастных, в каждой части города были устроены комитеты, в члены которых были избраны следующие особы: граф Кутайсов, Хитрово, Уваров, Болгарский, Кушелев, князь Куракин и Энгель. Для noco6ия пострадавшим развозили по улицам хлеб и теплую одежду, учреждены временные приюты в больницах и частных домах. Государь пожаловал миллион рублей для раздачи бедным безвозвратно, примеру его последовали и многие частные лица; всего собрано было в пользу пострадавших 4066486 р. 62 к. сер., розданы эти деньги 53529 беднякам. По словам других очевидцев, бедствие было тем более ужасно, что рабочих рук, кроме домашних, трудно было достать, в особенности требовались печники, стекольщики, плотники, и их то ни за какие деньги найти было нельзя, платили таким рабочим по 6 рублей в день; также и необходимый мaтepиaл для работ был в недостатке: стекло перебито, глина размыта, кирпич засырел, доски на лесных дворах были, большей частью, унесены Невой в море. Даже очень богатые люди чувствовали недостаток, белый хлеб в Петербурге появился только на четвертый день, также и другая необходимая провизия, как, например, картофель, огурцы и капуста. Приготовленные же припасы на зиму в домах все были перемешаны со всякой вонючей нечистотой и с подземной дохлой гадиной.

В. А. Каратыгин, который во время наводнения был с товарищами на репетиции, рассказывал, что, между прочим, их забавляла в театре возня подпольных крыс и мышей, который подняли пронзительный писк, прыгая по креслам, лезли на стены и искали спасения в верхних ложах1. Наводнение, как ватерпас, ясно обозначило низменную и возвышенную местность Петербурга. Так, например, на Невском проспекте вода выступила не более полуаршина, за Аничковым мостом количество воды было весьма незначительно, за Троицким переулком ее уже почти не было, на Песках и на Охте никто и не подозревал этого бедствия. Зато на Петербургской и местами на Выборгской стороне она возвысилась более сажени, а в Галерной гавани доходила до крыш домов. Особенно сильно бушевала вода на Смоленском поле и кладбище, представляя картину полного разрушения.

Вода хлынула на кладбище со страшной силой, все кладбищенские заборы были свалены, мосты и мостки уничтожены; кресты с могил унесены на Выборгскую сторону, где в морском госпитале всю зиму ими топили печи; также земляные насыпи на могилах смыты, каменья и металлические надгробные плиты сдвинуты с места и занесены землею.

Деревянная церковь была размыта, в большой каменной вода влилась в подвал и уничтожила хранившиеся там церковные документы. Вода затопила и богадельню; три старушки думали спастись на печке и потонули, другие убежали на чердак и там спаслись.

11 ноября, император Александр I, осматривая следы разрушения на Смоленском кладбище, вошел в церковь, в которой, установленной во всю ширину гробами, служили вечерню. Государь приложился к образу и вышел на паперть, утешал пострадавших от наводнения богаделенок и приказал снабдить их теплой одеждой2.

На Смоленском кладбище также и многие свежие могилы были размыты водой и множество гробов всплыло. Рассказывали, как передает И. А. Каратыгин, что одна молодая вдова, проживавшая в одной из линий Васильевского острова, накануне похоронила на Смоленском своего старого супруга, над прахом которого не расположена была долго плакать и терзаться, потому что покойный сожитель мучил ее своей ревностью. Проводив его на место вечного упокоения, она также думала найти, наконец, душевное спокойствие, но каков же был ее ужас, когда вечером рокового дня она увидала гроб своего сожителя у самого крыльца ее дома! Нечего делать, пришлось бедной вдовушке вторично хоронить своего неугомонного супруга.

После наводнения, весь утонувший скот в Петербурге был отвезен на Смоленское поле, где и курилась огромнейшая жертва Посейдону-истребителю; всего скота: свиней, лошадей, коров, быков, в Петербурге погибло 3600 голов. Между четвертой и пятой линиями на Васильевском острове затонуло целое большое стадо черкасских быков.

Известный пиита того времени, граф Хвостов, почтил четвероногих утопленников следующим стихотворением:

 

...„Свирепствовал Борей,

И сколько в этот день погибло лошадей!..

И представлялась страшная картина, как:

...По стогнам валялось много крав,

Кои лежали там, ноги кверху вздрав"...

 

Император Александр Павлович изыскивал все способы, чтобы облегчить и утешить несчастных, пострадавших от этой страшной катастрофы. Мартынов пишет, что он видел на Чугунном заводе ужасы опустошения, которые превосходили ужасы Галерной гавани; здесь государь открывал трупы семейств, потонувших на этом заводе: „какими потоками слез орошал ангел наш, при вопле и рыдании окружавших его несчастливцев, переживших наводнение, как он утешал их, сам неутешный". Мартынов разсказывает3, что это зрелище было тем трогательнее, что трупы не походили на обыкновенных утопленников, и были как живые; особенно на щеках детей, казалось, играл еще румянец.

Объезжая наиболее пострадавшие прибрежные места, на Петергофской дороге, Александр I посетил одно селение, которое было совершенно уничтожено наводнением. Разоренные крестьяне собрались вокруг императора и горько плакали. Вызвав из среды их старичка, государь велел ему рассказывать, кто и что потерял? Старик начал по-своему: „Все, батюшка царь, все погибло: вот у афтово домишко весь унесло и с рухлядью, и с животом, а у афтово двух коней, четырех коров затопило, у афтово" и т. д. „Хорошо, — сказал император: — это все у Афтова, а у других что погибло?“ Тогда объяснили государю, что старик употреблял афтово вместо этого. Посмеясь своей ошибке, государь приказал выстроить на высокой насыпи нынешнюю красивую деревню и назвать ее „Афтово".

Тысячи семейств, пострадавших от наводнения, тотчас же получили помощь; дом военного губернатора был немедленно открыт и обращен в приют несчастным, лишившимся крова; одного хлеба в первый же день было роздано на 3500 руб. Каждый день сюда приходило до 500 человек и жило более 250 ч. Разоренными наводнением также щедро выдавались и денежные noco6ия. По поводу щедрой выдачи денег рассказывают следующий забавный случай. Одна дама является к графу Милорадовичу, вся в слезах. — Верно вы не получили вспоможения? — спрашивает ее военный губернатор, — Нет! на нас Бог прогневался, — отвечает рыдающая дама: — у всех вода была, а у нас ее не было; все получили вознаграждение, а мы не имели этого счастья!..

Мартынов в своих письмах говорит: „Чрезвычайно замечательно то обстоятельство, что нашлись люди, которые наперед предчувствовали общее бедствие — одни с помощью инстинкта, другие с помощью примет, третьи при пособии наук. Аптекарь Имсен за два дня до наводнения перебрался из нижнего этажа в верхний. Приятель спрашивал, зачем он это делает, и стал над ним подшучивать. — „Я буду смеяться, когда вы будете плакать“, — услышали от него в ответ. Тогдашний физик и механик Роспини за несколько дней до наводнения увидел, что барометр его упал так низко, как он никогда не слыхал. Это обстоятельство его так встревожило, что он чуть не помешался в уме.

Одна дама передавала Мартынову, что в августе 1824 года, гуляя на Петровском острове, она заметила, что муравьи необыкновенно высоко сделали свои запасные магазины, именно на верхней перекладине ворот. — Что это значит? — спросила она прогуливавшегося с ней старого начальника брандвахты Лебедева, — Это весьма дурно, сударыня, — отвечал старик: — в тот год, когда быть наводнению, муравьи всегда делают гнезда свои на местах возвышенных. В нынешнем году быть большой воде; советую вам поселиться как можно выше.

В одном доме, кошка, окотившаяся за несколько дней до наводнения, перенесла своих котят накануне наводнения на ту ступеньку лестницы, до которой вода не возвысилась.

Приводим главные отметки высоты воды: на Елагином острове от 7 до 10 футов; на Каменном острове — от 6 до 9 футов; на Крестовском — от 3 до 8 футов; на Аптекарском — 6 и 7, 6 футов; на Петербургской стороне, у лазарета Гренадерского полка — 7 футов; у встречи Большого проспекта и Каменноостровского — 7, 6; у второго кадетского корпуса — 5, 3; на Васильевском острове, у больницы Марии Магдалины — 7 ф.; в Галерной — 10, 8 ф.; у биржи, в сквере — 6, 5 ф.; у академии художеств — 5, 4; на левой стороне Невы, у Адмиралтейства — 5 ф.; на Невском, против Казанского собора — 4, 1; у Большого театра — 5 ф.; на набережной Фонтанки, при начале, у училища Правоведения на 5 ф.; у Чернышева моста на 6 ф.; на Садовой улице и Сенной площади — 5, 3 ф.; у станции царскосельской железной дороги — 5, 4; в конце Обводного канала и Эстляндской улицы — 6, 3 ф.

По плану Петербурга, хранящемуся в правлении первого округа, с отметками высоты поднявшейся воды и очертанием, где была граница наводнения, черта последнего, начиная с северо-востока, проходила следующим образом: на Выборгской стороне, вдоль Большого Сампсоньевского проспекта, еще переходя несколько через него; потом, огибая медико-хирургическую академию, по Ломаному пер. и Нижегородской улице, черта проходит по нынешней Самарской улице, приближаясь к Неве, потом продолжается вдоль Симбирской улицы и несколько выше Нового арсенала сливается с берегом Невы; к северу черта пересекала Сердобольскую улицу на половине, так что на Ланском шоссе спасался от воды скот. На левой стороне Невы черта наводнения отделялась от Невы у самого перевоза, у Смольного монастыря; далее черта идет прямо вниз по Неве, между ней и Воскресенской набережной, и у Литейного пр. отходит от Невы по Гагаринской улице. Здесь площадь наводнения быстро уширилась, и граница шла прямо к выдающемуся углу Фонтанки, где Екатерининский институт, и далее захватывала более половины Семеновского плаца, перерезывая угол, где от Обводного канала отделяется Введенский канал, позади Егерской церкви. Границей наводнения на левой стороне Невы были: Сериевская улица, у штаба генерал-фельдцейхмейстера и Невский пр., у Аничкова моста, на правой стороне Фонтанки.

Высокие места города, где воды не было: Охта, Пески, Литейная, Александро-Невская и Московская, отчасти Адмиралтейская, 1-й участок. Некоторые места Александро-Невской и Московской частей возвышаются над поверхностью воды более двух сажен. Известно, что почва Петербурга при постройке города постепенно возвышалась; так, еще в Павловское время, во время работ у Исаакиевской церкви, найдено насыпи 14 футов; при рытье водопроводных труб, у Полицейского моста, к дому Росмана, не могли отыскать материка на 9 ф. глубины; у Владимирской церкви найдено насыпи З1/2 фута, у Знаменья, как и у церкви Рождества, так и по всей Ямской, нет нисколько насыпи (отсюда даже вывезено, со времени существования Петербурга несколько миллионов кубических саженей песку).

В 1842 году, считалось, что с основания Петербурга, Адмиралтейская часть поднялась на 41/2 фута, Литейная и Рождественская — на 7 футов, Васильевская — от 2 до 4 ф., Петербургская и Выборгская — на 21/2 фута.

 

 

Спуск корабля на Неве в конце XVIII столетия.

С рисунка прошлого века Патерсона, (Из собраний П. Я. Дашкова)

 

На Невском пр., против Казанского собора, в 1861 году, была открыта бревенчатая дорога на 11/2 аршина ниже нынешней поверхности улицы.

После наводнения 1824 года гибельной высоты воды в Петербурге уже не было, хотя за последние шестьдесят лет она и возвышалась несколько раз. Так, 29-го дня 1827 года, в 12 часов ночи, она поднялась на 4 фута 11 дюймов, но вскоре, через час, начала сбывать. Такое возвышение воды в июне месяце было необыкновенное.

Обыкновенная эпоха наводнений в Петербурге — вторая половина осени и редко в первой половине августа.

В 1830 году, декабря 15-го, в 12 час. утра, вода возвысилась до 5-ти футов и одного дюйма, не доставало 11-ти дюймов, чтобы вода сравнялась с берегами.

Через три года, 17-го августа, при сильном ветре, вода сильно пошла на прибыль и достигла уже пяти футов, как вдруг ветер переменился, и вода быстро сбыла.

Затем возвышение воды в Петербурге, принадлежащее к числу выдающихся по своим размерам и последствиям, случилось дважды в семидесятых годах. Во время первого наводнения она держалась около суток на высоте более 3-х футов иротив ординара, а в 1879 году вода достигла высшего предела — 6-ти футов 8-ми дюймов. В этот день Галерная Гавань была затоплена до 17-й линии; на Смоленском поле бушевали волны, и гаванские чиновники на челноках разъезжали довольно свободно. Большой и Средний проспекты, на протяжение Смоленского поля, представляли одно сплошное водное пространство. Елагин, Крестовский и Каменный острова были потоплены, на Большой Неве, против Горного корпуса, вода тоже выходила из берегов и затопляла часть сложенных товаров на берегу.

Несчастий с людьми в последнее наводнение не было: в городе были приняты надлежащие меры предосторожности, и ежеминутно учащавшаяся пальба с Петропавловской крепости давала знать об угрожавшей опасности жителям подвальных и нижних этажей.

 

 

1 - 9-го ноября, театры по высочайшему повелению были закрыты. 24-го ноября был первый спектакль в пользу бедных, пострадавших от наводнения; давали трагедию „Пожарский" и „Принцесса Требизондская", камедия-балетъ кн. Шаховского. См. „Записки Каратыгина", стр. 125.

2 - См. свящ. Опатовича: „Смоленское кладбище".

3 - Подобных сцен Мартынов видел множество; так он описывает: „У соседа моего, Гоф..., в подвале плавали две утонувшие женщины, у другого соседа, Геракова, потонуло семь человек; одна из этих жертв подносит ко лбу своему руку, с тремя сложенными перстами, чтоб перекреститься; другая — держит в руке двадцатипятирублевую бумажку" и т. д.

 

Петербург в царствование императрицы Елизаветы. — Граница и предместья города. — Аничковская слобода. — Первый мост в Петербурге. — Иcтopия Аничковского дворца. — Прежняя церковь в Аничковском дворце. — А. Г. Разумовский, первый вельможа времен Елизаветы. — Малый театр. — Тайная канцелярия. — Обитатели дворца в нынешнем столетии. — Церкви и богослужения во времена Елизаветы. — Духовенство и прихожане. — Торжественные богослужения в придворной церкви. — Православие императрицы Елизаветы. — Посты. — Духовное сословие. — Телесные наказания. — Указы о нарушении благочиния в церкви. — Указ против юродивых. — Школы. — Разбойник Лихутьев. — Грабежи на Фонтанке. — Число сосланных в Сибирь при Анне Иоанновне. — Облыжные доносы и казни. — Почтение императрицы Елизаветы к духовенству. — Ее духовник Федор Дубянской. — Отношение к духовенству императрицы Екатерины II. — „Дрезденша“. — „Потворенные бабы". — Похождение одной прелестницы старого времени.

 

ЕТЕРБУРГ в царствование Елизаветы, по свидетельству иностранцев, представлял одни противоположности — из великолепного квартала вы вдруг переходили в дикий и сырой лес; рядом с огромными палатами и роскошными садами стояли развалины, деревянные избушки или пустыри; но всего поразительнее было то, что через несколько месяцев эти места нельзя было узнать: вдруг исчезали целые ряды деревянных домов, и вместо их появлялись каменные дома, хотя еще не оконченные, но уже населенные. С точностью до этого времени определить границы города было трудно; существовавшие планы Елизаветинского времени представляли только одни проекты. Границей города считалась Фонтанка, левый берег которой представлял предместья, от взморья до Измайловского полка — „Лифляндское", от последнего до Невской перспективы — ,,Московское" и от Московского до Невы — „Александро-Невское". Васильевский остров, по 13 линию, входил в состав города, а остальная часть, вместе с Петербургской стороной, по речку Карповку, составляла тоже предместья. Разделение столицы на девять частей: первую, вторую и третью Адмиралтейскую, Литейную, Рождественскую, Московскую, Каретную, Васильевскую и Выборгскую, было сделано в 1782 году, устройство же Нарвской части последовало только в 1810 году.

В предместьях определялось строить дома: на набережной Невы — каменные, не менее как в два этажа, а по Фонтанке можно было делать и деревянные, но не иначе как на каменном фундаменте. Весь берег Фонтанки был занят садами и загородными дачами вельмож того времени.

Первый деревянный мост через Фонтанку был Аничков, сделанный в 1715 году; название он получил от примыкавшей к нему Аничковской слободы, построенной подполковником М. О. Аничковым; позднее, в 1726 году, Аничков мост был подъемный, и здесь был караульный дом для осмотра паспортов у лиц, въезжающих в столицу.

Аничков мост перестраивали в 1742 и 1749 годах; тогда его утвердили на сваях, на которых он простоял тридцать четыре года. В царствование Екатерины II Аничков мост был уже каменный, в два свода, из дикого тесанного камня; между сводами был подъемный мост, с черными каменными башнями, в три сажени вышины; на мосту находились четыре колонны с восемью фонарями на железных рукавах; начали его строить в 1783 году и окончили в 1787 году. Вместе с ним было выстроено семь других каменных мостов.

 

 

Императрица Елизавета Петровна.

С гравированного портрета Чемесова.

 

В нынешнем виде Аничковский мост выведен в 1841 году, и украшен колоссальными бронзовыми группами, вылепленными и отлитыми бароном П. Клодтом. Открыт он был в день восшествия на престол императора Николая.

Первый же исторический мост в Петербурге был „Петровский“ на речке Ждановке, — он соединял Петербургский остров с крепостью.

После него было выстроено еще три моста на Фонтанке, и затем уже, в 1739 году, стало вдруг в Петербурге сорок мостов; все эти мосты были тогда безыменные.

Где стоит теперь дворец великого князя Сергия Александровича (бывший дом кп. Белосельских), в Елизаветинское время находился дом кн. Шаховского; рядом с ним было Троицкое подворье, затем дом гоф-интенданта Кормедона, купленный после Бироном, и при Елизавете конфискованный и отданный духовнику императрицы Дубянскому, теперь дом Зиновьева; напротив, на другой стороне Фонтанки, стоял на углу, где теперь кабинет Его Величества, — двор лесоторговца Д. Л. Лукьянова, купленный Елизаветой в августе 1741 года для постройки Аничковского дома для графа Алексея Григорьевича Разумовского. Ранее этого Елизавета подарила Разумовскому дворец, в котором сама жила до восшествия своего на престол; дворец этот был известен под именем „Цесаревнина“, находился он на Царицыном лугу, недалеко от Миллионной, на месте нынешних Павловских казарм.

По принятии двора Лукьянова в казну императрица приказала гоф-интенданту Шаргородскому, архитектору Земцову и его гезелям, чтобы они „с поспешением" исполняли подготовительные работы; вскоре после того начали вбивать сваи под фундамент дворца, делать гавань на Фонтанке и разводить сад. Спустя три года, были представлены императрице архитектурии гезелем Гр. Дмитриевым для аппробации 16 чертежей дворца. Елизавета одобрила планы, и постройка больших каменных палат была начата. Главным наблюдателем над работами был назначен граф Растрелли. Отделка дворца продолжалась до 1749 года. В 1746 году, Елизавета приказала на крыше палат поставить два купола: один с крестом, на Невском, где будет церковь, и для симметрии на другой противоположной части дворца на куполе утвердить звезду. Железный крест, четырех-аршинной величины, был сделан на сестрорецких заводах; на золочение креста пошло один фунт 68 золотников червонного золота, или 202 иностранных червонца.

Аничковский дворец был очень большой, стоял он в те времена на открытом месте в вышину был в три этажа, и имел совершенно простой фасад. На улицу выходил на сводах висячий сад, равный ширине дворца. Другой обыкновенный дворцовый сад и службы занимали все пространство до Большой Садовой и Чернышева моста, т. е. все места, где теперь находится Александрийский театр, Екатерининский сквер. Публичная Библиотека, здания театральной дирекции и дом против него, который принадлежит министерству внутренних дел, по Театральной улице. Подъезд со стороны Фонтанки, теперь не существующий, в былое время давал возможность подплыть на лодке к ступеням дворца. Впрочем, и в то время главные ворота были так же, как и теперь, с Невского проспекта.

На месте Александрийского театра стоял большой павильон, в котором помещалась картинная галерея Разумовского, а в другой комнате, напротив в том же павильоне, давались публичные концерты, устраивались маскарады, балы и проч. За дворцом шел вдоль всего Невского пруд с высокими насыпными берегами, и против нынешней Малой Садовой бил фонтан. Нынешняя решетка Аничковского дворца, говорят, сделана по рисунку прусского короля Фридриха-Вильгельма III.

Долгое время, еще в тридцатых годах текущего столетия, видны были фрески работы Гонзаго, на полуобвалившихся стенах садовых павильонов и у решетки на Невском проспекте держался еще небольшой храмик Фемиды.

Где стоит Публичная Библиотека, был питомник растений, позади шли оранжереи, по Садовой улице жили садовники и дворцовые служители, а на углу, против Гостиного двора, стоял дом управляющего Разумовского, Ксиландера.

На другой стороне, на углу Невского и Большой Садовой улиц, находился дом Ив. Ив. Шувалова, в то время только что оконченный и назначенный для жительства саксонского принца Карла. Шувалову принадлежал весь квартал, образуемый теперь двумя улицами — Малой Садовой и Итальянской.

В этой же местности, где теперь дом министерства финансов, помещалась тайная канцелярия при Елизавете, и затем при Екатерине II комиссия нового уложения.

При переделке последнего здания, в сороковых годах нынешнего столетия, здесь были открыт неизвестно куда ведущий подземный ход, остовы людей, заложенных в стене, застенок с орудиями пыток, большой кузнечный горн и другие инквизиторские ужасы, будто целиком выхваченные из таинств Удольфских г-жи Ратклиф.

В 1747 году, 4-го декабря, Елизавета указом повелела выстроить церковь в новостроящемся дворце, что у Аничкова моста, во имя Воскресения Христова, в больших палатах, во флигеле, что на Невской перспективе. Работы по устройству церкви продолжались до конца 1750 года, под надзором графа Растрелли. Место для императрицы было поручено сделать столярному мастеру Шмидту, по рисунку Баджелли, резная же работа была отдана мастеру Дункорту.

В 1751 году, церковь торжественно освящена в честь Воскресения Христа Спасителя1 всеми жившими тогда в Петербурге архиереями-малороссами, приятелями графа А. Г. Разумовского. Императрица и весь двор присутствовали на освящении храма.

Церковь занимала второй и третий этажи флигеля, выходящего на Невский. Иконостас был тоже трехъярусный, вызолоченный, богатой резьбы, вышиной в пять сажен, шириной в одну сажень 2 арш. 10 верш. В настоящее время он находится в верхней церкви Владимирской Божией Матери, вместе с образами и Евангелием, взятыми из Аничковского дворца; только царские врата теперь заменены новыми.

Елизавета, как известно, никогда не жила в Аничковском дворце, но, как гласит камер-фурьерский журнал, по праздникам нередко посещала храм.

В 1757 году, Елизавета Петровна пожаловала свой „собственный Каменный дом, что у Аничкова моста, со всеми строениями и что в нем наличностей имеется", графу Ал. Григ. Разумовскому „в потомственное владениe“. По смерти последнего дворец перешел во владение родного брата его графа Кир. Григ. Разумовского. (См. указ Екатерины II, от 7-го сентября 1771 года).

Разумовский при жизни императрицы не жил в Аничковском дворце; он переехал в него только со смертью Елизаветы и прожил в нем до самой своей смерти (6-го дня 1771 года).

Первейший вельможа времен Елизаветы, А. Г. Разумовский, как известно, происходил из певчих и был сын простого казака; родился Разумовский в 1709 году в селе Лемешах, Черниговской губернии. Не имея никакого образования, он обладал широким умом. Осыпанный почестями, он не отличался гордостью. Наружностью он был красивый и видный, чертой его характера была щедрость и великодушие.

Разумовский был крут нравом и тяжел на руку в нетрезвом виде. Графиня М. Е. Шувалова каждый раз служила молебен, когда муж ее, граф Петр Иванович, возвращаясь с охоты, не был бит батожьем от Разумовского под пьяную руку. Известие это хотя для нашего времени может показаться невероятным, но то же самое подтверждает и английский посланник сэр Вильямс в своих депешах об Апраксине, называя его трусом, и приводит в пример, что Алексей Разумовский его чуть-чуть не избил за завтраком, и он промолчал.

Граф Разумовский не жил в Аничковском дворце, и в 1767 году продал его в казну. Императрица Екатерина II подарила его князю Потемкину. Последний продал его откупщику Никите Шемякину. Купец Шемякин вместе с купцом Барминым, в 1759 году перевозил из Петербурга морем в Пpyccию до гавани Пилау провиант для нашей армии. В царствование Петра III он с другим своим компаньоном, Саввой Яковлевым, понес значительные убытки, впоследствии значительная часть его состояния была конфискована; единственная его дочь была замужем за Полторацким2.

От Шемякина дворец был снова куплен Екатериной и опять подарен императрицей князю Потемкину; последний здесь не жил, но давал иногда в садовом павильоне дворца великолепные праздники.

В 1785 году, Аничковский дворец был снова куплен в казну от Потемкина и в 1794 году перестроен для помещения Кабинета и его драгоценностей; на перестройку пошло 50000 рублей. (Кабинет прежде помещался в Кабинетской улице, близ Владимирской церкви)3.

С 1794 года по 1809 год, Аничковская церковь стала называться „Кабинетской и Капитульско" (?).

В 1794 году, в павильоне дворца артисты стали давать публичные концерты и маскарады. Через год в этом же павильоне временно поместили привезенные из Польши книги Залусского, послужившие основанием императорской публичной библиотеки.

В 1801 году, архитектор Бренна построил на месте этого павильона, иждивением некоего Казасси, театр, на котором играли сначала итальянские оперы, а потом и другие пьесы.

Вскоре театр этот, прозванный „Малым“, был куплен в казну, и затем сломан, и вблизи него архитектором Росси был выстроен нынешний Александрийский театр; открыт последний 31-го августа 1832 года.

Император Николай Павлович осматривал его 29-го августа 1832 года; по словам К. К. Мердера, он npиexaл для осмотра в 5-ть часов дня, обошел все ряды лож, а потом, поместившись в императорской ложе, смотрел дивертисемент, после чего благодарил архитектора Росси.

В 1804 году главный фасад Аничковского дворца, выходящий на Фонтанку, был заслонен постройкой того здания с колоннами, загибающегося углом и на Невский, которое было предназначено для хранения произведений императорских фабрик хрустальной и фарфоровой, а также и для отдачи в наймы нижнего этажа под магазины. В то же время построена и колоннада, параллельная Фонтанке.

 

 

Вид Аничкина дворца (дома Разумовского) и Невского проспекта в середине прошлого столетия.

С гравюры того времени Бодуэна.

 

В том же году, приказано было исправить дворец для жительства в нем помолвленной за принца Ольденбургского Георга сестры императора Александра I, Екатерины Павловны. После брака, происходившего в апреле 1809 года, великая княгиня переселилась на житье в подаренный ей дворец, который с этого времени стал называться „дворцом ее высочества великой княгини Екатерины Павловны. В начале 1812 года во дворце случился пожар, убытки от которого вычислялись в 140000 руб. сер.

По вступлении Екатерины Павловны во второй брак (12 января 1816 года) с королем Виртембергским, дворец ее поступил в ведение департамента уделов. В 1817 году, император Александр I жалует дворец в дар брату своему, великому князю Николаю Павловичу; в это время дворец отделывается заново, запущенный сад приводится в порядок, в павильонах помещается арсенал; церковь, занимающая два этажа, переводится в один верхний этаж, патроном храма избирается св. благоверный великий князь Александр Невский. С переездом великого князя в Аничковский дворец, дворец называется „дворцом великого князя Николая Павловича". В этом дворце великий князь живет до самого своего восшествия на престол (14 декабря 1826 года). По вступлении на престол, император издает высочайшее поведете о наименовании его „собственным его императорского величества дворцом". Император Николай I особенно любил Аничковский дворец и, отличая его от других, называл его „своим собственным", говоря: „что он провел в нем счастливые и лучшие годы своей жизни"4. По переезде в Зимний дворец, император Николай5 каждый год по нескольку раз на довольно продолжительное время переселялся в Аничковский дворец с августейшим семейством; на первой и на страстной неделе он говел и npиo6щался в дворцовой церкви с высочайшей фамилией; здесь же он нередко назначал крещение младенцев, которых сам воспринимал от купели, и бракосочетания знатных особ, которых желал почтить своим присутствием. Когда не было певчих, обыкновенно во дворце пел хор певчих Егерского полка; император Николай Павлович сам участвовал с псаломщиками в пении литургии. После пожара Зимнего дворца, в декабре 1837 года, император на все время, пока поправлялся дворец, переселился в свой „собственный". По смерти императора, вдовствующая императрица Александра Феодоровна жила в нем с своими августейшими детьми. В 1859 году, в Аничковском дворце жил великий князь Николай Николаевич до постройки своего дворца на Конногвардейском бульваре. Теперь к Аничковскому дворцу принадлежат десять каменных домов и два павильона, примыкающих к решетке сада. Дворец существует более ста тридцати лет, и впервые со времени существования дворца в нем жительствует зимой государь император с августейшим семейством.

В царствование Елизаветы церквей в Петербурге было немного. Все церкви тогда были низкие, невзрачные, стены в них увешаны вершковыми иконами, перед каждой горела свечка или две, три, от этого духота в церкви была невообразимая. Дьячки и священники накладывали в кадильницы много ладону, часто подделанного из воска и смолы, от этого к духоте примешивался еще и угар. Священники, отправляясь кадить по церкви „на хвалитех“, держали себя так, что правая рука была занята кадильницей, а левая протянута к публике. Священники, во время кажденишя иконам, к прихожанам подносили левую руку. Добрые прихожане сыпали в руку посильные подачки — кто денежку, кто копейку, рука наполнялась и быстро опускалась в карман, и опять, опорожненная, была к услугам прихожан (см. „Онис. Спб. епархии“, т. III, стр. 68). Доходы священников в то время не отличались обилием: за молебен платили им три копейки, за всенощную — гривенник, за исповедь — копейку и т. д. Иногда прихожане присылали им к празднику муку, крупу, говядину и рыбу. Но для этого нужно было заискивать у прихожан. Если же священник относился строго к своим духовными детям, то сидел без муки и крупы и довольствовался одними пятаками да грошами; а эти пятаки и в ту пору далеко не могли служить обеспечением. Случалось тогда и то, что во время богослужения явится в церковь какой нибудь пьяный, но богатый и влиятельный прихожанин, и, чтобы показать себя, начнет читать священнику нравоучение, поправлять службу, и бедный, нуждающийся в его подачках священник должен был выносить все это безобразие. Иногда в церкви подгулявшие прихожане заводили между собой разговоры, нередко оканчивавшиеся криком, бранью и дракой.

Случалось также, что во время службы раздавался лай собак, забегавших в церковь, падали и доски с потолка. Деревянные церкви тогда сколачивались кое-как и отличались холодом и сыростью. Причинами такого положения построек храма были с одной стороны печальное положение государственных финансов, а с другой — крайняя недобросовестность строителей, прежде всего заботившихся о том, чтобы поскорей и получше найти себе в постройках источник для обогащения.

Торжественностью богослужения отличалась только одна придворная церковь. Императрица Елизавета очень любила церковное пение и сама певала со своим хором; к Страстной и Пасхальной неделе она выписывала из Москвы громогласнейших дьяконов, и почтмейстер барон Черкасов, чтобы как можно лучше исполнить державную волю, не давал никому лошадей по московскому тракту, пока не приедут дьяконы.

 

 

Граф Алексей Григорьевич Разумовский.

С портрета, принадлежащего княгине Е. П. Кочубей.

 

Как мы уже говорили, православие Елизаветы Петровны было искренно, и наружные проявления религиозности были в обычае и ее придворных. Из документов тогдашнего времени мы видим, что императрица не пропускала ни одной службы, становилась на клиросе вместе с певчими и в дни постные содержала строжайший пост и только одному своему фавориту Разумовскому позволяла во дворце есть рыбное кушанье, а остальных так преследовала за недержание поста, что другой ее приближенный, гр. Бестужев, был принужден обратиться к константинопольскому пaтpиapxy за разрешением не есть грибного. К сожалению, это строгое религиозное настроение имело свою темную сторону. Тогдашние руководители православия — apxиeпископ Феодосий и протоерей Дубянской — были скорее ловкие, властолюбивые царедворцы, прикрытые рясой, целью которых было не истинное благо духовенства, а скорее достижение личных выгод и личного влияния на дела. Рядом с печатанием евангелия и духовных книг для грузин и нового издания всей Библии6, не появлявшейся в печати с самого 1663 года, к сожалению, для улучшения быта духовенства или ничего не было сделано, или так мало, что не стоит о том и говорить. Законы того времени позволяли принимать и ставить в духовный чин лиц из всех сословий, лишь бы нашлись способные и достойные к служению в церкви. Если прихожане церкви просили о ком-нибудь, чтобы определить его к службе церковной, то от них требовалось свидетельство, что они знают рекомендуемое ими лицо: „не пьяницу, в домостроении своем не ленивого, не клеветника, не сварливого, не любодейца, не убийцу, в воровстве и мошенничестве не обличенного; сии бо наипаче злодействия препинают дело пастырское и злообразие наносят чину духовному". Из дел консистории видим в духовных чинах лиц всех званий: сторожей, вотчинных крестьян, мещан, певчих, купцов, солдат, матросов, канцеляристов, как учившихся в школе, так и не обучавшихся. Хотя указом еще от 8-го января 1737 года требовалось, чтобы в духовные чины производились лишь те, которые разумеют „силу букваря и катехизиса", но на самом деле церковные принты пополнялись выпускаемыми из семинарии лицами „по непонятию науки", или „по безнадежности в просодии", или „за урослием“. Ставили на иepeйcкие должности и с такими рекомендациями: „школьному учению отчасти коснулся", или: „преизряден в смиреномудрии и трезвости", или: „к предикаторскому делу будет способный". Поступали с аттестациями и такого сорта: „без всякого подозрения честен", „аттестован достойным за благонравие и обходительство", или: „дошел до реторики и за перерослостию, будучи 27 лет, уволен". Встречались „нотаты" и тaкие: „проходил фару и инфиму на своем коште, и за непонятие уволен". Не отличаясь грамотностью, петербургское духовенство поражало грубостью нравов. В среде его то и дело слышалась брань, частые ссоры между собой и даже с прихожанами в церквах. Картина просвещения и нравственности, как видим, была самая темная. Так, священник Ямской Предтеченской церкви Иларион Андреев, на заутрени в церкви, во время чтения канонов, повздорил с капитаном Иваном Мамонтовым, а в квартире, продолжая ссору, они подрались. За cиe Андрееву учинено в духовном правлении наказание плетьми, и был он полгода в подначальных трудах в Александровском монастыре. Тогда духовенство законом не было ограждено от телесных наказаний, и потому всякий, власть имеющий, считал себя в праве, без суда и расправы, по своему усмотрению, наказывать лиц духовного звания, не говоря уже об apxиepeях, по мановению которых хватали священника, тащили на конюшню и там нещадно били борбарами, плетьми и шелепами. Помимо телесных наказаний, существовали также и штрафы денежные. Так, указом 1-го декабря 1736 года, постановлено: в высокоторжественные и викториальные дни, на молебнах и панихидах в соборной церкви, священниками стоять в пристойных себе местах благочинно, не выступая впереди и не уступая назад, и разговоров никаких вслух и шепотом не употреблять и не кривляться, а за отступание от правила сего брать штраф до 50 коп. с человека. Церковное благочиние в то время редко соблюдалось. Назначенный обер-прокурором св. синода князь Я. П. Шаховской, вскоре по вступлении в должность, заметил, что в церквах во время службы приходящие молельщики, вместо того, чтобы молиться с благоговением, производятъ многие о разных светских делах разговоры. При Анне был указ против юродивых, которые, по „неблагообразию своему, одевавясь в кощунствующую одежду“, наводили молельщикам в церквах помешательство, смех и соблазн. В 1743 году, вышел указ относительно нищих, которые стали производить свой сбор в самих церквах и тем развлекали молящихся. Coтскиe и десятские находили неприличным ловить их здесь, дабы, как сказано в полицейской промемории, при ловле не произошел мятеж (т. е. замешательство). Св. синод препоручил поимку нищих церковным сторожам, а за нарушение тишины и благочиния по церквам возбудил вопрос о штрафных деньгах, собираемых в храмах „за разговоры и неблагочиние“. По прежнему указу, сбор этот чинили обер- и унтер-офицеры; деньги записывали при священниках и причетниках в особые шнуровые книги.

Жалки были дьячки и пономари в то время, но не лучше их были учителя в казенных школах. Вот что говорит майор Данилов (см. его записки) про тогдашнюю артиллерийскую школу7, где учились князья и дворяне: „Великий тогда недостаток в оной школе состоял в учителях. Сначала вступления учеников было для показаний одной арифметики из пушкарских детей два подмастерья; потом определили, по пословице, волка овец пасти, штык-юнкера Алабуева. Он тогда содержался в смертном убийстве третий раз под арестом. Он хотя разбирал несколько арифметику Магницкого и часть геометрических фигур, однако, был вздорный, пьяный и весьма неприличный быть учителем благородному юношеству. Училища, заведенные при Петре, были тогда заброшены и скорее портили, чем воспитывали молодое поколение, домашнее же образование в высших классах ограничивалось только внешним наведением лоска".

 

 

Вид Малого (французского) театра и Аничкина дворца в начале нынещнего столетия,

С акварели Сабожа 1821  года.

 

Тот же современник императрицы Анны и Елизаветы, майор Данилов, рассказывает, что в его время был казнен на площади разбойник князь Лихутьев: „голова его взогнута была на кол“. Разбои и грабежи тогда сильно распространились в самом Петербурге. Так в лежащих кругом Фонтанки лесах укрывались разбойники, нападая на прохожих и проезжих. Фонтанка в то время, как мы говорили, считалась вне черты города8. Дом графа Шереметьева считался загородным, как и другой такой дом, графа Апраксина, где жил Апраксин, когда был сослан с запрещением въезда в столицу; сюда к нему съезжались все его друзья, чтобы веселиться и пировать с ним. Полиция обязала владельцев дачь по Фонтанке вырубить леса, „дабы ворам пристанища не было", то же самое распоряжение о вырубке лесов последовало и по Нарвской дороге, на тридцать сажень в каждую сторону, „дабы впредь невозможно было разбойникам внезапно чинить нападения“. Были грабежи и на „Невской перспективе“, так что приказано было восстановить пикеты из солдат для прекращения сих „зол“. Имеется также известие, что на Выборгской стороне, близ церкви Сампсония, в казачьей слободе, состоящей из 22 дворов, разные непорядочные люди имели свой притон. Правительство сделало распоряжение перенести эту слободу на другое место. Бывали случаи грабительства также в Петербурге, которые названы „гробокопательством". Так, в одной кирке оставлено было на ночь тело какого-то знатного иностранного человека. Воры пробрались в кирку, вынули тело из гроба и ограбили. Воров отыскали и казнили смертно. Для прекращения разбоев правительство принимало сильные меры, но меры эти не достигали своей цели: разбойников преследовали строго, сажали живых на кол, вешали и подвергали другим страшным казням, а разбои не унимались. В то время начальником тайной канцелярии более семнадцати лет был Андрей Иванович Ушаков. Клеврет Бирона безжалостно проливал человеческую кровь, с бессердечностью палача, присутствуя лично на жесточайших истязаниях. Наказывал он не только престарелых или несовершеннолетних, но и больных, даже сумасшедших. В царствование Анны Иоанновны одних знатных и богатых людей было лишено чести, достоинств, имений и жизни, и сослано в ссылку более 20000 человек. Одно подозрение в поджоге тогда неминуемо влекло смерть. Так, по пожару в Морской улице, тайная канцелярия признала поджигателями, „по некоторому доказательству", крестьянского сына Петра Петрова, называемого „водолаз", да крестьянина Перфильева; их подвергли таким тяжким смертным пыткам, что несчастные, „желая продолжать живот свой", вынуждены были облыжно показать, будто их подучали к поджогу другие люди, которые на самом деле не были причастны. В конце концов Петрова и Перфильева сожгли живыми на том месте, где учинился пожар.

Вообще, облыжные показания и доносы в то время делались даже от самых близких людей, например, от жен на мужей и т. д.; доносчики получали хорошие награды. Капитан морской службы Александр Возницин, православной веры, будучи в Польше у жида Вороха Лейбова, принял жидовство с совершением обрезания. Жена Возницына, Елена Иванова, учинила на него донос. Возницын был жестоко пытан на дыбе и сожжен на костре, а жена, сверх законной части из имения мужа, от щедрот императрицы получила еще сто душ с землями „в вознаграждение за правый донос".

Императрица Елизавета особенное почтение питала к духовенству и очень часто приглашала во дворец членов святейшего синода, беседовала с ними и особенно приблизила к себе своего духовника Федора Дубянского. Это был человек внушительно-благообразной физиономии, обладавший даром слова и, что важнее, умевший пользоваться благоприятной для себя минутой. Императрица часто от увеселений переходила к посту и молитве. Начинались угрызения совести и плач о грехах. Она требовала к себе духовника. И являлся он, важный, степенный, холодный, и тихо, плавно лились из уст его слова утешения. Мало-помалу успокаивалась его державная духовная дщерь, и в знак благодарности награждала его землями, крестьянами, угодьями и т. д. Одно его имение на Неве, теперь Зиновьева, стоило ему немало денег.

Совсем другими глазами глядела на духовенство императрица Екатерина II. По воле ее, весь святейший синод пocещал придворные театральные зрелища. „Святой синод, — пишет она Гримму (Рус. Арх.“, 1878 г., кн. 9, стр. 124), — но не в одиночку, а в полном составе, присутствовал на представлении последней комедии; все они очень хохотали и хлопали оглушительно“. Также довольно странны были ее отношения к своему духовнику Памфилову. После исповеди, 4-го апреля 1767 года, писала она к Храповицкому: „Адам Васильевич, заплатите за мои грехи; я получила от них разрешение“ („Русск. Арх.“, 1868, стр. 200). Там же находим (стр. 199): „Адам Васильевич! Отец духовник у вас не будет ли просить для переводу шесть тысяч, с возвратой на Москве. Держите ухо востро! Желаю вам силы льва и осторожности змея!“

Из записок Екатерины II видим, что и она часто, бывши еще великой княгиней, прибегала к содействию Дубянскаго, когда ей нужно было выпросить у императрицы что нибудь. Его влиянию также приписывают издание некоторых касающихся общественной нравственности указов. Так, известное в то время по скандалу дело „Дрезденши“ было вызвано им, и по его же настоянию была наряжена особая комиссия разыскивать гулящих женщин как русских, так и иноземок. Данилов в своих записках говорит, что великолепное заведение у Вознесенья какой-то приезжей из Дрездена аферистки произвело немалый переполох в тогдашнем обществе. Дрезденша повела свои дела в таких широких размерах, что жалобы дошли до императрицы, и вследствие этого наряжена была строгая комиссия под председательством кабинет-секретаря Демидова. Дрезденша была арестована и на допросе оговорила всех, кого только знала. Комиссия не довольствовалась закрытием заведения Дрезденши и отсылкой ее красавиц на прядильный двор, в Калинкину деревню, но повела свои розыски по всему Петербургу и его окрестностям, отыскала и тех заморских красавиц, которые жили и в других домах, и забирала даже жен от мужей по оговору Дрезденши, которые езжали к ней в дом выбирать себе мужей по нраву.

Дрезденша не была новым типом; разврат на Руси уже давно имел эти формы. Еще до Петра были известны женщины, которые назывались „потворенныя бабы“, или „что молодыя жены с чужими мужи сваживают“. Эти соблазнительницы уже и тогда вели свое занятие с правильностью ремесла и очень искусно внедрялись в дома, прикидываясь торговками, богомолками и т. д. В то время у нас разврат юридически помещался в одном разряде с воровством и разбойничеством. Но тогдашнее общество видимо не вменяло его в тяжкое преступление.

 

 

Pyccкий крестьянин в XVIII столетии.

С современной гравюры Дальстена.

 

Сохранились предания, что гроза комиссии скоро пронеслась, и вместо заврытого заведения Дрезденши открылись новые, по крайней мере, разврат не сократился. Для дополнения оставшихся преданий о нравах слабого пола, приводим отрывок из письма одной прелестницы старого склада, живо рисующий тогдашнее женское дело, по народному выражение, „перелестивое, перепадчивое". Вот эти признания: „Расставшись с тобою, я отошла от госпожи, у которой мы вместе с тобою жили. Я пришла к Агафье, которая расхвалила меня, клялась, что я похорошела и сделалась видна и ловка. — Ты пришла очень кстати, — сказала она: — только перед тобою вышел от меня богатый господин, который живет без жены и ищет пригожую девушку с тем, чтобы она для благопристойности служила у него под видом разливательницы чаю. Нам надобно сделать так, чтобы ты завтра пришла, немного ранее вечера, у меня есть прекрасная казимировая шинелька, точно по твоему росту; я ее на тебя надену, дам тебе мою шляпу, ты сама распустишь кудри на глаза, приукрасишься как надо, и когда все будет готово, то пошлем за господином. Как было говорено, так и сделано. Я понравилась господину, и мы условились, чтобы я в следующее утро пришла к нему с какой-нибудь будто матерью, под видом бедной девушки, которая бы и отдала меня к нему в услужение за самую незначащую цену. Ты знаешь плаксу Феклу; я наняла ее за рубль в матери, и она жалкими рассказами о моей бедности даже прослезила всех слуг. При первом изготовленном самоваре, господин за искусство определил мне в месяц по 50 рублей. Две недели все шло хорошо, но в одну ночь жена моего господина возвратилась из деревни и захотела нечаянно обрадовать его, подкралась на цыпочках и вошла в спальню. Остальное ты сама можешь понять. Кончилось тем, что меня выгнали; долго бы прошаталась, если бы опять Агафья не пристроила меня к месту. Старый и страдающий бессонницей больной аптекарь искал смирного и честного поведения девушку, которая бы большую часть ночи не спала и переменяла бы свечи. За самую небольшую цену вступила я к нему исправлять трудную должность полуночницы. Аптекарь сделался мне противен, и мне казалось, что не только он сам, но и деньги его пахли лекарством. У аптекаря я познакомилась с молодым продавцом аптекарских товаров, у которого жена была дурна и стара. Мы условились, чтобы я отпросилась у аптекаря, будто я должна ехать в Москву, а пришла и нанялась к нему в няни. Я успешно обманула аптекаря, а и того удачнее жену нового любовника. Я сделала башмаки на тонких подошвах, вымыла волосы квасом, выучилась говорить потонее прежнего и потуплять глаза в землю ежеминутно. Фекла плакса опять была моей матерью и до слез разжалобила жену моего любовника. Молодой купец заметно сделался нежнее к детям прежнего и ежеминутно стал приходит к ним и даже ночью уходил от жены, чтобы посмотреть на них. Вскоре эти осмотры подсмотрела сама жена и уверилась, что я была нянька не детей, а взрослых шалунов. Я опять бросилась к Агафье", и т. д. Целая Одиссея любовных похождений, обирательства и плутовства, который и теперь практикуется особами прекрасного пола. Похождения прелестницы окончились тем, что полиция отправила ее на исправление в Калинкину деревню.

Много также и клеветали в то время на петербургских дам. Леди Рондо в своих мемуарах рассказывает о поступке петербургских знатных дам с одним любезником. Возвратившись из путешествия домой, он встретил трех или четырех красавиц в доме своего знакомого, где он танцевал, пел, смеялся и был свободен с дамами a la mode de Paris. Показав опыты своей ловкости, он начал хвастать, что успел возбудить к себе любовь в каждой из красавиц. Это дошло до слуха мужей; последние высказали женам, что они ими недовольны. Дамы пожелали, чтоб им позволено было привести с собой этого господина к своим мужьям. Все эти четы условились, чтоб одна из нимф пригласила его на ужин к себе в дом, не объявляя, что с ним еще будет. Он полетел на крыльях любви на свидание и его приняли как нельзя лучше; но в минуту его высочайших надежд хозяйка начинаете его упрекать за речи, которые он говорил. Он запирался; но к ним входят другие дамы с своими мужьями, свидетелями его вины, и обличают его совершенно. Мужья произнесли приговор, чтобы жены его высекли. Одни говорят, что они в самом деле это сделали, другие — что они препоручили экзекуцию своим девкам.

 

 

1 - Теперь дворцовая церковь во имя св. благоверного великого князя Александра Невского.

2 - М. Ф. Полторацкий, возведенный в дворянство при Елизавете, которая лично сочинила его герб, был первым директором придворной певческой капеллы, умер в 1790 году в чине действительного статского советника.

3 - Кабинетская улица ведет от Разъезжей улицы к 3-й линии Семеновского полка, пересекает Ивановскую (на углу Кабинетской прежде находился С.-Петербургский увиверситет); теперь университетское здание обращено в Синодальное подворье.

4 - См. „Северная Пчела", 1857 г., № 230, описание Аничковского дворца.

5 - См. „Описание церкви Александра Невского в Собственном Его Императорского Величества дворце", пpoтoиepeя Никандра Брянцева.

6 - 28-го февраля 1752 года, в „Петербургских Ведомостях," явилась публикация: „При канцелярии святейшего синода каждые недели, в пяток, по полудни, продаваться будет священного писания Библия, которая начата, по природноблагочестивейшему усердию, при жизни вседражайшего родителя Петра Великого и ее императорского величества, от святейшего синода всеподданнейше поднесена. Духовным и знатнейшим в Петербурге и находящимся в рангах военных и штатских, и купечеству всякому из них желающих купить по пяти рублев книгу, токмо для всякого его самого по единой с имянной запиской" и т. д.

7 - Артиллерийская школа была близ Пушечного двора и Сериевской церкви, на углу Захарьевской и Питейной. См. план С.-Петербурга 1728 года.

8 - Только при Павле Фонтанка вошла в черту города.

 

Замечательные дома Елизаветинского времени. — Анненский зимний дом. — Зимний дворец. — Залы и их убранство. — Дворцовый театр. — Закладка нового здания. —  Кончина императрицы Елизаветы. — Предсказательница Ксения. — Ее могила на Смоленском кладбище. — Дом мецената Шувалова. — Литераторы прежнего времени. —  Их странности и привычки. — Ловля подписчиков. — Антагонизм Ломоносова и Сумарокова. — И. Ф. Богданович и Е. И. Костров.

 

ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫМ постройкам Елизаветинского времени должно отнести дома: графов Строгоновых, на Невском, Воронцова, на Садовой улице, теперь Пажеский корпус, Орлова и Разумовского (ныне Воспитательный дом); Смольный монастырь. Аничковский дворец и затем составляющей резиденцию императорского дома — Зимний дворец1. Все эти постройки тогда производились знаменитым итальянским зодчим графом Растрелли, выписанным из-за границы еще императором Петромъ I. Постройки этого художника отличаются особенным характером величия; в ряду лучших произведений зодчества ХVIII столетия бесспорно первое место занимает Зимний дворец, построенный им, как сказано в указе: „не подрядом, а нарядом", при сотрудничестве только двух лиц: „архитектургии гезеля“ Федора Шанина и ученика Николая Васильева. Первый Зимний дворец, в царствование императрицы Анны, расположен был в виде неправильного квадрата в четыре этажа, имел в длину 65, в ширину 50 и в вышину около 11 сажень. Он занимал место, на котором при Петре находился обширный дом графа Ф. М. Апраксина, по смерти которого дом, по завещанию, достался императору Петру II. Императрица Анна Иоанновна, возвратясь из Москвы с коронования, остановилась в этом доме, ранее этого, в декабре 1730 года, приказав гоф-интенданту Мошкову сделать к нему пристройки, как-то: церковь, четыре покоя для кабинета, четыре для мыльни, три для конфектных уборов и т. д. Работы были возложены на полковника Трезини, который и выполнил их в семь месяцев, и к осени все было готово для принятия государыни. Императрица медлила, ожидала зимнего пути, в январе выпал снег, и весь двор в трое суток прибыл из Москвы в Петербург; императрица, ступив на крыльцо адмиральского дома, навсегда утвердила его дворцом русской столицы. Не смотря на сделанные пристройки, адмиральские палаты не могли доставить всех удобств, каких требовал двор императрицы. Крытые гонтом, тесные, они не заключали в себе ни одной порядочной залы, где бы прилично можно было поместить императорский трон. Явилась настоятельная потребность строить новый дворец, и 27-го мая 1732 года он был заложена, и окончен с внутренней отделкой к 1737 году. Для работ употребили почти все находившиеся в Петербурге рабочие силы, даже от строения Александро-Невского монастыря были отняты каменщики и другие мастера.

Все здание вмещало в себе: церковь, тронный зал с аван-залой, семьдесят разной величины покоев и театр. Дворец первоначально покрыт был гонтом; впоследствии, однако же, перекрыт железом, а весь гонт из разобранной крыши императрица пожаловала на казармы Измайловского полка. Девяносто печей согревало все здание; печи в среднем этаже положены были из живописных изразцов и покоились на деревянных золоченых ножках; осенью и зимой, ежемесячно на отопление дворца выходило по сорока сажень дров. Наружный вид здания был очень красивый; главных подъездов во дворце было два: один с набережной, а другой со двора; подъезды были украшены каменными столбами и точеными балясами, с поручнями столярной работы; балконов было три: один на сторону адмиралтейства, другой на Неву, третий на луг; лестницы на невский подъезд и невский балкон были сделаны из белого камня; на крыше, для стока воды, проведены были желобы, которые оканчивались двадцатью восемью большими медными драконами, весом каждый в три с половиной пуда; на фронтисписе две лежащие деревянные фигуры держали щит с вензелем императрицы; фронтиспис был весь вызолочен. Комнаты были расположены в следующем порядке: в средних этажах главного корпуса помещались парадные покои с разделяющей их темной галлереей, которая примыкала к зале, где теперь столовая; из этой залы, через небольшой кабинет, был ход в большой зал; к ней от угла примыкали четыре малые покои, или кабинета; из большой залы был ход в аван-залу. К последней вела лестница, проведенная с внутреннего и невского подъездов. Аван-зала была отделена глухой стеной; при ней стояла резная пирамида с фарфоровой посудой, называемая „буфетом". У лестницы, что вела к аван-зале, была церковь, ныне малая2. В луговой стороне здания находился небольшой театр. В нижнем этаже, кроме кухонь, сеней, галерей и лестниц, было пятнадцать комнат; из них в двух некоторое время помещалась камер-цалмейстерская контора, в четырех гоф-интендантская, а три назначены были для караульных и дежурных. В верхнем этаже двадцать четыре жилые комнаты. Всех окон в главном среднем этаже было 180, в нижнем 111 и в верхнем 116; во всем дворце дверей было 130, в среднем этаже все из дуба.

 

 

Зимний дворец при Петре Великом.

С гравюры 1716 года.

 

В большой зале стоял резной трон; к нему вели шесть ступенек, разделенных уступом, или площадкой; балдахин на четырех точеных колоннах „композического“ ордена; на других четырех точеных колоннах хоры для музыкантов, с точеным же баллюстрадом; пятьдесят четыре резные пилястра поддерживали потолок, или, вернее, один целый великолепный плафон, написанный Л. Караваком, при сотрудничестве девяти живописцев и двадцати двух учеников, маляров и московских „списателей“ икон. На цепях, обернутых гарусом и усыпанных медными золочеными яблоками, висело огромное паникадило. В 1737 году оно упало, но вскоре его опять укрепили на месте. Между окон расставлены были двадцать четыре кронштейна с подсвечниками; „уборный пол“ сложен был из четырехсот дубовых штук с трехцветной по средине звездой, в четыре сажени в диаметре; в окнах и некоторых дверях были вставлены зеркальные стекла, присланные из Франции. Аван-зала была также украшена пилястрами, штучными полами, зеркальными окнами и плафоном работы того же Каравака. У стены, отделявшей новый зимний дом от адмиральских палат, возвышалась, как мы уже сказали, резная с позолотой пирамида; на ней симметрически расположена была фарфоровая и металлическая дорогая посуда. Из остальных комнат только галерея была украшена двенадцатью картинами и двенадцатью барельефами, шестью хрустальными люстрами, с такими же двенадцатью кронштейнами с подсвечниками и резными головками и фигурами с яркой позолотой, как их называет Растрелли — „мушкарами и купидами“. По исполнении этой кудрявой разной работы заслуживают похвалу имена следующих мастеров этого дела: Сен-Лоран с сыном, Соломон Цельбрехт, столяр Мишель и штукатурной композиции или лепной работы Александр Мартели.

Прочие комнаты дворца были украшены белеными панелями и обоями; где не было паркета, там положены полы дубовые и сосновые. Лестницы были из полированной плиты с точеными поручнями, украшенные статуями; пол в сенях из мрамора и потолки отделаны лепной работой. Театр в здании дворца был довольно обширен; он имел 25 сажень в длину и десять в ширину и отапливался десятью печами. Рисунок театра составлял тоже Растрелли, но исполняли по этому рисунку, а также писали декорации и строили машины „комедияльных дел мастер" итальянец Диронбон, или, вернее, Джироламо Бон. Первая репетиция в этом театре была исполнена 13 января 1736 года, а первое представление 20 января; во время игры на театре передвигали декорации сорок человек солдат. Нет сомнения, что этот зимний придворный „Театр-комедия‘‘ находился в особом флигеле, отделенном от адмиралтейского тремя проходными покоями и светлой галереей. В 1742 году он был значительно распространен и назывался то „Комеди опера", то „Оперным домом“. Елизавета, как известно, положила первое прочное основание русскому театру и множество мелочных театральных удобств придумывала сама лично. Чертежи, впрочем, составлял Растрелли, и уже по ним исполняли Валериани и Джибелли.

 

 

Зимний дворец в первой половине XVIII столетия.

С гравюры того времени Махаева.

 

Так, находясь в Москве в 1749 году, государыня приказала Растрелли, чтобы возле большой царской ложи „сделать решетку отворчатую, чтобы можно было отворять и растворять, и вызолотить, да для теплоты камин, по препорции, с закрышкою трубы“. В 1750 году императрица приказала Растрелли „сделать вновь небольшой переносный театр, который бы можно вносить и выносить в скорости в проходные залы". Представленья во времена Елизаветы происходили в неопределенное время, по предварительному назначению государыни, иногда за две недели вперед, а иногда указано было представлять комедии и „трагедии" два раза в неделю — каждый вторник и пятницу, а действовать начинать в семь часов по полудни. В Анненском зимнем доме, до постройки и даже в первые годы работ нового дворца. Растрелли ежегодно в день коронации устраивал в большой зале и галерее фонтаны, „кашкады, банкетные столы" и украшал стены великолепными огнями. Здесь же праздновались дни: „вечного замирения с короной шведской в 1743 году" и по случаю бракосочетания государя наследника с великой княгиней Екатериной Алексеевной, в 1745 году. Последнее было великолепнее всех других торжеств ее царствования. Для фонтанов выкопали особые из Невы каналы; устроили огромные бассейны, шестнадцать лошадей поднимали в них воду; для каскадов сходы и другие украшения расписали под мрамор; шесть тысяч шкаликов освещали большую залу; на лугу и у дворца для народа поставлены были крашеные пирамиды и били фонтаны из меда и других питий.

Пристройки и переделки к Зимнему дворцу не могли, все-таки, сообщить зданию удобств; притом же самая странность вида дворца, примыкающего одной стороной к Адмиралтейству и с противоположной стороны к ветхим палатам Рагузинских, не могла нравиться императрице. От ворот по правую руку с луговой стороны местность представляла пестрый, грязный, недостойный места вид: длинный ряд деревянных построек, сараи, конюшни — все это некрасиво, кое-как лепилось в виду дворца. Наконец, в 1754 году, императрица решилась заложить новое здание, сказав, что „до окончания переделок будет жить в Летнем новом доме", приказав строить временный дворец на порожнем месте бывшего Гостиного двора, на каменных погребах (у Полицейского моста). В июле начали бить сваи под новый дворец. Нева усеялась множеством барок и на всем пространстве, от дворца и Мойки, рассыпались шалаши рабочих. В ведомостях явилась публикация о вызове к поставке 140000 бочек извести свинорецкой и сяжской, а затем и других материалов; постройка шла медленно; для работников не могли найди крова, pa6oчиe жили в шалашах и землянках на лугу или в отдаленных частях города. Лучших мастеров с трудом разместили в казенных домах на Крюйсовом дворе, в Мусин-Пушкинском, Панинском и т. д. Не смотря ни на какие усилия, Растрелли не мог исполнить приказания императрицы насчет поспешного окончания работ. Первой остановкой работ была невыдача денег рабочим, так, вместо 120000, отпускали в год 70000 или 40000. Растрелли от огорчения заболел; больной он, однако ж, не переставал действовать; предписания и рапорты подписывал за него бывший при нем помощник Фельтен.

К осени 1761 года, согласно обещанию Растрелли, императорский Зимний дворец был окончен вчерне. Елизавета изъявила желание обозреть работы, для чего приказала Растрелли „очистить место, где будет стоять карета для npиезда к дворцу", и затем сделать подъемный стул и тот покой, где будет стул, обить бумажными обоями. На святой неделе государыня посетила свой новый дворец, осталась всем довольна и изъявила желание видеть поскорей свои покои оконченными. Растрелли просил только о правильном отпуске денежных сумм и обещал окончить в сентябре 1762 года. Но время шло только в переписках, и Растрелли денег не получал. В ноябре, государыня приказала, чтобы большая церковь непременно была готова для освящения к 25-му апреля 1762 года, и к освящению исправлено пять-шесть покоев, где бы полы были гладкие, столярной работы, без клея, а панели и коробки выкрашены были под золото. Растрелли приказал исправить подъемный стул и покой, где он находился, каждую неделю делать пробу, а от стула в другие покои настлать дорогу. Но императрица не только была лишена удовольствия видеть оконченным лучший архитектурный памятник ее времени, но и присутствовать при освящении большой церкви. 25-го декабря 1761 года, государыня внезапно скончалась.

По преданию, смерть императрицы предсказала петербургским жителям известная в то время юродивая „Ксения", могила которой на Смоленском кладбище и до сих пор пользуется особенным уважением у народа. Ксения, накануне кончины императрицы, ходила по городу и говорила: „Пеките блины, вся Poccия будет печь блины!“ Ксения Григорьевна была жена придворного певчего Андрея Петрова, состоявшего в чине полковника; она в молодых годах осталась вдовой; тогда, раздав все свое имение бедным, она надела на себя одежду своего мужа и под его именем странствовала сорок пять лет, изредка проживая на Петербургской стороне, в приходе св. апостола Матвея, где одна улица называлась ее именем. Рассказывают, что Ксения пользовалась особенным уважением у петербургских извозчиков, которые, завидя ее где нибудь на улице, наперерыв один перед другим предлагали ей свои услуги в том убеждении, что которому из них удастся хотя сколько нибудь провезти Ксению, тому повезет счастье. Год смерти ее неизвестен; одни уверяют, что она умерла до первого еще наводнения (1777 года), другие же — что при Павле. Могила Ксения издавна пользуется особенным почитанием и уважением; в скором времени после ее похорон, посетители разобрали всю могильную насыпь; когда же была усердствующими положена плита, то и плита была разломана и по кусочкам разнесена по домам. Сделана была другая плита, но и та недолго оставалась целой. Ломая камень и разбивая землю, посетители бросали на могилу деньги. Тогда к могиле прикрепили кружку, и на собранный таким образом пожертвования построили памятник, в виде часовни, с надписью: „раба Ксения, кто меня знал, да помянет мою душу для спасения своей души“. И действительно, ни на одной из могил на Смоленском кладбище не служится столько панихид, как здесь.

Одним из красивейших домов Елизаветинского времени был дом знаменитого „предстателя муз“, первого русского мецената Ивана Ивановича Шувалова; стоял он на углу Невского и Большой Садовой, где так долго на нашей памяти помещался трактир Палкина, а теперь фортепьянный магазин Шредера. Дом был выстроен в два этажа по плану архитектора Кокоринова3. Шувалов праздновал в нем новоселье 24-го октября 1754 года великолепным маскарадом, про который М. В. Ломоносов сказал следующее стихи:

 

Европа что родит, что протчи части света,

Что осень, что зима, весна и кротость лета,

Что воздух и земля, что море и леса:

Все было у тебя, довольства и краса...

 

Богатая амфилада комнат дома Шувалова была вся увешана портретами и картинами. В главной зале, выходящей окнами на Невский, сидели у дверей за столиком два старика, вечно играя в пикет; один из них был огромного роста, другой низенький старичок в черном кафтане; первый был гайдук-силач, спасший Шувалову жизнь в Швейцарии, другой камердинер, француз Бернар. Оба старика жили на пенсии и ежедневно безотлучно дежурили в картинной зале. Как раз над их головами висела большая картина с изображением печального эпизода из жизни Шувалова, чуть-чуть не стоившего ему жизни. На картине был представлен швейцарский пейзаж, где на высоте большой горы виднелась повисшая над пропастью карета, которую поддерживает своими плечами огромный гайдук. В светлой угловой комнате о семи окнах, в большом кресле у столика, окруженный книгами и друзьями, сидел маститый седой старик, сухощавый, среднего росту, в светло-сером кафтане и белом камзоле. Видевший Шувалова уже семидесятилетним старцем, Тимковский говорил о нем так: „Речью и видом он был бодр, но слаб ногами, лицо у него было всегда спокойное, поднятое; обращение со всеми упредительное, весело-видное, добродушное. В разговорах он имел речь светлую, быструю, без всяких приголосков. Русский язык его был с красивой обделкой в тонкостях и тонах, французский он употреблял, где его вводили и когда, по предмету, хотел что сильнее выразить".

 

 

И. И. Шувалов.

С редчайшего гравированного портрета Чемесова. (Из собрания П. Я. Дашкова).

 

В этой угловой гостиной у него собирались образованнейшие люди того времени: Ломоносов, Сумароков, Костров, Богданович, Державин, Шишков, княгиня Дашкова, Оленин, Перепечин (известный тоже меценат, директор банка), Кирилл Каменецкий (его домашний врач), автор знаменитого в свое время травника. Из гостиной боковой выход вел в кабинет, оттуда шли его жилые комнаты окнами на двор, прямо же вдоль Садовой улицы шла длинная галерея с библиотекой, а за ней и домовая церковь, в которой сановитого вида дьячок читал малороссийской речью. Шувалов в церкви, по большей части, сидел в креслах с подостланным ковром; вельможа имел привычку во время разговоров задумываться и креститься у груди небольшим крестом. Это была его давнишняя привычка, которую он приобрел, живя в веке вольнодумства. Дом Шувалова видел многих монархов. Императрица Елизавета в течение года очень часто у него обедала и ужинала; сюда же, в дом Шувалова, привозили в 1756 году бывшего императора Ивана Антоновича, для свидания с императрицей. Здесь же почти ежедневным гостем был император Петр III и позднее очень часто приезжала Екатерина Великая. Перед этим же домом, на другой день кончины Шувалова, проезжая мимо верхом, император Павел остановился, снял шляпу, поглядел на окна и низко поклонился.

У Шувалова собирались все литераторы того времени. В юной возникавшей тогда журналистике происходили такие же споры, что и теперь, каждый превозносил себя, и каждое издание хотело превзойти остальные и стать во главе всех. Полемика, зависть, даже личные, не совсем церемонные намеки так и сыпались перекрестным журнальным огнем и при встрече пишущих. Ловля подписчиков в то время происходила самым комическим образом: особенно рьяные журналисты раздавали даром нерасходившиеся номера своего издания, с теми, чтобы получивший даровой номер не подписывался на другие журналы. Издатель „Поденщины" Василий Тузов, глубокий провинциал, на одном вечере у Шувалова, прямо сказали жене Рубана, издателя ежесубботнего журнала „Ни то ни cё": „Скажите вашему мужу, что я его не боюсь и что он неосновательно думает, что у меня нет денег на издание; вот он, — и он показал при этом пачку ассигнаций.

 

 

А. П. Сумароков

С гравированного портрета Зейферта.

 

При встречах литераторы того времени редко церемонились, и, как рассказывал сам Шувалов Тимковскому (см. его записки в „Москвитянине" 1852 г.), особенно были такими непримиримыми врагами Ломоносов с Сумароковым. „В спорах Сумароков чем более злился, тем более Ломоносов язвил его; и если оба не совсем были трезвы, то оканчивали ссору запальчивой бранью, так что я был принужден высылать их обоих, или чаще Сумарокова. Если же Ломоносов занесется в своих жалобах, то я посылаю за Сумароковыми, а с теми, ожидая, заведу речь о нем. Сумароков, услышав у дверей, что Ломоносов здесь, или уходили, или, подслушав, вбегает с криком: не верьте ему, ваше превосходительство, он все лжет; удивляюсь, как вы даете у себя место такому пьянице, негодяю. — Сам ты пьяница, неуч, под школой учился, сцены твои краденые! — Но иногда, — замечает Шувалов, — мне удавалось примирить их, и тогда оба были очень приятны“. Примирение, впрочем, не всегда удавалось. Существует письмо Ломоносова к Шувалову от 19-го января 1761 года (см. альманах Урания): „Никто в жизни меня больше не изобидел, как ваше высокопревосходительство: призвали меня сегодня к себе; я думал, может быть, какое-нибудь обрадование будет по моим справедливым прошениям... Вдруг слышу: помирись с Сумароковыми! т. е. сделай смех и позор! Не хотел вас оскорбить отказом при многих кавалерах, показал вам пocлyшaниe; только вас уверяю, что в последний раз, — ваше превосходительство, имея ныне случай служить отечеству спомоществованием в науках, можете лучшие дела производить, нежели меня мирить с Сумароковым. Не только у стола знатных господ, или каких земных владетелей, дураком быть не хочу...“ и т. д.

Если Ломоносов и Сумароков всегда шумели на вечерах Шувалова, то встречались из литераторов того времени и такиe, которых в обществе считали образцами светскости. К таким принадлежал всегдашний гость Шувалова, автор „Душеньки", Ипполит Федорович Богданович. Ходил он всегда щеголем в французском кафтане с кошельком на спине, с тафтяной шляпой (клак) под мышкой; если он не садился играть в карты, то всегда рассказывал о дневных и заграничных новостях. Он только не любил говорить или даже напоминать о своих стихах и был очень щекотлив насчет произведений своего пера. После выхода „Душеньки" он сделался гостем большого света, все вельможи наперерыв приглашали его и почитали большой честью, чтобы автор „Душеньки" дремал за их поздними ужинами. По выходе в свет „Душеньки" (в 1778 году) носилась молва, что Богданович не был ее автором. Злые языки говорили, что у Богдановича жил молодой талантливый человек в качестве переписчика, который, тайком от Богдановича, читал в своем кругу отрывки из своей „Душеньки". Этот молодой человек вскоре умер, оставив все свои произведения Богдановичу. Вскоре после этого времени и вышла „Душенька". Может быть, тут и говорила зависть, но современники твердили: в „Душеньке" не Богдановича перо и не его воображение. Как бы в контраст опрятному Богдановичу, у Шувалова постоянным гостем бывал человек и самой неряшливой внешности, — это был известный поэт Ермил Иванович Костров. Видом переводчик Гомера был человек не высокий, с лицом большим, по которому у него выступали красные пятна, особенно нос его отличался багрово-красным цветом. Платье его было всегда изношено, особенно локти всегда были протерты, за то парик его был напудрен, убран в букли и при густо напомаженной косе. Этого требовал тогда этикет... Впрочем, нередко случалось, что лицо Кострова было все засыпано мукой, букли и прическа растрепаны, и из них выпадали шпильки; коса тоже лезла из ленты и рассыпалась по плечам, а худой испачканный камзол едва держался на плечах, и сам поэт шатался.

Впрочем, Костров и трезвый был не тверд на ногах. Бекетов рассказывает: когда Костров шел по улице, то какая-нибудь старуха, увидев его, скажет с сожалением: видно, бедный больнехонькой! А другой, встретясь с ним, пробормочет: „эк нахлюстался!“ Ни того, ни другого: и здоров, и трезв, а такая была походка! Дмитриев говорит, что домашние Шувалова обращались с Костровым почти не замечая его в доме. „Однажды, — рассказывает Дмитриев, — спросил я, дома ли Ермил Иванович? Лакей отвечал: дома, пожалуйте сюда, — и привел меня в девичью, где девки занимались работой, а Ермил Иванович сидел в кругу и сшивал разные лоскутки. На столе, возле лоскутков, лежал Гомер; на вопрос, чем это он занимается? — Костров отвечал: — Да вот девчата велели что-то сшить, — и продолжал свою работу".

Граф Д. И. Хвостов, известный певец Курбы, спросил однажды Кострова, отчего он так позабыл себя? — Меня не разгадали... отвечал поэт: — мне хотелось учить поэзии с кафедры.

 

 

1 - Приписываемая этому же архитектору церковь св. Николая Морского построена по плану архитектора Чевакинского и Башмакова.

2 - С 1744 года встречается постоянное различие между большой и малой церквами; вероятно, в этих годах на половине императрицы была устроена другая церковь. В 1749 году, государыня приказала поставить над большой церковью пять, а над малой одну главу. Но Растрелли представил проект о невозможности поместить на крыше большой церкви более трех глухих глав. Императрица утвердила проекта Растрелли. В придворной соборной церкви на подвижном амвоне, на оборотной его стороне, находится медная дощечка, с надписью: „Устроен 1762 г., возобновлен 1837 г.“; следовательно, год освящения храма считается с помещения императорского семейства во дворце.

3 - Алек. Фил. Кокоринов, род. 29-го июля 1729 г., умер 9-го марта 1774 г., родился в Сибири, ученик графа Растрелли, первый директор императорской академии художеств и строитель здания.

 

 

Воцарение Петра III. — Новоселье в Зимнем дворце. — Комната императора. — Освещение церкви во дворце. —- Образ жизни государя. — Его шут. — Милости императора. — Отделки в Зимнемъ дворц при императрице Екатерине II. — Жизнь государыни во дворце. — Ее привычки и ежедневные занятия. — Анекдоты из жизни Екатерины. — Туалет государыни. — Приемы в уборной вельмож и придворных. — Обед императрицы. — Одежда государыни. — Подарки приближенными. — Прогулки государыни по улидам. — Конюшня императрицы. — Парадные выезды государыни и ее придворных. — Извозчики. — Почтовая езда. — Приказ Павла I о высылке всех извозчиков из Петербурга. — Мостовые и загородные дороги. — Поездки помещиков и вельмож в деревни. — Путешествия Потемкина. — Орловский помещик Неплюев. — Эрмитаж. — Приобретение разных коллекций. — Придворные увеселения. — Маскарады, большие и малые. — Интимные собрания в Эрмитаже. — Театр в Эрмитаже. — Знаменитости тогдашнего артистического миpa. — Список пьес Эрмитажного театра. — Парадные спектакли.

 

ИМНИЙ дворец стал обитаем с воцарением императора Петра III; этот государь первый поселился в нем 7-го апреля 1762 года, накануне дня Светлого Воскресенья. Зимний дворец, построенный Елизаветой, внутренней отделкой не был еще готов в первые дни царствования Петра III; также и вся площадь перед дворцом была загромождена сплошь разными сараями и лачужками, в которых жили мастеровые и рабочие. Кроме того, здесь же лежали целые горы мусора, щебня, кирпича и т. д., так что подъехать к дворцу не было возможности. Генерал-аншеф барон Корф, исполнявший тогда должность генерал-полицеймейстера в Петербурге, предложил государю, чтобы очистить эту местность от хлама, отдать всю рухлядь бедным жителям города. Императору понравилось это предложение, и он приказал немедленно объявить, что отдает все это народу. Не успело пройти несколько часов от позволения, как со всех сторон и из всех улиц бежали и ехали целые тысячи народа, всякий cпешил ломать и отвозить в дом свой постройки и опять возвращался за хламом. Площадь, по рассказам современников, представляла зрелище довольно любопытное; сам государь долго не мог оторваться от окон, смотря, как народ рвал и тащил все; к вечеру от всего этого несметного количества хижин, лачужек, шалашей и т. д. не осталось ни брёвнышка, ни одной дощечки, все было свезено и очищено, и даже на щебень и мусор нашлись охотники. Не успели еще площадь хорошо очистить, как государь уже переехал в новый дворец, где занял часть фасада, выходящего окнами на площадь и угол Миллионной. Эти аппартаменты известны были потом под названием комнат короля прусского. Переезд императора не отличался никаким особенным церемониалом; покои, которые он занял, отделывал для него известный в то время ученик Растрелли, архитектор Чевакинский. Штучные полы и живописные плафоны для этих комнат были выписаны из Италии. Спальней государя была угловая комната на площадь, рядом с ней помещалась его библиотека. Государь приказал также над подъездом (нынешним Комендантским) устроить шатер (фонарчик) и в нем отделать себе кабинет; обделка последнего обошлась в 3643 рубля. Государыня Екатерина Алексеевна заняла по переезде во дворец комнаты, известные после под наименованием комнат императрицы Марии Феодоровны.

В день переезда императорской фамилии в Зимний дворец в великую субботу, была освящена придворная соборная церковь новгородским архиепископом Дмитрием Сеченовым во имя Воскресения Господня. Позднее, в 1763 году, при перенесении в церковь древнего образа Христа Спасителя на убрусе, по воле Екатерины II, храм был вновь освящен 12-го июля преосвященным Гавриилом, архиепископом петербургским и шлиссельбургским, во имя Спаса Нерукотворного образа1.

Император не присутствовал при освящении храма; воспитанный в правилах лютеранства, он не любил ходить в русскую церковь и подчиняться ее обрядам. Пока Петр III жил еще в Голштинии ребенком и была надежда, что он вступит на русский престол, его учили закону Божию у иepoмонаха греческой церкви; но по вступлении Анны Иоанновны на престол надежда эта рушилась, и к Петру был приставлен пастор для обучения „лютеранской догме". После npиезда его в Петербург и объявления наследником русского престола, он опять стал исповедовать православную веру и к нему был назначен императрицей Елизаветой законоучитель Симон Тодорский2. Елизавета даже сама учила его креститься по-русски. Но Петр неособенно охотно подчинялся учению и догматам православной церкви, он спорил с Тодорским и часто так горячо, что нередко бывали призываемы его приближенные, чтобы охладить его горячность и склонить к более мягким выражениям. Петр также никогда не соблюдал постов, он ссылался всегда по этому поводу на пример своего деда Петра I, который тоже не мог есть ничего рыбного. При вступлении своем на престол, Петр III послал предложение духовенству ходит в светском платье и обратить внимание на излишек икон в церквах. Новгородский архиепископ Димитрий воспротивился этому нововведению и получил приказание тотчас же выехать из Петербурга. Впрочем, чрез неделю император простил его. Позднее, в царствование Екатерины II, духовенство, бывшее на службе заграницей, по возвращении в Poccию имело уже право брит бороды и ходит в светской одежде. Первый из православных священников брил бороду Самборский, известный друг Сперанского, занимавший в царствование Екатерины, Павла и Александра весьма почетное место в духовной иepapxии. Такое бритье бороды очень скандализировало многих наших священников, и раз по этому случаю у Самборского был спор с митрополитом Гавриилом; Храповицкий характеристично описывает этот спор в своих записках: „Когда в 1788 году, 20-го мая, духовенство собралось для освящения царскосельской Софийской церкви, то пред освящением в алтаре, до прибытия императрицы, произошла ссора у митрополита Гавриила с Самборским из-за бороды, которую брил Самборский", и т. д.

 

 

Император Петр III.

С гравюры Рокотова, сделанной с портрета, писанного Тейхером.

 

Если верить рассказам современников Петра III, то он довольно регулярно ходил в придворную церковь к концу обедни, но только вот по какому случаю: между новыми придворными обычаями французская мода заменила русский обычай низко кланяться, т. е. нагибать голову в пояс. Попытки старых придворных дам пригибать колена, согласно с нововведением, были очень неудачны и смешны. И вот, чтоб дать волю смеху, смотря на гримасы, ужимки и приседания старух, Петр бывал у выхода из церкви. Государь в частной жизни обходился с приближенными очень снисходительно и добродушно, пил с ними пунш из одной чаши и курил табак кнастер из глиняной трубки. Петр был большой охотник до курения и желал, чтоб и другие курили. Он всюду, куда ни ездил в гости, всегда приказывал за собой возить целую корзину голландских глиняных трубок и множество картузов с кнастером и другими сортами табаку; куда бы государь ни npиезжал, в миг комнаты наполнялись густющим табачным дымом, и только после того Петр начинал шутить и веселиться.

Любимой карточной игрой Петра III была ,,campis“. В этой игре каждый имел несколько жизней; кто переживет, тот и выигрывает; на каждое очко ставились червонцы, император же, когда проигрывал, то вместо того, чтобы отдать жизнь, бросал в пульку червонец, и с помощью этой уловки всегда оставался в выигрыше. Обыкновенными его партнерами были двое Нарышкиных с их женами, Измайлов, Елизавета Дашкова, Мельгунов, Гудович и Анжерн. У государя был любимец негр-шут „Нарцис“. Про этого негра, отличавшегося необыкновенной злостью, существует несколько анекдотов. Раз государь заметил своего любимца, яростно оборонявшегося и руками, и ногами от другого служителя, который бил его немилосердно. Петр, узнав, что соперник его шута был полковой мусорщик, с досадой воскликнул: „Нарцис для нас потерян навсегда, или он должен смыть свое бесчестье кровью! “ — и для того, чтобы привести эти слова в дело, приказал тотчас же из побитого шута выпустить нисколько капель крови. Кроме этого негра, у императора был любимец камердинер Бастидон, родом португалец, на дочери которого был женат поэт Державин.

Петр III плохо говорил по-русски и не любил русского языка, за то он души не чаял во всем немецком и до обожания любил короля прусского Фридриха II, у которого считал за честь числиться лейтенантом в службе. Петр постоянно носил на пальце бриллиантовый перстень с изображением короля; он также любил играть на скрипке и затем всякие военные экзерциции, хотя пугался выстрела из ружья, очень боялся грозы и не мог без страха подойти к ручному медведю на цепи; императрица Екатерина рассказывала о том, как крыса, раз забравшаяся в его игрушечную крепость, съела картонного солдатика, за что, по военному уставу, была им повешена. Петр III не лишен был и суеверных предрассудков: так он очень любил гадать в карты. Кто-то сказал императору, что есть офицер Веревкин3, большой мастер гадать на них; послали за ним. Веревкин взял колоду в руки, ловко выбросил на пол четыре короля. — Что это значит? — спросил государь. — Так фальшивые короли падают перед истинным царем, — отвечал он. Фокус оказался удачным, и гаданье имело большой успех. Император рассказал про мастерство Веревкина на картах Екатерине; императрица пожелала его видеть, Веревкин явился с колодой карт.

— Я слышала, что вы человек умный, — сказала государыня: — неужели вы веруете в подобные нелепости?

— Нимало, — отвечал Веревкин.

— Я очень рада, — прибавила Екатерина: — и скажу, что вы в карты наговорили мне чудеса.

Князь Вяземский рассказывает, что Веревкин был рассказчик и краснобай, каких было немного; его прихожая с шести часов утра наполнялась присланными с приглашениями на обед или на вечер; хозяева сзывали гостей на Веревкина. Отправляясь на вечера, он спрашивал своих товарищей:

— Как хотите: заставить ли мне сегодня слушателей плакать или смеяться? — И с общего назначения то морил со смеха, то приводил в слезы.

Петр III начал свое царствование рядом милостей: он возвратил из ссылки множество людей, сосланных Елизаветой, уничтожил ненавистное „слово и дело“; но важнейшими его правительственными мерами были дарования дворянам различных льгот. Дворяне хотели в память этого события вылить статую Петра III из золота4. Петр III первый стал награждать женщин орденами: он дал орден св. Екатерины Елизавете Романовне Воронцовой; первый же этот женский орден имел мужчина — князь А. Д. Меншиков.

После переезда государя во дворец, внутренняя отделка Зимнего дворца все еще продолжалась. Поправляли потолки и крышу, которая оказала течь, расписывали плафон в комнате камер-фрейлины Елизаветы Воронцовой, отделывали мрамором стены аванзалы и античной комнаты, поправляли также и набережную у Зимнего дворца. Затем строили манеж и над ним наводили висячий сад, в котором были посажены деревья до 41/2 сажень вышины; работы производились под надзором архитекторов Жеребкова и Фельтена.

Года через два был разобран оставшийся несломанным деревянный флигель и отвезен в Красное Село. Связи и кровельное железо с него были отданы для строившейся в то время Владимирской церкви, что в придворных слободах. Название это получила она от того, что первоначально к приходу ее принадлежали одни придворные служители, о чем также свидетельствует и название окружающих ее улиц, населенных одними придворными ремесленниками. Так, например, хлебники жили в Хлебном переулке, гребцы — в Гребецкой улице, повара — в Поварском переулке, стремянщики — в Стремянной улице, кузнецы — в Кузнечном переулке и т. д. В 1746 году, Владимирская церковь5 помещалась в доме комиссара главной дворцовой канцелярии, Федора Якимова, на углу улиц Басманной (теперь Колокольная) и Грязной (Николаевская); дом этот теперь принадлежит г-же Сироткиной.

Екатерина II довершила начатый Петром III перестройки и отделки в Зимнем дворце. Общий расход всех потраченных сумм на отделку дворца к 1768 году достигал 2622020 рублей 193/4 коп. Главным директором внутренних работ в Зимнем дворце в это время был известный любитель художеств и искусств, Ив. Ив. Бецкий.

 

 

Новый Зимний дворец, отстроенный в конце царствования Елизаветы Петровны.

С акварели прошлого столетия Бенуа (Из собрата П. Я. Дашкова).

 

В 1767 году приступлено было к новой пристройке к дворцу для Эрмитажа; здание выводилось архитектором де-Ламотом, и продолговатая постройка его тянулась от Миллионной до Невы, между двумя дворцовыми переулками. Спустя четыре года, начали строить, по проекту архитектора Фельтена, другую часть постройки, тоже для Эрмитажа, по Миллионной и набережной, от Ламотовского здания до Зимней канавки; ее называли Шепелевским дворцом, по находившемуся здесь дому Шепелева6. В 1780 году были сделаны еще пристройки за Зимней канавкой на месте, где были прежде дома: купца Крейца, г. Кошелева и других. По окончании этих построек в 1783 году, императрица приказала архитектору Гваренги, на месте, где был Лейб-кампанский корпус7, пристроить театр и непременно его окончить к августу 1784 года. Архитектором Гваренги была тоже построена и арка, соединяющая Эрмитаж с театром, и часть, заключающая рафаэлевы ложи, под которыми была расположена в четырех комнатах купленная Екатериной библиотека Вольтера и Дидеро, состоящая из 50000 книг; здесь же хранилась библиотека географа Бюшинга, старинные рукописи, собрание карт и любимые книги императрицы на русском языке: это была собственная ее величества библиотека. Вместе с этими постройками Гваренги устроил для государыни из Эрмитажа пологий, почти неприметный скат8, по которому императрица скатывалась в креслах к самым дверям, расположенным у эрмитажного подъезда. На эти постройки было израсходовано всего 300000 рублей.

Рассказывают, что когда Гваренги построил арку, то завистники этого зодчего донесли государыне, что она очень непрочна и грозит падением. Императрица приказала тщательно со всей возможной строгостью ее освидетельствовать, и когда было найдено, что арка тверда и во всех частях пропорциональна, то государыня приказала дать в ней роскошный пир.

Больших и малых зал в возведенных пристройках тогда считалось около сорока. В 1786 году, начато было архитектором Гваренги строение мраморной галереи (Георгиевской и Тронной зал). В 1787 году, сделаны своды во всех кухнях и службах нижнего жилья, где их прежде не было, также под мыльней на половине государыни; для их высочеств сделаны мыльни под строением, переделанным из большого зала, который был разобран, и вместо его построены комнаты и внутренний непроездный дворик; в то же время, „по умножении фамилии государыни“, повелено сделать третью кухню под этими покоями. На постройки было отпущено 100000 рублей. В 1793 году отделывались две аванзалы и огромная между ними мраморная разноцветная галерея; работы производились сперва под распоряжением генерал-майора Попова, а после генерал-поручика Тургенева; употреблено было всего 782556 рублей 471/2 копеек, из числа которых пошло на мрамор 291502 рубля, на бронзу 283792 рублей; на живопись, лепную работу, потолки и проч. 43000 рубля. В 1794 году, в Георгиевской зале был устроен великолепный трон; неизвестно только, когда он был переделан и заменен нынешним9. Должно предполагать, что первый рисунок был превосходный. К трону вели шесть мраморных ступеней, на которых возвышались боковые стены с арками, орнаментами, и задняя с богатым по верху архитравом из мрамора, по сторонам стояли две большие мраморные вазы и статуи „Вера и Закон“, взятые в 1795 году от садового инспектора Крока. Трон устроен был архитектором Старовым.

В шесть часов утра, когда все в Зимнем дворце спало, императрица Екатерина вставала, одевалась, никого не беспокоя, сама зажигала свечки и разводила камин. Государыня не любила тревожить прислугу; она говорила: „Надо жить и давать жить другим". Если она звонила, чтобы ей подали воды, и камер-лакей спал в соседней комнате, то она терпеливо ждала. От постели государыня переходила в другую комнату, где для нее была приготовлена теплая вода для полоскания горла, брала лед для обтирания лица от густо разрумяненной девицы, камчадалки Алексеевой; последняя была часто неисправной и забывала приготовить нужное. Императрице нередко долго приходилось ее ждать, и раз Екатерина сказала окружающим: „Нет, это уже слишком часто, взыщу непременно". При входе виновной императрица ограничилась следующим выговором: „Скажи мне, пожалуйста, Екатерина Ивановна, или ты обрекла себя навсегда жить во дворце? Станется, что выйдешь замуж, то неужели не отвыкнешь от своей беспечности; ведь муж не я; право, подумай о себе". После утреннего туалета императрица шла в кабинет, куда приносили ей крепкий кофе с густыми сливками и гренками. Кофе варили ей из одного фунта на пять чашек, после нее лакеи добавляли воды в остаток, после них истопники еще переваривали.

Раз заметив, что секретарь императрицы, Кузьмин, дрожал от холода, государыня приказала ему выпить чашку своего кофе: с Кузьминым сделалось сильное 6иениe сердца, так был крепок кофе. Под старость императрице был запрещен кофе, в виду ее полнокровия, но она, все-таки, продолжала пить и в день смерти выпила его две чашки. Гренки и сахар государыня раздавала своим собачкам, которых очень любила, и клала спать у себя в ногах, подле кровати, на маленьких тюфячках, под атласными одеялами. Пока государыне читали секретари бумаги и докладывали о делах министры, она вязала или шила по канве. Обед государыни был в час, кушала она обыкновенно три или четыре блюда. Пила одну чистую воду, которую доставляли ей даже в Царское Село, на что выдавалось в лето 10000 рублей. Вино государыня стала пить под старость, по совету доктора, одну рюмку мадеры в день. Также императрица очень любила смородинное желе, разведенное водой. После обеда государыня сама читала или читывал ей книги Иван Иванович Бецкий. Императрица очень любила нюхать табак, но никогда не носила с собой табакерки; последняя, впрочем, у ней лежали на всех столах и окнах в ее кабинете. Привычка не носить с собой табакерки произошла у нее от того, что Петр III не позволял ей нюхать табак; но страсть у Екатерины к табаку была настолько сильна, что она не могла долго обходиться без нюхания, и при жизни Петра III всегда просила князя Голицына садиться за обедом возле нее и тихонько под столом угощать ее табаком. Раз император заметил это и очень рассердился на Голицына, сделав ему серьёзный выговор. Императрица впоследствии нюхала табак только тот, который для нее сеяли в Царском Селе; нюхала же его всегда левой рукой на том основании, что правую руку давала целовать своим верноподданным.

 

 

Грелка перед Зимним дворцом, устроенная по приказанию Екатерины II.

С акварели Гейслера, конца прошлого столетия.

 

Государыня садилась после кофе за дела; в кабинете все бумаги лежали по статьям по раз заведенному порядку, на одних и тех же местах; перед ней во время чтения бумаг ставилась табакерка с изображением Петра Великого; императрица говорила, смотря на него: „Я мысленно спрашиваю это великое изображение, что бы он повелел, чтобы запретил или чтобы он стал делать на моем месте?“ Занятия государыни продолжались до 9 часов. В это время она никогда не беспокоила других: сама выпускала собачек, отворяла им дверь. Под старость только государыня завела колокольчик, на зов которого являлась всегда Марья Савишна Перекусихина. В бытность еще цесаревной, Екатерина любила потешаться с колокольчиком: раз она спряталась под кровать и, держа в руке колокольчик, звонила; прислуга несколько раз входила в спальню в недоумении и долго искала ее, пока сама забавлявшаяся великая княгиня не открыла им своей шутки. До чего она дорожила спокойствием своих слуг, существует много анекдотов. Так, однажды, она услышала громкий, неизвестно откуда происходящий голос: Потушите, потушите огонь!

— Кто там кричит? — спросила она.

— Я, трубочист, — отозвался голос из трубы.

— А с кем ты говоришь?

— Знаю, что с государыней, — ответил он: — погасите только огонь поскорее, мне горячо.

Екатерина тотчас сама залила дрова, и заметив, что труба от самого верха прямая, приказала сделать в ней решотку. Государыня раз рано утром увидала из окна, что старуха ловит перед дворцом курицу и не может поймать. „Велите пособить бедной старухе; узнайте, что это значит?" — повелела императрица. Государыне донесли, что внук этой старухи служит поваренком, и что курица казенная, украдена. „Прикажите же навсегда, — сказала Екатерина: — чтоб эта старуха получала всякий день по курице, но только не живой, а битой. Этим распоряжением мы отвратим от воровства молодого человека, избавим от мучения его бабушку и поможем ей в нищете“. После того старуха каждый день являлась на кухню и получала битую курицу. Раз, прогуливаясь в садике, государыня заметила в грое садового ученика, который имел перед собой четыре блюда и собирался обедать. Она заглянула в грот и сказала:

— Как ты хорошо кушаешь! Откуда ты это получаешь?

— У меня дядя поваром, он мне дает.

— И всякий день по стольку?

— Да, государыня, но лишь во время вашего пребывания здесь.

— Стало быть, ты радуешься, когда я сюда переселяюсь?

— Очень, очень, — отвечали мальчики.

— Ну, кушай, кушай, не хочу тебе мешать, — и государыня пошла от него прочь. Придворная прислуга при ней наживалась и тащила все; государыня смотрела на эту поживу глазами доброй хозяйки. Например, при ней показывали на один обед караульного офицера во дворце 70 рублей, дворцовое серебро чистили таким порошком, что значительная доля серебра оставалась чистильщикам. Великому князю Александру Павловичу раз потребовалась ложка рому, и с тех пор в расход записывалась бутылка рому. Эта бутылка рому показывалась на ежедневный расход даже в царствование Николая: ее открыла императрица Александра Федоровна. Императрица со всяким истопником и лакеем обращалась приветливо, прибавляла к словам: потрудись, пожалуй, спасибо, очень довольна и т. д.

Все служащие при ее особе имели к ней такую привязанность, что малейшее неудовольствие государыни повергало слуг в большое горе. У государыни было пять камердинеров, три при ней и два при Эрмитаже, у каждого были особые должности. Один смотрел за гардеробом, другой надзирал за чистотой в комнатах, третий был начальником „ казенной“, в которой хранились бархаты, материи, полотна, парчи и другие вещи. Был при ней посыльный, старичок Федор Михайлович. Все важные бумаги и дела она посылала с ним незапечатанными. Письма отправлялись следующим образом: старик открывали свой карман, говоря: „Положите сами, государыня“. Императрица укладывала в нем бумаги, как в сумке. Когда же он являлся к посланному, то тот уже сам вынимал из кармана почту. Любимый ее камердинер, Попов, отличался необыкновенной правдивостью, хотя и в грубой форме, но императрица на него не гневалась. Раз Екатерина приказывает ему принести часы. Попов отвечает, что нет у нее таких. Императрица приказывает ему принести все ящики. „Я сама осмотрю, когда ты упрямишься". — „Зачем их понапрасну таскать, когда их нет“. Граф Орлов, случившийся при этом разговоре, делает за грубость замечание Попову; тот ему, в свою очередь, отвечает: „Еще правда не запрещена, она сама ее любит". Наконец, ящики были принесены, и часов не нашли. „Кто же теперь неправ, государыня?" — сказал Попов. — „Я — сказала государыня: — прости меня". Другой раз, не находя на своем бюро нужной бумаги, Екатерина сделала этому камердинеру выговор, сказав: „Верно ты ее куда нибудь задевал?" Попов грубо отвечал: „Верно, вы сами куда нибудь ее замешали". Государыня в досаде приказала ему выйти вон из комнаты. Скоро государыня, найдя бумагу в другом месте, приказала позвать Попова к себе. Попов не шел, говоря: „Зачем я к ней пойду, когда она меня от себя выгнала?" Только по третьему зову предстал на глаза государыни угрюмый камердинер.

Раз Попов доложил государыне, что крестьяне одной деревни просят его, чтобы он их купил, и предлагают ему в noco6иe 15000 рублей. Государыня велела ему напомнить ей, когда он будет совершать купчую. Через нисколько времени, вспомнив об этом, она спрашивает Попова: „Что же твоя деревня?" Попов отвечает ей, что по этому имению явилась тяжба. „А когда так, — сказала Екатерина, — то я запрещаю тебе судиться, потому что судьям известно, что ты один из моих приближенных, и потому наверно решат в твою пользу". Государыня сутяжничество и взяточничество преследовала сильно. Раз, узнав, что владимирский наместник берет взятки, Екатерина послала ему в подарок в день Нового года кошелек длиною в аршин. По словам Сегюра, этот кошелек наместник развернул на глазах всех гостей за обеденным столом у себя.

По смерти Попова, князь Барятинский на место умершего хотел определить своего любимца. Государыня прямо воспротивилась этому, говоря: „Сии господа выбирают мне камердинера для себя, а я хочу его иметь для себя", — и приказала дворцовым служителям найти ей камердинера в среде их же самих.

После девяти часов первый к ней входил с докладом обер-полицеймейстер. Государыня расспрашивала его о происшествиях в городе, о состоянии цен на жизненные припасы, и что говорят о ней в народе. Узнав раз, что говядина от малаго пригона скота из 2 коп. дошла до 4 коп., приказала выдать ему денег для закупки скота, чтобы от этого снова цена понизилась. После обер-полицеймейстера входили: генерал-прокурор — с мемориями от сената, генерал-рекетмейстер — для утверждения рассмотренных тяжб, губернатору управляющей военной, иностранной коллегиями и т. д. Однажды, когда государыне докладывал кто-то о делах, в соседней комнате придворные играли в волан и так шумно, что заглушали его слова. „Не прикажете ли, — сказал он: — велеть им замолчать?". — „Нет, — отвечала государыня: — у всякого свои занятия. Читай немного погромче и оставь их веселиться". Для некоторых членов назначены были в неделе особенные дни, но все чины в случаях важных и нетерпящих отлагательства могли и в другие дни являться с докладом. При входе к государыне соблюдали установленный этикет, на который она отвечала поклоном и давала целовать руку. Фельдмаршал Суворов, входя в комнату, делал сперва три земных поклона перед образом Казанской Богоматери, стоявшем в углу на правой стороне дверей, а потом императрице; государыня каждый раз старалась его до этого не допускать и, поднимая его за руки, говорила: „Помилуй, Александр Васильевич, как тебе не стыдно это делать". Входящие военные чины были в мундирах со шпагами и в башмаках, в праздники же в сапогах; статские же в простых французских кафтанах. Из кабинета государыня переходила в парадную уборную, сюда приводили к ней внуков, здесь же представлялись некоторые вельможи, происходили разговоры, шутки и т. д., в то время, когда чесали и убирали голову императрицы; волосы государыни были очень длинные, так что касались пола, когда она сидела в креслах; убирал их парикмахер Козлов. Раз государыня спросила у него, как здоровье его жены? „Пишет, государыня, что здорова". — „Как, неужели она не приезжает видеться с тобой?" — „Да на чем? Нанимать дорого, казенных же теперь не дают: вы нам много хлопот наделать изволили, сократив конюшню". (В то время только что вышли сокращения по конюшенному ведомству). — „Не верю, однако же, чтобы с такой точностью исполняли мое приказание и чтобы по знакомству выпросить было невозможно. Скажи мне откровенно". — „Сказал бы, — продолжал Козлов: — но боюсь, чтобы не дошла то до обер-шталмейстера". — Нет, ручаюсь, что все останется между нами". — „Так знайте, — говорил он: — что все старое по-старому: лишний поклон — и коляска подвезена; однако, не проговоритесь, не забудьте обещания". — „Ни, ни", — проговорила царица, и хранила тайну. Туалет государыни продолжался не более десяти минут; прислуживали ей четыре пожилые девицы: известная калмычка Алексеева, гречанка А. А. Палакучи накалывала ей наколку и две сестры Зверевы подавали булавки.

Пpиeм в уборной государыни почитался знаком особенной милости царской. Обедала она, как мы говорили, в час, а под старость — в два. Кушала кушанья все жирные и любила говядину с солеными огурцами. За столом с ней всегда обедали до десяти человек приближенных. В числе ее поваров был один очень плохой, но государыня не желала его уволить, и когда наступала очередная его неделя, то она говорила: „Мы теперь на диете; ничего — попостимся; за то после хорошо поедим". После обеда она садилась за шитье по канве; в шесть часов были приезды ко двору. Государыня редко каталась по городу — не более трех-четырех раз в зиму. Однажды, почувствовав головную боль, императрица села в сани, проехалась — и получила облегчение. На другой день у государыни была та же боль головы, ей советовали употребит вчерашнее лекарство, опять ехать в санях, на это она ответила: „Что скажет про меня народ, когда бы увидел меня два дня сряду на улице?“ Императрица имела хорошее здоровье, единственно чем она страдала — это коликами и головной болью; да еще под старость у нее опухли ноги и открылись раны. Она обыкновенно не ужинала, за исключением праздничных дней. Императрица ложилась спать в десятом часу и в постели пила стакан отварной воды. Она была религиозна и строго исполняла все правила церкви, ходила на литургии и всеношные. В вербное воскресенье она переезжала в Таврический дворец, где постилась, а в великую субботу перебиралась опять в Зимний дворец.

Первый день Пасхи во дворце праздновался необыкновенно торжественно; по окончании заутрени, все сановники двора подходили к руке императрицы, за ними следовали военные, гражданские чиновники, а вечером дамы в роскошных нарядах поздравляли государыню с праздником.

В посту, в Киеве, государыня посетила все пещеры, питалась одним картофелем, подходила к руке духовных лиц. Она любила проповеди и увлекалась красноречием митрополита Платона10.

Государыня усвоила как русскую речь, так и многие русские привычки. Она парилась в русской бане, употребляла часто пословицы в разговоре. Государыня как по-французски, так и по-русски писала неправильно, хотя умно и своеобразно. Храповицкий часто поправлял ее русское письмо, а граф Шувалов французское. Последний, между другими письмами, исправлял и письма ее к Вольтеру. Даже и тогда, когда бывал в отсутствии, например, в Париже, он получал черновую от императрицы, поправлял ошибки, затем исправленное отправлял в Петербург, где уже Екатерина переписывала письмо и, таким образом, в третьем издании отправляла в Ферней. Государыня, по обыкновении, писала на бумаге большого формата, редко зачеркивая написанное; но если приходилось ей заменить одно слово другим, или исправить выражение, она бросала написанное, брала другой лист бумаги и заново начинала свою редакцию.

Екатерина ввела при дворе своем изящную простоту русского платья; прежние цветные платья были заменены на выходах белыми, парча вышла совсем из моды; сама императрица являлась на торжествах одетой в длинное белое платье, в маленькой короне, иногда в порфире; прическа была в длинных локонах на плечах; позднее государыня придумала себе костюм, похожий на старинный русский, с фатой и открытыми проймами на рукавах. Шуба на ней была с талией, на груди ожерелье из жемчуга в несколько рядов. Еще позднее, костюм государыни имел характер мужского: свободный кафтан без талии (молдаван) и маховая венгерская шапка с кистью. Под старость государыня ходила в простом чепце, шапочке и капоте и одинаково умела сохранить величавость в осанке и поступи до конца жизни. Улыбку императрицы все находили необыкновенно приятной. Государыня до вступления на престол не употребляла ни белил, ни румян для лица, как ни прилагала свои заботы о лице ее Елизавета Петровна, посылая ей румяна и белила; но императрица Екатерина II, подобно всем ее подданным, употребляла различные притиранья. За 60 лет государыня сохранила все зубы и прежнюю прекрасную форму руки; зрение императрицы несколько ослабло, и она надевала очки с увеличительными стеклами, когда читала бумаги. Слух у государыни был развит как-то прихотливо: она не находила гармонии в музыке и всегда была к ней равнодушна. Однако, она никогда не выказывала этого и всегда на концертах, при пении и игре музыкантов, поручала кому-нибудь из знатоков подавать ей знак, когда надо было аплодировать. Выслушав однажды квартет Гайдна, она подозвала к себе Зубова и сказала: „Когда кто играет solo, я знаю, что как кончится, то аплодировать должно, но в квартете я теряюсь и боюсь похвалить некстати, — пожалуйста, взгляни на меня, когда игра или сочинение требует похвалы". Императрица часто говорила, что музыка на нее производит то же впечатление, что уличный шум. Екатерина была совершенной противоположностью в этом случае своей тетки, императрицы Елизаветы: последняя серьезно понимала толк в музыке и была даже большая охотница до таких негармонических вещей, как, например, кваканье лягушек, которых она очень усердно размножала в своих садах.

Всевозможные животные, дичившиеся всех, ласково встречали государыню и давали себя ласкать, чужие собаки со двора прибегали к ней и ложились у ее ног. После сильного пожара, бывшего в Петербурге в начале ее царствования, голуби слетелись тысячами к ее окнам и нашли там пристанище и корм. П. И. Сумароков11 говорит, что в шелковых ее платках и простынях нередко замечались электрические искры, и от прикосновения к ее обнаженному телу раз Перекусихина почувствовала сильный толчок в руку — так велики были жизненные силы Екатерины. Не любя разных попрошаек, государыня любила щедро награждать. Подарки она делала с таким уменьем и тактом, что их нельзя было не принять. Императрица дарила всегда неожиданно: то пошлет плохую табакерку с червонцами, то горшок простых цветов с драгоценным камнем на стебле; то простой рукомойник с водой, из которого выпадет драгоценный перстень; то подложит под кровать имениннице две тысячи серебряных рублей, или подарит невесте перстень с своим изображением в мужском наряде, сказав: „А вот и тебе жених, которому, я уверена, ты никогда не изменишь и останешься ему верна"; или пошлет капельмейстеру Паэзелло, после представления его оперы „Дидона", табакерку, осыпанную бриллиантами, с надписью, что кароагенская царица при кончине ему ее завещала. Бывали примеры, что государыня посылала подарки и обличительного свойства для исправления нравов своих придворных. Так, узнав, что один из ее вельмож полюбил очень крепкие напитки, государыня дарит ему большой кубок; другому старику, поклоннику женщин, взявшему к себе в дом на содержание танцовщицу, государыня послала попугая, который то и дело говорил: „Стыдно старику дурачиться!" Другому, большому охотнику до женских рукоделий, поднесшему Екатерине расшитую шелками подушку, подарила бриллиантовые серьги.

Государыня в начале своего царствования принимала все просьбы лично, но когда в Москве просители, во время коронации, стали перед ней на колени полукругом и преградили ей дорогу в соборы, а грузины подали вместо просьбы свои паспорта, государыня лично уже просьб не принимала.

Внутренние комнаты императрицы отличались большой простотой, в них было очень мало позолоты и драгоценных тканей; государыня, как мы уже говорили, жила в среднем этаже дворца, под правым малым подъездом, против бывшего Брюсовского дома (где недавно еще находился экзерциз-гауз). Собственных ее комнат было немного: взойдя на малую лестницу, входили в комнату, где, на случай скорейшего исполнения приказаний государыни, стоял за ширмами для статс-секретарей письменный стол с чернильницей. Комната эта была окнами к малому дворику; из нее вход был в уборную; окна последней комнаты были на Дворцовую площадь. Здесь стоял уборный стол, отсюда были две двери: одна направо, в бриллиантовую комнату, а другая налево, в спальню, где государыня обыкновенно в последние годы слушала дела. Года за два до смерти, Екатерина вставала уже не в 6 часов, как мы ранее говорили, а в 8 часов утра. Из спальни прямо выходили во внутреннюю уборную, а налево в кабинет и зеркальную комнату, из которой один ход в нижние покои, а другой прямо через галерею в так называемый „ближний дом“; здесь государыня жила иногда весной. Выходы и npиeмные аудиенции были двух родов: малый по воскресеньям и церемониальная в особо назначенные дни. В первом случае государыня приходила в 10 часов утра в церковь из внутренних покоев через столовую, малой боковой церковной дверью, без большого штата, и становилась на своем месте позади правого клироса; за ней стояли два камер-пажа с мантильей и с платками; несколько отступя назад, стояли (в торжественные дни) наследник с супругой и далее молодые великие князья с своими супругами. После обедни выходили из алтаря apxиepeи для поздравления, благословляли государыню, давали ей целовать руку и сами, в свою очередь, у нее целовали. После этого государыня выходила в западную большую дверь через так называемую большую npиeмнyю залу, где представлялись ей иностранные министры и другие особы через обер-камергера или старшего по нем камергера. По возвращении шли впереди камер-юнкеры и камергеры по шести человек, по два в ряд; после государыни по правую сторону обер-камергер, по левую шталмейстер. За ними статс-дамы и фрейлины. Государыня входила в тронную залу со всей своей свитой, куда входили также и все особы, имевшие вход за кавалергардов. Здесь государыня, вошедши в зал, отдавала по-мужски три поклона: один направо, другой налево и третий к середине, и принимала поздравления, допускала к руке и со многими разговаривала; стояла она шага на четыре перед собранием и подходила к тому, с кем говорить хотела; разумеется, что никто с ней разговора начинать не мог; аудиенция более получаса никогда не продолжалась.

Больше выходы отличались только тем, что государыня по особому церемониалу выходила в церковь слушать литургию через бриллиантовую, тронную и кавалерскую залы с большой свитой. Вот как описывает такой выход англичанин Кокс, бывший в Петербурге в 1778 году. „Императрица в церкви стояла за решеткой. После обедни потянулся длинный ряд придворных обоего пола, идущих попарно; императрица шла одна, подвигаясь вперед тихим и торжественным шагом, с гордо приподнятой головой, и беспрестанно кланялась на обе стороны. При входе она остановилась на несколько секунд и приветливо разговаривала с иностранными послами, которые приложились к ее руке. Государыня была одета в русском наряде: светлозеленом шелковом платье с коротким шлейфом и в корсаже из золотой парчи, с длинными рукавами. Она казалась сильно нарумяненной, волосы ее были низко причесаны и слегка посыпаны пудрой; головной убор весь унизан бриллиантами. Особа ее очень величественна, хотя рост ниже среднего, лицо полно достоинств и особенно привлекательно, когда она говорит. Екатерина вышла из приемной тем же медленным шагом; никто из придворных не последовал за ней“.

Императрица в высокоторжественные дни одевала на себя бриллиантовую корону и две орденские ленты, с цепями этих орденов и двумя звездами, приколотыми на корсаже одна над другой. По словам того же иностранца, богатство и пышность русского двора превосходили самые пышные описания; следы старого азиатского великолепия смешивались с европейской утонченностью; всегда огромная свита следовала впереди и позади государыни. Роскошь и блеск придворных нарядов и обилие драгоценных камней далеко оставляют за собой великолепие других европейских дворов. На мужчинах французские костюмы; платья дам с небольшими фижмами, длинными висячими рукавами и с короткими шлейфами; петербургские придворные дамы носили очень высокие прически и сильно румянились. Из других предметов роскоши, ничто так не поражало, как обилие драгоценных камней, блестевших на различных частях их костюма. Много драгоценных камней в то время в Европе можно было встретить только на женщинах. У нас же и мужчины в этом отношении соперничали с женщинами. Почти все вельможи были усыпаны бриллиантами: пуговицы, пряжки, рукоятки саблей, эполеты и нередко шляпы были унизаны бриллиантами в несколько рядов.

 

 

Придворные дорожные экипажи Екатерининского времени.

С старинной гравюры.

 

Как мы уже говорили, государыня редко выезжала гулять по улицам Петербурга, но за то на масленицу или в хорошую погоду зимой составлялись необыкновенные катания в санях. Закладывали за заставой трое саней десятью-двенадцатью лошадьми, и к каждым саням прицепляли веревками по двенадцати салазок. Екатерина садилась одна в большие сани, посредине; дамы и мужчины помещались по одиночке, и таким образом тянулся целый ряд странного поезда; задние салазки нередко опрокидывались, слышны были крики, смех и т. д. Такой поезд нередко приезжал к Чесменскому дворцу. Пообедав там, путники пускались проселочной дорогой на Неву, на казенную дачу Горбылевскую. Здесь придворные катались с гор, а государыня глядела на них из павильона, и затем все отправлялись в Таврический дворец, где ужинали и разъезжались по домам. Простые выезды государыни также отличались пышностью. Впереди открывали путь лейб-гусары, в мундирах с галунами, позади замыкал такой же отряд; вечером дорогу освещали факелы; толпа народа всегда бежала вслед за ней с громкими криками. У государыни бывало на императорской конюшне до тысячи двухсот лошадей. Екатерина очень любила ездить верхом по-мужски перед войсками; у ней был любимый бурый, в мелкой гречке, жеребец „Бриллиант“12, красивый, варварской породы. Тетка ее, императрица Елизавета, запрещала ей так ездить, но Екатерина купила себе складное седло, которое из женского превращалось в мужское. Государыня очень любила свое конюшенное ведомство и в день праздника 18-го августа посылала каждому служащему там штаб-офицеру по бутылке шампанского, и обер-офицеру по бутылке красного вина, конюхам же выдавали водку, пиво и мед, и, чтобы не мешать им праздновать, строжайше было запрещено в этот день брать из конюшни лошадей. В Екатерининское время ездили очень красиво, сани были двухместные, с дышлами, запрягались парой, четверней или шестерней в цуг; бывали и беговые сани одиночные, без кучерского места; на запятках у них была сидейка, на которой мог сидеть верхом человек; снаружи их отделывали нарядно бронзой или серебром, внутри обивали ярким бархатом или трипом, полость бархатную подпушали мехом, оба полоза саней своими загнутыми головками сводились вместе на высоте аршин двух от земли и замыкались какою-нибудь золоченой и серебряной фигурой, например, головой Медузы, сатира, льва и медведя, с ушами сквозными для пропуска вожжей. Лошадь манежная, кургузая, в мундштуке с кутасами и клананами, в шорах с постромками, впрягалась в две кривые оглобли с седёлкой, без дуги. Любитель садился в барское место, спереди запахивался полостью, сам правил вожжами; на запятках на сидейке, похожей на английское легкое седло и обитой подстать саням, садился верхом лакей, одетый по-гусарски; лакей держал в руках гибкий плетеный бич, щелкал по воздуху и кричал встречным и поперечным: пади, пади, берегись! Такое катанье называлось „кадрилью"; тогдашние молодые петиметры собирались парами и более вместе с молодыми дамами и, одетые в „санную шубу" или куртку с чихчирями, с верховыми жокеями, наряженными греками, албанцами, черкесами или гусарами, представляли довольно красивую зимнюю сцену на Неве или на набережной у дворца. Нередко ездили и на оленях; последних пригоняли из Кеми самоеды, которые располагались чумами на Неве, близ здания арсенала, где теперь Литейный мост. Езда на оленях по городу существовала до двадцатых годов нынешнего столетия. При Екатерине II Нева напротив Охты и в слободе лейб-гвардии конного полка кипела жизнь: в этом месте были устроены катки, несколько дальше, в огороженном пространстве, проезжали лошадей; там толпа зрителей смотрела на бег. Ледяные горы тоже представляли не менее красивое зрелище, благодаря убранству деревьями, фонарями и другими украшениями.

При императрице Елизавете, кто хотел ей угодить, тот выезжал возможно пышнее. О зеркальной карете С. К. Нарышкина, на свадьбе Петра III, долго говорили в Петербурге. Не менее была известна в старину также карета Кир. Григ. Разумовского13, сделанная в Лондоне, с таким механизмом, что в нее вкатывалась постель; до отправки этой кареты в Poccию, она была выставлена в Лондоне, где ее показывали за деньги; мастер, как в то время уверяли, выручил таким образом до 5000 рублей. На ввоз иностранных карет было в царствование Павла I наложено запрещение, и надо было иметь особенное дозволение от государя на провоз кареты. Император разрешил его, и когда карета прибыла в Петербург, потребовал, чтобы ее привезли для осмотра сперва на Каменный остров, а потом к государыне, в Павловск. С доставкой в Батурин она обошлась в 18000 тогдашних рублей, Разумовский захотел ее попробовать, но она оказалась слишком грузной, восемь лошадей после четырехверстной езды едва могли довезти ее домой. Славилась также карета Скавронского, вся отделанная снаружи стразами, стоившая ему 10000 рублей.

В царствование Анны Ивановны, в целом Петербурге не было ста карет, при императрице Екатерине их было более 4000; ездили тогда в них шестериком, с двумя форейторами „на унос“; передовой форейтор был важное лицо, ему вменялось в особую несть и было в „тоне“, при разъездах с балов, никак не выдать или осрамить своего господина, но непременно вывезти его первого, хотя бы в разбитой карете. При разъездах тогда не было полиции, а потому беспорядок, давка, крик, свалка, доходили до невероятия; не только вдребезги, ломали экипажи, но давили насмерть лошадей и людей; после каждого бала, если крепостные кучера кого-нибудь задавили, то хвастались какбудто выигранной победой. Сцены этого рода всего чаще происходили на Царицыном лугу, где находился театр, и у дома Апраксина, у которого знать часто танцевала. С воцарением императора Павла варварская мода езды с форейторами быстро приутихла, и не слышно было больше громких криков: „пади, пади!“. За то со смертью Павла опять все экипажи на улицах перестали смотреть немецкими и французскими закладками, но тотчас появилась вновь старая русская упряжь, с кучерами в русских костюмах и форейторами на передних лошадях, и все эти экипажи с прежней быстротой и с криками форейторов понеслись по улицам. Впрочем, потребности у простых граждан в то время не были так прихотливы, как у бар, и извозчичьи экипажи летом состояли из роспусков или волочков, вроде ломовых дрог, с фартуками для завешивания ног от грязи. Постепенно после этих дрог образовались одноколки и дрожки; зимой санки были также самого первоначального вида.

В извозчичьих одноколках надо было править самому, извозчик стоял назади; дрожки имели ступеньки, спинки и подушки; хорошие извозчичьи экипажи были покрыты плисом, убраны „франьями“ и раскрашены пестрыми красками. Извозчики носили летом шляпы с ягельными лентами, а зимой желтые шапки, одеты были они в кафтаны с желтыми кушаками; на спине между плечами висела из белой жести дощечка, на которой масляными красками была написана часть города, где извозчик стоял, и номер; за такой билет извозчик платил ежегодно в управу благочиния два рубля. Цена за проезд была самая ничтожная, например от Невской лавры до Адмиралтейства две гривны (шесть копеек). На извозчиках в старое время не находили низким ездить даже вельможи, и нередко извозчик тащил на своей кляче и первого сановника, и простого мужика. Одни только маюры и ассесоры считали обязанностью ездить по городу на четверках, так как восьмой класс позволял им в первый раз эту роскошь. Что же касается до езды на почтовых, то таковая у нас процветала и отличалась необыкновенной скоростью. Еще Герберштейн (посол австрийский при Василии Иоанновиче) писал в 1516 году, что он из Новгорода до Москвы проехал 600 верст в 72 часа. Рассказывают, что Екатерина II, желая удивить скоростью езды в Poccии императора Иосифа, приказала найти ямщика, который бы взялся на перекладных доставить императора в Москву в 36 часов. Такой ямщик нашелся и был приведен пред государыней. — „Берусь, матушка, — сказал он: — доставить немецкого короля в 36 часов; но не отвечаю, будет ли цела в нем душа".

При императоре Павле вышел приказ выслать всех извозчиков из города; приказ этот последовал по донесении императору, что один извозчик задавил прохожего.

Видя крайнюю надобность в них, их скоро опять воротили, но запретили им дрожки, а велели иметь коляски. Извозчики, впрочем, нашлись: сняли подушку с дрожек, навязали на них сверху сани, — вот и вышла коляска.

В то время поездка за двадцать, за тридцать верст по ухабам, пескам и бревенчатой мостовой представляла немало трудностей, и люди богатые в такой путь выезжали целым караваном: с поварами, кухней, с приспешниками и т. д. Когда граф Шереметьев с женой ездил в Москву, то всегда в одной карете с ним сидели шут и дура. Многие уродливые привычки старины тогда еще исполнялись свято, и какой-нибудь псковский помещик выезжал в деревню с целой свитой: например, впереди ехала „восьмиместная линия“ в восемь лошадей, за линией следовала дорожная карета, потом коляска, две кибитки и в заключение огромная фура, изукрашенная колоссальным гербом; фура наполнялась скарбом дворни; в числе последней находился один „настоящий казак“, один такой же гусар, два собственных казака, переряженных из конюхов, и человек пять солдат, выпрошенных в отпуск у разных начальников. К ним прицепляли сабли, шпаги, кинжалы; тогда еще не умолкали слухи о разных разбойниках и дорожных удальцах. В „линии“ сидели, кроме помещика, какой-нибудь проторговавшийся купец, уволенный шкловский кадет, гувернер француз, певец, гитарист или флейтраверсист и затем какой-нибудь дворянин-бедняк, также необходимый человек свиты. Коляска служила местом отдохновения помещику, в карете го ехала его жена с дочерью, с мадамой и компаньонкой. Все спутники мужского персонала отличались характерными костюмами и составляли пестроту необыкновенную; одеты они были все по-военному, в черкесских или военных полукафтанах, в узорчатых картузах и шапках.

 

 

Извозчичьи сани в конце XVIII столетия.

С офорта прошлого века Шефнера.

 

На заставах в то время не записывались своим именем: тогда проезжему оставлялось на совесть говорить, что ему вздумается. В караульне сидел в худом колпаке и в позатасканном халате квартальный отставной прапорщик, герой очаковский; распахнув халат, из-под которого выглядывал красный военный камзол, он спрашивал, кто идет. Если проезжий величал себя майором, то все колпаки и шапки почтительно летали с головы, и не всегда трезвый страж быстро откидывал рогатку, которая стояла на полуизломанном колесе. Шлагбаумов в то время еще не было, их учредил император Павел. У казаков и гусаров главная путевая обязанность была по приезде на станцию отводить квартиры и содержать неусыпный караул при экипажах. Земская полиция такой поезд встречала без шапок; чинопочитание тогда составляло необходимую обязанность каждого малочиновного пред высшим. Один только фрак, который нашивали и служащие, и не служащие, все без исключения, иногда уравнивали между собою и полковника, и гвардейского сержанта. Люди с большими средствами и первые вельможи в дальний путь ехали еще с большим караваном, слуг бывало более ста человек; гораздо раньше до проезда вельможи по всей дороге отправлялись обойщики с коврами, занавесками, постелями и бельем, в деревнях выбирали почище избу и отделывали коврами, занавесками, для приличного и опрятного вида, и затем уже господа отправлялись с шутами, карлицами, охотниками и т. д. Во время путешествия Потемкина14 впереди его ехал англичанин-садовник с помощниками и с невероятной поспешностью разбивал сад в английском вкусе на том месте, где должен был остановиться князь, хотя бы на один день. Являлись дорожки, усыпанные песком и окаймленные цветочными клумбами, сажались деревья и кусты всякого рода и величины; если князь жил дольше одного дня, то увядшие растения заменялись свежими, привозимыми иногда издалека.

В еде во время пути также себе не отказывал Потемкин и ел с большим аппетитом как яства самые дорогие, вроде, например, ухи в 1300 рублей из серебряной ванны в 7 - 8 пудов весом, так и самые простые пирожки и бисквиты, которых у него стоял всегда неистощимый запас даже у постели. Но иногда Потемкин отправлялся в далекое путешествиe, скакал в простой кибитке день и ночь, сломя голову, и питался самой грубой пищей, черным хлебом, луком, солеными огурцами и т. п.

Считаем также нелишним для полноты нашего рассказа здесь упомянуть о поездках по имениям известного орловского богача, генерала Неплюева, в блаженное время царствования Екатерины. В поезде Неплюева всегда были три восьмиместные линии, две или три кареты четвероместные, многое множество колясок, кибиток, фур, дрожек, телег, и все это было переполнено разным народом. Подле главных экипажей, тянувшихся ровным шагом, шли скороходы и гайдуки, на запятках висели и сидели вооруженные гусары и казаки. Вся внутренность экипажей разбита была как сад, из всякого рода колоритных компаньонов, компаньонок, шутих, шутов, дур и дураков; последние припрыгивали и кричали голосами разных животных. Сам хозяин в богатом гродетуровом зеленого цвета халате, украшенном знаками отличия, лежал на сафьянном пуховике в одной из колясок; на голове его был зеленый же картуз с красными опушками, отороченный где только возможно галунами. Из-под картуза виднелся белый колпак, ярко-пунцовый, рубчик которого, оттеняя зелень картуза, составлял на самом лбу помещика радужного цвета кайму. Руки генерала держали гигантской величины трубку, с янтарным мундштуком, красный шелковый носовой платок и ужасную дорожную табакерку с изображением одного из мудрецов Греции.

Мысль создать Эрмитаж у императрицы Екатерины явилась вот по какому случаю. В 1766 году, проходя через кладовую Зимнего дворца в комнаты верхнего этажа, где тогда собиралась депутатская комиссия, государыня нечаянно обратила внимание на большую картину, изображающую „Снятие с Креста"15. Картина эта после кончины императрицы Елизаветы была перенесена сюда из ее комнаты. Государыня долго любовалась ею, и здесь-то у Екатерины родилась мысль завести у себя картинную галерею; вскоре государыня повелела собрать все лучшие картины, находившиеся в других дворцах, а также приказала своим министрам и агентам при иностранных дворах скупать за границей хорошие картины и присылать к ней. Через несколько лет после того государыня приобрела для своего Эрмитажа известные богатые картинные коллекции: принца Конде, графов: Брюля и Бодуэна, берлинского купца Гоцковского, лорда Гаугтона и еще многих других. Помимо покупок, императрица приказала снять копию лучшим художникам с ложи Рафаэля. К собранию картин Екатерина присоединила также коллекцию античных мраморов, приобретенных в Риме, купила также все мраморные статуи у известного в то время мецената Ив. Ив. Шувалова; затем государыня приобрела у герцога Орлеанского богатейшую его коллекцию разных камей и античных гемм16 и стала покупать открываемый в раскопках древности, как-то: монеты, кубки, оружие и т. д. Государыня особенно пристрастилась к собиранию разных камей и сама стала снимать с них слепки. В одной из комнат, окнами на двор в том же здании Эрмитажа, приказала сделать горн, где вместе с химиком Кенигом и медальером Лебрехтом стала делат из композиций копии с них. Храповицкий в своем дневнике часто рассказывает, что государыня „для развития мыслей“ рассматривала камеи. Внук Екатерины, Александр I, присоединил к богатой коллекции своей бабушки еще несколько других, в числе которых особенно драгоценная коллекция была куплена им за два миллиона у французской императрицы Жозефины из ее загородного дворца Мальмезона.

Положив основание художественной части Эрмитажа, государыня избрала его местом отдохновения в часы, свободные от государственных занятий; здесь она делила свой досуг в беседе с Дидро, Гриммом, Сегюром, принцем де-Линь, Потемкиным, Шуваловым, Строгановым, Безбородко и многими другими остроумнейшими людьми того времени. В Эрмитаже собрания были: большие, средние и малые.

В первые годы царствования Екатерины, придворным увеселения были распределены по дням: в воскресенье назначался бал во дворце; в понедельник — французская комедия; во вторник — отдых; в среду — русская комедия; в четверг — трагедия или французская опера, причем в этот день гости могли являться в масках, чтобы из театра прямо ехать в вольный маскарад: в то время почти все вельможи тешились самым беззастенчивым образом. Безбородко, Храповицкий, Завадовский, были известны как гуляки; первый из них, Безбородко, был уличным ловеласом, он почти каждый день после обеда надевал простой синий сюртук, круглую шляпу, брал трость, клал в карман кошелек с деньгами и отправлялся в разные дома в городе. Зимой по воскресеньям его всегда можно было встретить в маскараде у Лиона, на Невском (где был Купеческий клуб, у Казанского моста); здесь он проводил время до пяти часов утра. В восемь часов утра его будили, окачивали холодной водой, одевали и полусонного отправляли во дворец, где только у дверей императрицы он становился серьёзным и дельным министром. Существует рассказ, что раз царский посланный, явившийся из дворца, застал его среди самой широкой оргии. Вельможа приказал пустить себе кровь из обеих рук, и отправился к государыне. Про Безбородко говорил граф Сегюр, что он в теле толстом скрывал ум тончайший. Завадовский был также гуляка широкой руки; он и умер за трапезой с своим старым другом, князем П. В. Лопухиным.

Секретарь императрицы, А. В. Храповицкий, был тоже известен своей скифской жаждой, проказами и дебоширством. Про него существует следующий анекдот. Один приезжий помещик, явившийся в Петербург по важному делу, заходит к нему с письмом и не застает его дома. Помещик едет за город пообедать, входит в трактир и, видя накрытый стол, садится и велит себе подать обедать. Прислуга, полагая, что он принадлежит к компании, заказавшей обед, спешит исполнить его желание. Во время обеда приезжает компания и начинает трунить над ним. Помещик сперва отшучивается, но потом на дерзость отвечает дерзостью и дает пощечину; завязывается общая драка, помещик выходит победителем, оставив под глазами своих противников источники света. Утром, выспавшись, он едет к Храповицкому, — Дома барин? — опрашивает он. — Дома, — отвечают: — но нездоров и никого не принимает. — Помещик отдает письмо, по которому его тотчас просят пожаловать; помещик входит в спальню, завешенную со всех сторон. Но только что вошедший произносит приветствие, как Храповицкий говорит ему: — Ваш голос мне что-то знаком, я вас видели, а где — не помню. — Быть не может, — говорит приезжий: — я только что вчера приехал. — Нет, точно я вас знаю, — сказал Храповицкий и велел поднять штору. Помещик взглянул и обмер: это был тот человек, которого он приколотили накануне. Храповицкий посмеялся, подал ему руку и сказал: — Ну, полно, помиримся, я сделаю для вас все, что могу, а кто старое помянет, тому глаз вон.

Государыня сама езжала в маскарады, где садилась в ложу замаскированная. Екатерина ездила на такие маскарады всегда в чужой карете, но полиция тотчас же узнавала государыню по походке и по неразлучной при ней свите. Она очень любила, когда перед ней маски плясали в присядку. Существует автобиографическая заметка Екатерины II, где она описывает свое приключение в маскараде17: государыня рассказывает, что в один из таких маскарадов она надела офицерский мундир и накинула на него розовое домино и, войдя в зал, стала в круг, где танцуют. „Здесь княжна Н. С. Долгорукая, — пишет императрица, — стала хвалить знакомую девушку. Я, позади ее стоя, вздумала вздыхать и, наклонясь к ней, в полголоса сказала: — „Та, которая хвалит, не в пример лучше той, которую хвалит она, обратясь ко мне, молвила: „Шутишь, маска, кто ты таков? Я не имею чести тебя знать. Да ты сама знаешь ли меня?" На это я отвечала: „Я говорю по своим чувствам и ими влекома". Она еще спросила: „Да кто же ты таков?" Я отвечала: „Обещайте быть милостивы". Тут подошли к ней подруги и увели ее. Затем, немного погодя, я нашла ее опять. Она оглянулась и спросила меня: „Маска, танцуешь ли?" Я сказала, что танцую. Она подняла меня танцевать, во время танца я пожила ей руку, говоря: „Как я счастлива, что вы удостоили мне дать руку, я от yдoвoльcтвия вне себя". Оттанцовав, я наклонилась так низко, что поцеловала у нее руку". Государыня долго преследовала княжну на бале своими объяснениями в любви...

П. Ф. Карабанов18 рассказывает, что раз государыня пожелала неожиданно дать маскарад. В назначенный день, на вечернем собрании в Эрмитаже, государыня, играя в карты, вдруг услышала звук расстроенной скрипки и объявила присутствующим гостям о том; через несколько времени такой звук повторился ближе и яснее; она приказывает разведать, но посланный явился назад без ответа. Наконец, звук раздался в третий раз и очень громко; императрица положила карты, пошла, и все общество за ней последовало; проходя множество комнат, вошли в такую, где на обе стороны растворялись двери, ведущие в две комнаты: одну для дам, другую для кавалеров, здесь лежали маскарадные наряды. Наскоро и без разбора все оделись и вышли в масках, так что одни других не скоро узнавали. Екатерина, одетая волшебницей, отдала приказ, что когда она снимет маску, чтобы все общество размаскировалось.

Государыня, заметя, что у новопожалованной фрейлины, графини Потоцкой, в сравнении с прочими нет жемчугов, пожелала ее наградить; заблаговременно было приказано ее одеть молочницей, и когда начались танцы, то государыня приняла кувшин под сохранение и, поставя у ног, опустила в него дорогие жемчуги. Потоцкая, обратно принимая кувшин, заметила подарки и сказала: „C’est vous, madame, c’est votre majeste..." — Non, c’est du lait caille, — отвечала императрица. По пятницам маскарады давались при дворе, в субботу полагался отдых.

 

 

Барские сани в конце XVIII столетия.

С гравюры прошлого века Шефнера.

 

На большие эрмитажные собрания приглашались все первые особы двора, иностранные министры, на средние — одни только лица, пользовавшиеся особенным благоволением государыни.

На малые собрания приглашались только лица близкие к государыне. Гостей обязывали отказаться от всякого этикета. Кроме того, были написаны самой императрицей особые правила, выставленные в рамке под занавеской. Вот эти правила:

1) оставить все чины вне дверей, равномерно, как и шляпы, а наипаче шпаги;

2) местничество и спесь оставить тоже у дверей;

3) быть веселым, однакож ничего не портить, не ломать, не грызть;

4) садиться, стоять, ходить, как заблагорассудится, не смотря ни на кого;

5) говорить умеренно и не очень громко, дабы у прочих головы не заболели;

6) спорить без сердца и горячности;

7) не вздыхать и не зевать;

8) во всяких затеях другим не препятствовать;

9) кушать сладко и вкусно, а пить с умеренностью, дабы всякий мог найти свои ноги для выходу из дверей;

10) сору из избы не выносить, а что войдет в одно ухо, то бы вышло в другое прежде, нежели выступить из дверей. Если кто против вышеписанного проступился, то, по доказательству двух свидетелей, должен выпить стакан холодной воды, не исключая дам, и прочесть страничку Телемахиды; а кто против трех статей провинится, тот повинен выучить шесть строк из Телемахиды наизусть. А если кто против десяти проступится, того более не впускать. При входе висели следующие строки, написанные государыней:

 

„Asseyez vous, si Vous voulez,

Oil il vous plaira

Sans qu’on vous le repete cent fois“.

 

На эрмитажны собрания малые, „les petites soirees", приглашалось избранное общество приближенных к императрице. Тут находился французский посланник граф Сегюр, принц де-Линь, Кобенцель, Лев Ал. Нарышкин, Строганов, Дашкова. Государыня здесь была самая радушная хозяйка; самой любимой игрой на этих вечерах была игра в вопросы и ответы. Во избежание каких-нибудь личностей, гости описывали события при дворе „Бамбукового Короля“, например, его праздники, привычки, также характеристики его придворных; иногда предлагались вопросы для философских трактатов; последние были разделены на главы: так, например, тридцать седьмая глава этого трактата, написанная рукой императрицы, носит название: „Что меня смешит?" Затем следуют ответы, написанные каждым. Вот эти ответы: первый написал: „Гордость"; второй пишет: „Так, так, я согласен с мнением моего соседа и с правой и с левой стороны"; другой писал: „Меня смешит умная шутка, или меня смешит г. обер-шталмейстер". „Что меня смешит? Иногда это сам я". „Надутость, довольная собой". Рукой императрицы находим написанное: „Я смеюсь над гордым человеком, потому что он как две капли воды похож на индейского петуха; смешны также ленивцы, потому что они по доброй воле скучают"; далее шли заметки: „Муж мой часто смешит меня до слез. Я смеюсь охотно, слыша умные слова, но только неожиданный. Я очень смеюсь над людьми, которые смеются из угождения!" и т. д.

Театр в Эрмитаже представлял здание в виде римского цирка, только в небольшом размере. Стены и колонны в нем были мраморные; места для зрителей, обитые зеленым бархатом, подымались ступенями и образовывали полукруг; для самой императрицы особенных мест не было, для нее ставились кресла. На сцене эрмитажного театра в Екатерининское время игрывали все известные европейские знаменитости артистического миpa; здесь были капельмейстерами: Сарти, Чимароза, Галуппи, Паэзиелло; играли в оркестре: Диц, Лолли, Виотти, Буньяни, Жерновик, Роде, Ромберг, Хандошкин, Зорин; пели: Габриэли19, Маркези20, Тоди21, Можорлети, Мара, Шевалье, Мандини22, Марокети23, Сандунов, Самойлов; танцевали: ле-Пик, Дюпор, Росси, Сантини, Канциани, Бубликов; восхищали в комедии: Жорж, Лефрен, Лесаж, Бурде, Флоридор Офрен, Волков, Дмитревский, Шумский, Крутицкий, Черников, Шушерин, Яковлев, Троепольская, Семенова большая, и многие другие; писали декорации для этого театра: Гонзаго24 и Иосиф Губерти; машины и превращения делал механик Бригонци25.

Но гораздо ранее в Зимнем дворце существовал Малый театр, на котором представлялись придворными дамами и кавалерами комедии императрицы. Так, января 28-го 1773 года, там в первый раз была представлена комедия Екатерины „О время!“26. Пьеса эта была дана в присутствии государыни и 257 избранных зрителей. Государыня очень любила театр и особенно русский, для которого и написала много пьес.

Эти пьесы игрались на придворных театрах Петергофа и Царского Села и затем уже переходили и на публичные театры. Из пьес государыни, помимо названной, известны: „Госпожа Вестникова с семьей“, „Именины госпожи Ворчалкиной", „Передняя знатного барина“, „Невеста-невидимка" и затем несколько французских пьес-пословиц (proverbes), которые государыня писала в сообществе своих вельможных сотрудников: графа Кобенцеля, Сегюра, принца де-Линя, Д’Еста, гр. А. М. Мамонова, Ал. С. Строганова, Ив. Ив. Шувалова. Таких пословиц известно до семи: „Les voyages de M-r Bontemps"; ,,Le flatteur et les flattes"; Il n’y a point de mal sans bien" „La rage aux proverbes"; „Un chien vaut toujours mieux que deux tu l’auras"; „За мухой с обухом"; „За вздор пошлины не платят". Последние две нам известны по дневнику Храповицкого, который упоминает, что первая из них, „За мухой с обухом", были написана государыней по поводу ссоры, затеянной княгиней Дашковой с Л. А. Нарышкиным из-за свиньи, которая зашла по соседству в ее огород. Эта шутка без обиняков прямо потешалась над княгиней, и потому государыня приказала Храповицкому, когда он поднес ей переписанную, отложить с тем, чтобы сделать в ней некоторые поправки. Вторая из этих пьес, „За вздор пошлины не платят", была написана Мамоновым, и только конец государыня к ней приделала. Помимо этих мелких пьес, государыней было написано еще несколько больших комедий, как, например: „Расстроенная семья осторожками и подозрениями", „Недоразумения", „Сказка о Горе-богатыре Косометовиче", „Начальное управление Олега". Увлечение шарлатанством графа Сен-Жермена и Калиостро государыня осмеяла в своих трех пьесах: „Обманщик", „Обольщенный" и „Шаман Сибири". Во всех этих пьесах действует личность, которая, с помощью различных фокусов, дурачит простаков и обогащается на их счет.

Русский театр при императрице Екатерине открылся представлением при дворе оперы „Олимпиада", музыка сочинения Манфредини, декорации Градиция, балеты венского балетмейстера Гильфердияга. И затем на третий год ее царствования состоялось открытие в Петербурге и частного народного театра под открытым небом, за Малой Морской, на пустыре, называвшемся Брумберговой площадью. Первое такое представление было дано во второй день Пасхи, 4-го апреля 1765 года, в день смерти Ломоносова. Представления на этом театре начинались в 4 часа дня; играли в них охотники, преимущественно мастеровые, в переводных комедиях Мольера, Гольдберга и некоторых оригинальных.

Из „С.-Петербургского Вестника"27 видно, что, по возвращении двора в Петербург, после коронования, во дворце играли придворные дамы и кавалеры „Семиру“, трагедию Сумарокова, после чего следовал балет „Галатея и Ацис“, в котором великий князь Павел Петрович, в виде брачного бога Гименея, явясь на сцену, удивлял всех зрителей искусными и благородными танцами. В числе любителей, принимавших участие в спектакле, были гвардии капитаны: Кропотов, Волков, Титов, три сестры девицы Бибиковы и Титова; танцевали гр. А. П. Шереметьева, фрейлина Хитрово и другие; роль Семиры представляла графиня Брюс, в мужских ролях участвовали графы: Г. Гр. Орлов, А. П. Шувалов, Ан. П. Нарышкин и другие28.

На репетициях государыня сажала в первом ряду вместе с собой старика актера Офрена, учителя драматического искусства в кадетском корпусе. Офрен нередко забывал, где сидит, и забавлял государыню своими восклицаниями. Однажды, слушая монолог в „Магомете", которого играл П. С. Железников, Офрен то и дело твердил довольно громко: bien! tres bien! comme un Dieu! comme un ange! presque comme moi!

Bcе артисты в то время носили прилагательные имена: так Офрена называли „чувствительным", Флоридора — „благородным", Бурде — „увлекательным" и т. д. Актеры века Екатерины отличались всеми достоинствами придворных — вежливостью и светскостью. Про известного Ив. Аф. Дмитревского рассказывали современники, что это был старец замечательной наружности, с правильными чертами лица и с умной, выразительной физиономией. Голова его имела в себе много живописного, особенно белые, как снег волосы, зачесанные назад, придавали ей вид, внушавший невольное уважение. Все его движения были изучены и рассчитаны, а речь была тихая, плавная, и выражения, употреблявшиеся им в разговоре, большей частью изысканный. Впрочем, товарищи его не верили этой вежливости, и называли его „куртизаном" и „эффекщиком". Про игру и характер этого отца сценического искусства тогдашний знаток театра Ап. Алек. Майков говорил: Дмитревский похож на заколдованный сундук, в котором перемешано множество драгоценных вещей с разной ветошью и всяким хламом; этот сундук отворяется для всякого, и всякому дозволяется в нем рыться и выбирать любую тряпицу, но драгоценности ни за что никому не даются: они видны, но неуловимы. Отцом сценического искусства в России или учителем, как говорит С. П. Жихарев в своих воспоминаниях, он никогда тоже не был: сидит бывало на почетном кресле на репетициях и в спектаклях, прослушивает иногда роли у молодых вновь поступающих на сцену актеров, и только. При всей также своей театральной опытности, он нередко не понимал ролей; так, существует рассказ, что раз, исполняя роль царя в какой-то пьесе, он, отдавая тайные приказания послу, кричал немилосердно. По окончании репетиции государыня подозвала его и заметила: что так о государственных делах не говорят громко, и ей, как царице, он может поверить на слово...

На парадных эрмитажных спектаклях царствовала та же всегдашняя непринужденность, как и на репетициях. Вот как описывает один из таких спектаклей граф Эстергази в письме к своей жене: „Все общество отправилось в великолепную театральную залу. Императрица заняла стул во втором ряду, пригласив сесть возле себя графа Кобенцеля, а по другую сторону меня. Старший внук ее сел впереди, Зубов возле меня, а граф Брюс возле Кобенцеля. Дамы поместились в первом ряду, а остальное общество, где кому вздумалось. Пустых мест было довольно. Представляли „Щедрого человека" и „Школу мужей". Пока шла первая пьeca (без пения и музыки) императрица то и дело заговаривала то с тем, то с другим".

 

 

 

1 - После пожара Зимнего дворца, бывшего в 1837 году, храм вновь освящен 25-го мая 1839 года, во имя того же образа, митрополитом шевским Филаретом.

2 - Потом бывшим епископом псковским.

3 - Известный переводчик „Корана" и автор комедии: „Так и должно" и „Точь-в-точь", и многих других сочинений за подписью „Михалево" (название его деревни), сделался известен еще императрице Елизавете следующим образом: однажды, перед обедом, прочитав какую-то немецкую молитву, которая ей очень понравилась, императрица пожелала перевести ее по-русски. Шувалов сказал императрице: „Есть у меня человек, который изготовит вам перевод к концу обеда", и тотчас отослал молитву к Веревкину. За обедом еще принесли перевод. Он так понравился императрице, что она наградила переводчика 20000 рублями. Веревкин был другом Фонвизина и Державина.

4 - Scherer, ч. 1, стр. 125.

5 - Настоящая каменная церковь заложена была 2-го августа 1761 года и окончена и освящена 9-го апреля 1783 года.

6 - Сын мужика, Дм. Шепелева, начал свою карьеру смазкой колес придворных карет при Петре, после был вагенмейстером при Петре II, получил александровскую ленту; сын его, гвардии майор, при Екатерине был в немилости, и только сын последнего имел значительный чин и богатства.

7 - По рассказам старожилов, в последних трех окнах этого дома была спальня Петра Великого, в которой он скончался. При постройке нового здания на этом месте, как передавал современник Екатерины II, старый дворцовый унтер-офицер, умерший в 40-х годах, государыня приказала в землю зарыть плиту с надписью.

8 - Над скатом этим, в 1804 году, помещена французская галерея картин.

9 - См. „Возобновление Зимнего дворца", А. Башуцкого, Спб., 1839 г.

10 - Существует рассказ: „Раз, разговаривая с преосвященным Платоном, Дидро ему шутя сказал: — Ведь Бога нет! — Чтож, вы не новость говорите, — ответил последний: — гораздо ранее вас сказал царь Давид: „рече безумец в сердце своем: есть Бог".

11 - См. его книгу: „Черты Екатерины Великой", Спб., 1819 г., и „Обозрение царствования и свойств Екатерины Великой", Спб., 1832 г.

12 - Чучело этого коня и седло государыни до настоящего времени хранятся в конюшенном музее.

13 - См. „Семейство Разумовского", соч. А. Васильчикова.

14 - См. Кокса: „Travels into Poland Kussia" etc.

15 - В 1790 и 1794 году, Екатерина пожертвовала для украшения собора Невской лавры собрание картин фламандской школы, в числе которых была и эта картина работы Рубенса; там же на горнем месте из этих картин: „Благовещение", работы Рафаэля Менгса; „Вознесение", Рубенса; „Спаситель благословлявший", Ван-Дейка, и много других.

16 - Основой этой коллекции послужило собрание из 4500 экземпляров античных гемм, принадлежавших некогда маркизу дю-Шатель.

17 - См. „Русский Архив", 1870 г., стр. 1155.

18 - См. „Русскую Старину", 1872 г., т. V.

19 - Когда капельмейстер Чимароза сделал в первый раз предложение этой артистке: ехать в Poccию, то Габриэль запросила 12000 рублей жалованья в год на всем готовом. Чимароза ей ответил, что фельдмаршалы его государыни не получают такого оклада. Габриэль ему отвечала: „Ваша великая государыня может делать фельдмаршалов сколько ей угодно, а Габриэль одна в свете".

20 - Маркези, кастрат, пел высоким голосом женского регистра, выходил на сцену в ролях женских.

21 - Тоди — певица-красавица, не имевшая соперниц в Европе. Известна была своей связью с графом Безбородко.

22 - Мандини — известный баритон-красавец. Про него писал граф Ростопчин (см. „Pyccкий Архив", 1876 г., ч. 4): „Наши дамы обезумели. Певец оперы-буфф Мандини доводит их до крайних дурачеств. Из-за него oни спорят, завистничают, носят девизы, которые он им раздает. Княгиня Долгорукая апплодирует ему одна, вне себя кричит из своей ложи: „фора", „браво", а княгиня Куракина с восторгом рассказывает, что Мандини провел у нее вечер в шлафроке и „ночном колпаке"; жена его, парижанка, легкомысленная женщина, повсюду принята ради мужа".

23 - Марокети, или Маркети, очень талантливый буфф, славился в то время комической игрой и кешем; его ученик был Як. Степ. Воробьев. Он первый из русских, артистов пел по-итальянски и в ролях комических обладал необыкновенно сообщительной веселостью. Дочь его была замужем за И. И. Сосницким.

24 - Гонзаго, родом из Турина, ученик Гальмани, прославился своими декорациями в Венеции, откуда и был вызван в Петербург. Он первый постигнул тайну театральной живописи и начал писать декорации не как комнатные фрески, тщательно отделанные во всех подробностях, но прямо на полу, на разостланном холсте, и не картинной живописью, а набросом и нередко наливом красок, часто растушеванных ногой, и это ножное маранье при искусном освещении превращалось в божественные виды, с воздушной далью и красотами лунного и солнечного света. Его декорации, писанные им для театра Фениче в Венеции, во время карнавалов выставлялись, как образец возможного совершенства сценической живописи. Эти декорации всегда возбуждали крики публики: „Е vive Gonzago!" Лет восемь тому назад мы видели его работы декорации, она висела на последней стене Александрийского театра, изображала она вид замка, и уже лет двадцать не употреблялась, как декорация. По рассказам, она давалась в „Гамлете". Некоторые из его декораций еще недавно были целы в подмосковном селе князя Юсупова.

25 - Бригонци — поэт, механик и архитектор Царскосельского театра, потом неудачный строитель фундамента государственного банка на Садовой, последнее предприятие довело его до сумасшествия, в припадке которого он бросился в Фонтанку из Летнего сада. По смерти его императрица Екатерина запретила употребление на Эрмитажном театре машин и различных провалов.

26 - Напечатанная в 1772 г. (см. „С.-Петерб. Ведом.“, 13-го ноября 1772 г.), продавалась она по 70 коп. за экземпляр.

27 - См. „С.-Петерб. Вестник", 1779 г., сент., ст. Штелина.

28 - В Екатерининское время, в аристократическом обществе были в большом обыкновении спектакли из лиц высшего общества. Тогда славились две труппы благородных артистов: одна играла у графини Головкиной, другая — у княгини Долгорукой; в первой известны были своей игрой: сама графиня Головкина, девица Коннор, Растопчин, князь П. М. Волконский и Окулов; во второй — граф П. А. Шувалов, барон Строганов, граф Комаровский и известный посол римского императора, граф Кобенцель. Он имел прекрасный талант к театру. Про него ходил анекдот: „Однажды после спектакля граф npиехал домой так утомленный, что лег в постель нераздевшись. Едва он заснул, как камердинер его будит и вводит курьера, npиexaвшего к нему от имени императора. Граф Кобенцель вскочил с постели. Курьер, увидя его с насурменными бровями, нарумяненным и сделав несколько шагов назад, сказал: „Это не посол, а какой-то шут!“

Существует рассказ, что бессмертный творец „Недоросля", Д. И. Фонвизин тоже обладал редким сценическим талантом подражать всякому голосу и представлять в смешном виде каждого. Императрица Екатерина, по совету графа Н. И. Панина, позвала его в Эрмитаж, где он и представил фельдмаршала, гр. Разумовского, князя Голицына, князя Вяземского и Фил. Ал. Кара, споривших за вистом, а г. Бецкого — рассуждавшего о казенных заведениях: Воспитательном доме и Ломбарде, безпрестанно останавливая их игру, — так искусно, будто сами тут находились. Государыня смеялась много и сказала Фонвизину, что остается довольна новым с ним знакомством.

 

Переезд Екатерины II в Зимний дворец. — Обновление улиц. — Новые здания. — Карусели. — Кадрили и призы. — Святочные игры и другие забавы двора. — Участие в танцах наследника. — Забавный маскарад. — Большое собрание Эрмитажа. — Пышность двора. — Придворный оркестр. — Солисты. — Искусство сановников в гримировке. — Алмазная комната. — Диковинки Эрмитажа. — Работы императорской шпалерной фабрики. — Висячий сад и зверинец. — Аллегорические статуи Эрмитажа. — Биллиардная комната. — Анекдот. — Необыкновенная вежливость Екатерины II. — Часы Рентгена и Стасеровы. — Различные античные изображения. — Ложи Рафаэля. — Собрание гемм, монет, эстампов. — Библиотекарь Лужков. — Анекдоты о нем. — Клубы. — „Подлые поступки". — „Карточная игра" и азартные игры. — Анекдоты о них. — Английский клуб.— Коммерческое общество. — Танц-клоб, музыкальный клуб. — Роскошь и великолепие домов наших аристократов. — „Дворянские бани". — Общество гостиных. — Дешевизна жизни. — Обилие медной монеты. — Анекдот о Шумском. — Чекань медных денег. — Первые ассигнации. — Упадок денежного курса. — Евреи - подделыватели монет. — Шкловские фальшивые ассигнации. — Графы Зановичи - распространители фальшивых денег. — Суд над ними и их судьба.

 

 

ПЕРЕЕЗДОМ императрицы Екатерины II в Зимний дворец, смежные с дворцом улицы и площади стали украшаться и отстраиваться. Царицын луг был обращен в огромный сад, с множеством беседок для государыни и отдельных домиков и кухонь, в которых гуляющие могли готовить ce6е кушанье; вслед за этим стали устраивать Адмиралтейскую площадь. В это время половина места по Невскому, от Полицейского моста до Малой Морской, после сломки бывшего тут дворца, была подарена императрицей обер-полицеймейстеру Чичерину, и им уже выстроен дом, существующей и до сих пор (дом бывший Косиковского, теперь Елисеева). Другая половина, от Большой Морской до Малой Морской, оставалась незастроенной до 1804 года. С другой стороны дворца к Неве, берег которой был укреплен деревянным парапетом в 5 фут. вышины, начатое еще в 1754 году строение гранитной набережной приводилось к окончанию; для гранитной набережной вбивали под водой сваи в 21/2 сажени, сплошь одна возле другой, на три сажени в ширину; на них клали ростверк, потом фундамент из пудовской плиты в 21/2 и 3 сажени, а верх одевали гранитом на одну сажен выше самой высокой воды. Парапету дали 21/2 фута вышины и 11/2 толщины, а тротуару сажень в ширину; общая длина набережной к 1788 году была три версты. В это же время принялись за важную постройку к луговой стороне дворца; нужно было маскировать конец Невского, выходившего к Адмиралтейству: дома были строены лицом на проспект, следовательно все надворные строения были на стороне, ближайшей ко дворцу, так что из окон императрицы открывался самый некрасивый вид. Она приказала строить полукруглый дворец из трех соединенных домов, с тремя воротами, над которыми поддерживались двумя мраморными колоннами портики. Одна часть этого колоссального здания была подарена государынею графу Брюсу, который был тогда петербургским губернатором; другая отдана была флигель-адъютанту Ланскому, по смерти последнего постройка снова была куплена императрицей; впоследствие эта часть принадлежала Кушелеву, а по смерти его поступила к князю Волконскому. Большой Миллюнной в это время дано новое направление, и начаты постройки богатых домов, от которых она и получила свое название. Прежде эта улица была проведена искривленной линией от первого почтового дома (нынешний Мраморный дворец) и называлась сперва Троицкой; потом, застроенная деревянными домиками немецких мастеров, она называлась Немецкой и после Греческой. Так обстроились смежные с дворцом места, и открылась нынешняя обширная Дворцовая площадь, на которой в царствование Екатерины устраивались народные праздники, били фонтаны вина и ставились жареные быки. Вокруг всего дворца были поставлены железные грелки, точно такие-же, какие и теперь находятся у Большого театра. По всем улицам, о которых мы говорили, также и по Литейному проспекту, были окончены к тому-же времени генералом Бауером подземные кирпичные трубы в 3 фута ширины и в четыре вышины для стока нечистот, с общим наклоном их к Неве.

 

 

Екатерина II.

С гравюры Уткина, сделанной с портрета, писанного Боровиковским.

 

16-го июня и 11-го июля 1766 года на Дворцовой площади была дана карусель в нарочно построенном амфитеатре. Карусель была устроена по инициативе князя Н. И. Репнина. Изобретатель и директор, — как гласит рескрипт государыни. — „показал не токмо талант своего знания в таковых экзерцициях и изобилие вкуса в пристойных нарядах и аллегорических украшениях, заимствуемых от довольного сведения древней и новой истории, но и все оное распорядил и произвел самым действием до самой малейшей части сего увеселения без всякого помешательства, будучи и сам при том шефом кадрилии индийской. К неоспоримо в том должной его сиятельству справедливости, всемилостивейшая государыня, в знак своего в нем удовольствия, при милостивейших изображениях по окончании каруселя, пожаловать ему соизволила часы золотые и с цепочкою, осыпанные бриллиантами, в четыре тысячи рублей".

Карусель вскоре повторилась еще 11-го июля. Назначена она была еще в 1765 году, но за худой погодой отсрочена до следующего года. Церемониймейстером карусели был гвардии Измайловского полка секунд-майор князь П. А. Голицын, от которого и были розданы билеты для входа в амфитеатр, начиная от знатнейших персон обоего пола, как для всех чинов военных и гражданских, так и для всех прилично одетых. Карусель состояла из четырех кадрилий: славянской, римской, индийской и турецкой. Места для зрителей были расположены также по кадрилям: так, с правой стороны от ложи государыни была славянская и римская, с левой — индийская и турецкая; напротив ложи государыни была ложа наследника.

В день карусели, в два часа пополудни, был дан сигнал из трех пушек с крепости адмиралтейской, чтобы дамы и кавалеры каждой кадрили собирались в назначенные им места. Первые две кадрили, славянская и римская, собрались у Летнего дворца, в поставленные на лугу шатры, индийская и турецкая собрались в приготовленных шатрах в Малой Морской. В четыре часа дан был второй сигнал, дабы дамы вступали на колесницы, кавалеры садились на лошадей, а зрители занимали свои места в амфитеатре. В половине пятого был дан третий сигнал, по которому все четыре кадрили вступили маршем в следующем порядке: славянской кадрили шефом был граф Ив. Петр. Салтыков, римской — граф Гр. Орлов, индийской — князь Н. И. Репнин и турецкой — граф Ал. Орлов. Кадрили разделились на две части и одновременно шли к амфитеатру; народу по улицам было бесчисленное множество, так как зрелище было редкое. Когда кадрили стали входит в амфитеатр, звук музыки поразил всех. Мелодия музыкальных инструментов оказалась до этого времени неслыханной; все инструменты были сделаны на манер существовавших в глубокой древности. При входе в амфитеатр кадрили остановились за ложей своих судей, вне барьера, и но данному сигналу начались „курсы", сперва дамские на колесницах, а потом кавалерийские на лошадях. Судьи записывали в таблицы дам и кавалеров, которые имели успех и неудачу, как в „ристаниях на коне", так и в „метании жавелотов". Окончив эти все кадрили, сделали кругом амфитеатра марш и пошли перспективой до Летнего дворца к большому крыльцу, где государыня, стоя на верхнем балюстраде крыльца, на шествие смотрела. И когда все кадрили были введены в большую, залу обер-церемониймейстером, каждая из них знак своего народа подавала музыкой. Главный судья, фельдмаршал Миних, со всеми судьями выступили из конференцзалы, вслед за ними были вынесены пажами на золотых подносах богатые „прейсы" (призы), которые после речи фельдмаршала были розданы. Первый приз, состоящий из богатой бриллиантовой тресиле (?), получила гр. Н. П. Чернышева; второй приз, табакерку с бриллиантами, А. Б. Панина; третий приз, перстень бриллиантовый, гр. Е. А. Бутурлина. Из кавалеров первый приз получили князь И. А. Шаховской — бриллиантовая пуговица и петлица на шляпу; второй, полковники Ребиндер — трость с бриллиантовою головкой; третий, граф Штейнбок — перстень бриллиантовый. Кавалеры возницы дам получили: первый приз — Ферзень, поручики конной гвардии, записную золотую книжку с финифтью; второй — А. Н. Шепотьев, табакерку золотую с финифтью; третий — гр. Д. М. Матюшкин, готовальню золотую с финифтью и т. д. Судьями были гр. Бутурлин, Нарышкин, князь Голицын, граф Панин и многие другие.

Как мы уже сказали, вскоре была дана и вторая карусель с тем же церемониалом, которая закончилась представлением в Зимнем дворце оперы „Дидона". Победителем на второй карусели единогласно был признан граф Орлов, которому фельдмаршал Миних вручил первый приз и от себя тайно заготовленную лавровую ветвь. Дамы тоже каждая сняли с своей головы живые цветы и поднесли увенчанному победителю.

В ряду забав двора нередко бывали и святочныя игры. Вот как описывает такие игры в день Рождества 1765 года Порошин: „сперва взявшись за ленту, все в круг стали, некоторые ходили в кругу и других по рукам били. Как эта игра кончилась, стали опять все в круг, без ленты, уже по двое, один за другого гоняли третьего. После этого золото хоронили; „Заплетися, плетень" пели; по-русски плясали; польки, менуэты и контрдансы танцевали. Императрица во всех этих играх сама быт изволила и по-русски плясала вместе с Н. И. Паниным. Ведший князь тоже очень много танцевал; во время этих увеселений вышли из внутренних государыниных покоев семь дам: это были в ленском платье граф Гр. Гр. Орлов, граф А. С. Строганов, граф Н. А. Головин, Петр Богд. Пассек, шталмейстер Л. А. Нарышкин, камер-гонкеры: М. Е. Баскаков, кн. Анд. Мих. Белосельский1. На всех были кофты, юбки, чепчики; князь Белосельский был проще всех одет: он представлял гувернантку или маму и смотрел за прочими дамами. Ряженых посадили за круглый столъ, поставили закуски, подносили пунш, и потом все плясали и шалили".

На больших собраниях Эрмитажа, которые начинались в седьмом часу и кончались в девять, императрица первая танцевала менуэт, но обыкновенно открывал их великий князь польским с одной из старейших придворных дам.

По словам иностранцев, в такие дни вся Дворцовая площадь была запружена каретами и другими экипажами; толпы народа тоже многочисленными группами собирались поглядеть на прибывающих шестерней вельмож. Полиция исполняла свою обязанность при помощи палочных ударов, раздаваемых налево и направо. На лестницах от толпы слуг доступ в покои делался почти невозможным. Глухой шум и говор в покоях стоял неумолкаемый, и только стихал он тогда, когда появлялась императрица, с удалением же монархини опять все снова приходило в беспорядок, и комнаты снова оглашались гулом громкого разговора на разных языках. В Екатерининское время пышность двора и разнообразие характерных костюмов разных инородцев заставляли каждого превратиться в зрение. Блеск драгоценных камней и воинственный вид покрытых орденами мундиров смущал многих и приводил в робость.

 

 

Барские сани с выездными гусарами в конце XVIII столетия.

С гравюры того времени Хаттенбергера.

 

Во время балов играл придворный оркестр под управлением капельмейстера Галуппи2. На малых собраниях играл на скрипке Диц, на виолончели Дельфини, на арфе В. Кардон, на фортепиано Ванжура. На эрмитажных собраниях государыня всегда являлась в русском платье; ее примеру следовали и все приглашенные дамы. Здесь уже господствовал язык русский. Каждый гость занимался чем ему угодно было. Кто играл в жмурки, кто в билетцы кто ворожил, гадал, играл в веревочку, кто читал стихи и т. д. Любимой игрой, как мы уже выше говорили, была литературная в мысли; но как только государыня замечала, что гости начинали писать колкости и личности, то тотчас брала перо и зачеркивала написанное. Всякое стеснение, всякая церемония были изгнаны из общества; особенно запрещено было государыней вставать со стула перед ней, и тот, кто не исполнял этого, нес штраф по червонцу в пользу бедных или выучивал шесть стихов из „Телемахиды". Рассказывают, что Л. А. Нарышкин чаще других подвергался этому наказанию. Читал же он стихи Тредьяковского с таким пафосом, что вызывал всеобщий неудержимый смех. Вельможи со способностями выделывать различные гримасы и изменять свою физиономию особенно ценились на этих вечерах и получали в шутку разные военные чины. Так, барон Ванжура вместе с кожей спускал до бровей свои волосы и как парик передвигал их направо и налево; за это качество он получил там звание капитана. Сама государыня тоже умела спускать правое ухо к шее и опять поднимать его вверх; за эту способность она числилась только поручиком. Безбородко превосходно представлял картавого.

Собрания эти происходили в той комнате, где теперь хранятся эскизы и рисунки Рафаэля и других великих художников. Эта уединенная комната дала Эрмитажу свое имя. Из этой комнаты был выход в так называемую „Алмазную комнату", в которой, по повелению императрицы, были собраны из всех дворцов и кладовых и из московской Оружейной палаты разные редкости из финифти и филиграна, агата, яшмы и других драгоценных камней. Тут поместили все домашние уборы русских царей и бывшие у них в употреблении вещи: часы, табакерки, кувшины, зеркала, бокалы, ножи, вилки, цепочки, солонки, чайные приборы, перья, букеты. Из таких редких вещей здесь хранились: филиграновые туалеты царевны Софьи Алексеевны и царицы Евдокии Лукьяновны; хрустальный кубок императрицы Анны Иоанновны; серебряная пудреница Елизаветы Петровны, золотая финифтяная чарочка царя Михаила Федоровича; часы, служившие шагомером царю Алексею Михайловичу; модель скромного домика, в котором обитал Петр Великий в Саардаме; кукла, одетая по-голландски, — это была копия с хозяйки дома; изображение Полтавской битвы и морского сражения при Гангоуде, выточенное резцом Петра; табакерки, шашки и наперсток работы Екатерины. Позднее все эти достопамятности были расставлены по галереям Эрмитажа. Первою из этих галерей считалась та, которая примыкала к южной части висячего сада. Все три галереи были со сводами и имели около трех сажень ширины и четыре вышины; окна выходили только в сад. Из первой галереи выстроен на своде переход через переулок в придворную церковь Зимнего дворца. Вторая галерея, западная, примыкала к застройке флигеля, через который государыня из внутренних покоев ходила в Эрмитаж. По обеим сторонам дверей находились вазы из белого прозрачного мрамора с барельефами, на подножке цветного мрамора, в 4 фута вышины. Подле них стояли два женских портрета в восточных нарядах, в подвижных рамах. Они были сделаны на императорской шпалерной фабрике мастерами Андреевым и Ивановым. В третьей, восточной, галерее были еще такие же две вазы; в этой галерее копировались обыкновенно картины профессорами и воспитанниками академии художеств. В последней комнате все стены и промежутки между окон были покрыты картинами.

Окруженный с трех сторон галереями, а с северной залом Эрмитажа, висячий сад имел вид продолговатого четвероугольника, около 25 сажен длины и 12 сажень ширины. Своды были покрыты землей на три фута, так что сад имел такую же вышину, как пол в галереях. В этом открытом саду росли со всех сторон ряды прекраснейших больших берез, а на дерновой поверхности были сделаны дорожки для прогулок, украшенные цветами, в конце каждой дорожки стояли статуи из белого мрамора работы Фальконета, на подножьях из дикого камня в 3 фута вышины. В северной части сада была устроена высокая оранжерея с галереей вверху; в этом зимнем саду содержалось множество попугаев и других тропических и наших птиц, а также множество обезьян, морских свинок, кроликов и других зверьков. От галереи по западной стороне шли три комнаты, в одной из которых стоял бюст Вольтера в натуральную величину из красноватого состава, на столбе из дикого камня; в примыкающих к этой других комнатах стояло еще несколько бюстов Вольтера: один из фарфора, другой из бронзы, сделанный с оригинала, работы Гудона; все эти комнаты были украшены бронзовыми историческими группами из жизни древней Греции и Рима. Подле угольной комнаты к оранжерее находился зал, вместо стены с одной стороны были громадные окна в сад; рядом с залом была столовая комната: пол здесь состоял из двух квадратов, которые вынимались и из них подымались и опускались посредством простого механизма два накрытые стола на шесть приборов. Государыня здесь обедала без присутствия слуг. В этой комнате по углам стояли два бюста работы Шубина: графа Румянцева и графа Шереметева. Из этой комнаты шла арка через переулок ко второму дворцу Эрмитажа; здесь находилось аллегорическое изображение мира со Швецией. Екатерина, изображающая Россию, подавала Швеции, представленной тоже в виде женщины, лавровую ветвь, показывая на сноп. Пограничная река Кюмень была представлена лежащим старцем; из находившегося в руках у старика сосуда вытекала вода.

Во втором дворце, в первом овальном зале со сводами и высокой галереей, поддерживаемой тринадцатью столбами, никаких украшений не было, только висели два рисунка с изображением цветов, писанные великой княгиней Mapиeй Федоровной, и несколько географических карт. В небольшой угловой комнате за тем залом сохранялся токарный станок Петра Великого и разные выточенные им работы из слоновой кости. Подле, в овальной комнате, стоял большой биллиард и маленькая „фортуна". Стены этой комнаты были увешаны картинами. Государыня очень любила играть на биллиарде, и перед тем, чтоб начать играть, всегда спрашивала партнера, удобно ли ему играть этим кием или не нужно ли опустить шторы, когда замечала, что солнце неприятно ему светить в глаза. Однажды в то время, когда государыня играла с кем-то на биллиарде, вошел Ив. Ив. Шувалов. Императрица низко ему присела. Присутствующее придворные сочли это за насмешку и засмеялись. Государыня приняла серьезный вид и сказала: „Вот уже сорок лет, что мы друзья с господином обер-камергером, а потому нам очень извинительно шутить между собою". Государыня, как известно, отличалась необыкновенной вежливостью в обращении с людьми; любимая ее поговорка была: „Се n’est pas tout que d’etre grand seigneur, il faut encore 6tre poli“ (не довольно быть, вельможей, нужно еще быть учтивым). По рассказам, императрица имела особенный дар приспособлять к обстоятельствам выражение лица своего3; часто после вспышки гнева в кабинете, подходила она к зеркалу и, так сказать, сглаживала, прибирала черты свои и являлась в зал с светлым и царственно-приветливым лицом. Однажды на бале хотела она дать приказание пажу и сделала знак, чтобы подозвать его, но он того не заметил, а граф Остерман принял, что знак был сделан ему, и подошел к государыне, опираясь на свою длинную трость; императрица встала с своих кресел и подошла с ним к окну, где несколько времени с ним проговорила. Потом, возвратясь на место, спросила графиню Головину, довольна ли она ее вежливостью. „Могла ли я иначе поступить! Я огорчила бы старика, давши ему почувствовать, что он ошибся, а теперь, сказав ему несколько слов, я оставила его в заблуждении. Он доволен, вы довольны, а следовательно довольна и я!“

В другой раз князь Барятинский ошибся, вместо графини Паниной, пригласил на вечер в Эрмитаж графиню Фитингоф. Увидя неожиданную гостью, императрица удивилась, но не дала этого заметить, а только приказала тотчас послать приглашение графине Паниной; графиню же Фитингоф велела внести в список лиц, приглашаемых на эрмитажные собрания, для того, чтобы она не догадалась, что была приглашена ошибкой.

В небольшой комнатке, „диванной“, рядом с биллиардной, стоял драгоценный столик из разноцветных камней, а в углах бюсты адмиралов: гр. А. Г. Орлова и В. Я. Чичагова, оба работы Шубина; рядом с этой комнатой, окнами на двор, как мы уже упоминали, государыня занималась химическими сплавами для камеев, вместе с Кенигом и Лебрехтом вырезала печати и т. д. Рядом с этой комнатой стояли две драгоценные вазы: одна из стекла аметистового цвета и другая, фарфоровая, с тонкой живописью, работы здешнего завода. Тут же было одно из первых древнейших фортепьян с флейтами. В комнате подле этой помещались две мраморный группы: одна — работы Шубина, другая — Щедрина и большой фарфоровый сосуд на круглом пьедестале в 4 фута вышины из голубого состава, работы Кенига. В следующей полукруглой зале находились изображения римских императоров Иосифа и Леопольда на одной картине и бюст князя Потемкина-Таврического, работы Шубина; рядом с этой комнатой хранилась коллекции рисунков. Уборная и спальная комната императрицы, кроме обыкновенной мебели, имела следующие редкости: играющие часы работы Рентгена4, бюсты Цицерона и Вольтера, античное изображение Дианы с собакой из слоновой кости, античный стол, горку из уральских драгоценных камней, с каскадами из аквамарина, работы Ямышева. В следующем большом зале висело шесть хрустальных люстр, перед софой стоял стол, четырехугольная доска которого в 8 фут. длины и 4 ширины была сделана из аметистового стекла, по бокам на ней были начерчены планы турецких крепостей: Очакова, Бендер, Килии и Акермана, завоеванных князем Потемкиным; сделана эта доска на стеклянном заводе5.

В комнате подле зала были размещены разные китайские редкости. Первая комната, на восточной стороне, по каналу, вела к лестнице главного входа в Эрмитаж, сделанной из одноцветного камня; напротив ее был на своде переход через канал в придворный театр; в комнате перед проходом построен был древний греческий храм, в котором стояло античное изображение из мрамора Амура и Психеи. В той же комнате стояло бюро с изображением разных эпизодов из путешествия государыни по Таврической области; делал это бюро крестьянин гр. Салтыков. Далее во всю длину по каналу, (30 сажен длины, около трех ширины) шла „ложа Рафаэля", расписанная al fresco. Затем следовали кабинеты минералогический и императорская картинная галерея и скульптурных и античных мраморов; за картинной галереей первое время надзирал придворный живописец Фензельт, известный реставратор древних картин (после него, с 1780 года, был смотрителем венецианец г. Мартинели). Над собранием гемм, монет, эстампов и других произведений художеств был начальником библиотекарь императрицы, коллежский советник Петров, но так как последний был часто посылаем в Москву, то, большей частью, заведовал этими собраниями унтер-библиотекарь, коллежский асессор Алексей Иванович Лужков. Императрица очень его ценила и оказывала ему большую доверенность, присылая к нему драгоценные вещи без всяких записок. Однажды, государыня, отворяя у него разные шкафы, по рассеянности положила ключи от них в свой карман. Лужков на это обиделся и просил государыню, чтобы она дала ему отставку. Государыня очень удивилась и просила его сказать, что за причина, что он хочет ее оставить. — „Я, государыня, честен, всегда пользовался вашим доверием, а вчера заметил, что вы в первый раз меня заподозрили и взяли ключи от меня, — после этого я вам уже не слуга", — „Помилуй, — сказала императрица: — я сделала это по ошибке, без всякого умысла, вот твои ключи, не обижайся, извини меня, я впредь буду осторожнее". — Этот Лужков по кончине государыни представил в казну серебра и золота, не записанного в книгах, более чем на 200000 рублей и немедленно после того вышел в отставку.

 

 

Монеты Екатерининского времени.

Снимки с подлинных монет.

1) Рубль 1763 года. 2) Рубль 1766 года. 3) Рубль последних лет царствования. 4) Медная сибирская монета. 5) Крымская серебряная монета.

6) Копейка 1765 года. 7) Монета, выбитая в 1772 году, во время занятия Молдавии.

 

В круг общественных увеселений в царствование Екатерины стали входить в моду клубы, или „клобы", как их тогда называли; всех их, начиная с 1770 года по 1795, было основано в Петербурге семь. Поводом к основанию первых таких клубов хотя и послужила благотворительная цель, но вскоре по открытии их было замечено, что посещали их люди не только такие, что ищут в длинные зимние вечера средства лишь „рассыпать мысли свои", но и также, которые впадают в „подлые поступки" и особенно умножают страсть к карточной игре. Императрица строго преследовала азартные игры и по временам издавала указы, строго запрещающее их, но они скоро забывались; особенно много играли у князя Потемкина и Орлова. Екатерина говорила про игроков: „Эти люди никогда не могут быть полезными членами общества, потому что привыкли к праздной и роскошной жизни. Они хотят всю жизнь свою провести в этой пагубной игре и таким образом, лишая себя всего своего имения и нисколько об этом не заботясь, делают несчастными и других, которых они обманывают и вовлекают в игру". Наказанием для игроков был арест в тюрьме под крепким караулом.

Узнав, что в Москве завелись карточные игроки, она писала к главнокомандовавшему: „Иностранцев высылайте за границу, а своих унимайте; а если нужно будет, то пришлите ко мне именной список их. Я велю публиковать об них в газетах, чтобы всякий мог их остерегаться, зная ремесло их". Раз до сведения Екатерины дошло, что генерал Левашев ведет сильную азартную игру. Государыня при встрече говорит ему: — „А вы, все-таки, продолжаете играть?" — „Виноват, ваше величество, играю иногда и в коммерческие игры". Двусмысленный ответ обезоружил гнев Екатерины. Она только рассмеялась. Этот В. И. Левашев не изменял своего образа жизни до самой смерти, то и дело проигрывал крупные суммы денег. Император Александр I, по вступлении на престол, издал указ „об истреблении непозволительных карточных игр", где, между прочим, было сказано: „что толпа бесчестных хищников, с хладнокровием обдумав разорение целых фамилий, одним ударом исторгает из рук неопытных юношей достояние предков, веками службы и трудов уготованное". На этом основании всех уличенных в азартных играх приказано было брать под стражу и отсылать к суду.

Государь, однажды встретив Левашева, сказал ему: — „Я слышал, что ты играешь в азартные игры?" — „Играю, государь", — отвечал Левашев. — „Да разве ты не читал указа, данного мной против игроков?" — „Читал, ваше величество, — возразил Левашев: — но этот указ до меня не относится: он обнародован в предостережение „неопытных юношей", а самому младшему из играющих со мной — пятьдесят лет“.

Императрица Екатерина, узнав, что у статс-секретаря Попова по ночам съезжаются для большой игры, спросила его: „Играете ли вы в карты?" — „Играем, государыня". — отвечал он. — „В какую игру?" — „И в ломбер (l’ombre) играем". — „Ваш ломбер разорительный", — рассмеявшись, сказала государыня.

Сама Екатерина любила играть в карты и нередко даже на бриллианты; государыня играла преимущественно в макао, которое в прошлом веке было весьма распространено. Каждые девять очков оплачивались бриллиантом весом в один карат; в Екатерининское время карат бриллианта стоил сто рублей. Перед играющими на бриллианты ставились ящики с бриллиантами. Игра в бриллианты Екатерины обходилась гораздо дешевле другой нынешней. Любимыми играми императрицы были также: бостон, пикет, крибэдж; у нее часто был партнером пренеприятный и задорный игрок Чертков. Раз, играя с ней и проигрывая, он с досады бросил карты на стол. Она ни слова не сказала ему и, когда кончился вечер, встала, поклонилась и молча ушла в покои. Чертков просто остолбенел от своего поступка. На другой день, когда гофмаршал вызывал лиц, которые были назначены к ее столу, Чертков стоял в углу ни жив, ни мертв. Когда гофмаршал произнес его имя, он просто ушам не верил, и когда нерешительно подошел, то государыня встала, взяла Черткова за руку и прошла с ним по комнате, не говоря ни слова. Возвратясь же к столу, сказала ему: „Не стыдно ли вам думать, что я могла быть на вас сердита? Разве вы забыли, что между друзьями ссоры не должны оставлять по себе никаких неприятных следов".

Обедать с государыней за одним столом имели право, данное Екатериной раз навсегда, следующие придворные: граф Разумовский, Потемкин, Голицын, Ангальта, Чернышев, Брюс, Строганов, князь Юсупов, Бецкой, Нарышкин, Чертков, князь Барятинский, Румянцев, Кутузов, Эстергази, Мордвинов, и дежурный генерал-адьютант. Из дам: Нарышкина, Матюшкина и графиня Браницкая.

В Екатерининское время самый „степеннейший" из клубов был „английский". Основан он был 1-го марта 1770 года Гарнером, богатым банкиром; вскоре этот банкир сделался банкротом, и земляки его, англичане, желая пособить ему, сделали его экономом и хозяином этого клуба. Членов в первое время здесь считалось не более пятидесяти. Плата не превышала сорока рублей; для помещения нанимался небольшой дом в Галерной улице за 1500 рублей. Через сорок лет английский клуб уже имел более 300 членов, в числе которых находились высшие государственные сановники, как, например, граф М. А. Милорадович, Аракчеев, Сперанский, П. X. Витгенштейн и многие другие.

Почти каждый вечер посещал это собрание И. А. Крылов; над тем местом, где он сиживал обыкновенно, впоследствии был поставлен его бюст; в столовой зале висел портрет и учредителя этого клуба. Английский клуб очень долго занимал великолепный дом у Синего моста, в котором некогда жил фельдмаршал князь Трубецкой, и давал пышные пиры и балы.

 

 

Пяти-рублевая ассигнация Екатерининского времени.

Факсимиле подлинной ассигнации

 

В пятидесятых годах нынешнего столетия в Английском клубе считалось около четырехсот членов и более тысячи кандидатов, которые по старшинству и занимали открывавшиеся вакансии. Первейшие люди домогались как бы чина вступить в число членов этого клуба. Князь Чернышев и граф Клейнмихель так и умерли, не попав в члены английского клуба.

В одно почти время с Английским клубом был основан другой клуб немцем Шустером, тоже некогда богатым купцом, но потом разорившимся. Клуб этот сперва помещался в двух скромных комнатах; 1-го февраля 1772 года он уже был переведен в большую квартиру и стал называться большим Бюргер-клубом. Этот клуб, впрочем, более известен как „Шустер-клуб". Клуб одно время представлял довольно дружное общество, состоящее из заслуженных чиновников, артистов, богатых русских и иностранных купцов и зажиточных ремесленников; не ограничиваясь одними увеселениями, клуб этот преследовал многие благотворительные цели: он давал пенсии 150 престарелым, неимущим и постоянно воспитывал несколько беднейших сирот.

27-го ноября 1784 года было основано „Коммерческое Общество", с целью доставить биржевому купечеству возможность собираться для совещания по делам коммерческим и проводить время в беседе и карточных играх. Клуб этот и теперь считается одним из солиднейших, а после английского — первым.

В 1783 году открылся еще американский клуб, получивший свое начало от Бюргер-клуба; помещался он в первое время близ Исаакиевской церкви в доме Погенполя. Лучшей эпохой его существования было начало 1800 годов: тогда считалось в нем членов более 600 человек; впоследствии к этому клубу было присоединено танцевальное заведение г. Квятковского, после чего клуб стал называться „клубом соединенного общества". В 1785 году учрежден был „танц-клоб" гробовым мастером Уленглуглом; в первое время этот клуб носил название „Кофточного клуба"; членами его могли быть исключительно нечиновные лица мещанского и купеческого сословия.

Впрочем, нынешнее слово „мещанин“ в Екатерининское время было в полном смысле слова переводом французского bourgeois, или немецкого burger, и купец первой гильдии, по тогдашнему смыслу, был не что иное как мещанин, записавшийся в гильдию. Мещанами называли также всех свободных художников, переименованных впоследствии в именитых граждан, т. е. почетных граждан.

Танц-клоб помещался у Полицейского моста, где теперь Благородное Собрание. В пятидесятых годах это общество славилось своими скандалами малого и большого сорта. После открытия последнего клуба, вскоре возникло и второе мещанское общество для танцования, праздновавшее день своего открытия 6-го января 1790 года. Гораздо прежде этих клубов в 1772 году в Петербурге был учрежден музыкальный клуб из 300 членов, вносивших в год по десяти рублей с человека на содержание оркестра. В музыкальном клубе два раза в неделю давались концерты, которые посещались многочисленной публикой. Этот клуб просуществовал до 1777 года, затем он был закрыт, но через год основалось другое музыкальное общество, которое зимой, в продолжение восьми месяцев, давало каждую субботу концерты и ежемесячно один бал и маскарад. Членов здесь было до пятисот человек, каждый платит по 15 рублей. Для этого клуба был нанят большой дом петербургского обер-полицеймейстера Чичерина и роскошно убран. В оркестре этого клуба играло пятьдесят превосходных музыкантов и часто участвовали первые приезжие солисты; здесь пели придворные певчие и лучшие приезжие певицы. Разовые деньги эти артисты получали по тогдашнему времени весьма высокие: от ста и до двух сот рублей за один вечер. В 1787 и 1788 годах, дела этого клуба шли блистательно; но вскоре излишняя роскошь, с какой давались здесь маскарады и балы, совершенно расстроила дела, и в 1792 году проданы были с аукциона все прекрасные музыкальные инструменты этого клуба, также серебряная и фарфоровая посуда и даже мебель.

В 1794 году, известные богачи гг. Демидов, Сикстель и Бланд создали новый клуб, членов в котором вскоре было до 400 человек. Каждый платил по 50 руб. Помещался этот клуб в доме Бутурлина. Это музыкальное общество просуществовало не более четырех лет и со смертью учредителей распалось. В 1802 году, было положено начало „Филармонического Общества" и потом уже „Симфонического".

Высшее общество в Екатерининское время отличалось широким гocтeпpиимством, и каждый небогатый дворянин мог во весь год не имеет своего стола, каждый день меняя дома знакомых и незнакомых. Таких открытых домов, не считая в гвардейских полках, находилось множество. Первыми аристократическими домами тогда в Петербурге признавали царски: чертоги следующих сановников: графа Разумовского, князя Голицына, Потемкина, вице-канцлера графа Остермана, князя Репнина, графов Салтыкова, Шувалова, Брюса, Строганова, Панина, двух Нарышкиных, Марьи Павловны Нарышкиной. Приемы у этих вельмож бывали почти ежедневно; на вечерах у них гремела музыка, толпа слуг в галунах суетилась с утра до вечера.

Роскошь и великолепие палат вельмож доходили до высшей степени азиатского сказочного волшебства. Гр. Головина рассказывает про Потемкина, что в те дни, когда у него не было бала, гости собирались в диванной комнате. Мебель обита была тканью серебряной и розовой, в таком же виде был обит и пол. На красивом столе стояла филигранная курильница, в которой горели аравийские благовония. Князь обыкновенно носил платье с собольей опушкой, алмазную звезду и ленты георгиевскую и андреевскую. За столом служили великорослые кирасиры, одеты в красные колеты. На голове были черные меховые шапки с султаном. Перевязи их были посеребрены. Они шли попарно и напоминали театральных солдат. В продолжение ужина роговой оркестр иснолнял лучшие симфонии и т. д.

В описываемое время в большом обыкновении были прекрасные балы публичные, под названием „дворянских“. Число гостей на них было ограничено, и сюда съезжалась лучшая публика. Были также балы, называвшиеся „английскими". В этих балах участвовали иностранные негоцианты. Билеты для входа на бал продавались по 25 рублей с персоны.

Общество в гостиных разделялось на молодых и пожилых. Старики говорили со стариками, молодежь слушала последних почтительно, не смея вмешиваться в разговор. Вежливость с женщинами простиралось до того, что подать салоп, поднять платок, отыскать лакея, карету незнакомой дамы, проводить ее — входило в обыкновенную обязанность каждого.

 

 

С. Г. Зорич.

С гравированного портрета Осипова, из собрания Бекетова (Подлинник принадлежит Д. А. Ровинскому).

 

Дешевизна всех жизненных припасов в то время делала жизнь в Петербурге для всех сословий возможной. В то время ходили в обращении деньги более всего медные. Даже жалованье и пенсии выдавались из присутственных мест медными монетами. Так известный ветеран русской сцены, современник обоих Волковых и Дмитревского, актер Шумский, проживший более ста лет на свете, находясь на пенсии, квартировал у кого-то из своих родственников на седьмой версте по Петергофской дороге. Шумский каждый месяц приходил за своим месячным пенсионом в Кабинет, который помещался в доме, где теперь находится здание Императорской Публичной Библиотеки; здесь он получал обыкновенный двадцатипятирублевый мешок медных денег, взваливал его на плечи и относил домой, никогда не нанимая извозчика. Мешок таких денег весил полтора пуда. До вступления на престол Екатерины чекань медных денег выходил в 32 рубля из пуда6; всех выпущенных медных денег с 1700 по 1762 год было на 80707453 руб.7. „Для улучшения обращения денег, от которого, — как сказано в указе от 29-го декабря 1768 года, — зависит благоденствие народа, цветущее состояние торговли, и дабы отвратить тягость медной монеты, затрудняющей ее оборота и перевозъ“, были введены в России к употреблению бумажные деньги, или ассигнации8. При самом начале ассигнаций было выпущено на сорок миллионов рублей, четырех достоинств: в 100, 75, 50 и 25 рублей. Материал для делания первых ассигнаций состоял из старых дворцовых салфеток и скатертей. Новость предмета и появление фальшивых ассигнаций затрудняли вначале обращение бумажных денег. В 1786 году Екатерина велела уничтожить 75-рублевые ассигнации и прежде выпущенные обменить на новые, другого вида и пяти достоинств — в 100, 50, 25, 10 и 5 руб. В то же время число выпущенных ассигнаций увеличено было еще 60 миллионами рублей. В 1796 году, число всех ассигнаций простиралось до 150000000 рублей. По 1815 год выпущено было в обращение ассигнаций на 577000000 рублей. Затем уже к 1 января 1857 года, находилось в обращении кредитных билетов на 689299884 рубля.

По выпуске ассигнаций в 1769 году, средняя цена ассигнационного рубля на серебряную монету была 99 коп., в 1771 году — 98 коп., в 1772 году — 97 коп., в 1774 году — 100 коп., с 1775 по 1783 — рубль стоил в 99 коп.; затем по 1786 — 98 коп., в 1788 году, опустился до 923/5 коп.; в 1790 году стоил 87 коп., в следующем году — 811/3 коп., в 1792 году — 791/3 коп. и в 1794 году дошел до 70 коп., а в 1795 году до 681/2 коп.

Для объяснения причины такого значительного упадка нашего денежного курса поручено было князю Юсупову и графам Миниху и Воронцову, приглася знатнейших российских и иностранных купцов, отобрать от них мнения о способах к возвышению курса.

По обсуждении этого предмета, признан был причиной падения денежного курса чрезмерный привоз иностранных товаров. Комиссия нашла для возвышения курса необходимым убавить привоз к роскоши служащих иностранных товаров, разрешить выпуск хлеба, для прекращения между торгующими подлогов и обманов издать „Банкрутский устав“, завести купеческий банк для ссуды купцам денег под заклад товаров, учредить должность банкира для выгоднейшего производства денежных за границу переводов9. Количество взимаемого роста на занятия деньги в то время было по 12, 15 и 20 процентов в год, с вычетом процентов вперед.

Первый преобразовал в России монетную систему Петр Великий. В 1701 году, были чеканены первые русские золотые червонцы 118 на фунт 931/2 пробы, также двойные червонцы, двухрублевики и рублевики золотые; до Петра золотой монеты в торговом обороте не было. Государи только в редких случаях чеканили золотые деньги и давали в награду лицам, которых желали отличить по заслугам. В том же году была чеканена первая серебряная полтина, а в 1704 году первые серебряные рубли. В 1700 году, Петр повелел чеканить медные денежки и полушки — 12 рублей 80 коп. из пуда меди.

Подделка ассигнаций, как и медной монеты, производилась преимущественно в Польше евреями, в сообществе разных иностранцев. Подделка монеты была очень легка, так как нарицательная цена пятикопеечников петровского чекана в шесть раз превосходила действительную цену меди10. Эта высокая цена медных денег приносила большой вред государству. Польше жиды подделывали пятикопеечники, привозили в Poccию и разменивали их на серебряные рубли, приобретая этим путем прибыли до 400 процентов и более.

Фальшивые ассигнации были известны в то время шкловской работы, фабриковали их два брата граф Зановичи, родом далматы, вместе с карлами известного Екатерининского фаворита, генерал-лейтенанта Семена Гавриловича Зорича, основателя шкловского кадетского благородного училища.

Около 1781 года, стали распространяться слухи о подозрительных сторублевых ассигнациях, которые ходили в Шилове. Следуя в Могилев, князь Потемкин заехал в Шклов к Зоричу. Вечером, когда князь был у себя в комнате, к нему явился шкловский житель, еврей Давид Мовша, и настоятельно просил позволения поговорить с ним наедине. Князь велел допустить его. Оставшись вдвоем, Мовша подал князю сторублевую ассигнацию. Князь долго и внимательно рассматривал ее и, не найдя в ней ничего особенного, с досадой спросил Мовшу:

— Ну, что же тут, покажи!

Тогда еврей показал, что вместо ассигнации написано ассишация.

— Где ты ее взял? — спросил Потемкин Мовшу.

— Если вашей светлости угодно, я вам через полчаса принесу несколько тысяч.

— Кто же их делает?

— Камердинер графа Зановича и карлы Зоричевы, — отвечал Мовша.

Потемкин, дав Мовше 1000 рублей, приказал променять их на фальшивые и доставить ему в местечко Дубровку. (Местечко это принадлежало Потемкину и находилось в 70 верстах от Шилова). Сюда были вызваны князем губернатор Энгельгардт и председатель уголовной палаты Малеев. Немедленно было преступлено к делу. Графы Зановичи были арестованы. Следствие показало, что один из братьев виновен в привозе из-за границы заведомо фальшивых ассигнаций и, кроме того, оба были заподозрены в самом делании их. Зановичи были заключены в Нейшлотскую крепость на пять лет, а по прошествии этого времени были отправлены в Архангельск для высылки за границу.

 

 

1 - Когда князь Белосельский был взят из полковников в камер-юнкеры, то он, по словам В. С. Попова (известного статс-секретаря Екатерины II), благодарил государыню и за себя, и за полк за избавление от худого полковника.

2 - Бальтазар Галуппи, итальянец, был вызван Екатериной в Poccию стариком 63-х лет; он нашел наш оркестр в очень печальном виде, не умевшими отличить простых оттенков piano и forte.

3 - См. рассказы графини Головиной, записанные князем Вяземским.

4 - В Императорском Эрмитаже, в зале разных камней, теперь помещаются не менее этих замечательные часы, известные под названием „Стасеровы"; видом они представляют древний греческий храм. Музыка в них разделена на два оркестра и состоит из сочинений Моцарта и Гайдна. В первых годах нынешнего столетия часы эти розыгрывались в лотерею в Петербурге, где они и были сделаны. В этих годах, в Либаве жила бедная старушка, вдова пастора Герольда. Раз осенью, вечером, проезжает через этот город русский офицер, следовавший в нашу армию за границу. Он просит npиютa у старушки, та радушно принимает его, угощает ужином и дает на ночь спальню. При отъезде она не берет с него никакой платы, офицер просит хотя на память от него принять лотерейный билет, купленный им за пять рублей в Петербурге, и от души желает ей на него выиграть розыгрываемые в 80000 рублей часы. Билет этот старушка берет и кладет за зеркало, где он долго валяется всеми забытый. Между тем, лотерея была розыграна, и в третий раз был объявлен выигрышный номер, но счастливец не являлся. Как-то к пасторше зашел почтмейстер и, заметив лотерейный билет, полюбопытствовал посмотреть, не выиграл ли он, и тотчас узнал, что на него пал выигрыш. Старушка долго отыскивала доброго офицера, подарившего ей билет, но последний, вероятно, погиб на войне. Пасторша, наконец, решилась продать часы, которые и были куплены нашим Эрмитажем за 20000 рублей, с производством пожизненной пенсии по тысяче рублей в год.

5 - Все время царствования Екатерины, ее преследовала мысль о покорении Турции. Она даже заказала медаль, на одной стороне которой представлен был Константинополь в окне, падают минареты и мечети в развалинах, над всем этим сиял крест в облаках и видна была надпись: „Потщитеся, и низринется"; на другой стороне: „Божиею милостию Екатерина II, имп. самод. Всероссийская, заступница верным", и другая надпись: „Поборнику православия“. Государыня всегда мечтала о возрождении греков и славян. Она дала новое имя дому Романовых, окрестя своего внука Константином, и приставила к нему няньку-гречанку и камердинера-грека (гр. Курута). Она также учредила греческий кадетский корпус и Херсонскую епархию.

6 - Екатерина II приказала их делать в 16 рублей из пуда, в том уважении, что колывано-вознесенские сибирские заводы в пуде меди содержать до 1 золотника золота и 31 золотник серебра, а отделение этих благородных металлов стоило дорого.

7 - В царствование Екатерины II, по расчету монетного двора, всего в обращении серебра было на 80 миллионов рублей, золота немного более, как на один миллион рублей, и медной монеты на 47 миллионов рублей.

8 - Для размена на наличные деньги были учреждены два променные банка в Петербурге и Москве.

9 - См. соч. Попова: „О балансе торговом", Спб., 1831 г.

10 - Медь в то время покупали в Москве по 7 рублей за пуд.

 

Фонтанка. — Обделка ее берегов камнем. — Раздача земель по Фонтанке. — Баур. — Партикулярная верфь. — Всеобщее катание по водам. — Церковь св. Пантелеймона. — Дворец на Фонтанке и другие дома по этой речке. — Молельня князя Голицына. — Раскольница. — Симеоновская церковь. — Хамовая улица. —Зверовой двор. — Праздник Нарышкина. — Аничков мост. — Барские усадьбы по Фонтанной речке. — Дом историка Татищева. — Кассир Кельберг. — Пропажа в бане. — Суд над казнокрадами. — Князь А. М. Белосельский. — Троицкое подворье. — Духовник Варлаам. — Дома: Дубянского, Деденева, графа Воронцова, Куракина, царицы Прасковьи. — Шуты царицы Прасковьи. — Дом графа Лестока. — Лейб-кампанцы. — Кутежи и буйство последних. — Дальнейшая судьба графа Лестока. — Двор Волынского. — Царская охота. — Масонская ложа св. Михаила. — Дом графа И. Л. Воронцова. — Дом Зубова. — Дом поэта Державина. — Описание дома. — Внешность поэта. — Дом Гарновского. — Дом Вильбуа. — Постройка сенновской церкви. — Богач Савва Яковлев. — Каменный храм Успения Божьей Матери. — Сенная площадь. — Сенновские евреи. — Праздники кущей. — Таиров дом. — Типография Воейкова.

 

ОНТАНКА в старину была болотным ручейком; получила она название от фонтанов в Летнем саду, которые она снабжала водой. Императрица Елизавета приказала ее очистить и берега одеть деревом с деревянными же перилами. С 1780 по 1789 год, ее стали обделывать гранитом с железными перилами. Работы при реке Фонтанной производил подрядчик Долгов; на этого подрядчика, крайне притеснявшего рабочих, последние принесли жалобу императрице. Гарновский в своих воспоминаниях отмечает по поводу этого следующее: „1787 года 7-го августа, поутру появились на площади против дворца 400 мужиков, присланных депутатами от общества четырех тысяч работников, у производства при реке Фонтанной, с жалобой к ее императорскому величеству на подрядчика Долгова. Собравшиеся на площадь мужики тотчас дали знать о себе, что они не простые зрители, а челобитчики. Всякий раз, когда случалось какой ни есть даме подойти к окошку, то они, признавая ее за государыню, кланялись низко и показывали в руках жалобу. Государыня неоднократно высылала к ним несколько особ, одну за другой, которые обнадеживали их, именем царицы, скорым удовлетворением их просьбы, с тем только, чтобы они разошлись по своясям и отнюдь бы толпой праздно на площади не собирались. Но средство это не имело желаемого действия. Мужики упорно настаивали в том, что хотят просить государыню, и уверяли увещевавших их господ, что они не собирались бы толпой, если-б прежде присланные от них в Царское Село с жалобой к императрице два мужика не были взяты под стражу, а особливо досадили они дежурному генерал-адъютанту графу Ангальту, сказав последнему, что они с ним, как с немцем, не знающим по-русски, и говорить не хотят. Пополудни, не знаю каким образом, удалось захватить из них семнадцать человек, которые и были отправлены за караулом в уголовный суд, с тем, чтоб осуждены были в учинении скопа и заговора. Cиe увидя, пpoчиe немедленно разбежались. Того же числа под вечер и через целую ночь велено было разъезжать около дворца конногвардейской и донской командами, дабы не допустить мужиков до новых собраний. Два дня спустя после сего, как отмечает Гарновский, „настращавши довольно, взятых под стражу мужиков выпустили на волю, а дело их с Долговыми производится с нарочитой строгостью в губернском правлении“.

Фонтанка сохраняла характер загородной местности до начала нынешнего столетия; в восьмисотых годах придворные служители стреляли на ней весной и осенью уток и даже еще в тридцатых годах нынешнего столетия предполагалось начать отсюда строить дебаркадер железной дороги1, как от наиболее близкого конечного пункта столицы.

Император Петр I раздавал землю по Фонтанке под загородные дворы, без всякой платы. Такая раздача земель нашла многих охотников здесь строиться и вскоре первые вельможи того времени разбили по Фонтанке сады и построили свои дачи. Особенно при Екатерине II, Фонтанка стала украшаться богатыми постройками. Набережная и углубление Фонтанки2 обязаны более или менее своим существованием генерал-поручику Федору Вилимовичу Бауру, жившему в то время на углу Большой Невы и Фонтанки при Прачечном мосте3, в построенном им каменном доме (дом этот до настоящего времени носит название „Баурского“, в нем живут пансионеры и служащие при министерств императорского двора). Около Баурского дома при Петре I был первый огород в Петербурге, где огородником находился большой знаток этого дела, пленный швед; затем позднее стояли здесь службы герцога Бирона. Народная молва долго приписывала этой местности недобрую славу, люди суеверные видели здесь по ночам тени замученных злым герцогом людей; особенно дурной славой пользовалось место, которое занимает сад училища Правоведения. На месте же, где теперь находится школа Правоведения, встарину был Сытный дворец, где хранились запасы разной живности для царской кухни, а позднее помещалось и Водоходное училище, существовавшее до девяностых годов прошедшего столетия. Граф Милорадович в своей истории Пажеского корпуса рассказывает, что будто здесь стоял прежде дом Неплюева, и в нем помещался в 1796 году Пажеский корпус; но, кажется, это ошибочно: первый Пажеский корпус помещался у Певческого моста (дом, принадлежащий министерству двора).

Где теперь стоит политехнический музей и был некогда Соляной и Винный городок, находилась „Партикулярная верфь учрежденная Петром Великим для того, „дабы при С.-Петербурге и в окрестностях оного, на морских и речных водах, во время бываемых великих ветров и штурмов, мог всякий ездить без страху, к тому же бы оныя суда при сем новом приморском месте были деланы по образцу европейскому. Его величество повелел довольно таких судов наделать и всем знатным господам безденежно раздать; приказал также и знатным команды таковыми судами удовольствовать, дабы на оных судах могли безпрестанно всюду ездить, а для лучшего обучения определил ездить здешним жителям, в воскресные дни на оных судах на Неве для гуляний и нарочной экзерциции во время благопопутного ветра ездить на буерах, а в тихую погоду на шлюпках и верейках собравшимся всем вместе, т.е. целым флотом и т.д.“.

О таких катаниях на Неве извещалось поднятием флагов в шести местах города, при этом делался один выстрел из пушки, после чего все городские яхты и буеры отправлялись к Троицкой площади, где стоял кофейный дом четырех фрегатов. Потом вcе суда начинали лавировать по Неве, следуя за коммиссаром, начальником флотилии, который плыл всегда впереди: его никто не смел обгонять и без воли его никто тоже не смел возвращаться домой. В хорошую погоду эти прогулки были пpиятны, но в дурную приходилось немало терпеть от волнения. Иногда флотилия по воле государя отправлялась в Кронштадт, и дорогой вдруг начиналась буря. Пекарский рассказывает, что в 1714 году посланнику узбекского хана привелось испытать от такой бури немало страха. Несчастный азиатец, ни разу не бывавший на море, по неопытности командира шнявы, как раз попал на бурную погоду и провел три дня в заливе не достигнув Кроншлота. Думая, что пришел его конец, он лег на пол, заставив перед собой муллу на коленях читать книгу пророка Али. Когда царь увидел потом узбекского посланца и бывших с ним иностранных министров и русских сенаторов, то очень подсмеивался над храбрыми моряками, но тем во время опасности совсем было не до смеха.

При Партикулярной верфи „в палатах" была построена в 1721 году, по ходатайству заведовавшего верфью И. С. Потемкина, полотняная церковь во имя св. великомученика Пантелеймона, так как в день празднования этого угодника, 27-го июля, русский флот, созданный Петром, одержал две победы над шведами: одну в 1714 году при Гангеуде и другую в 1720 году при Гренгаме. Год спустя, был построен, уже мазанковый деревянный храм; позднее, в 1734 году, вместо деревянной церкви был воздвигнут по повелению императрицы Анны каменный храм, внешний вид которого продолговатый в виде корабля остается до сих пор тот же. Пантелеймоновская церковь до 1784 года была в ведении адмиралтейств-коллегии, но, с упразднением в этом году Партикулярной верфи, перешла в ведомство епархиального начальства.

Нынешнего Пантелеймоновского моста в старину не было: он был построен в начале настоящего века; до этого времени здесь существовал перевоз, воспетый известным пиитой Д. И. Хвостовым в следующих рифмах:

 

В Петрополь жил двувесельный бот.

Без дальних он забот

Перевозил народ

От Пантелеймона через Фонтанку к саду.

 

На том месте, где теперь находится Инженерный замок при выходе Мойки из Фонтанки, некогда стоял деревянный дворец на каменном фундаменте; сломан последний был в феврале 1797 года, при постройке Михайловского замка. Еще в пятидесятых годах, многие из старожилов помнили это простое невысокое здание, два флигеля которого упирались в Мойку и составляли площадку, посреди которой бил фонтан. В этот дворец, по вступлении на престол, Екатерина II явилась с войсками из Петергофа и в нем принимала тогда официальные поздравления дипломатического корпуса. К этому дворцу на другой день подгулявший Измайловский полк собрался без ведома начальства и офицеров, требуя, чтоб императрица к нему вышла и уверила их „персонально", что она здорова, а не увезена хитростями прусского короля, как они слышали. Не смотря на все уверения дежурных придворных: Шувалова, Орлова, Разумовского и других, солдаты не верили и непременно желали, чтобы государыня явилась к ним. Государыня была принуждена встать, одеться в гвардейский мундир и проводить солдат до их светлиц.

По рассказам современников, в день вступления на престол императрицы, погода стояла жаркая, все кабаки, трактиры, погреба для солдат растворены, пир шел на весь мир, солдаты и солдатки в неистовом восторге и радости носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие вина и пили все вместе без всякого разбору в кадки и бочонки, что у кого случилось.

В Летнем дворце на Фонтанке родился Павел I и там провел свои младенческие годы. По вступлении на престол, Екатерина прожила в нем полторы недели и там получила известие о смерти Петра III. После того, она живала в нем только в первые годы своего царствования.

В числе построек на другой стороне Фонтанки, против Михайловского замка выделялись следующие дома вельмож: графа В. П. Кочубея (дом теперь III Отделения), министра внутренних дел в царствование Александра Благословенного, директором у которого был известный М. М. Сперанский. По словами Державина, этот молодой сановник „был набит конституционным французским и польским духом", они одно время сильно хлопотали о дозволении иезуитами вводить католическую веру и даже насильно склоняли в оную через миссионеров всех магометан и идолопоклонников, живущих в Сибири, в Астраханской и Оренбургской губерниях.

 

 

В. Н. Татищев.

С портрета, принадлежащего Н. И. Путилову.

 

Далее стоял дом г-жи Пашковой (теперь дом министерства двора), жены известного богача, винного заводчика и откупщика из дворян; в этом доме некогда жил известный мистик, министр духовных дел, князь Александр Николаевич Голицын. В аскетическом жилище князя, рядом с его домашней церковью, в сырых и темных двух чуланчиках была устроена молельня. Вот как описывает эту молельню Ю. Н. Бартенев4: „Окно этих уединенных каморок прилегало к соседнему дому и было наглухо закладено; из них можно было явственно слушать все, что происходило в церкви. Комнатки эти очень тесны и в первой из оных служащей преддверием к другой, повешено на голых и сырых стенах несколько икон, подаренных разными лицами князю. Перед некоторыми теплятся скромные и небогатые лампады. Около сырых стен комнатки обведены узкие лавки; к стороне стоит низенький деревянный студень, напоминающий нам, как некогда православные отшельники наши, сидя на таковом, творили Хисусову молитву. Направо от входа в другую комнату, в которой нет дверей, висела простая икона, без оклада, Спаса Нерукотворенного. Обе комнаты разделялись входом и, взойдя в них, смотря на лампады, никак вдруг не можешь различить окружающих предметов. В середине второй комнатки стояло подобие гроба. Оно приставлено к подножию огромного деревянного креста, на гробе положена плащаница, на плащанице укладены различных видов кресты, подаренные в разное время и от разных людей князю. В комнате нет лампады, но перед гробом вместо люстры сделано из пунцового стекла изображение человеческого сердца и в этом сердце теплится неугасимый огонь. Комнатка эта, освещенная красным унылым пламенем, сильно поражала чувство и воображение: сгорающее сердце кажется кровавым и раскаленным. По утрам уходил князь в эту уединенную сень свою. В этом же сыром и темном чулане маливался вместе с князем и император Александр I“.

Рядом с этим домом был дом неаполитанского посланника дюка Серра Каприоли, женатого на дочери князя Вяземского, другая дочь которого была за бароном Розенкранцем, датским посланником, сперва в Петербурге, а потом в Неаполе. Внутри этого барского дома был превосходный сад с фонтаном; позднее дом принадлежал купцу Громову, затем им владела княгиня Голицына, а теперь он принадлежит г-же Вонлярлярской.

Дом, бывший Безобразова, принадлежала, купчихе Голашаевской, которая была закоренелой раскольницей: у нее в доме скрывались беглые попы. Здесь также долгое время помещалась масонская ложа, которую, по преданию, посещал император Александр I5. Рядом с этим домом стоит дом наследников В. И. Струбинского, наружность свою он сохраняет с первых дней постройки; выстроен же он был вместе с Михайловским замком, строителем его был купец Межуев, подрядчик по постройке дворца. Далее встарину шли дома купца Садофьева и тайного советника Ходнева.

В этой местности, невдалеке от Фонтанки, на углу Моховой или по-прежнему Хамовой улицы, была построена, по повелению Петра I, в 1712 году, деревянная церковь во имя Симеона Богоприимца и Анны Пророчицы, в честь тезоименитства старшей его дочери цесаревны Анны Петровны; церковь была построена тщанием и попечением государя цесаревича Алексея Петровича. Место, где стояла первоначальная Симеоповская церковь, было к востоку в 11 саж. от алтаря ныне существующей церкви6. Церковь не отличалась прочностью постройки и в 1731 году была заложена новая, существующая до сих пор. Храм был воздвигнут по повелению императрицы Анны Иоановны, тезоименитство которой праздновалось в день этих святых; через три года по закладке церковь была освящена. Императрица причислила новый храм к придворным, и в высокоторжественные дни здесь собиралось все духовенство до постройки Казанского собора.

В 1737 году, в церковь были привезены для постановки на колокольне часы с курантами, снятые с церкви Воскресения Христова, что на Васильевском острове, и для играния курантов было вылито мастером Петром Леклером 25 колоколов по данным моделям от колокольного мастера Ферстера; часы эти впоследствии куда-то исчезли, и в воспоминание их остался один разбитый колокол около 10 пудов весом, с английскими надписями 1685 года; этот колокол тоже неизвестно где теперь находится.

По смерти императрицы Анны Иоановны в церковь был перенесен и поставлен над главным престолом балдахин, шитый по малиновому бархату золотом с бахромой и кистями золотыми, служивший при погребении царицы. В память рождения императора Павла, устроен был в середине придел во имя св. великомученика Евстафия Плакиды. В 1797 году, император Павел I присвоил этой церкви орден св. Анны и велел поставить над главным входом в нее с западной стороны деревянный знак этого ордена; при переделке церкви в 1885 году его закрасили.

В приходе Симеона находился в старину на Хамовой улице (Моховой) зверовой двор, который занимал значительное пространство земли, обнесенное вокруг деревянным забором вышиной до четырех футов; стороной, где были ворота, он примыкал к каналу, через который был мост; на дворе было несколько помещений для разных зверей. В покоях помещались следующие звери: в одном, в особых светлицах, две львицы, из которых одна перевезена была в Петербург еще до 1737 года, а другая, с маленькой собачкой, доставлена из Англии в 1739 году (в корм этим львицам ежедневно отпускалось по 24 фун. говядины), и еще два бабра (леопарда), один старый и годовая самка, доставленные в Петербург с прибывшим в 1740 году посольством из Хивы; за ними ходили хивинец Шафий Гадаев. Кроме этих зверей, здесь содержались чернобурые лисицы, сидели в остроге белые медведи, в амбаре черные и в клетках три мартышки, на корм которых отпускалось 30 яблок и 5 кружек молока; на птичьем дворе содержался орел. Заем невдалеке от зверового двора был еще Ауроксов двор, где стояли дикие быки; последние в числе восьми были присланы императрице от прусского короля.

На другом берегу Фонтанки стояли оранжереи, к которым примыкал Слоновый двор; от него шли по берегу лаковые мастерские и двор спичечного и столярного дел мастера фон-Болеса. Старый деревянный Симеоновский мост стоял ниже нынешнего и прямо шел от площадки Слонового двора, где теперь дом Клушина и на другой стороне начинается дом графа Шереметева. Последний дом надо считать одними из первых на Фонтанке; год постройки его неизвестен, имеются только сведения, что церковь в нем устроена в 1733 году. Эта церковь, по богатству церковной утвари и собранию святых образов в драгоценных окладах, считается первой из домашних церквей в столице; дом Шереметева в двадцатых годах нынешнего столетия был перестроен известными русскими зодчими Воронихиными; существующая перед домом решетка сделана гораздо позднее, по рисунку архитектора Корсини.

 

 

Вид городской заставы в царствование Николая I.

(С гравюры того времени).

 

Рядом с домом графа Шереметева, в 1711 году, был заложен дворец Петром для великой княжны Анны Петровны, называвшейся Итальянским. Но в нем никто не жил, за исключением придворных служителей, которые были переведены из Летнего сада в 1743 году. В 1796 году, здание дворца поступило под военный сиротский дом и, спустя три года после перестройки, под Екатерининский институт. Сады дворца занимали большое пространство и выходили до Лиговки; в конце сада был устроен огород, который носил название дворцового. Позднее часть сада пошла на постройку Мариинской больницы, — последняя открыта в 1803 году, в ознаменование совершившегося столетия города Петербурга. Две Итальянские улицы получили свое название от этого дворца. На другом берегу, напротив дворца, место называлось „Караванная набережная"; угловой дом, выходивший тогда на Фонтанку и на Караванную улицу, принадлежал в начале нынешнего столетия обер-егермейстеру Дмитрию Львовичу Нарышкину; дом этот славился по величине своих комнат и по картинной галерее. Здесь 29-го апреля 1834 года, в день совершеннолетия наследника престола Александра Николаевича, петербургское дворянство дало великолепный праздник. Огромных комнат этого дома для бала оказалось недостаточно, потребовалось вновь построить большую столовую залу в соседнем доме, которая и заняла все пространство правильного четвероугольного двора, длиной в 14, шириной в 8 сажень. Переделка дома была поручена архитектору А. П. Брюлову. Зала была устроена в виде большого шатра, два огромных венца посреди ее уставлены были свечами, от них шли огненные гирлянды к гигантским пальмам. Стол для августейшего семейства был накрыт на возвышенной эстраде и убран цветами; над эстрадой была большая картина, изображающая Кремлевский дворец, в котором родился цесаревич; напротив, на парапете хор, вид Петербурга с монументом Петра, а по сторонам гербы Петербургской губернии. Во время стола пели придворные пeвчиe и играл оркестр. Всех в зале ужинало за 5 столами 521 человек и в других комнатах 600 человек. При входе в зал была устроена из редких растении беседка, вокруг стоявшей здесь софы была с обеих сторон и сверху решетка, по которой извивались свежие виноградные лозы; зрелые гроздья винограда висели сверху. В десятом часу, с прибытием императора и высочайшей семьи, открылся праздник, который и длился до утра. Гости разъехались только утром. Пригласительных билетов было разослано более 1500. Не одно дворянство принимало участие в этом празднестве: несметная толпа народа кипела вокруг дома, посреди улиц тянулись беспрерывным рядом экипажи зрителей. На противоположном берегу Фонтанки горела великолепная иллюминация, представлявшая вензеля императора и наследника, окруженные гербами уездов С.-Петербургской губернии. Но Фонтанке разъезжали иллюминованные разноцветными фонарями шлюпки, в которых Жуковские песенники оглашали воздух песнями.

Аничков мост, или Аничкин, как его и теперь еще называют, был построен в 1715 году; название он получил от примыкавшей к нему Аничковской слободы, построенной подполковником М. О. Аничковым; позднее, в 1726 году, Аничков мост был подъемный, и здесь при въезде к нему стоял караульный дом для осмотра паспортов у лиц, въезжавших в столицу. В 1720 году, такие заставы стояли в конце каждой улицы, их закрывали ежедневно вечером в одиннадцатом часу, а поднимали утром после пробития утренней зори. Ночью через заставы, или шлагбаумы, пропускались все команды, вельможи, священники, лекаря, повивальные бабки и посланные по делам службы, но только все должны были иметь зажженные фонари. Тогда было подтверждено: „Когда шлагбаумы ночью опустятся, в такие часы знатных персон и при них служителей пропускать с фонарями без задержания, а без фонарей не пропускать, а из подлых в такие неуказнные часы, разве кто за крайней нуждой пойдет один с фонарем, спроса у него, по указу пропускать же, а ежели два или три человека и более из подлых, хотя и с фонарем пойдут, тех брать под караул“. Голландец фон-Гавен приводит следующий рассказ по этому случаю. Однажды шел по улице генерал и перед ним слуга его с фонарем. Сторожа окружили генерала и задержали его, а слугу пропустили без затруднения, так как у него был фонарь. Позднее при Екатерине II уже о пpиexaвших и выехавших из города не спрашивали, часовые никого из проезжающих через заставу не останавливали и ни о чем их не допрашивали, шлагбаумов тогда не было, выезд за долги из столицы, не был запрещен, каждый получал от губернатора подорожную во всякое время и без всякой платы и выезжал из города когда хотел. Но, по старой привычке, многие лица считали обязанностью говорить о своем проезде, имена их вносили в реестр, который обер-полицеймейстер на другой день и докладывал императрице. При императоре Павле I еще до заставы в городе каждого проезжающего останавливали раз пять пикеты и подвергали подробным расспросам. На городской заставе ехавшего опять подвергали длинному и томительному допросу. Выехать за черту города тоже без подорожной нельзя было. Проезд через заставу при императоре Александре I был делом тоже государственной важности, и все проезжающие должны были записываться. Иногда это записывание вызывало немало комических сцен. Так, напр., несколько проказников сговорились, проезжая через петербургские заставы, записываться там самыми смешными и хитрыми именами и фамилиями: это обратило внимание начальства. Приказано было задержать первого, кто подаст повод к подозрению. Несколько дней спустя после такого распоряжения, проезжает через заставу государственный контролер Балтазар Балтазарович Кампенгаузен и заявляет свое звaниe, имя и фамилию. Караульному офицеру это имя показывается странным, он грубо говорит ему: „Знаем мы вашу братию шутников, извольте-ка здесь посидеть, а потом мы отправим вас к коменданту для спроса, существует ли такой шут гороховый!“

Аничков мост стали перестраивать в 1742 году и в 1749 году его утвердили на сваях, на которых он простоял 34 года.

В царствование Екатерины II, Аничков мост был уже каменный, в два свода, из дикого тесаного камня, между сводами был подъемный мост с четырьмя каменными башнями, в три сажени вышины, на мосту находились четыре колонны с восемью фонарями на железных рукавах; начали его строить в 1783 году и окончили в 1787 году. Строителем его, как и других семи каменных мостов, в одно время с ним выстроенных, был генерал Модерах, который позднее был пермским губернатором. В нынешнем виде Аничков мост возведен в 1841 году и украшен колоссальными бронзовыми группами, вылепленными и отлитыми бароном Клодтом. Открытие Аничкова моста был в день восшествия императора Николая на престол.

Первый же исторический мост в Петербурге был построен на Петровском острове, на реке Ждановке; он соединяет крепость с городом.

После него были выстроены три моста на Фонтанке, в числе которых был и Аничковский; затем уже в 1739 году в столице стало вдруг сорок мостов. Все эти мосты были в первое время безименные.

Каменные палаты наших вельмож, стоявшие на широких дворах, с прудами, оранжереями и обширными садами на „Фонтанной речке", давали всей этой местности вид приволья и простора. Здесь в старину проводили лето наши сановники, а некоторые из опальных живали и по зимам; известный своими дебошами в Екатерининское время граф Апраксин, не имея права на въезд в столицу, жил здесь как бы за городом, на своей даче, где теперь стоит торговый Апраксин двор.

Из построек, замечательных историческими воспоминаниями, в старое время у Аничкова моста по левой стороне, где теперь дом Семянникова, стоял дом известного администратора и историка В. Н. Татищева, религиозные убеждения которого так пугали многих своей смелостью, что доставили ему между современниками репутацию „афеиста“, чего на самом деле за ним не было. Татищев восставал против „пустосвятства и суесвятства", боязни дьвола и разных бабьих предсказаний. Cyeвеpиe массы, эксплуатируемой ханжами, у Татищева больное место. По рассказам7, Татищев умер как редкий христианин. Накануне дня смерти он поехал верхом за три версты от своего имения Больдина (Клинского уезда) в приходскую церковь. Отправляясь из дома, он велел придти людям к церкви с лопатами. Когда обедня кончилась, он пригласил священника с собой на погост. Пришедши туда, выбрал себе место и велел рабочим приступить к копанию могилы; на завтра он просил священника приехать к нему со святыми дарами, чтобы его исповедать и причастить. На другой день священник исповедал его и причастил. Простившись со всеми, он просил священника читать отходную и тихо, безболезненно скончался. Когда послали за столяром, чтобы снять мерку для гроба, то оказалось, что давно по приказанию покойного гроб сделан и ножки под него он сам точил. От дома Татищева, на Невской перспективе, стояли триумфальные ворота; на них было поставлено изображение императрицы Анны Иовановны в короне и порфире; ворота были выстроены по случаю торжественного въезда в столицу государыни 16 января 1732 года. В этих воротах граф Миних, губернатор Петербурга, принес поздравление государыне и рапорт о состоянии столицы. Эти ворота простояли до 1751 года. Напротив дома Татищева, где теперь дворец великого князя Серия Александровича, стоял дом князя Ал. Ив. Шаховского, известного противника немцев-правителей, за что он подвергался преследованию Миниха и гневу Бирона. Князь Як. Петр. Шаховской, обер-полицеймейстер времен Бирона, отличавшийся также необыкновенной честностью и правдивостью, был родной племянник этого Шаховскаго. Он воспитывался в его доме и, как заявляет в своих записках, нравственными основами он был обязан дяде. При Екатерине II этим домом владел директор ассигнационного банка Мятлев. В его доме собиралась следственная комиссия, учрежденная по случаю растраты денег в заемном банке; в комиссии участвовали Державин, Мятлев и Архаров (петербургский генерал-губернатор). Похищена была кассиром Кельбергом сумма в 600000 руб. Из следствия оказалось, что в течение долгого времени, при освидетельствовании банка, кассир Кельберг клал в сундуки запечатанные пакеты с надписью 10000, в которых вместо ассигнаций, однажды сосчитанных, лежала белая бумага. Кассир, как говорит Болотов8, подделал казенную печать, все деньги вынул, а сам дал было стречка, но Архаров не выпустил его из Петербурга. Жена его, как рассказывает Державин, чтобы приготовить средства к пополнение дефицита, продавала ко двору при праздновании шведского мира бриллиантовы вещи; это подало повод императрице еще в 1790 году заподозрить честность банковских чиновников. Так говорит Державин, но Грибовский9 упоминает о доносе, поданном на главного директора заемного банка Завадовского каким-то Морозовым. Во время производства дела Завадовский подал просьбу об увольнении. При следствии открылось, что он поставил себя сам в неловкое положение: в ночь, после открытия покражи, он велел вывезти из банка к себе на дом два стоявшие там сундука; это дошло до императрицы, она приказала Архарову потребовать у Завадовского объяснения. Последний отвечал, что в этих сундуках хранились принадлежавшие ему старые золотые и серебряные вещи и что когда пришлось запечатать банк, то он счел нужным вывезти их. Державин же в своих записках10 объясняет это тем, что Завадовский, вопреки правилам банка, брал свое жалованье серебром и, кроме того, променивал ассигнации на серебро без платежа лажа, а для прикрытия этого держал в одном сундуке серебряную монету, в другом ассигнации, переводя деньги из одного в другой, для пополнения же происходившего при этом дефицита стали брать с заемщиков непомерные проценты. Державин повел дело круто, с свойственной ему правдивостью. Граф П. В. Завадовский упал духом, слег в постель и даже считали его жизнь в опасности. Кассир Кельберг показал, что по уставу банка деньги должны были храниться в сундуках в кладовой, а вне кладовой в обоих сундуках могло находиться не более как по 10 тысяч в каждом; между тем на деле вне кладовой находились гораздо большие суммы, из которых директора временно брали деньги на свои надобности. Кроме того, Кельберг говорил, что в 1790 году первому директору Алексееву поверены были в особый присмотр Завадовским 240000 рублей, из которых он, Кельберг, взял на покупку бриллиантов 80 т. руб., а когда бриллианты были куплены, то потребовались еще сорокъ тысяч. Сумма эта с позволения Алексеева и была взята из казенных денег, на место же ее положены четыре пакета с пустыми бумагами за печатью. Это и было началом расхищения банка. Державин не находил нужным смягчать падавшую тень на начальников банка.

По свидетельству Грибовского, Екатерина, прочитав доклад комиссии, назвала Державина „следователем жестокосердным“; по повелению императрицы, доклад был передан в сенат, где приверженцы Завадовского дали делу такой оборот, что произведенное следствие признано недостаточным; поэтому назначен был пересмотр, результатом которого было полное оправдание принадлежавших к высшему управлению банка лиц; осуждены были только кассир Кельберг с женой и несколько человек, признанных его сообщниками. Приговор был только исполнен в царствование Павла I. Присуждено было: Кольберга лишить чинов и сослан с женой в тяжкую работу, других же сообщников наказать кнутом, сослать или присудить к денежным взысканиям. На этот приговор 4-го декабря 1796 года последовала высочайшая резолюция: Кельберга выводить по три дня на площадь и ставить у столба с привешенной на груди таблицей: „вор государственной казны", сообщников его второй степени от наказания кнутом освободить „из единственного человекелюбия и милосердия нашего"...

 

 

Екатерина II в домашнем платье.

С весьма редкой гравюры прошлого столетия, сделанной по наброску с натуры членом английского посольства в Петербурге Уйенсом.

(Из собрания П. Я. Дашкова).

 

После Мятлева дом купил князь А. М. Белосельский, известный представитель французской музы в Петербурге: он переводил Державина, Ломоносова и даже Баркова на французский язык; его поэтические вольности были безграничны до невозможности: написанная им оперетка „Оленька" в свое время наделала много шуму; она, по словам князя Вяземского, была приправлена пряностями такого соблазнительного свойства, что публика, не дождавшись конца спектакля, поспешно разбежалась. Все эти игривые качества князя не мешали ему быть просвещенным вельможей своего времени. Князь долго был посланником в Турине, единственная дочь его Зинаида Волконская наследовала от отца любовь к литературным занятиям и с 1825 года считалась членом московского Общества истории и древностей российских, умерла она в 1862 году.

Рядом с этим домом стоит Троицкое подворье, построенное в 1718 году на земле, пожалованной Петром I в 1714 году Александро-Невской лавре11. Но собственно первое каменное строение, как и освящение церкви, было в 1753 году.

В пятидесятых годах нынешнего столетия, дом и церковь пришли в ветхость и вместо нее выстроена нынешняя в 1857 г. Главным строителем теперь богатого подворья был архимандрит Варлаам, в миpе Василий Антипьев Высоцкий. Этот иepeй был духовником шести высочайших особ, в том числе двух императриц — Екатерины I и Анны Иоановны. Первую императрицу он присоединял к православию, когда она была еще мapиeнбургской пленницей Мартой12 и проживала в Москве тайно в нанятом для нее царем частном доме; здесь же он крестил у нее дочерей Анну и Елизавету. Варлаам впоследствии, занимая почетное звание царского духовника, пользовался от императрицы и двора особым уважением. В числе знатных лиц, которым должны быть отпускаемы по востребованию казенный суд от адмиралтейства, показано имя и Варлаама: ему положена одна восьмивесельная шлюпка без гребцов. По свидетельству современников, Варлаам вел жизнь благочестивую, строгую, по уставам церкви, которую осмеивали в сатире; к Феофану Прокоповичу известный вольнодумец того времени Кантемир. По рассказам, келья Варлаама была всегда наполнена просителями разных званий и состояний; все просители не уходили от него неудовлетворенными. Императрица Анна по кончине; своей сестры царевны Екатерины Ивановны13 подарила Варлааму принадлежавшую царевне мызу на Петергофской дороге14. Варлаам здесь построил монастырек, куда уединялся по временам в последние годы своей жизни. Год спустя, императрица отдала своему духовнику деревянную церковь Успенья Пресвятой Богородицы, которая была при загородном доме покойной матери ее, царицы Прасковьи Федоровны, на Фонтанке, близ Лештукова переулка; по перенесении этой церкви на приморскую дачу, Варлаам устроили в ней храм во имя преподобного Сергия и освятили его 12-го мая 1734 года.

Варлаам переехал в Петербург вместе с своей духовной дочерью, императрицей Анной Иоановной; по его ходатайству были возвращены Троицкой лавре те села и деревни, который при императоре Петре I были отчислены к новооснованной Александро-Невской лавре (указ 1730 года 15-го июля). Варлаам был противником Феофана Прокоповича; он был одним из главных действующих лиц древне-русской партии, мечтавшей о восстановлении в России патриаршества. На Троицком подворье, в келье архимандрита Варлаама, был образ преподобного Cepгия чудотворца; предание говорит, что образ написан на доске от гроба чудотворца Сергия, взятой тотчас по открытии его мощей. Образ этот теперь находится в Сергиевской пустыне. Архимандрит Варлаам умер в Петербурге, в двадцатых числах июля 1737 года. Императрица Анна очень скорбела о потере своего духовника и, живя в Петергофе, сама делала письменные распоряжения о погребении его. Один из священников провожал тело его всю дорогу из Петербурга до Серпевской пустыни; над прахом его там воздвигнута небольшая каменная часовня.

Где теперь стоят дома Зиновьева и угловой дом к Графскому переулку и затем примыкавшие к углу Троицкого переулка большие новые дома, — здесь стояла загородная дача духовника Елизаветы, О. Я. Дубянского15, бывшего при дворце в большой силе; придворные считали его недалеким простачком, которого никто не боялся, но на самом деле это был ловкий и умный царедворец; по его представлениям совершались все перемены в составе духовенства, а также объявлялись разные распоряжения по церковному ведомству. По преданию, Дубянский жил очень открыто на своей даче; в записках Марковича встречаются следующие заметки: „Бывали у отца духовного Дубянского... бокалов по десяти венгерского выпили и подпиахом“. В доме Дубянского была церковь во имя Преображения Господня.

По смерти Дубянского, загородный дом поступил во владение его племянников, и в сороковых годах здесь жили его наследники. Вероятно, петербургские старожилы помнят одного из потомков духовника Елизаветы, камергера Дубянского, низенького бодрого старичка, в легком пальто и всегда со шляпой в руках, не смотря ни на какой мороз; его коротко обстриженные волосы были буквально залиты маслом или помадой. Позади Дубянского всегда следовала низенькая модная карета. Жил он в своем доме, в Графском переулке, который так назван от дома графа Головина; по другим сведениям, он получил название от дома графа Ротари, к дому которого он вел с Фонтанки. Граф Ротари, известный богач-художник, ученик Балестры и Тревизани, был вызван Екатериной II на должность придворного живописца; он написал в Петербурге множество портретов, исторических картин и более трех сот девичьих головок, служащих теперь украшением одной из зал Большого дворца в Петергофе. Ротари умер в Петербурге.

На месте дома на углу Графского и Фонтанки, где теперь помещаются квартиры духовенства Аничковского дворца, в старину стоял загородный дом Алексея Деденева, женатого на дочери В. И. Разумовского. Про этого Деденева говорит Гельбиг16, что он был человек, весьма странный и в обществе неуживчив, у него был сын, камергер, умерший в Дрездене в 1793 году; от сына последнего, камер-юнкера, великий князь Николай Павлович, в 1818 году, и купил деревянный дом со всеми строениями и землей.

Далее стояли дома сторонников Елизаветы Петровны, шталмейстера Р. М. Кошелева и гофмейстера Д. А. Шепелева; женаты оба были на двух родных сестрах, дочерях пастора Глюка, в семействе которого некогда жила Марта Скавронская; родственница Шепелева, Мавра Егоровна, была лицом, очень близким к императрице и впоследствии вышла замуж за графа П. И. Шувалова; дом Шепелева примыкал к углу Чернышева переулка. По словам, Гельбига, Шепелева все ненавидели за его грубость; предание говорит, что он был при Петре смазчиком экипажей. Напротив этого дома, по Фонтанке, тянулся большой сад графа М. И. Воронцова, в глубине которого, к Гостиному двору, стоял великолепный дворец, построенный графом Растрелли. Граф Воронцов был в то время вице-канцлером, женат он был на двоюродной сестре императрицы Анне Карловне Скавронской. В 1763 году императрица Екатерина купила его дом за 217 т. рублей, дом стоял пустым до осени 1770 года; в этом году там отвели квартиру принцу Генриху Прусскому, брату Фридриха II; потом жил в нем принц Нассау-Зиген, служивший в нашем флоте адмиралом, одержавши победы над шведами. Затем помещался в нем вице-канцлер граф Ив. Ап. Остерман. Император Павел устроил в нем капитула, мальтийского ордена, церковь была построена архитектором Гваренги и освящена 17-го июня 1800 года митрополитом Сестренцевичем; она состояла в заведывании графа Литты до смерти его; в 1810 году, дом этот был пожалован Пажескому корпусу, хотя вовсе не был приспособлен к помещению учебного заведения и носил все признаки жилища богатого вельможи ХXIII столетия17. Великолепная двойная лестница, украшенная зеркалами и статуями, вела во второй этаж, где помещались дортуары и классы. В огромных, залах в два света были спальни для воспитанников; все дортуары и классы имели великолепные потолки. Картины этих плафонов изображали сцены из Овидиевых превращены с обнаженными богинями и полубогинями; в одной из таких комнат на потолкe было изображение освобождения Персеем Андромеды. Без всяких покровов прелестная Андромеда стояла прикованная на скале, а перед ней Персей, поражающий дракона. По рассказам современников, после дворца Воронцова по роскоши был один дом в Петербурге — это Шувалов, который в то время полагал основание императорской академии художеств.

 

 

Цесаревна Елизавета Петровна.

С гравированного портрета Вагнера.

 

Около Чернышева переулка в старину стоял загородный дом отца знаменитых деятелей царствования Екатерины II: Ивана, Петра и Захара Чернышевых. Про этого денщика Петра I, гр. П. Чернышева, говорит дюк де-Лириa, испанский посол, что он „был умен, храбр и исправен в службе, но отличался чрезвычайной скупостью, лживостью и ненавистью к иностранцам“. Здесь же, вблизи был дом князя А. Б. Куракина, сына известного дипломата времен Петра Великого. Куракин был тип версальского придворного, усвоившего вполне внешний лоск; проживши всю свою молодость в Париже, он вынес безукоризненное знание французского языка, элегантные манеры и модное в то время легкомысленное отношение к вопросам религиозным и нравственным. При императрице Анне Иоановне Куракин был непременный член всех интимных вечеров и празднеств, на которых имел привилегию напиваться допьяна18 и потешать государыню каламбурами и остротами. Куракин был также усердным слугой Остермана и Бирона.

За домом Куракина стоял загородный двор царицы Прасковьи Федоровны, вдовы царя Ивана Алексеевича, брата Петра Алексеевича, и матери императрицы Анны Иоановны. Жила ли здесь царица, неизвестно; по приезде в Петербург, ей был отведен с дочерью дом на Петербургской стороне, недалеко от крепости, вверх по Неве, близ Петровского домика. Жизнь этой царицы в Петербурге была непривлекательна, в Москве она жила в Измайлове гораздо лучше, полной помещицей: там у ней все было, что нужно для самого обширного хозяйства19. Про двор своей невестки император Петр говаривал: „госпиталь уродов, ханжей и пустосвятов“. По словам Татищева, в низеньких покоях ее обширного дома в толпе челядинцев не только были терпимы ханжи, пустосвяты и всякие уроды физические и нравственные, но некоторых из них почитали чуть-чуть не за святых; были здесь и гадальщики, и пророки; в последнем звании состоял один отставной полупомешанный „подьячий" Тимофей Архипыч; некогда он занимался иконописанием, но потом бросил, стал юродствовать миpy. „Меня, — рассказывает Татищев; — Тимофей Архипыч не любил за то, что я не был суеверен и руки его не целовал. Однажды перед отъездом в Сибирь я приехал проститься с царицей; она, жалуя меня, спросила этого шалуна: „скоро ли я возвращусь?" Он ответил на это: „руды много накопаешь, да и самого закопают". Пророчество, однако, не исполнилось. Царица верила каждому слову Тимофея Архипыча и считала себя счастливой, что такой человек удостоился жить в ее доме: он прожил у нее 28 лет; говорят, что он предрек царевне Анне Иоановне ее дальнейшую судьбу".

 

 

Граф Лесток.

С редкого гравированного портрета прошлого столетия Штелнна.

 

Впоследствии загородное место царицы императрица Елизавета подарила своему первому лейб-медику Лестоку, для которого здесь построил загородный дворец архитектор Растрелли; три года тому назад дом Лестока еще был цел, он стоял на углу Лештукова переулка, в глубине крайнего двора от Фонтанки, напротив дома известного фабриканта В. Г. Жукова. В настоящее время он переделан.

Граф Герман Лесток, по происхождении француз, имел на Елизавету сильное влияние в начале ее царствования. Лесток приехал в Poccию в 1713 году, определен доктором Екатерины, и в 1718 году сослан Петром в Казань, как уверяет Штелин в своих анекдотах. Со вступлением на престол Екатерины Г. Лесток был возвращен из ссылки и определен врачом к цесаревне Елизавете; здесь он умел понравиться ей своим веселым характером, французской любезностью. При дворе принцессы Лесток ловко повел интригу в пользу своей повелительницы и представил ей план овладеть престолом. В начале Елизавета не решалась отважиться на такой шаг, но позднее, спустя одиннадцать лет, во время младенчества императора Иoaннa Антоновича, она согласилась на его план. По его совету, царевна обратилась к содействию французского посланника, маркиза де-ла-Шетарди, последний передал Лестоку до 130000 дукатов для этого дела. Все переговоры были ведены очень хитро: если нужно было переписываться, то заговорщики клали записочки в табакерки и таким образом вели корреспонденцию. Но как ни были ловки заговорщики, тайные сношения были открыты. Елизавета имела горячий разговор с регентшей и, возвратясь домой, объятая страхом, умоляла Лестока бросить все затеи. Елизавета, наконец, решилась и в ночь с 24-го на 25-е ноября 1741 года взошла на престол своего отца. Услуги Лестока были вскоре забыты императрицей; последний это предвидел, и не раз намекал, об этом Елизавете, но государыня уверяла его в своей неизменной благодарности. В первые дни своего царствования она наградила его по-царски: помимо большого жалованья, он получал за каждый раз, когда пускал кров императрице, по 2000 рублей. Елизавета пожаловала ему свой портрет, украшенный бриллиантами. Но вскоре своим беззаботным поведением, кутежами и в особенности преданностью наследнику Петру III он возбудил в императрице подозрительность. Этими ничтожными обстоятельствами и воспользовались его враги: граф Апраксин, и Бестужев-Рюмин, которые донесли, что он находится в тайной связи с враждебным императрице прусским двором и затем хочет возвести на престол Петра III. Как ни были нелепы эти обвинения, но Елизавета поверила им; над Лестоком был учрежден суд. Ведение этого суда возмущало всякого беспристрастного человека; только для веселого Лестока оно было новым источником забавы, но скоро веселость покинула его; для обвинения нужно было собственное сознание, чего никак нельзя было добиться от графа. Варварская пытка подействовала, несколько ударов кнутом вынудили его сознаться в несовершенных преступлениях. Но, несмотря и на это, враги ни в чем не могли изобличить его, они начали тянуть процесс, члены которого, по существовавшему тогда закону, содержались на счет виновного Лестока; превосходный дом его на Царицыном лугу (теперь дом Игнатьева) взял себе граф Апраксин, капитал тоже был отобран, дело тянулось долго. Только в 1756 году он был осужден к ссылке сначала в Углич, потом в Устюг. При вступлении Петра III на престол, Лесток был возвращен государем. Когда его возвратили, то жена Лестока, принося благодарность Петру III, пророчески сказала императору: „Ваше величество все такой же любезный, человеколюбивый государь, каким и был; ваше великодушное сердце прощает своим врагам, но, поверьте мне, ваша доброта погубит вас!“ По преданию, Петр III позволил Лестоку отыскивать разграбленные у него вещи, и последний смущал придворных своим появлением в их гостиных. Лесток был талантливый человек, он обладал проницательным умом, глубоким знанием людей и добрым сердцем; он владел неунывавшею веселостью, был вечно жив, резв и остер и до последних дней жизни беззаботен и крайне невоздержен на язык: этим недостатком он вредил скорее себе, чем другим. Лесток умер в 1767 году, по одним сказаниям от каменной болезни, по другим он был заеден насекомыми вследствие своей невероятной нечистоплотности под старость.

Известный, по уличному прозванию, на Фонтанке, у Семеновского моста, „Глебов дом“, где помещаются теперь казармы, получил свое прозвище от своего прежнего владельца, генерал-прокурора А. И. Глебова, происходившего родом из духовного звания, возвышением же своим обязанного графу П. И. Шувалову, в руках которого, по выражению императрицы Екатерины II, „он находился и напоился его дурными принципами, хотя и не весьма полезными для общества, но достаточно прибыльными для их самих". Глебов владел миллионами, начало которых положил в Сибири, где был откупщиком и винозаводчиком в Иркутской губернии. Впоследствии Глебову за взятки и разные беззакония было воспрещено жить в обеих столицах. В это время он выстроил себе дом на Ходынке, близ Москвы, где и умер. Глебов еще при жизни своей продал дом своему однофамильцу, богатому ярославскому купцу, который в доме устроил большую суконную фабрику.

В царствование императора Павла, в Глебовом доме стояли два эскадрона Кавалергардского полка; потом при Александре I были казармы Московского и Литовского полков; по возвращении первого из заграничного похода в 1814 году в казармах была отстроена церковь (освящена 27-го апреля 1815 года) во имя св. Архистратига Михаила. Когда здесь стоял Литовский полк, то в церкви хранилась тамбур-мажорская трость, отбитая у верховного визиря во время войны с Турцией в 1829 году. Трость эта была пожалована императором Николаем в память победы, одержанной над турками. С переводом в эти казармы фельдьегерского корпуса, здесь снова был освящен храм в память Сретения Господня.

За Глебовым домом жил в царствование Анны Иоановны прославившийся своими мрачными деяниями в тайной канцелярии во время Бироновщины, шестидесятилетний старик граф А. И. Ушаков.

Андрей Ив. Ушаков, сын бедного дворянина Новгородской губернии, осиротев в ранней молодости, до тридцатилетнего возраста жил в деревне с четырьмя братьями, владел обще с ними всего одним крестьянином Анохою (Онуфрий) и одним же холстяным балахоном с парой лаптей-семиричков, ходил с девками по грибы и, отличаясь большой телесной силой, перенашивал деревенских красавиц через грязь и лужи, за что и слыл детиной. В 1700 году, Ушаков в числе прочих недорослей явился на царский смотр в Новгороде; записанный государем в Преображенский полк, он скоро обратил внимание Петра и через семь лет был уже капитаном. Императрица Екатерина I произвела его в генерал-поручики. Императрица Анна пожаловала его сенатором и генерал-аншефом. Императрица Елизавета пожаловала его графом и первым из трех своих генерал-адьютантов. Ушаков был смел, честен, некорыстолюбив, отличался очаровательным обхождением и даром выведывать чужие мысли, но его обвиняют и в пристрастных действиях по тайной канцелярии, и в жестокости, с какой он производил ужасные истязания. Одно имя его заставляло трепетать каждого.

Где теперь Казачий переулок, там при Екатерине II размещаемы были приходившие в столицу казаки; место это носило в то время название „Казачьего подворья".

На набережной Фонтанки, между мостом и каналом, проведенным из Фонтанки в Обводный в 1803 году Герардом, основана в 1784 году, по плану лейб-хирурга Кельхена, по образцу венской лечебницы, одна из обширнейших столичных больниц — Обуховская. Как название больницы, так и мост этой местности получили свое прозвание от строителя-подрядчика Обухова. Место, где стоит теперь Обуховская больница, некогда было загородной дачей Нарышкина.

Этот Нарышкин отличался преданностью старинным московским обычаям. После смерти Петра Великого, он числился при Екатерине I своим прежним московским чином „ближнего стольника". Вся эта местность, которая теперь занимает угол от Обуховской больницы и вплоть до Загородного проспекта, где теперь дома Технологического института: при Петре и Екатерине I принадлежала обер-шталмейстеру Петра, С. А. Алабердееву, известному своими знаниями и близкими отношениями к царю. Алабардеев начал службу во флоте. Петр возложил на него, вместе с Любрасом, поручение отыскать и наследовать новое водное сообщение между Волгой и Ладожским озером; поручение это Алабердеев исполнил скоро и искусно. Затем при Анне Иоановне здесь стоял загородный дом известного своими несчастьями кабинет-министра Артемия Петровича Волынского. В 1740 году этот дом считался отписанным от Волынского под псовую охоту и в -нем жили шесть пикеров20, прибывшие в этом же году в Петербург с собаками, купленными в Англии и Франции для придворных охот. Вот подробная опись дома Волынского, которая была представлена в канцелярию егермейстерских дел полковником фон-Трескоу. Приводим ее дословно, так как она дает понятие о загородных домах вельмож того времени: „Опись загородному двору, что на Фонтанке, Артемия Волынского. А в нем покоев три горницы и одна каморка детиных. Из оных в одной горнице обито камкой красной; в двух горницах печи синие кафленые, а в третьей белая; обиты полотном и выбелены. Подле тех трех горниц, через сени, светлица, в ней два окошка, окончины стеклянные; печь белая, пол выстлан кирпичом; в той же горнице 22 рамы в окно, без стекол. В его покоях:

1) в одной светлице обиты стены голубой камкой от полу до потолка, в двух углах от окошка до окошка;

2) светлица, в ней печь и камин кафленые синие; и в первой, и во второй двери за стеклом, обиты белым полотном;

3) светличка, против нее другая; в них камин штукатурный, белый; обита полотном;

4) спальня с одним окном столярным; в ней две печи кафленые синие; в ней двери двои со стеклами; обито по панели камкой таусиной, травы красные;

5) светлица подле спальни, обита камкой голубой от полу и до потолка стены все кругом, печь белая;

6) зал, в нем печь кафленая синяя; по панели обито обоями вощанкой цветной;

7) светлица без печи, в ней четыре скамьи;

8) горница, в ней печь кафленая синяя; в ней две скамьи столярные; на другой стороне, в детиных же горницах: в первой обито полотном, стол дубовый с полами, две скамьи столярные и в другой тоже. Каморка без печи, в ней семь стулов oреховых плетеных. Еще светлица через сени; обита полотном, в ней печь белая, скамья столярная. На переднем дворе: повареная изба с сеньми и при ней кухня с очагом и печью, в них восемь окончин со стеклами. Баня с прибанником; в ней печь, в прибаннике камины; через сени столярная изба; а в них, в избе и в бане, семь окончин стекляных. Восемь изб людских. Пять амбаров, два погреба, конюшня, в ней три двери отворчатые на крючьях железных и запоры железные, в ней стоел 28, затем еще три конюшни, в них по 15 стоел, два сарая деревянных. Кругом всего двора огорожено барочными досками“.

О существовании здесь псарного придворного двора имеются следующие довольно подробные сведения. Так, в 1740 году, псовая охота на этом дворе пополнилась собаками, отписанными от Волынского, в числе 57, от Бирона 68 и купленными во Франции и Англии 194; во Франции куплены были для императрицы русским послом, князем Кантемиром, 34 пары бассетов (коротконогих), в том числе несколько ищущих трюфели, за 1100 рублей; в Англии в том же году куплены русским посланником, князем Щербатовым, у министра Вальполя, 63 пары разных пород собак: гончих, биклесов, борзых и хортов. Приобретение этих собак обошлось в 481 фунтов стерлингов 17 шиллин. и 51/2 пенс., по существовавшему тогда курсу — 2234 рубля 77 коп. Позднее, при императоре Павле и даже в первых годах царствования Александра I, здесь происходили травли медведей, на которые съезжалась вся петербургская знать21. Это место долго в народе называлось Волынским двором; теперь этот двор занят мастерскими, принадлежащими Технологическому институту, основание которому доложено в 1829 году графом Канкриным. Институт был открыт в конце 1831 года. Недалеко от института, по Обуховскому проспекту, на углу 4-й роты, стоит дом Вольно-экономического Общества, основанного в 1765 году графом Г. Г. Орловым; Общество прежде помещалось на углу Адмиралтейской площади и Невского проспекта. В доме, теперь принадлежащем Обществу, при императоре Александре I, происходили заседания масонской ложи св. Михаила.

На пространном участке земли, ограниченном с одной стороны Фонтанкой, на протяжении до 1/4 версты, с другой Обуховским проспектом и с третьей частью 1-й роты Измайловского полка, где стоит теперь Константиновское военное училище, при Петре был первый Аптекарский ботанический сад. Затем позднее место это перешло к графу И. И. Воронцову, женатому на дочери А. П. Волынского; потом И. И. Воронцов передал его брату своему Р. И. Воронцову, отцу известной княгини Дашковой и графа А. Р. Воронцова, покровителя и друга Радищева. Граф Роман Илларионович, генерал-аншеф, построил здесь, в 1757 году, роскошный загородный дворец, строителем которого был известный Гваренги. В деньгах, как известно, он не нуждался, он носил в тогдашнем обществе прозвище „Роман большой карман“. Женат он был на богатой сибирячке Марфе Ивановне Сурминой, бывшей до ссылки первого ее мужа в Сибирь княгиней Долгорукой. Император Павел в 1797 году купил дворец Воронцова и поместил в нем военно-сиротский дом, основанный им в 1793 году для сыновей бедных инвалидов; школа эта сперва помещалась в одном из флигелей Каменноостровского дворца, затем в 1795 году в Гатчине, где надзирателем за малолетними детьми был подполковник А. А. Аракчееву в 1796 году, заведение это было помещено в Летнем дворце близ Итальянского сада и после, в день восшествия на престол императора Павла I, переведено в дом бывший Воронцова. В то время в пользу этого дома поступало много пожертвований от частных лиц и преимущественно от купца Нащокина и графа Румянцева. В 1829 году, император Николай приказал основанный Павлом военно-сиротский дом называть Павловским корпусом; впоследствии он был переименован в Константиновское училище. Церковь в училище взята с Волынского двора по приказанию императора Павла I; там она была во имя Воскресения Христова, здесь в память святых равноапостольных Константина и Елены. К достопримечательностям церкви принадлежат: две иконы Богородицы — Тихвинская и Знамения, переданные из Волынской церкви и бывшие в роду несчастного Артемия Волынского. К числу церковного дохода причта принадлежат проценты с 2000 рублей, положенных женой Державина за поминовение рода их. Рядом с домом училища стояла в Екатерининское время обширная усадьба, заросшая кругом вековыми деревьями; часть этого сада уцелела до наших дней; она принадлежит к дому Тарасова. Здесь в Павловское время, в глубине рощи стояли деревянные хоромы одного из графов Зубовых, где по временам живал и Платон Зубов, постоянно проживавший, впрочем, после смерти императрицы, на Дворцовой набережной, в доме сестры своей Жеребцовой. В то крутое время за всякими ночными собраниями полиция зорко следила; здесь же в глуши, почти в лесу, ей трудно было видеть поздние беседы недовольных вельможи того времени.

К дому Зубова примыкал дом сенатора Захарова, купленный в 1791 году вашим поэтом Г. Р. Державиным22; теперь здесь стоит римско-католическая коллегия. Главное зданиe, в котором жил поэт, находилось в глубине большого двора; над фасадом его высились сохранявшиеся долгое время статуи четырех богинь; со стороны фасада были, как и теперь, два боковые подъезда, третий был позади дома, вел в сад, разведенный стараниями жены Державина. От фасада по обоим краям двора шли колонны, которые потом продолжались и вдоль стены параллельно с Фонтанкой. Дом состоял из двух этажей. Кабинет поэта был на верху, с большими венецианским окном, обращенными на двор23; за кабинетом находилась небольшая гостиная, влево был так называемый „диванчик“, а далее столовая; другая большая столовая внизу служила и залом для танцев. Прямо с подъезда входили в аванзалу, а вправо от нее была большая галерея в два света, где впоследствии происходили заседания пресловутой Шишковской Беседы, еще далее вправо был театр, также в два света. Во втором этаже находились, между прочими, комнаты для приезжих, одна для секретаря и другая для доктора. Державин имел от 60000 до 70000 рублей дохода; подобно большинству наших бар, поэт жил выше своих средств, оба принадлежавшие ему дома были заложены в Опекунском совете. Образ жизни его был таков: вставал он рано, часов в пять или в шесть утра, а вставши, пил чай; в два часа обедал, ужинал в десять; вина почти не пил, кофею не любил, не увлекался картами, проигрывал не более тысячи; раз в неделю у него собирались гости, танцы продолжались далеко за полночь; сам Державин уходил часов в одиннадцать спать; жена его, уложив мужа, возвращалась к гостями. Державин любил музыку, особенно Баха и Крамера; часто, слушая ее, ходил по комнате и ударял такт; если он при этом ускорял шаги и наконец уходил в кабинет, то все знали, что надо ожидать новых стихов. Почти до конца жизни он сберег хорошее зрение и только для самого мелкого шрифта иногда употреблял лупу. Дома, когда не было гостей, он обыкновенно носил шелковый шлафрок, подбитый беличьим мехом, и колпак; молодые дамы ему вышивали кушаки, которыми они подпоясывали халат. Державин был давно лыс и одевшись, являлся в парике с мешком; выезжал во фраке, в коротеньких панталонах и гусарских сапожках, над которыми видны были чулки. Камердинер Державина был Кондратий, в его доме находились еще два Кондратия: садовник и музыкант, по этому поводу поэт написал шуточную комедию „Кутерьма от Кондратьев“.

Посещавшие поэта молодые литераторы: С. П. Жихарев, В. И. Панаев, С. Т. Аксаков оставили нам следующее описание внешности Державина. Один видел его в халате, опушенном соболями, во фланелевой, плотно застегнутой фуфайке, на шее был у него белый кисейный платок, а на голове белый же вязаный колпак. Другой застал Державина за письменным столом, стоявшим по средине кабинета; поэт сидел в таком же домашнем наряде; из-за пазухи его торчала головка белой собачки, которая носила имя Тайки (сокращенное от Горностайки), она не оставляла своего господина ни на минуту, и если не была у него за пазухой, или не вместе с ним на диване, то лаяла, визжала и металась по целому дому. Собачка эта была для поэта воспоминанием одного доброго дела; прежде она принадлежала одной бедной старушке, которую Державин облагодетельствовал.

 

 

Г. Р. Державин.

С гразированного портрета Розанова.

 

Посещавший его вечера Панаев нашел Державина в коричневом фраке с двумя звездами, в хорошо причесанном парике, очень любезным хозяином и т. д. С. Т. Аксаков видел нашего поэта, сидевшего на диване с аспидной доской и грифелем в руках. По его описанию, Державин был довольно высокого роста, широкого, но сухощавого сложения; на нем был колпак, остатки седых волос небрежно из-под него висели; он был без галстука, в шелковом зеленом шлафроке, подпоясан такого же цвета шнурком с большими кистями, на ногах у него были туфли; портрет его походил на оригинал, как две капли воды. Аксаков был восторженный почитатель Державина, он знал множество его стихов наизусть, которые и читывал превосходно в присутствии поэта. При чтении Аксаковым стихов, Державин входил в полный экстаз, он не мог сидеть, часто вскакивал, руки его, как и голова, были в постоянном движении; но эти чтенья кончались, как пишет Аксаков, дурно для поэта, он после них всегда прихварывал, не смотря на то, что столько еще энерии, живости и теплоты сохранилось в этом 75-летнем старце.

Соседом Державина был богач Гарновский, построивший свой огромный дом рядом с его выше законной меры и затемнившей тем свет своему сосуду, на что Державин жаловался в полицию и написал даже стихи „Ко второму соседу24, где пророчески предвещал соседу дальнейшую его печальную судьбу.

Великолепное здание Гарновского дома (теперь Измайловские казармы, у Измайловского моста) должно было примыкать к дому Державина эрмитажем, в котором предполагалось устроить сад и фонтан. Гарновский строил свой дом в надежде, что его купит казна для кого-нибудь из великих князей или княжен.

Полковник Михаил Гарновский, статный, красивый мужчина, по происхождению шляхтич, был поверенный в делах князя Потемкина и английской графини Кингстон, известной по своей красоте и приключениям в Европе; с последней Гарновский состоял в связи и унаследовал ее имения в России. По смерти Потемкина, Гарновский лучшие вещи из Таврического дворца вывез к себе, как-то: статуи, картины, мебель и даже строительные материалы; узнав об этом, наследники остановили расхищение через полицию, перехватывая барки на Фонтанке с добром; от этого, как пишет Державин, нередко были крики и споры25. Впоследствии, при Павле, Гарновский пострадал жестоко; он, как поверенный в делах князя Потемкина, переводил в apмию во время турецкой войны большие денежные суммы, не отдавая в том никому отчета.

Вскоре по восшествии на престол Павла, он за это подвергся преследованию, был посажен в крепость, откуда уже выпущен под надзор полиции. От суда Гарновский был освобожден только в царствование императора Александра I. Великолепный дом Гарновского в это время поступил в казну и в нем были помещены сперва конногвардейские конюшни, потом сделаны казармы Измайловского и Лейб-Егерского полков.

Дом Гарновского, впрочем, не был им достроен и стоял непокрытый долго; после смерти Потемкина, Гарновский даже просил у Екатерины noco6ия на постройку его, подавая императрице не раз прошения. Это подало повод Державину написать эпиграмму „Челобитная о достройке дома".

Возри, монархиня! на дом, покрова не имущий,

В столице от крупиц царя Тавриды сущий.

Возри! и украси сей хижиной твой трон:

Прибавь к украденным еще хоть миллион.

 

Большое имение, завещанное ему графиней Кингстон, Гарновский потерял, скитаясь во время невзгоды своей по судебным местам. Лишась состояния, он сделался шулером и за картежную игру был выслан из С.-Петербурга в Тверь под надзор полиции; впоследствии, через ходатайство принца Ольденбургского, тверского губернатора, он был возвращен в Петербург, с обязанием его подпиской, чтоб он впредь в карты не играл. Гарновский умер в Петербурге в 1810 году.

На другой стороне Фонтанной речки, у Семеновского моста, где теперь стоит дом Гуна, в Елизаветинское время стояла загородная дача вице-адмирала Вильбуа, француза по происхождению, вступившего на службу к Петру во флот. Вильбуа был женат на дочери пастора Глюка, известного воспитателя императрицы Екатерины I. Гельби про этого Вильбуа говорил: „обладать горячею кровью и приятностью своей нации, но, кажется, не отличался ни особыми познаниями, ни заслугами". Вильбуа написал известные анекдоты о русском дворе в царствование Петра I и Екатерины I.

В 1743 году, проживавшие вблизи этой местности купцы: Гроздов, Краснощеков, Соломяков, Кокушкин, Рогов, Попов и Важин просили Никодима, епископа с.-петербургского, дозволить им своим коштом построить деревянную церковь на каменном фундаменте, в пристойном порожнем месте, за Морским рынком, по Большой Садовой улице, против Загородного, по Фонтанной речке, двора вице-адмирала Вильбуа. На всепокорнейшее прошение купцов из кабинета ее величества позволение не вышло26. Возведение тогда только последовало, когда при Петре III в этой местности появился богатейший домовладелец, коллежский ассесор Савва Яковлевич Яковлев27, родом из города Осташкова, Тверской губернии, известный колоссальный богач, владелец железных рудников на Урале (Невьянских заводов) и откупщик всех русских таможен при Петре III.

В Петербурге Савва Явовлевич приобрел в собственность и „тыном огради“ громадный участок земли формой четырехугольника: от Сенной площади, по Обуховскому проспекту, до моста (в этой местности он построил себе дачу, главное здание которой, изящной архитектуры, лицом на Фонтанку, сохранилось до наших дней, теперь фабрика бронзовых вещей Шопена). Дача была сооружена в 1766 году, по плану знаменитого архитектора Растрелли; во дворе был распланирован большой сад; место Яковлева отсюда шло по набережной Фонтанки до Семеновского моста, потом по Гороховой улице до Большой Садовой, вплоть до площади. На углу Садовой и Гороховой он построил громадный дом (дом этот до сего времени стоит в том же виде, как он был построен, не поднятый ни на один этаж; им владели наследники Яковлева более столетия, теперь он продан купцу Воденикову). Рядом со своим домом Яковлев заложил и построил каменную церковь; заложена она была 20 июля 1753 года и строилась 12 лет. Храм сперва думали освятить во имя Сретения Господня, но потом передумали, и освятили во имя Успенья Божией Матери. Внешний вид храма был окончен в год коронования Екатерины II и, чтобы это увековечить, на кресте главного купола водрузили корону. Строитель храма, воздвигая корону на кресте, хотел сделать новой императрице пpиятнoe; Екатерина II, въезжая в столицу после коронации, первую церковь, в черте города от Московской заставы, увидела увенчанную короной.

В 1763 году, строитель храма перенес в построенную им церковь тела своих родителей с Сампсониевского кладбища и положил их под придел „Трех Святителей". Престол в главном храме Яковлев снаружи обложил серебряными досками, весу в них 5 пуд. 37 фун. 51 золотн., на верхней доске изображено положение Иисуса Христа в гроб, на боковых — те святые, имена которых носило семейство Яковлевых, чеканка досок сделана в 1786 году. Из замечательных исторических образов в этом храме имеется образ Христа Спасителя. В серебряной ризе, устроенный вологодскими гражданами за избавление Вологды от моровой язвы. В 1605 году; Евангелие, напечатанное в 1689 году, затем ковчег серебряный, больше пуда весом, устроенный в 1770 году строителем, и масса сосудов, кадил и крестов серебряных, современных началу церкви. Из 15-ти колоколов, на большом, кроме изображений престольных праздников церкви, есть портрет императрицы Екатерины II и следующая надпись: „Ассесора Саввы Яковлева, в церкви Успения, что на Сенной, весу 542 пуда 18 фунт. 1780 года января 20-го, отлит в Москве на заводе Ясона Струговищикова, язык при нем железный, 17 пудов 5 фунт.“. Есть предание, что при жизни Яковлева звонили в этот колокол только, когда он дозволял, и у него от языка был ключ, который он сам выдавал, когда хотел.

 

 

Вид Исаакиевской площади со стороны Большой Морской улицы в конце прошлого столетия.

С рисунка того времени Патерсона.

 

До 1869 года кругом церкви была красивая ограда и прекрасный сад, носивший название „Настоятельского“, но впоследствии, в видах крупного дохода с домов в этой местности, здесь выстроили большой четырехэтажный дом с магазинами. Что же касается до домов строителя церкви, Саввы Яковлева, то они сохранились до наших дней, хотя и не принадлежат уже потомкам его. Существующий и теперь дом в прежнем наружном своем виде, у Обухова моста, еще в 30-х годах принадлежал одному из Яковлевых, в комнатах тогда еще были видны следы великолепия, роскоши и блеска первого владельца. В большой зале стены были обтянуты кожаными обоями, расписанными масляными красками по золотому полю, зала была украшено большими портретами высочайших особ в рост; кроме того, здесь было несколько картин итальянской школы, в числе которых были две превосходных: одна усекновения главы Иоанна Предтечи и другая — Архимед в раздумье над геометрическими фигурами. В сороковых годах в этом доме был детский приют великой княгини Ольги Николаевны.

Сенная площадь с первых дней существования Петербурга была складом сельских произведений, ввозимых по московской дороге; она находилась на рубеже города. Крестьяне, въезжая в Петербург, останавливались прямо здесь, продавая сено, солому, овес, телят, баранов и куриц. От имени первого продукта площадь получила название Сенной, и при Екатерине II она была исключительно занята продажей сена. Торг живностью производился на Обуховской площади, откуда после переведен на скотный двор. Площадь эта, составлявшая вначале часть Сенной, отделилась сама собой в то время, когда отошло от Сенной место на берегу Фонтанки. На Сенной продавались и лошади близ того переулка, который от имени их назван Конным. С 1800 годов крестьяне на Сенную стали доставлять мясо, рыбу и масло, потом появились и огородники; до пятидесятых годов на Сенной производился торг деревьями и цветами, которыми преимущественно торговали крестьяне из слобод Пулковой и Кузьминой. С первых дней весны на правой стороне площади раскидывался импровизированный сад. К Троицыну дню деревья распродавались, и фантастический сад исчезал.

Дома на Сенной в старину исключительно населялись евреями. Утром, при закупке припасов, они толпами расхаживали на площади. В это время они не приписывались ни к одному из торговых сословий и не были обложены никакими податями. При таком выгодном положении своем в столице евреи богатели в короткое время и стали заниматься ростовщичеством. Когда состоялось положение об евреях, им пришлось приписываться в городские сословия. Большая часть еврейских семейств оставила столицу, следовательно, и Сенную площадь.

 

 

Вид Сенной площади в начале нынешнего столетия.

С офорта И. Иванова 1814 года.

 

В счастливые дни пребывания евреев на Сенной, на них приходили смотреть столичные жители во время их праздников Кущей. В эти дни сенновские евреи имели обыкновение строить внутри двора временные деревянные шалаши при домах, в которых жили. Снаружи шалаш сходствовал с четырехсторонними башнями и примыкал к дому с нижнего яруса до крыши; одна сторона шалаша сообщалась с внутренними покоями, а три, составленные из стеклянных рам, выходили на двор; шалаш разделялся на столько отделений, сколько дом заключал в себе ярусов, и каждое отделение состояло из одного покоя. Вечером шалаши освещались множеством свечек, евреи, с величайшим волнением, шумно располагались на лавках лицом к той стороне стены, которая присоединялась к дому; еврейки обносили мужей разными явствами и вином; евреи, предаваясь торжеству, кричали оглушительно и под конец веceльe переходило в шумную opгию. Тысячи зрителей толпились по дворам, любуясь странными празднествами евреев.

Близ Сенной площади существовал грязный, запущенный дом Таирова; в нем была устроена холерная больница во время эпидемии 1831 года, из окон которой взбунтовавшаяся чернь выбрасывала на улицу докторов. Впоследствии, в этом доме существовала типография Воейкова, автора „Сумасшедшего дома“. На новоселье у последнего, при открытии книгопечатни, присутствовали все литераторы того времени. Характерное опиcaниe этого празднества находим в воспоминаниях Ив. Ив. Панаева, И. П. Сахарова, В. Бунашева и других.

В конце Фонтанки, в Екатерининское время, стоял дом академика Штелина, изображение которого мы приводим (см. „Вид Фонтанки"), — дом стоял в той местности, где теперь Калинкинская больница. Яков Штелин числился при академии наук „профессором алегорий". Штелин родился в Меммингеше, он был вызван в Петербург для преподавания истории великому князю Петру Феодоровичу; при вступлении последнего на престол, он состоял у него библиотекарем и домашним человеком. В несчастные дни этого государя, 28-го и 29-го июня, он находился неотлучно при своем повелителе. Штелин оставил записку о последних днях царствования Петра III и издал известные анекдоты о Петре Великом; затем выгравировал еще несколько гравюр с изображениями торжественных фейерверков, иллюминаций и видов Петербурга.

 

 

1 - При постройке Царскосельской железной дороги, станции предполагали сделать на Фонтанке, на углу Еведенского канала, где был дом и место г. Парланда; последний, впрочем, не сошелся в цене с Обществом.

2 - Издержки за каждую сажень каменной одежды обходились: сперва 182 руб., под конец цена дошла до 300 руб., всего пространства считалось до 3000 сажень.

3 - Название дано от Прачечного двора.

4 - См. „Русский Архив", 1886 г., № 3, стр. 370.

5 - Всех таких массонских ложь в Петербурге с 1787 по 1826 год существовало до двадцати. Про эти ложи в городе ходило не мало таинственных рассказов; простонародие говорило, что в них творится одно нечистое, что там вызывают бесов, делают заклинания и т. д. Слово „фармазон" считалось большим ругательством. Вот названия ложь, существовавших в столице: „Бессмертия" (открытая в 1787 году), в числе братьев здесь были лица и духовного звания; „Розенкрейцерская" (основана в 1791 году) под управлением О. А. Поздеева; „Соединенных друзей" (1802 год) основана Жеребцовым; в 1805 году ложа Александра „des gekronten Pelikans", мастер Розенштраух; в 1808 году „Умирающего Сфинкса" под управлением Лабзина; в 1809 году „Палестины" и „Елизаветы к Добродетели", великим мастером был богатый тульский помещик А. С. Сергеев; в 1810 году „Петра к Истине" и „Владимира к Порядку", первой управлял Элизен, второй — Бебер; в 1814 году „Св. Теория", основана была в Мобеже, мастером был А. И. Тургенев; в 1815 году „Пламенеющей Звезды“, мастер барон Корф; в этом же году, была основана „Великая ложа Астрея", мастер Остерман-Толстой; в том же году — „Ложа избранного Михаила", мастер гр, Ф. П. Толстой; затем „Трех Добродетелей“, под управлением Павла Ланского; в 1817 году ложа „Северных Друзей" и „Соединенных Друзей", в последней был мастер французский эмигрант Оде-Сион, инспектор классов в Пажеском корпусе. Собрания друзей происходили в подземелье Мальтийской церкви, подземный ход из которой вел чуть ли не на Фонтанку; подземелье это, если не ошибаемся, существует еще до сих пор. В 1817 году, была еще основана в Петербурге ложа „Дубовой Долины"; в 1818 году „Ложа Орла Российского", мастером стула в которой был князь Ив. Ал. Гагарин; в этом же году была открыта ложа „Орла Белого“, где мастером стула был граф Ад. Ржевуский и после него Олешкович; в этом же году была открыта ложа „Орфея", мастером в ней был граф Гр. И. Чернышев!.

В 1822 году, вышло первое запрещение масонских лож и в 1826 году явилось подтверждение этого запрещения.

6 - См. „Истор.-статистич. сведения Спб. епархии", 1873 г., стр. 389.

7 - См. „Воспом. Д. Влагово", стр. 14.

8 - См. „Памятник протекших времен".

9 - См. его „Записки о императрице Екатерине".

10 - См. „Жизнь Державина", стр. 65.

11 - Место, которым владело Троицкое подворье, выходило в глубь к нынешней Владимирской улице.

12 - После этого Марта стала именоваться Екатериной Алексеевной Михайловой: Екатериной — по своей восприемной матери, царевне Екатерине Алексеевне, и Алексеевной — по своему восприемнику, которым был царевич Алексей Петрович, а Михайловой потому, что эту фамилию, как известно, носил сам царь, в честь своего державного деда.

13 - Умерла в 1733 году.

14 - Нынешняя Троицко-Серпевская пустыня.

15 - Федор Яковлевич Дубянский, бывший священник украинской вотчины цесаревны Елизаветы, села Понорницы. Местечко Понорница, Черниговской губернии, Новгород-Северского уезда, отобрано было у Шафирова.

16 - См. его книгу „Russische Giinstlinge".

17 - См. „Материалы для истории Пажеского корпуса", графа Милорадовича, Киев, 1876 г.

18 - Манштейн в своих „Записках" говорит: „Со времени Петра I вошло в обыкновение при дворе много пить. Однако же, сего сказать нельзя о времени императрицы Анны, поелику она не могла видеть пьяного человека. Только одному Куракину было позволено пить, сколько ему хотелось. Но, чтобы не предали вовсе в забвение столь старинный обычай много пить, 29-го января, день восшествия императрицы на престол, обыкновенно посвящался Бахусу, т. е. пьянству. В сей день, каждый придворный, стоя пред ее величеством на коленях, обязан был выпить большой бокал венгерского вина".

Но едва ли когда с.-петербургская администрация так заботилась о возвышении казенных интересов в ушерб народной нравственности и народного благосостояния, как в царствование Анны Ивановны. Жадный к деньгам Бирон, стоявши во главе управления, злонамеренно спекулировал на наживу, опираясь на историческую слабость русского народа. Намерение же извлекать казенные интересы из распространения в народе пьянства выразилось во многих печатных указах того времени. Так, указом 21-го апреля 1734 года запрещалось под опасением штрафа продавать в Петербурге в трактирах и вольных домах вывозимую из-за моря гданскую водку, дабы не было остановки в продаже казенных дорогих российских водок и казне ее величества убытку не происходило. Указом 30-го января 1736 года устроены были от казны для усиления продажи вина выставки на всех островах. На этих выставках вино продавалось в чарки, полукружки, кружки, четверти и т. д. Для сбора денег выставлены солдаты из людей добрых, чтобы продажа производилась без обмеров, а деньги опускали бы они в ящики за печатями. Всех вольных домов или кабаков было в 1736 году 120; в том же году, было прибавлено еще 10 кабаков на Петербургской стороне.

19 - См. М. И. Семевского: „Царица Прасковья".

20 - Вот имена этих первых охотников: Вабершенц, Миллер, Вильсон, Броун, Жан Дюбуа и Люис Жое. Англичане получали жалованье по 280 руб., немцы по 180 руб. и французы по 200 руб. Для травли зверей были собаки борзые англиские „хорты" и „чартеры", „биклосы", и затем были собаки для труфли. Клички собак были: Отлан, Скозырь, Трубей, Гальфест — в числе более сорока разных пород собак, было до 20-ти русских разных пород.

21 - См. Штретера: „Путеводитель Петербурга", 1822 года.

22 - У Державина был еще другой дом в Петербурге, на Сенной площади; он отдавал его в наймы под съезжую; полиция неисправно ему платила, и он не раз жаловался на то графу Палену, петербургскому военному губернатору. Прежде он жил в нем, здесь у него был соседом известный И. И. Голиков, тогда еще откупщик петербургский впоследствии он приобрел известность изданием „Деяния Петра Великого".

23 - Академик Грот рассказывает: „Когда я, в конце 1859 года, посетил этот дом, главные комнаты верхнего этажа занимал тогда епископ Станесски; кабинета поэта служил столовой; над венецианским окном была прибита дощечка из белого мрамора, с надписью: „Здесь был кабинет Державина".

24 - См. соч. Державина, с примеч. Грота, часть I, стр. 440: „Почто же, мой второй сосед!“ и проч.

25 - И, ах, сокровища Тавриды на барках свозишь в пирамиды средь полицейских ссор?

26 - См. „Церковь Успения Божией Матери, что на Сенной", статья протоиерея Иоанна Образцова.

27 - См. статью: „Столетие Гостиного двора", в „Новом Времени", за 1885 г.

 

Разны постройки при Екатерине II. — Первый мост через Неву. — Плата за проход и проезд. — Мысль императрицы поставить Петру I монумент. — Проекты художников. — Фальконет и его модель. — Камень Гром. — Перевозка его. — Отливка статуи. — Отъезд Фальконета. — Стихи Рубана. — Медаль на открытие памятника. — Столетние сподвижники Петра. — Торжество открытия. — День столетия Петербурга. — Рассказы столетнего старика об императоре. — Торжество в Петербурге по случаю столетнего юбилея города. — Аристократический квартал Петербурга. — Дом эпохи Петра I. — Английская набережная. — Жилища наших вельмож. — Дом графа Воронцова-Дашкова. — Домашние спектакли и балы. — Безпримерная деликатность графа Воронцова-Дашкова. — Анекдоты о нем. — Дома: Нарышкиной, генерала В. И. Асташева. — Замечательный вековой погреб. — Дом графа Румянцева, пребывание в нем шведского короля Карла XIII. — Дом Шереметьева. — Английская церковь. — Палаты вельмож: князя Лобанова, канцлера Безбородко, Салтыкова. — Семейные вечера генерал-аншефа Арбенева.

 

 

Е СМОТРЯ на те улучшения и новые постройки, которые были сделаны Екатериной, Петербург все еще имел вид возникающего города. Улицы были очень нешироки, из них три только главных, примыкающие к Адмиралтейству, были вымощены камнем1, другие выстланы были досками; дома в лучших улицах стояли тесно друг к другу, в других же местах, как на Васильевском острове, беднейшие деревянные лачужки перемешивались с большими кирпичными зданиями. Лучшие постройки находились на набережной, а около Адмиралтейства были сосредоточены дома вельмож, и здесь же, близ Исаакиевской площади, был наведен, в 1727 году, первый через Неву мост „Исаакиевский“2, по которому, указом 1741 года, велено было пропускать безденежно только дворцовые кареты, церемонии, курьеров и едущих на пожар. После 1750 года, мосты санктпетербургские были отданы на откуп купцу Ольхину. С пеших за проход брали по копейке, с лошади по три деньги. Такая тягостная плата мостовых денег была отменена только в 1754 году, по случаю рождения Павла Петровича.

На площади, между Невой, Адмиралтейством и домом, в котором присутствовал правительствующий сенат, Екатерина II изустно повелела, 15-го мая 1768 года, г. Бецкому: „Во славу блаженныя памяти императора Петра Великаго поставить монумент“.

Мысль же о постановки памятника у ней явилась гораздо ранее: еще в 1765 году она приказала нашему посланнику в Париже, князю Голицыну, найти ей опытного и талантливого ваятеля. Голицын предложил государыне четырех художников: Фасса, Кусту, Файю и Фальконета. Выбор Екатерины пал на последнего, бывшего ученика профессора Лемуана, приобревшего уже себе славу талантливого ваятеля созданием художественного жертвенника в храме Св. Роша и статуями Флоры и Помоны. В 1766 году, Фальконет приехал в Петербург и в десять месяцев изваял в малом виде модель будущего памятника3. Фальконет обязывался свою работу окончить в восемь лет. После отлития модели, императрица приказала отыскать камень для подножия, и в июле 1768 года от академии художеств явилась публикация, в которой была описана потребная величина такого камня. В описании говорилось: „Камень сей должен быть пяти сажен и одного аршина в вышину." В том же году, в сентябре месяце, в академии явился крестьянин из деревни Лахты, Семен Вишняков, и заявил, что у них, в 12-ти верстах от Петербурга, имеется такой, годный к подножию статуи, камень. Камень этот был у них известен под именем „камня-грома"; на этот камень, по словам крестьянина, неоднократно всходил император для обозрения окрестностей. Камень этот лежал в земле на 15 футов глубины, наружный вид его уподоблялся параллелепипеду, верхняя и нижняя часть его были почти плоски, камень зарос со всех сторон мхом на два дюйма толщиной. Произведенная громовым ударом в нем расселина была шириной в полтора фута и почти вся наполнена черноземом, из которого выросло несколько березок, вышиной почти в 25 футов. Вес этого камня был более четырех миллионов фунтов. Государыня приказала объявить, что кто найдет удобнейший способ перевезти этот камень в Петербург, тот получит 7000 рублей.

 

 

Камень-гром.

 

В записках часовщика Фази (см. „Русск. Стар.", 1875 г., т. XI, стр. 588), женевца, бывшего при Екатерине II придворным мастером, находим, что он предложил Бецкому перевезти эту огромную скалу для памятника Петра в 20 дней, с помощью только сорока человек; при этом он еще требовал только, чтоб ему предоставлены были в полное распоряжение казенные кузницы. Этот Фази пользовался особенным расположением Потемкина. Последний занял у него, однажды, 14000 рублей и несколько лет не платил ему долга. Накануне отъезда князя на юг, в действующую армию, императрица пригласила его к обеду, и вместе с ним позвала своего любимого часового мастера. Фази захотел воспользоваться случаем и написал Потемкину, немножко в республиканском духе, письмо, которое и положил на его прибор, а сам занял место по другую сторону стола. Любопытство государыни было возбуждено, и она торопила Потемкина вскрыть пакет. Пробежав письмо, Потемкин бросил на смельчака многозначительный взгляд. Узнав, в чем дело, Екатерина много смеялась, и средство, которое придумал Фази для получения своих денег, очень ей понравилось. В тот же вечер вся сумма была отвезена к Фази, но только медными грошами, которыми и наполнились целые две комнаты.

Способ перевезти камень придумал некто Карбури, он же граф Цефалони4, но, вернее, этот способ нашел простой кузнец, а Карбури у него купил за ничтожную сумму5. В октябре того же года было приступлено к работам для поднятия камня; нужные рычаги для этого были придуманы петербургским слесарем Фюгнером. В первый день, 15-го ноября, камень оттащили на 23 сажени. 20-го ноября 1770 года, Екатерина посетила работы и при ней камень был подвинут на 12 сажень6. Память этого происшествия была ознаменована выбитием медали, на главной стороне которой видно грудное изображение императрицы и на другой стороне изображен сам камень, как его везут с помощью машин и как его обсекают во время пути. Тут же виднеется надпись: „Дерзновенно подобно", в обрезе поставлено „января 20-го 1770 года". Камень во время пути пять раз погружался в землю, проваливаясь на 18 и более дюймов; во время следования на камне находились барабанщики, которые и давали знак рабочим начинать и кончать работы; наверху одного края камня была устроена кузница и прицеплена караульня. Перевозка камня привлекала множество любопытных из города. От самого места, где лежал камень, дорогу очистили от леса на десять сажень в ширину. Весь путь был утрамбован, везли камень четыреста человек на медных санях, катившихся на медных шарах. Камень ежедневно подвигался на двести сажень. Как скоро камень достиг берега, его спустили на построенную подле реки плотину и затем на судно в 180 футов длины, 66 ширины и 17 вышины. В день коронации Екатерины, 22-го сентября, камень торжественно провезли мимо Зимнего дворца, и на другой день судно причалило благополучно к берегу, отстоящему на 21 сажень от назначенного места для памятника. Причалка камня совершилась в присутствии прусского принца Генриха.

В июле 1769 года, Фальконет окончил гипсовую модель памятника, и она была выставлена на две недели для всенародного обозрения; голову всадника сделала приехавшая француженка девица Коллот; для того, чтобы вернее изучить мах лошади, перед окнами дома Фальконета было устроено искусственное возвышение, в роде подножия памятника, на которое по несколько раз в день въезжал вскач искусный берейтор, попеременно, на лучших двух лошадях царской конюшни, жеребцах: „ле-Бриллиант“ и „ле-Каприсье“. Скач коня на монументе сделан на десять градусов от горизонтальной линии. Вся высота всадника с конем 171/2 футов, высота одного всадника 11 футов.

Профессор академии художеств, Лосенков, по заказу Фальконета, нарисовал картину с модели. Фальконет заплатил ему за нее триста рублей и тотчас же отослал картину в Париж. Камень имеет 71/2 сажень длины, 3 ширины и 21/2 вышины. При отделывании камня на месте, Фальконет велел от передней высоты убавить два фута с половиной. Это произвольное уменьшение камня вызвало неудовольствие со стороны Ив. Ив. Бецкого, и он поручил дальнейшее надзирание за работами архитектору Фельтену.

Фалькенет обиделся и решительно отказался выливать статую. Правительство стало искать мастера, писали литейному мастеру Гоору в Копенгаген, тот запросил за вылитие 400000 ливров. Сумма эта показалась высокой и более двух лет не находили литейщика; наконец, 1-го мая 1772 года, приехал литейный мастер Бенуа Ерсман, который и обязался вылить статую за 140000 ливров, с ним прибыли также три подмастерья; через два года, Ерсману было отказано7, и Фальконет опять отлитие принял на себя; 25-го августа 1775 года, начата была отливка, надзор за которой был поручен русскому литейному мастеру Хайлову. Меди было заготовлено 1351 пуд8, и когда она, растопленная, была уже пущена и, в то время, когда нижние части формы все уже наполнились, вдруг медь из глиняной формы вытекла и разлилась по полу. Фальконет, увидя, что его девятилетние труды рушились и честь его погибает, со страха и с горя выбежал из мастерской; его примеру последовали и все остальные рабочие, один только Хайлов не потерялся и, с опасностью для своей жизни, остался там, и стал подбирать вытекшую расплавленную медь и снова вливать ее в форму.

Отлитие удалось с небольшими погрешностями. Передние ноги коня вышли прекрасно, только та часть коня не удалась, откуда вытекла медь. Но это горе взялся поправить г. Сандоц и в два года выполировал и обделал статую. За эту работу ему было заплачено 20000 рублей.

Модель змеи делали ваятель академии художеств Гордеев. Фальконет покинул Петербург в сентябре 1778 года; он получил за свою работу 92261 рубль, три его подмастерья 27284 рубля, а литейный пушечный мастер Хайлов 2500 рублей. Сумма, заплаченная конторой с 1776 года по день окончания работ, простирается до 424610 рублей.

По отъезде Фальконета, всеми работами стал заведывать коллежский советник Фельтен. Открытие памятника происходило 7-го августа 1782 года. За несколько дней перед торжественным освящением памятника, вместо деревянного забора, монумент был обнесен полотняной оградой, на которой были изображены горы и скалы; ограда была пяти саженей вышины и имела 32 сажени в окружности. В день открытая статуи, погода стояла дождливая, но в 12 часов прояснилось; в это время двинулись полки под предводительством фельдмаршала князя А. М. Голицына. Число войск простиралось до 15000 человек. В четвертом часу прибыла государыня на шлюпке, при выходе из которой была принята всем сенатом, во главе с генерал-прокурором князем А. А. Вяземским, и, сопровождаемая отрядом Кавалергардского полка, отправилась в сенат, откуда и явилась на балконе в короне и порфире; со слезами на глазах, императрица преклонила голову и тотчас же спала завеса с памятника, и воздух огласился криками и выстрелами из пушек.

Поэт того времени, В. Рубан, но этому случаю сочинили следующее восьмистишие:

 

„Колосс Родосский, днесь смири свой гордый вид!

И нильски здания высоких пирамид,

Престаньте более считаться чудесами!

Вы смертных бренными соделаны руками.

Нерукотворная здесь Росская гора,

Вняв гласу Божию из уст Екатерины,

Прешла во град Петров чрез невские пучины,

И пала под стопы Великого Петра! “

 

День открытия памятника был ознаменован многими милостями, и на открытие выбита была медаль. Большую такую золотую медаль первый получил присутствовавший на этом торжестве столетний старец, капитан-командир Рейзер, вступивший в морскую службу еще в 1715 году. Разные милости народу были объявлены особенным манифестом. В этот день был прощен И. И. Голиков, несостоятельный должник. По преданию, он пришел на площадь, упал перед памятником на колени и здесь дал клятву всю свою жизнь посвятить на написание истории деяний Петра, что и исполнил честно, издав такой истории 30 томов.

 

 

Голова статуи Петра I, находящейся на Сенатской площади, в Петербурге.

С гравюры Генрикеца 1772 года.

 

В 1803 году, 16-го мая, в день столетия Петербурга, перед памятником Петра праздновался столетний юбилей города; 20000 войска, предводительствуемого самим императором Александром I, проходили церемониальным маршем и салютовали преклонением знамен перед монументом Петра.

В день юбилея от города была поднесена государю золотая медаль с изображением в профиль Петра, увенчанного лаврами, с надписью кругом: „от благодарного потомства." Медаль была по воле монарха отнесена с церемонией в Петропавловский собор и положена на гроб Петра.

На Неве в этот день, против памятника, стоял 110-ти пушечный корабль „Гавриил" с императорским штандартом, имея на хребте своем ботик, известный под именем „Дедушки русского флота"; четыре столетних старца были его стражами, из них один был 107 лет от роду. Он хорошо помнил Петра I, при котором служил морским офицером. Другой из них, тоже современник великого монарха, некогда носил за государем межевые шесты, когда он вымерял болотистую местность под Петергофом. Он дожил до двадцатых годов нынешнего столетия, проживая в деревне Ольховой, близ Ропши. Этот старик как святыню хранил один из двух серебряных рублей, пожалованных ему царем за его работу. В день столетнего торжества Петербурга монумент, дворец Петра, на Петербургской стороне и в Летнем саду были убраны флагами, а вечером пышно иллюминованы; тоже и весь город горел в этот вечер огнями.

В конце царствования Екатерины II, стала славиться в Петербурге рядом своих великолепных каменных домов Английская набережная, которая до этого называлась „Галерным двором" и Галерной набережной. В половине Английской набережной, еще лет пятьдесят тому назад, впадал в Неву Крюков канал, через который был перекинут подъемный мост с великолепными гранитными столбами. Канал этот теперь течет под сводом, и на нем выведена широкая улица от Благовещенской церкви к Николаевскому мосту. В прежние годы на этой набережной собиралась для прогулки лучшая петербургская публика в феврале и марте месяце; эти прогулки прекратились с постройкой Николаевского моста. В 1710 году, Английская набережная имела непривлекательный вид, здесь жили одни бедные pa6oчиe в жалких избушках. В 1716 году, первый здесь выстроил князь Меншиков длинное и высокое мазанковое строение, покрытое черепицей, для постоялого двора, в которое и стал пускать за „постойные деньги от казны" разных приезжих иностранцев-мастеровых. Рядом с строением Меншикова стоял кабак, в который заходили адмиралтейские pa6oчиe. По словам Вебера, кабаки в то время были крайне неряшливы, пиво в них стояло в больших открытых кадках, из которых теснящейся народ зачерпывал пиво деревянным ковшом, и, чтобы не проливать ничего даром, выпивал пиво над кадкой, в которую стекало таким образом по бороде то, что не попало в рот. Притом, если у пришедшего выпить не оказалось денег, то он оставлял в заклад свой старый тулуп, рубаху, или другое какое нибудь носильное белье, без него мог обойтись до вечера, когда получит поденную плату свою и заплатит за пиво; такой заклад по обыкновению вешался тут же на кадку, которая часто была кругом обвешена этой грязной рухлядью, но никто этим не брезговал, хотя нередко эта ветошь от тесноты сваливалась в чан и там преспокойно плавала в пиве по несколько часов.

Впоследствии князь Меншиков построил каменный дом, и когда впал в немилость, то дом этот был отдан Миниху. Тот, в свою очередь, променял его канцлеру Остерману, и когда тот тоже был сослан в Сибирь, то дом перешел в пользование канцлера Бестужева-Рюмина. Последний его перестроил заново и вывел обширные каменные палаты с церковью, но и сам в нем жил недолго и был так же, как и прежние домовладельцы, сослан.

В 1764 году, сюда был переведен сенат, который и до настоящего времени там находится.

В первое время до постройки каменных домов здесь жили в небольших домах следующие лица: корабельные мастера Ней, Иван Немцов (дом последнего стоял крайним к Галерному двору), затем гвардии майор Юсупов, генерал Полянский, Иванов, вице-адмирал Синявин, А. П. Волынский, граф П. Б. Шереметев, Матюшкин, граф Головкин, Бутурлин, Муханов, князь Хованский, архитекторы Чевакинский и Еропкин.

 

 

Вид памятника Петру Великому при его открытии, в 1782 году.

С гравюры Мельникова, сделанной с рисунка того времени Давыдова. (Из собраний И. Я. Дашкова).

 

В блестящий век Екатерины II и в начале нынешнего столетия, на Английской набережной возвышались дома следующих вельмож: от сената, был первый дом графа А. И. Лаваль (теперь дом г. Полякова); в этом доме, по преданию, собирались декабристы, здесь хозяйка дома вышивала им знамя шелками. После рокового дня на Сенатской площади на этот дом пало немало упреков; петербургское простонародье иначе не называло графиню, как „Лавальшей-бунтовщицей“. Через дом, где теперь дом Паскевича, стоял дом С. С. Потоцкого; рядом с ним был дом графа А. И. Остермана-Толстого, после дом принадлежал княгине Бутера-Радали, в настоящее время дом этот графа И. И. Воронцова-Дашкова. В этом роскошном доме, со статуями Торвальдсена, в сороковых годах устраивались изящные праздники и давались благородные спектакли, лучшими исполнителями на которых были следующие аристократы артисты: два графа — Б. и С; один из них особенно был хорош в роли безрассудного певца-студента в комедии „Les vieilles amours"; граф владел замечательным голосом. Сама хозяйка дома в этой пьесе с большим успехом играла роль молодой бедной певицы. В другой пьесе Скриба, „Le Chaperon", здесь тоже игранной не раз, большой фурор производил сын сенатора, г. Ж. Граф Воронцов-Дашков первый стал устраивать в своем доме благотворительные базары; он, по своей прекрасной наружности, считался самыми блестящими придворными кавалером своего времени. Этот вельможа имел внешность дипломата и сохранял таковую даже играя на биллиарде, до которого был большой охотник; граф был посланником в Турине и участвовал в Веронском конгрессе. В „S.-Petersbourger Zeitung" за 1878 годи находим следующую черту его беспримерной деликатности. „Летом 1834 года, я приехал на почтовых в Петербург, — пишет анонимный рассказчик, — и, проезжая в 2 часа ночи мимо ресторации Леграна, впоследствии Дюссо, ощутил зверский аппетит. Видя в окнах свет, я взошел и заказал себе что-то. Какой-то господин, в одиночку забавлявшийся на биллиарде, обратился ко мне с предложением, не сыграю ли я партию, пока мне готовят кушанье.

— Почему нет, — отвечал я, не зная, что господин этот игрок по ремеслу. Игроки сначала маскировали свою игру, делали грубейшие ошибки, но в конце концов всегда выигрывал. Я проиграл ему в заключении вечера 200 рублей.

— Завтра я пришлю сюда деньги на имя Леграна, — сказал я.

— Хорошо, — отвечал он: — а меня зовут Долгушев.

На другой день я послали деньги к Леграну, но слуга мне принес их обратно. Деньги, по уверению Леграна, были уже заплачены, и притом человеком, выдававшим себя за моего слугу. Я рассказал о происшествии графу Виельгорскому, который тоже не мог решить, кто бы это мог сделать. Годы спустя, однажды, Воронцов пришел к своему другу Виельгорскому.

— Слушай, Воронцов, — сказал последний: — я подозреваю, что ты это сделал.

— Очень просто, — отвечал он: — я находился в соседней комнате, узнал его по голосу и подумал, что он, вероятно, не при деньгах. Что его обманули, это не подлежало сомнению; я оставался до конца игры и потом обделал все дело. Если б он пошел далее, то я вышел бы и запретил ему играть".

Балы графа Воронцова были самые блестящие в Петербурге; в день каждого бала дом графа представлял великолепное зрелище: на каждой ступени роскошной лестницы стояли ливрейные лакеи, внизу в белых кафтанах (ливрея Дашковых), на второй половине лестницы в красных кафтанах (ливрея Воронцовых); мажордом Воронцова (итальянец) в черном бархатном фраке, коротких бархатных панталонах, чулках и башмаках со шпагой с боку и треуголкой под локтем; ужин императрицы в этом доме всегда сервировался на отдельном небольшом столе, на посуде из чистого золота. Вообще все приемы графа Воронцова-Дашкова отличались царским великолепием и носили характер врожденного барства. Граф В. А. Сологуб, называя женщин петербургского большого света сороковых годов, говорит, что в то время не было женщины в Петербурге, которая бы могла походить по чарующей грации и по тонкости ума на графиню Алек. Кирил. Воронцову-Дашкову.

 

 

И. И. Бецкий.

С гравированного портрета Дюпюи.

 

Рядом с домом графа Воронцова стоял дом графа Н. А. Татищева, теперь Шереметева; соседним с ним был дом супруги обер-егермейстера М. А. Нарышкиной. Этот дом, в то доброе, старое время, время скороходов, пудры и гвардейских сержантов, можно вполне было назвать домом торжеств; владельцы его жили открыто, широко, и почти ни один день здесь не обходился без праздника. У дома Нарышкина, в летние вечера, на реке, на плотах и на лодках, играло несколько оркестров музыки; особенно большой эффект производила роговая музыка, эта, так сказать, собственность фамилии Нарышкиных, изобретенная в 1751 году обер-егермейстером Сем. Бир. Нарышкиным9; Державин гостеприимный дом Нарышкиной воспел в следующих стихах10:

 

„Где дружеский, незваный стол,

Важна хозяйка, домовита..."

 

По рассказам современников, Нарышкина управляла домашним хозяйством сама; муж получал от нее по рублю на карманные расходы. Далее поэт говорит:

 

„Оставя короли престолы

И ханы у тебя гостятъ..."

 

Посещавший Екатерину II император Иосиф, короли: прусский и шведский, французский граф д’Артуа11, а также и азиатские ханы, приезжавшие ко двору императрицы, считали своим долгом побывать и пообедать у Нарышкиной.

 

„Пред дом твой соберется чернь..."

 

здесь поэт намекает о разных масляничных удовольствиях — горах и качелях, которые Нарышкина строила зимой на Неве перед своим домом.

Рядом с домом Нарышкиной стоял дом деда нынешнего владельца, г. Дурново. Следующий дом был князя Лобанова-Ростовского и затем дом Коммерческого Общества. Зимой в этом клубе, для постоянных членов, давались по подписке балы, с гостей же брали довольно высокую плату за вход на бал. Балы эти считались самыми приличными. В первое время, лет шестьдесят тому назад, когда балы лишь только учредились, было постановлено правилом, чтобы дамы приезжали не иначе, как в ситцевых платьях; балы эти были прозваны „ситцевыми". Правило это продержалось только до конца первой зимы, впрочем, уже и тогда начали появляться шелк, бархат и кисея. Далее следовали дома: сенатора Митусова, князя В. А. Шаховского, действительного камергера Жеребцова; затем несколько домов принадлежали богатым купцам-иностранцам.

Перейдя через постоянный мост на Крюковом канале (теперь не существующий), стояли по набережной следующее дома: угловой Борха, теперь Кларка, рядом с ним один из старейших вековых домов Петербурга, принадлежащие теперь генералу В. И. Асташеву. В 1740 году, домом этим владели камергер княз В. П. Хованский; от него дом перешел к сыну его, А. В. Хованскому, который в 1761 году продал его за 7000 рублей профессору философии и английскому купцу Генриху Клаузенгу. Тот перепродал его за 13000 рублей негоцианту Фоме Бонару, от него купил дом, в 1814 году, за 40000 рублей, иностранный гость Генрих Томсен, от которого, в 1852 году, и приобрел за 110000 рублей отец нынешнего владельца, камергер И. Д. Асташев, давний громадный толчок отечественной промышленности открытием в 20-х годах золота в Восточной Сибири, в Енисейском округа, по реке Ангаре. Вместе с домом был куплен и вековой погреб, с несколькими сотнями бутылок старого вина. В погребе нынешнего владельца В. И. Асташева, этого петербургского широкого благотворителя, теперь хранится тысячами бутылок портвейн закупки 1782 года, вековые: токайское, рейнвейн, арманьяк и таких же патриархальных годов „литовский мед“, ровесник царствования саксонских королей, ценой чуть ли не по червонцу за глоток.

 

 

Извозчичьи дрожки в конце ХVIII столетия.

С гравюры прошлого века Набгольца.

 

О доме соседнем, г. Полежаева, сохранилось следующее предание: в нем жили более полувека добродушные старики, действительный камергер А. А. Яковлев, слывший в петербургском свете за алхимика и астролога.

В дом, бывшем канцлера графа Румянцева, жил в царствование Екатерины король шведский, Густав IV, с дядей, герцогом Зюдерманландским, после бывшим королем Карлом XIII. Простой народ, во время пребывания герцога в Петербурге, называл его „Сидором Ермолаевичем“. Далее шли дома вельмож: князя Юсупова, генералов: Потемкина, Юшкова, Левашова; иностранных купцов: Келя, Венинга, Молво, М. С. Перекусихиной. Замечательно также, что в конце Английской набережной всегда жили придворные лейб-медики — так здесь имел свой дом лейб-медик Екатерины II Роджерсон, затем проживал лейб-медик императора Александра I баронет Вилье, и в наши дни, имеет здесь дом светило врачебной науки нынешнего царствования С. П. Боткин. В этой также местности просуществовал более 81 года банкирский дом барона Штиглица. Приводим кстати оригинальное обстоятельство, касающееся английской церкви, существующей рядом с домом Штиглица. В первое время, и даже в сороковых годах, на ее молитвенниках была напечатана надпись: Engliscli Factory at St.-Petersbourg, чем англичане как бы применяли Петербург к своим колониям на берегах Тихого Океана или Африки. На месте теперешней английской церкви стоял в былые годы дом сподвижника Петра Великого, Б. П. Шереметева. Славный генерал-фельдмаршал граф Б. П. Шереметев умер в Москве. Он завещал предать свое тело земле в Шеве, в лавре, но по воле Петра I тело его перевезено из Москвы в Петербург и похоронено в Невской лавре, в Лазаревской церкви. Петр Великий не хотел расстаться и с останками своего сподвижника и друга и желал подарить их своей новой столице в воспоминание его знаменитых дел. За гробом Шереметева от Москвы до Петербурга следовали пешком два полка, в продолжение шести недель.

 

 

Дворцовая набережная в начале прошлого столетия.

С гравюры того времени Зубова.

 

В описываемую нами эпоху, все дома на Английской набережной были каменные, в два и три этажа, не имея ворот на набережную;  ворота  были  только в одном доме г-жи Плещеевой; до 1800 года в Петербурге лучшие дома строились в два этажа и редко в три, это продолжалось до 20-х годов, потом постепенно дома стали расти вверх. Первый дом в пять этажей был выстроен в 1830 году Зверковым у Кокушкина моста и на него в первое время приходили смотреть, как на редкость12. До настоящего времени на Английской набережной нет ни одного магазина, и только сравнительно недавно здесь поселились вывески банков и купеческих контор.

Впрочем, в патидесятых годах, в угловом доме, бывшем Вонлярлярского, где теперь помещается аптека, существовал недолго ресторан Бореля; в доме, где теперь военная академия, квартировала встарину коллегия иностранных дел.

В начале текущего столетия, Петербург, полный еще богатым барством былого царствования Екатерины II, жил открытыми домами, хлебосольно, нараспашку. В эту эпоху почти ежедневно у кого-нибудь из вельмож давались праздники и большие обеды, на которые стекались „званые и не званые". Дома таких бар были еще живой летописью прежнего славного царствования; по большим праздникам здесь отставные военные гости13 являлись в пудре, в красных камзолах, с золотыми позументами и разнообразными обшлагами. На этих парадных пиршествах толпы раззолоченных слуг толпились по залам с явствами и питиями. Хоры и оркестры крепостных артистов гремели победоносными маршами и польками. Богатый помещичий быть еще блистал внешней пышностью.

 

 

Вид Арсенала и Литейного двора в Петербурге в конце прошлого столетия.

С гравюры Мальтона 1798 года.

 

Когда гость приезжал в дом такого амфитриона, то в передней тридцать или сорок слуг, в богатых ливреях, кидались снимать с него шубу. Затем в конце целого блестящего ряда изукрашенных и ярко осветленных комнат, показывался хозяин, с сановитой почтительностью медленно шел к гостю навстречу, в дверях передней, с постоянными поклонами, брал его под руку и провожал к столу, установленному водками, икрой, хреном, сыром, маринованными сельдями и т. д. Кругом стола обыкновенно стояло все общество и лакомилось в ожидании карт, за которыми обыкновенно сидели почти до утра. По окончании закуски, каждый мужчина подставлял свой локоть даме, и вся эта процессия, из сорока, пятидесяти и более пар, торжественно выступала под звуки полонеза и садилась за четырех-часовое обеденное пиршество14. Вся женская прислуга, образующая целый хор, стояла толпой в дверях и пела песни с акомпаниментом скрипок и других инструментов. Малолетние дети дворовых, в костюмах китайских, арабских, черкесских, калмыцких и т. д. бегали кругом стола. Гости оделяли их сластями. После обеда следовали танцы. В дверях и в углах комнат теснились дети хозяев, разряженные как куклы в новые платья, с пудрой, с их наставниками-французами. Последние следили издали за их первыми шагами в обществе.

В числе домов таких вельмож, в двадцатых годах, жил роскошно в своем громадном доме, па углу Исаакиевской площади и Малой Морской (теперь дом военного министерства), блестящий вельможа Александровской эпохи, князь Александр Яковлевичи Лобанов-Ростовский. Дом князя, великолепно отделанный в стиле „empire", вмещали несколько редкостных музеев; князь имел редкую, даже в Европе, библиотеку, в которой, в числе многих исторических отделов, был один, где было собрано все, что было писано, на всех языках, о жизни несчастной королевы Марии Стюарт. Впоследствии, по смерти жены, когда князь задумал продать свою библиотеку и большой свой дом, то не нашлось покупщика, и Лобанов уже предполагал разыграть ее вместе с домом в лотерею, по рублю за билет, выпустив билетов на миллион рублей, но император Николай не допустил лотереи, и купил как дом, так и библиотеку; за последнюю государь назначил князю пожизненную пенсию. Князь Лобанов был женат на самой богатой невесте в России — графине Клеопатре Ильинишне Безбородко. Лобанов в высшем обществе пользовался всеобщей любовью; это был прямодушный человек, безупречного, благородного характера. Князь служил флигель-адъютантом у императора Александра I; с вступлением на престол императора Николая, он как-то заслужил выговор нового государя, явившись во дворец в старой форме. После этого князь вышел в отставку и долго жил в Париже. Здесь он предался страстно охоте вместе с друзьями своими князем Голицыными и Бутурлиными, арендовали знаменитый королевский парк Фонтенебло. Лобанов жил в этом замке по-царски, каждый вечер приглашал первых артистов к себе на ужины. Почтовые тройки, в русской упряжи, привозили актеров. Эти пиры наших русских бар заставили говорить весь Париж. Князь Лобанов, вместе с князем Тюфякиным (бывший директор театров), основали в Париже яхт-клуб, где он и был долго командором. В числе различных редкостей, которыми владел князь Лобанов, у него была превосходнейшая коллекция драгоценнейших тростей и палок, принадлежавших королями и другим историческим лицам. Эту коллекцию впоследствии у него приобрел граф Воронцов-Дашков.

 

 

Памятник Петру Великому на площади у Инженерного замка в Петербурге.

С фотографического снимка.

 

Под конец своей жизни князь Лобанов жил в Петербурге, на углу Большой Морской и Гороховой улиц, в доме Штрауха, где и давал один раз в год, великим постом, роскошный раут для мужчин. На этом великосветском рауте устраивали всегда турнир на биллиарде. В то время в знатных русских домах везде были заведены биллиарды, в подражание французам. Иностранные посланники и другие высокиe гости состязались на биллиарде во фраках и со всеми звездами. Маркером у игроков был, известный в то время, Тюрин, из английского клуба. Победителем на этих турнирах был всегда граф И. И. Воронцов-Дашков.

В последние годы царствования Екатерины, стал в Петербурге греметь своими пирами дом канцлера Безбородко. Дом князя Александра Андреевича стоял в Ново-Исаакиевской улице; прежде на этом месте было подворье Курско-Знаменского монастыря. Безбородко купил его в 1781 году за 6000 р. В это время канцлером были куплены для возникавшего в то время почтамта дом графа Ягужинского за 30000 рублей и еще два пустых места, принадлежащие профессору Урсиносу и нотapиycy Медеру. Дом Безбородко блистал как внутренним так и наружным великолепием — на одну его картинную галерею, как выражался по-татарски канцлер, „чек акча вирды", т. е. много денег пошло. Наружный вид дома поражал своими четырьмя, стоявшими при входе колоннами из полированного гранита, с бронзовыми основаниями и капителями, мраморным на верху балконом с бронзовыми перилами, задняя часть которого выходила на большую Исаакиевскую улицу. Князь обладал большим вкусом и приобретал почти ежедневно новые художественные вещи и украшал ими свое жилище. По свойству построек его дома, как писал Реймерс15, видно, что они возникали один салон за другим, одна галерея за другой. Особенно красивы были в доме Безбородко столовая и танцевальные залы, великолепна была и большая парадная зала, с колоннами под мрамор, превосходно исполненная по проекту архитектора Гваренги. По обеим сторонам этой залы стояли две большие мраморные вазы, сделанные в Риме с барельефными фигурами. По обеим сторонам других стен возвышались две высокие, почти до потолка этажерки, сверху до низу уставленным редчайшим китайским фарфором. В комнатах была расставлена замечательная мебель, некогда украшавшая дворцы французских королей; в начале революции она была вывезена, и ее успел купить князь за большую цену. В числе комнатных украшений здесь были: бюро, жирандоли, вазы, урны, гобеленовые занавесы и шелковые материи на креслах любимого кабинета несчастной Марии-Антуанетты из Малого Tpиaнoнa. Великолепная люстра из горного хрусталя, взятая из Palais-Royal`-я герцога Орлеанекого, и чрезвычайно редкая мебель с художественной инкрустацией работы Шарля Буля, бронзовые статуи работы Гудена и затем замечательная по своей большой величине севрская ваза бирюзового цвета с прекраснейшими украшениями из бронзы и белого бисквита. Канцлер купил ее почти за бесценок, за 12000 р. Рядом с кабинетом с мебелью несчастной королевы французской стояли превосходные севрские сервизы. Стены парадной спальни канцлера были обиты красным бархатом и отделаны бронзовыми украшениями; в нише здесь помещались бюсты императора Павла I, а на двух сторонах двери два портрета — императрицы и императора. Перед бюстом Павла на цоколе стояло прекрасное серебряное атланто, с медалями российских государей в знак благодарности. В голубой бархатной гостиной висел портрет императрицы Екатерины, работы Левицкого. Государыня изображена во весь рост, стоит она подле жертвенника, на котором курится фимиам из маковых цветов, а на столе возвышается пьедестал с медалями ее царствования; здесь же помещалась чаша работы Бунцеля. За этой комнатой находилась обыкновенная спальня князя, в которой он и умер. После смерти канцлера, там был поставлен за решеткой бюст покойного, из белого мрамора, работы Шубина. Замечательны особенно были в спальне 22 картины Вернета с изображением по большей части морских видов. В картинную галлерею вход был из танцевальной залы, где при входе особенное внимание заслуживала статуэтка из белого карарского мрамора с изображением амура работы Фальконета. Под амуром виднелась следующая надпись:

 

„Qui que tu sois, voici ton maitre

Il l’est, le fut, ou doit l’etre".

 

По смерти Безбородко, купидон достался его брату, И. А. Безбородко. В настоящее время эта статуя хранится в императорском Эрмитаже.

 

 

Вид Английской набережной с Васильевского острова, в конце прошлого столетия.

С гравюры Патерсона 1796 года.

 

В каталоге галлереи Безбородко было 330 оригинальных картин, большая часть которых принадлежала некогда герцогу Орлеанскому и часть последнему королю польскому. Помимо этих богатств, в доме Безбородко было большое собрание великолепных золотых и серебряных сосудов, драгоценнейших плато, особенно одно было необыкновенно изящно, с изображением храма Геркулеса, с колоннами из ланис-лазури. Затем еще в нынешней церкви почтамта, помещающейся теперь в бывшей танцевальной зале князя, имеются древние иконы: Спаситель в Эммаусе, работы Рубенса, Положение Спасителя в гробе, икона Страстей Господних, великомученица Варвара, взятие Богородицы на небо и еще некоторые. Во время управления почтамтом князем А. Н. Голицыным, богослужение в этом храме отличалось необыкновенной торжественностью: церковь освещалась лампадами, а в алтаре горели особенные светильники, разливая неяркий свет, как в римских катакомбах, во времена первых дней христианства, также и хора певчих не было видно. Стройное пение неслось откуда-то издалека, невидимо. Дом, в котором жил Безбородко, можно было назвать целым музеем. Канцлер не жалел денег на приобретение картин, статуй и других редкостей искусства.

Безбородко был самый приветливый и радушный хозяин; на его обедах, балах и праздниках собирались все знатнейшиe иностранцы, первые сановники и образованные люди. Вельможа-холостяк иногда устраивал вечера, которые ему обходились в 50000 рублей16. Во время таких празднеств ставились горки золотых и серебряных сосудов в 6 футов вышиной и 3 фута в ширину. В кругу людей близких и родных он был всегда весел, откровенен и увлекателен, но на парадных собраниях несколько неловок и тяжел. Терещенко (см. „Жизнь сановников") рассказывает про него, что он, являясь к императрице в щегольском французском кафтане придворного, нередко не замечал осунувшихся чулков и оборвавшихся пряжек на своих башмаках. Гулял же по городу Безбородко всегда в простом синем сюртуке, в круглой шляпе и с тростью, с золотым набалдашником. Граф Комаровский пишет в своих воспоминаниях: „На обедах его, кроме знатных гостей, обыкновенное общество его состояло из живущих в его доме. Ничего не было приятнее слышать разговор Безбородко; он был одарен памятью необыкновенной и любил за столом много рассказывать, в особенности о фельдмаршале графе Румянцеве. Безбородко особенно покровительствовал своим землякам-малороссам; пpиeмнaя его была постоянно наполнена ими, приезжавшими искать месть и определять детей. Канцлер имел доброе сердце и никогда не отказывал просителям, хотя нередко и забывал просьбы просителей. По рассказам, он имел привычку повторять последние слова просителей: „не оставьте! не забудьте". На просьбу одного просителя о деле, которое должно было решиться на другой день, „не забыть", Безбородко отвечал: — „Не забуду, не забуду". — „Да вы, граф, забудете", — слезно замечал его проситель. — „Забуду, забуду", — подтверждал Безбородко, любезно отпуская просителя. Иногда он успокаивал просителя словами: „Будьте, батюшка, благонадежны", которые обыкновенно произносились настоящим малороссийским выговором. Н. Григорович (см. его книгу: „Канцлер Безбородко") рассказывает несколько анекдотов по этому случаю. Раз один из названных просителей серьезно обратился к вельмож с просьбой определить его в должность театрального капельмейстера, „чтобы палочкой махать, да по шести тысячи брать снисходительный сановник только ласково улыбался и объяснял просителю, что для маханья палочкой в оркестре и получения шести тысяч нужно знать музыку, хоть немножко.

 

 

Граф А. А. Безбородко.

С гравюры Валысера, сделанной с портрета, писанного Лампи.

 

Другой раз, работая у себя в кабинете, Безбородко услышал в приемной комнате топанье ног и протяжное зевание с разными переливами голоса; осторожно взглянув в полуотворенную дверь, он увидал толстого земляка, с добродушной физиономией, явно соскучившегося от ожидания. Вельможа улыбался, глядя из-за двери, как посетитель, не привыкший ждать никогда, все потягивался, зевал, смотрел картины и, наконец, соскучившись окончательно, принялся ловить мух. Одна из них особенно заняла малоросса, и он долго гонялся за ней из угла в угол; улучив затем минуту, когда назойливое насекомое село на огромной вазе, охотник поспешно размахнулся и хватил рукой. Ваза слетела с пьедестала, загремела и разбилась в дребезги. Гость побледнел и потерялся, а Безбородко вышел в приемную и, ударив по плечу малоросса, ласково сказал: „Чи, поймав?" Иногда масса одолевавших Безбородко просителей заставляла его уходить по черной лестнице, но и в таких случаях хитрые малороссы не терялись, и раз один из земляков Безбородко, не застав его дома, забрался в его карету, стоявшую у крыльца. Канцлер был крайне удивлен, найдя в карете просителя, но, узнав дорогой о нужде земляка сделал ему угодное. Безбородко был большой любитель карточной игры и нередко целые ночи проводили за зеленым столом; в картежной игре он не был счастлив. Безбородко также очень любил пениe русских песен. У него почти жил тульский купец Ив. Гавр. Рожков, сын знаменитого некогда барышника лошадьми и поставщика их ко двору. Этот Иван Рожков обладал превосходным голосом и до такой степени был мастер петь русские песни, что, как говорит С. П. Жихарев в своих „ Воспоминаниях“, вошел даже в пословицу: „поет, как Рожков", говорили про певца, которого хотели похвалить. Но дар песен был только второстепенным качеством Рожкова, а главными — были необыкновенное удальство, смелость и молодечество. Это-то и сблизило его с тогдашними знаменитыми гуляками: графом В. Д. Зубовым, Л. Д. Измайловым, Л. А. Безбородко. Раз эти господа держали за него пари в тысячу рублей, что он, Рожков, на своем сибирском иноходце въедет в четвертый этаж одного дома в Мещанской, в квартиру балетной танцовщицы Ол. Дм. Каратыгиной, дочери эконома театрального училища (последняя жила с канцлером, впоследствии она вышла замуж за правителя его канцелярии статского советника Н. Е. Ефремова, который за ней получил дом и значительную сумму денег). Рожков не только въехал, но, выпив залпом бутылку шампанского, не слезая с лошади, той же лестницей съехал обратно на улицу. Тысяча выигранных рублей была наградой Рожкова. Этот подвиг у петербургской Аспазии передавал герой Жихареву следующими словами: „Когда я взъехал к ней в фатеру, окружили меня гости, особ до десяти будет, да и кричат: браво, Рожков, шампанского! И вот ливрейный лакей подает мне на подносе налитую рюмку; но барышня сама схватила эту рюмку и выпила не поморщась, примолвив: это за твое здоровье, а тебе подадут целую бутылку".

Любовь к прекрасному полу в тот век была в большой моде и ей отличались почти все придворные современники Безбородко. О жизни канцлера на его даче в Полюстрове и о существовавшем там крепостном гареме мы поговорим в другом месте. Все сказанное о петербургском доме Безбородко, богатом художественными коллекциями, не может равняться с московским его домом по великолепию и роскоши. Последний был куплен императором Павлом и назывался Слободским дворцом, от Немецкой слободы, в которой находился. По величине и по внутренним украшениям он был первый в Москве. Путешественники, видевшие Сен-Клу, утверждали, что в украшении Безбородкина дворца и более пышности, и более вкуса. После смерти Безбородко, в петербургском его доме жил директор почтового департамента К. Булгаков. Это был тоже чин вельможи прошлого века, и богатые апартаменты канцлера жили опять жизнью придворного человека старого времени. Должность Булгакова доставляла ему ежегодного дохода до 100000 рублей, источником которого была подписка на иностранные газеты.

Из домов нашей русской знати, отражавших старинный блеск царствования Екатерины Великой, был известен дом еще в тридцатых годах нынешнего столетия, в Малой Морской, на месте, которое теперь занимает гостиница „Гранд Отель", каменный двухэтажный дом Сер. Вас. Салтыкова. Этот вполне барский дом был построен итальянцем-архитектором Вендрамини. Вход в него вел прямо с тротуара в роскошные, длинные сени, между колоннами которых вечно пылал камин. К Салтыкову, по вторникам, собиралось высшее общество столицы на танцевальные вечера, на которых играл его собственный бальный оркестр. Эти вторники в петербургском обществе называли „Les mardis europeens". Помимо вторников, к изысканному, богатому столу Салтыкова можно было иметь свободный доступ всякому дворянину, но должно было являться только во фраке. Салтыков был очень состоятельный человек, он владел богатейшей коллекцией табакерок, которым, по большей части, были все исторические, приобретал он их за дорогую цену в Париже и Лондоне, содержа с этой целью агентов за границей. Салтыков любил нюхать табак и каждый день брал новую табакерку, одну богаче другой, из своей коллекции; он любил, чтоб их замечали, и тогда с большим удовольствием рассказывал историю каждой. В его доме была также богатейшая библиотека, заключавшая всевозможные книжные редкости. Салтыков был библиограф и не позволял даже никому прикасаться к своим книгам; он каждый день ходил от 3-х часов до 6-ти по книжникам, где отбирал все, что ему казалось интересным. В его библиотеке хранились подлинные записки ювелиров Бемеров по поводу ожерелья королевы Mapии-Антуанетты, с раскрашенным рисунком ожерелья в его натуральную величину, с описанием всех его больших, приобредших историческую известность, алмазов. Помимо множества мелких бриллиантов, было семнадцать великолепных бриллиантов, почти в орех величиной. Это была собственно не книга, но переплетенное собрание тех судебных документов, которые были напечатаны и изданы разными сторонами, замешанными в этом знаменитом процессе об ожерелье. Эти бумаги, переплетенные в два тома in quarto, с портретами, картинами, заметками и разными песнями и стихотворениями, иногда самого непечатного свойства, и составляли это „Affaire du Collier". Второй том, озаглавленный „Suite de l’affaire du Collier", был еще курьезнее, он относился к интриге и процессу некоего Bette d’Etienville, выставляющего себя бедным молодым парнем, которого похитили и, с повязкой на глазах, ввели к прелестным дамам и пригласили отыскивать для них мужей; принявшись за это дело, он был мало-помалу одурачен и отуманен, без всякого сомнения, стараясь одурачивать и отуманивать других, где ни попало, и все это вследствие этого процесса об ожерелье и того шума, который он наделал.

 

 

Вид набережной Невы и дома князя Г. Г. Орлова (ныне Мраморный дворец) в конце прошлого столетия.

С гравюры того времени Эйхлера.

 

Салтыков очень любил рассказыват разным невероятные вещи из нашей новейшей истории, в которые очень искусно приплетал действительно совершившиеся факты. Нередко эти рассказы выходили очень нецензурными. Но постоянный его гость, граф Бенкендорф, нанимавший себе квартиру близ Салтыкова, говаривал либеральному хозяину: „Покуда я живу возле вас, вы можете быть покойны". В те годы Салтыков, как и все баре, розыгрывал роль недовольного. В детстве Салтыков воспитывался вместе с наследником престола Александром Павловичем, и как-то, играя с ним, забылся против своего высокого товарища и был удален из дворца. Чином он был только корнет. Наружность имел красивую, тип старого придворного барина, голову держал всегда вниз, отчего казался горбатым. Он никогда нигде не бывал, ни на балах, ни в театрах; за исключением часов прогулки, остальное время проводил все в своем кабинете, который называл „мое инкогнито". Салтыков умер в 1846 году. После его смерти все движимое и недвижимое его имение было продано. Его богатая библиотека долго продавалась в Москве, у Готье17.

Дочь этого Салтыкова была пожалована во фрейлины в 1826 году, и когда явилась во время коронации императора Николая Повловича в Москве, на бал, то обратила на себя общее внимание медальоном, в котором был вделан редкий и известный камей, исчезнувший из придворной коллекции в пятидесятых годах XVIII века. Он достался ей от покойного деда, Елизаветинского камергера.

В той же Малой Морской, в начале восьмисотых годов, существовал еще один барский дом, хотя не такой роскошной наружности, где самый высший петербургский круг встречался с второстепенным и даже с третьеклассным. Люди всех состояний звали дом Асафа Ивелича Арбенева, генерал-аншефа в отставке. Честный и добрый старик был служакой при Екатерине, оттого он казался очень странными в гостинных, все его манеры отзывались фронтом. Он долго командовал Измайловским полком и при Павле вышел в отставку. Жена его, Мария Ивановна, не смотря на свои преклонные года, очень любила молодиться и краситься и делала это единственно для того, чтобы лучше понравиться мужу, с которым они жили как голубки. Ей Державин посвятил следующее восьмистишие:

 

Ну же, муза! ну, ну, ну!

Настрой арфу,

Воспой Марфу

Мне, Арбенева жену.

Что Марфа прекрасна,

В том муза согласна;

Что Марфа умна,

В том муза скромна.

 

По словам Вигеля, „знатные люди говорили, что ездят в дом Арбенева посмеяться, а если бы сказать правду, то для того, чтобы повеселиться. Радушие в этом доме было старинное, всякий вечер наедет молодежь, дом набьется битком, все засмеется, все запляшет; правда, зажгутся сальные свечи, для прохлады разнесется квас; уж ничего прихотливого не спрашивай в угощении, но за то веселье, самое живое веселье, которое, право, лучше одной роскоши, заменившей его в настоящее время".

 

 

1 - При Петре улицы мостились хворостом.

2 - Этот первый через Неву мост был устроен на плашкоутах, число последних было около 30.

3 - Впоследствии эту модель Фальконет уничтожил, после ссоры с Бецким. Другой первый опыт этого художника, по приезде в Петербург, был — отлит из бронзы фигуру, вытаскивающую из ноги терновую иглу.

4 - См. „Monument eleve a la gloire de Pierre le Grand par le comte Marin Carbouri de Ceffaloni", Paris, 1777.

5 - Интересная жизнь этого авантюриста и отравителя своих трех жен описана в „Рассказах о русской старине", С. Н. Шубинского, Спб., 1871 г.

6 - К 21-му февраля камень был отвезен на 1 версту 126 сажен.

7 - Содержание его с тремя подмастерьями обошлось конторе строения домов и садов в 25882 рубля.

8 - На статую употреблено 11001 пуд 1 фунт бронзы и, сверх того, для равновесия лошади пошло 250 пудов железа.

9 - Эту роговую музыку оркестровал придворный музыкант Мареш; он первый раз играл при дворе императрицы Елизаветы, в 1753 году.

10 - См. „Нарождение царицы Гремиславы". Ода посвящена Л. А. Нарышкину.

11 - Граф д’Артуа, после бывший французский король Карл X, жил в Петербурге, на Большой Морской, в доме Левашова (впоследствии Донауровой) и в этом доме получил печальное известие о судьбе Людовика XVI. Граф д’Артуа в этот вечер должен былъ быть на празднике, данном Екатериной в честь его приезда, но праздник обратился в траур. На другой день, в католической церкви происходила торжественная панихида. Державин на этот случай написал оду: „Звук слышу муссикийский в стоне" и проч.

12 - В 1860-х годах, было установлено законом, что вышина дома не должна превосходить ширину улицы, где он стоит, и не быть выше 11-ти сажен и не менее 51/2 аршин. Это мудрое постановление теперь позабыто.

13 - См. Грота: „Жизнь Державина".

14 - См. „Записки Блудовой".

15 - См. его книгу: „Петербург в исходе XVIII столетия“.

16 - См. книгу: „Князь Безбородко", соч. Н. Григоровича.

17 - См. „Русск. Архив" за 1877 год.

 

 

Таврический дворец, или „Конногвардейский дом“. — Переделка дворца Потемкиным. — Празднование в нем взятие Измаила. — Приготовления во дворце к большому празднеству. — Участие Державина. — Празднество. — Число приглашенных на праздник. — Убранство дворца. — Столы с яствами. — Танцы и балет. — Печаль Потемкина. — Отъезд его в apмию. — Платон Зубов. — Весть о смерти Потемкина. — Подробности о его кончине. — Стихи Державина на его смерть. — Горе императрицы. — Похороны Потемкина. — Церемониал. — Дальнейшая судьба останков Потемкина. — Осмотр могилы. — Описание склепа. — Комиссия об исследовании места погребения Потемкина. — Судьба Таврического дворца при императоре Павле. — Модель Кулибинского моста. — Обитатели Таврического дворца в царствование императора Александра I.

 

ЧИСЛЕ памятников блестящего века Екатерины II, на Воскресенском проспекте сохранился Таврический дворец, с прежним обширным садом, каскадами, прудами, беседками на островках и другими украшениями.

Первоначально Таврический дворец был построен князем Потемкиным в виде небольшого дома, но вскоре, по присоединении Крыма, императрица Екатерина II приказала архитектору Старову вместо прежнего дома построить роскошный дворец, на подобие Пантеона, назвать его Таврическим, и затем подарила его великолепному князю Тавриды. Главное здание дворца сохранилось до сих пор в своем первоначальном виде; вышиной оно около шести сажень, с большим,  высоким куполом и перистилем из шести колонн, поддерживающих фронтон. К двум сторонам дворца пристроены флигеля, которые выведены до самой улицы; перед дворцом обширная площадь, огражденная невысокой чугунной решеткой. Внутреннее расположение дворца, вместе с пространством между обоими флигелями, представляет одну огромную залу, в середине освещенную окнами, сделанными в куполе; два ряда колонн придают залу необыкновенно величественный вид. В одной стороне зала расставлены мраморные статуи, на другой стороне зимний сад. После подарка, Екатерина купила дворец опять у Потемкина, заплатив ему за него 460000 рублей. А когда, в феврале 1791 года, Потемкин прибыл из Ясс, увенчанный победными лаврами, императрица, в числе многих милостей и наград, подарила ему опять Таврический дворец.

 

 

Князь Г. А. Потемкин-Таврический.

С гравированного портрета Харитонова.

Здесь 28-го апреля 1791 года, Потемкин торжественно праздновал взятие Измаила. По словам современников, подаренный вторично Потемкину дворец, или, как его тогда называли, „Конногвардейский дом", не был вполне отделан: перед главным подъездом дворца тянулся забор, скрывавший какие-то развалины (на том месте, где теперь стоит башня общества водопроводов); по приказанию Потемкина, в три дня был уничтожен забор, место расчищено и устроена обширная площадь до самой Невы. Здесь воздвигнуты были триумфальные ворота. Устройством дворца, как и сочинением программы праздника, распоряжался сам Потемкин. В приготовлениях к этому празднику приняли участие и Державин, который, по вызову Потемкина, написал для пения на празднике стихи. Это были четыре хора, тогда же и напечатанные в большую четверку, без заглавного листа. Стихи шли в таком порядке:

1) для концерта „От крыл орлов парящих";

2) для кадрили „Гром победы раздавайся";

3) для польского „Возвратившись из походов" и

4) для балета „Сколь твоими мы делами".

Довольный хорами, Потемкин пригласил к себе автора обедать и просил его составить описание праздника. Исполнив это желание князя, Державин сам отвез ему свою работу; Потемкин пригласил его было остаться обедать, но, прочитав тетрадь и увидев, что в описание нет никаких особенных ему похвал и что ему отдана честь наравне с Румянцевым и гр. Орловым, рассердился и уехал со двора, пока Державин дожидался в канцелярии у секретаря его В. С. Попова1.

По слухам, сумма, затраченная на праздники, была баснословна. Для шкаликов и освещения зал дворца был скуплен весь наличный воск, находившийся в Петербурге, и за новой партией был послан нарочный в Москву; всего воску было куплено на 70000 рублей. Масса всякого рода художников и мастеров, в течение нескольких недель, трудились во дворце за работами. Множество знатных дам и кавалеров несколько недель собиралось там же, для разучивания назначенных им ролей, и каждая из этих репетиций походила на особое празднество, — так была она роскошна и пышна.

 

 

Вид Таврического дворца со стороны Невы.

С гравюры Патерсона 1806 года.

 

В назначенный день, в пятом часу, на площади перед Таврическим дворцом были построены качели, поставлены столы с яствами, открыты разного рода лавки, в которых безденежно раздавали народу платье, обувь, шапки и тому подобным вещи. Народ во множестве толпился на площади. Богатые экипажи один за другим подъезжали к дворцу, на фронтоне которого красовалась надпись, сделанная металлическими буквами, выражавшая благодарность Потемкина „великодушию его благодетельницы“. Императрица прибыла на праздник в седьмом часу; перед дворцом она была задержана толпой. Народу было объявлено, что раздача нитей и одежды должна начаться в то самое время, когда будет проезжать государыня. Но тут вышло недоразумение: кто-то по ошибке принял карету одного вельможи за экипаж императрицы. Народ крикнул ура! и, не дожидаясь раздачи приготовленных для него подарков, бросился расхватывать их сам. Произошла суматоха, давка, и настоящий экипаж императрицы должен был остановиться, не доехав до площади, и простоять более получаса. Наконец, императрица подъехала ко дворцу. Потемкин принял ее из кареты, а в передней комнате императрицу встретили наследники престола. Сопровождаемая всей императорской фамилией, Екатерина прошла на приготовленную для нее эстраду, по вступлении на которую тотчас и начался балет, сочинения знаменитого тогдашнего балетмейстера Ле-Пика2. В балете танцевали двадцать четыре пары из знаменитейших фамилий, на подбор красавицы и красавцы, одетые в белых атласных костюмах, украшенных бриллиантами, которых в итоге было на несколько миллионов рублей! Распоряжались танцами великие князья Александр и Константин вместе с принцем Виртембергским; в конце балета сам Пик отличился каким-то необыкновенным соло.

Всех приглашенных на праздник было три тысячи человек и все, как дамы, так и мужчины, были в костюмах. На самом Потемкине был алый кафтан и епанча из черных кружев, осыпанная бриллиантами, а на шляпе последних было так много, что ему стало тяжело держать ее в руке, и он отдал ее своему адъютанту, который и носил ее за ним.

 

 

Князь П. А. Зубов.

С гравюры Валькера, сделанной с портрета, писанного Лампи.

 

Обстановка и убранство дворца походили на волшебное воссоздание одной из сказок „Тысячи одной ночи“. Под куполом устроены были хоры, на которых стояли невидимые снизу часы с курантами, игравшие попеременно пьесы лучших композиторов того времени. Здесь же помещалось триста человек музыкантов и певцов. Эстрада, предназначенная для императрицы, была покрыта драгоценным персидским шелковым ковром. Такие же эстрады были устроены вдоль стен, и на каждой из них стояло по огромнейшей вазе из белого карарского мрамора на пьедестале из серого; над вазами висели две люстры из черного хрусталя, в которых вделаны были часы с музыкой. Люстры эти стоили Потемкину сорок две тысячи рублей (Купил он их у герцогини Кингстон, урожденной мисс Чодлей; эта герцогиня была известна своей красотой, приключениями и особенно по процессу с мужем, из-за которого едва не лишилась головы. Герцогиня npиexала в Петербург в 1777 году искать счастья, здесь она сошлась с управляющим Потемкина, полковником Гарновским, купила на Неве себе имение и поручила Гарновскому заведывание им; впоследствии она ездила в Дрезден, где жила у вдовствующей курфюрстины, затем опять npиexaлa в Петербург. Герцогиня умерла заграницей, по смерти, все ее недвижимые имения в России достались Гарновскому). Кроме больших люстр, в зале было еще пятьдесят шесть малых люстр и пять тысяч разноцветных лампад. Считают, что в этот вечер горело всего 140000 лампад и 20000 восковых свечей. При входе в зал, по обеим сторонам дверей, были устроены ложи, драпированные роскошными материями. Но особенной пышностью отличались комнаты, предназначенные для игры императрицы, в них одни стулья и диваны стоили сорок шесть тысяч рублей3 (с этого праздника вошли в особенную моду введенные Потемкиным диваны). Обои в этих комнатах были гобелены, с вытканными на них изображениями из истории Мордохея и Амана; здесь же стоял „золотой слон", в виде часов перед зеркалом (слон этот был в 1829 году подарен императором Николаем I персидскому шаху), обвешанный бахромами из драгоценных каменьев; сидевший на нем автомат-персиянин, ударив в колокол, подал сигнал к началу театрального представления. На театр были даны следующие комедии с балетами „Les faux amants" и „Смирнский купец“; в последней продажными невольниками явились жители всех стран, за исключением России. Из театра императрица отправилась в танцевальную залу. Бал открылся при громе литавр и грохоте пушек, под звуки польского

„Гром победы раздавайся!

Веселися храбрый Россь!“ и т. д.

 

Из большой залы был выход в зимний сад; сад этот был чудом роскоши и искусства, и в шесть раз больше эрмитажного; тут был зеленый дерновый скат, густо обсаженный цветущими померанцами, душистым жасмином, розами; в кустарниках виднелись гнезды соловьев и других птиц, оглашавших сад пением. Между кустами были расставлены невидимые для гуляющих курильницы и бил фонтан из лавандовой воды. Посреди зимнего сада стоял храм изящной архитектуры, в котором помещался бюст императрицы, насеченный из белого паросского мрамора. Императрица была представлена в царской мантии, держащей рог изобилия, из которого сыпались орденские кресты и деньги. На жертвеннике была надпись: „Матери отечества и моей благодетельнице“. Перед храмом виднелась зеркальная пирамида, украшенная хрусталями, а близ нее еще несколько таких же пирамид поменьше. Все окна залы были прикрыты искусственными пальмами, листья которых были сделаны из разноцветных лампад. Из таких же лампад по газону были расставлены искусственные плоды: арбузы, ананасы, дыни и проч.

Настоящий сад тоже был отделан великолепно; всюду виднелись киоски, беседки; ручейки, протекавшие в саду по прямой линии, дали извилистое течение и устроили мраморный каскад. Сад горел тоже множеством огней и оглашался роговой музыкой и пением хора песенников.

 

 

Вид части Таврического сада, Преображенских казарм и манежа Конногвардейского полка.

С акварели В. Патерсона 1811 года.

 

В двенадцатом часу подан был ужин. Стол, на котором ужинала императрица с августейшим семейством, был сервирован золотой посудой; Потемкин сам прислуживал государыне. Позади стола императрицы был накрыт другой стол, на сорок восемь персон, для лиц, участвовавших в балете. Здесь же было поставлено еще четырнадцать столов амфитеатром. Гости проходили посредине и садились за столы в один ряд, лицом к императрице. Все столы были освещены шарами из белого и цветного стекла. В комнате перед залом находился стол, на котором стояла суповая серебряная чаша необъятной величины, а по сторонам ее две еще большие вазы, доставленные из имения герцогини Кингстон. В других комнатах было еще тридцать столов, да, кроме того, множество столов стояло вдоль стены, где гости ужинали стоя. После ужина бал продолжался до утра. Императрица уехала во втором часу. Когда она уходила из залы, послышалось нежное пениe под орган. Пели итальянскую кантату, слова которой были следующие: „Здесь царство удовольствий, владычество щедрот твоих; здесь вода, земля и воздух дышат твоей душой. Лишь твоим я благом живу и счастлив. Что в богатстве и почестях, что в великости моей, если мысль — тебя не видеть, ввергает дух мой в ужас? Стой и не лети ты, время, и благ наших не лишай нас! Жизнь наша — путь печалей; пусть в ней цветут цветы“.

Екатерина выразила Потемкину свое живейшее удовольствие за праздник. Потемкин упал к ногам государыни, прижал ее руку к губам, на глазах его были слезы. Императрица была растрогана и тоже плакала.

Замечательно, что о великолепном празднике Потемкина не было упомянуто ни слова в ведомостях того времени. Причина такого молчания заключалась в начинавшемся могуществе другого любимца, Пл. Зубова.

После этого праздника императрица еще раз посетила Потемкина в июне, а через два месяца и сам владелец покинул дворец, чтобы не возвращаться уже сюда более. В последние месяцы жизни Потемкина, празднества уже его более не развлекали. Малодушный страх смерти обуял его; он хандрил и тосковал.

Когда Екатерина II получила известие, что Потемкин очень болен, то поехала к всеношной в Невскую лавру и пожаловала в церковь Благовещенья большое серебряное паникадило, золотую лампаду к раке св. Александра Невского и несколько сосудов с бриллиантами. Когда же пришла весть, что Потемкина не стало, императрица заплакала и несколько дней сильно грустила. Екатерина говорила про Потемкина: „Он имел необыкновенный ум, нрав горячий, сердце доброе; глядел волком, и потому не был любим, но, давая щелчки, благодетельствовал даже врагам своим. Трудно заменить его; он был настоящий дворянин, его нельзя было купить. C’etait mon eleve, — писала она к принцу Нассау-Зигену: — liomme de genie, il faisait le bien й ses ennemis, et c’est par cela qu’il les desarmait".

Потемкин умер 5-го октября 1791 года, на пути из Ясс в свой любимый Николаев; отъехав от станции 37 верст, он приказал остановиться, — Будет теперь... — произнес он: — некуда ехать... я умираю! Выньте меня из коляски, я хочу умереть в поле.

Его вынесли на постели и положили на траву; полежав более трех четвертей часа, он стал отходить, вздохнул три раза и скончался. Один из казаков, бывших в его свите, положил покойному на глаза два медные пятака, чтобы веки сомкнулись.

Державин сказал о кончине Потемкина:

 

„Чей одр — земля, кровь — воздух синь,

Чертоги — вкруг пустынны виды?

Не ты ли, счастья, славы сын,

Великолепный князь Тавриды,

Не ты ли с высоты честей

Внезапно пал среди степей?“

 

Труп Потемкина, окруженный факелами, был привезен обратно в Яссы. По прибытии, тело было анатомировано и бальзамировано; на месте кончины князя был оставлен казацкий пикет с воткнутыми пиками и затем воздвигнут каменный круглый столб; столб этот существовал еще в 1811 году.

Отпетое тело Потемкина стояло в Яссах до ноября и затем было перевезено в город Херсон и поставлено в подпольном склепе крепостной церкви св. Екатерины. Гроб оставался неопущенным в землю с 23-го ноября 1791 года по 28-е апреля 1798 года. Жители Херсона здесь служили панихиды и приходили, как рассказывают, поклониться праху Потемкина; то были преимущественно старообрядцы, которых Потемкин вызвал из Турции.

Император Павел не любил Потемкина; у него ничего не было общего с ним, мнения и убеждения одного шли в разрез с образом мыслей другого. При вступлении на престол, из бумаг Потемкина он увидел, как много тот вредил ему в мнении императрицы.

Дошедший до императора Павла слух, что тело Потемкина более семи лет стоит не преданным земле, вызвал распоряжение похоронить его, как гласил указ: „без дальнейшей огласки, в самом же том месте, в особо вырытую яму, а погреб засыпать и загладить землей так, как бы его никогда не было. Все это подало основание молве, быстро облетевшей Poccию и проникнувшей за границу, будто тело князя Потемкина из гроба вынуто и где-то во рву Херсонской крепости зарыто бесследно. Между тем, тело оставалось в гробу неприкосновенным; так, в 1818 году4, при объезде епархии, екатеринославский apxиeпископ Иов Потемкин, по родству, пожелал убедиться в справедливости носившегося слуха; поэтому, ночыо, 4-го июля, в присутствии нескольких духовных лиц, поднял церковный пол, проломал свод склепа и, вскрыв гроб, удостоверился в присутствии тела в гробу. Говорят, что родственник вынул из склепа какой-то сосуд и поместил в свою карету; в сосуде этом, по догадкам, находились внутренности покойного. Одни сказывали, что сосуд отправлен был в сельцо Чижово, Смоленского уезда, на родину князя. Предание гласит, что, захватив из склепа сосуд, иepapx взял и портрет императрицы Екатерины II, осыпанный бриллиантами, лежавший в гробе. В 1859 году, по случаю внутренних починок в церкви, пять лиц спустились через пролом в склеп и, вынув из развалившегося гроба, засыпанного землей, череп и некоторые кости покойного, вложили их в особый ящик с задвижкой и оставили в склепе. Около того же времени, как рассказывают, из склепа взято все до последней пуговицы, куски золотого позумента и даже сняты полуистлевшие туфли с ног Потемкина.

 

 

Кончина князя Г. А. Потемкина-Таврического.

С гравюры Скородумова. Гравюра Паннемакера в Париже.

 

27-го августа 1874 года, комиссия из нескольких лиц, при участии уполномоченного от одесского Общества истории и древностей Н. Н. Мурзакевича, приступила к исследованию места, погребения князя Потемкина. По вскрытии пола в церкви, обнаружился свод склепа, последний оказался проломанным, в двух местах; из них одно было заложено наглухо каменьями, а другое просто досками. В склепе найден деревянный ящик небольшой величины, в нем лежал цельный с нижней челюстью череп, с выпиленной с задней стороны треугольной частью и наполненный массой для бальзамирования, на затылке черепа видны клочки темнорусых волос; тут же лежало несколько других человеческих костей. Здесь же, в разрыхленной земле, найдены части истлевшего деревянного ясеневого гроба и куски свинцового гроба, разрушенного, очевидно, не временем, а человеческими руками; также остальные кости с истлевшими частями роскошного одеяния, на котором три шитые канителью звезды первой степени: Геория, Владимира и Андрея Первозванного. Тут же лежал небольшой железный лом, куски позумента, бархата и несколько серебряных скоб и подножий. Комиссия положила: собрать все кости покойного Потемкина и положить в особый свинцовый ящик, отверстия в своде заделать, уложить на него мраморную надгробную доску, обнеся ее приличной чугунной решеткой, а позументы, скобы, звезды уложить в особый ящик, который оставить в ризнице крепостного собора на память о покойном. В 1873 году, херсонское земство повесило в церкви в память князя Таврического небольшую мраморную доску с надписью.

По смерти Потемкина, указом Екатерины, в сентябре 1792 года, дворец Потемкина объявлен императорским дворцом под именем Таврического. Дворец поступил в казну и сделался любимым местопребыванием императрицы весной и осенью. Грибовский в своих „Записках" говорит: „Государыня любила жить в этом дворце оттого, что главный корпус его был в один этаж, а государыня высоким входом не любила быть обеспокоена. Покои ее здесь были просторнее, чем в Зимнем дворце, особенно кабинет, в котором она дела слушала. Государыня этот дворец описывала Гриму в своих письмах так: „На дворец этот пошла мода; он в один этаж с огромным, прекрасным садом; вокруг же все казармы по берегу Невы; напротив — Конногвардейская, налево — Артиллерийская, а позади сада — Преображения. Для осени и весны нельзя желать ничего лучшего. Я живу направо от галереи со столбами; такого подъезда, я думаю, нет еще нигде на свете. Александр помещается налево. Правда, что прежде в этом дворце было не немного, а чрезвычайно сыро, так что из-под колонн в зале текла вода и на полу стояли лужи; происходило это оттого, что фундамент залы был ниже уровня воды в пруде. Но я помогла горю, приказав вырыть между домом и прудом сточную трубу и выложить ее камнем; труба идет вокруг всего дома и так хорошо отводит воду, что теперь совсем нет сырости в доме и не пахнет гнилью, как прежде".

 

 

Проект Кулибина одноарочного деревянного моста через Неву.

С гравюры 1799 года.

 

При императоре Павле в Таврическом дворце царствовало полное запустение. Второв5, посетивший его в это время, пишет: „На развалины великолепного Таврического дворца взглянул я со вздохом. Видел обломанные колонны, облупленные пальмы, и теперь еще поддерживающие своды, а в огромном зале, с колоннадой, украшенной барельефами и живописью, где прежде царствовали утехи, пышность и блеск, где отзывались звуки „Гром победы раздавайся!" — чтобы, вы думали, теперь? — Дымящийся лошадиный навоз!.. Вместо гармонических звуков, раздается хлопанье бичей, а вместо танцев бегают лошади на корде; зал превращен в манеж! Романический сад поныне еще привлекает всех для прогулки в нем. На беседках и храмиках стены и двери исписаны сквернословными стихами и прозой".

Тут поставлена, — продолжает Второв, — через один пруд славная модель механического моста для Невы. Кулибин делал эту модель на дворе академии наук в продолжение четырех лет, на постройку которой Потемкин дал ему тысячу рублей. Потемкин очень любил Ивана Петровича Кулибина за его честность и за его открытый, благородный характер. Прямота и откровенность, часто не нравившаяся в других людях Потемкину, нравились в Кулибине. Он был рад, что явился такой необыкновенный русский самоучка. Потемкин говаривал что он любит Кулибиным побесить немцев. Модель моста была в десять раз менее против настоящего предполагаемого через Неву моста. Дугообразный мост Кулибина предполагался деревянный. Он должен был иметь 140 сажень в длину, состоять из 12908 частей разной меры дерева, из 49650 железных винтов и 5300 железных четырехугольных обоин. Он был бы связан и укреплен стоячими и лежачими решетками, собранными из брусьев. Все части, составляющие дугу, подкреплялись бы взаимно, и вся тяжесть моста имела бы только две точки опоры на противоположных берегах реки. Брусья, находящиеся у этих точек опоры, должны были иметь шесть вершков ширины и столькоже толщины. В середине свода, от нижних частей строения до горизонтальной линии, вышина предполагалась в 12 сажень, что было бы достаточно для прохода кораблей с мачтами и парусами. Для предохранения моста от напоров сильного ветра были устроены двойные решетки. Начало въезда на мост предполагалось за 94 сажени от берега. Это можно было весьма удобно сделать на Адмиралтейской стороне, но на Васильевском острове надобно было для этого снести здания кадетского корпуса. Для избежания этого, Кулибин придумал сделать два въезда по берегу, из которых один начинался от здания двенадцати коллегий, а другой от первой линии. Концы дуги должно было прикрепить к каменным прочным фундаментам.

 

 

Памятник Потемкину в Херсоне.

С гравюры, приложенной к „Русской Старине" 1875 г.

 

Модель моста была рассмотрена в академии 27-го декабря 1776 года. Кулибин предстал собранию ученых и многочисленной толпе любопытных, окруживших его постройку, твердо уверенный в правильности своих исчислений; он выдержал испытание блистательно: на модель положили не 3300 предполагаемых пудов тяжести, а 5700; по ней прошло еще пятнадцать человек рабочих один за другим, и под середину ее подвесили гири на веревочках. В таком положении модель простояла долгое время. Тогда написали всеподданнейший доклад императрице, в котором сказали, что мост, построенный по проекту Кулибина через Неву, будет легко поднимать до 55000 пудов.

В царствование императора Александра I, другой такой же самоучка-инженер, мещанин Торгованов, подал графу Милорадовичу проект устройства туннеля под Невой со стороны Адмиралтейской площади на Васильевский остров. Прочитав поданный проект, граф сказал Торгованову, что он пустяки затевает. Торгованов отвечал, что это может быть славным делом, достойным России, и что он за него отвечает своей головой. Изобретатель просил на коленях у графа, чтобы он, хотя ради курьёза, доложил государю о его проекте. Граф доложил и вынес следующую резолюцию: „Выдать Торгованову из кабинета 200 рублей и обязать его подпиской, чтоб он впредь прожектами не занимался, а упражнялся в промыслах, состоянию его свойственных“.

По кончине императрицы Екатерины II, Павел повелел из Таврического дворца перенести все находящиеся в нем драгоценности, а паркетный пол в Михайловский замок, и приказал называть его замком, а смотрителя его — капитаном замка. В 1798 году, он велел в замке над церковью сделать главу и поставить крест. Постройка купола не осуществилась по недостатку средств. В 1799 году 11-го апреля, Павел повелел передать Таврический дворец под казармы лейб-гвардии конного полка, а в 1801 году сюда переведен был вновь сформированный тогда лейб-гвардии гусарский полк и простоял здесь по май 1802 года; оттуда он был выведен на стоянку в Павловск, а по окончании наполеоновских войн переведен в Царское Село, где квартирует и теперь.

 

 

Вид здания государственного банка в Петербурге в конце прошлого столетия.

С гравюры Мальтона 1798 года.

 

Указом, данным Александром I, замок велено переименовать во дворец и возвратит в него все драгоценности из Михайловского замка. Император Александр I провел в нем часть осени 1803 года; временно жила в нем и императрица Mapия Федоровна. В 1829 году, в нем жил наследник персидского престола Хозрев-Мирза. В этом дворце провел также последние годы и скончался историограф России — Н. М. Карамзин. Он умер в мае месяце от чахотки; государь Николай Павлович ездил к его праху и очень плакал.

 

 

1 - См. „Записки Державина".

2 - Имя этого танцмейстера сохранилось в Павловске, в названии „Пикового переулка", где последний имел свою дачу.

3 - См. письма Екатерины к Гримму.

4 - См. „Hermann", VII, 109.

5 - См. „Русский Вестник“, 1875 г.: „Отец и сын“, статья де-Пуле.

 

Иcтopия Гостиного двора. — Первые торговые ряды на Петербургской стороне. — Рассказы Бергхольца. — Первая книжная лавка и первые книгопродавцы. — Название линий Гостиного двора. — Мебельный ряд. — Апраксин и Щукин дворы. — Серебряные лавки. — Владелец их Яковлев. — Сын его журналист. — Нападки на Яковлева семьи Каратыгиных. — Гильдии. — Именитые граждане. — Первый петербургский городской голова Березин. — Купцы-миллионеры. — Богач Савва Яковлев. — Чудачество его детей, мотовство и кутежи. — Петровские законы о чистоте улиц. — Торговля в деревянном Гостином дворе. — Опера „Гостиный двор“. — Образ жизни купца в XVIII веке. — Оригиналы прежнего времени: майор Щегловский и бригадир Брызгалов. — Прогулки замечательных лиц и разных попрошаек по Гостиному двору.  — Юродивая Аннушка. — Пустосвятка Макарьевна. — Проезды позорной колесницы с преступниками. — Селиванов, пророк скопцев. — Гостинодворский зоил Булгарин. — Его рекламы. — Старинные торговые дома и торговцы старожилы. — Скрипичный мастер Батов. — Газовое освещение и отопление в Гостином. — Позднейшие перестройки лавок.

 

ЕРВЫЕ торговые ряды в Петербурге были построены в 1705 году, на Петербургской стороне, вблизи домика Петра Великого, где теперь стоят дома церковно-служителей Петропавловского собора; по словам первой монографии о Петербурге, отпечатанной в 1713 году в Лейпциге, ряды заключали в себе несколько сотен грубо обтесанных брусчатых лавок без окон и печей. Эти лавки, в ночь на 28-е июля 1710 года, сгорели дотла. На пожаре не обошлось без крупного грабежа. Чтобы наказать грабителей, вскоре по углам площади, занятой до пожара лавками, были построены четыре виселицы, на которых повесили по жребию четверых из числа двенадцати человек, принадлежащих частью к гарнизону и В. А. Плавильщиков был родной брат П. А. Плавильщикова, известного актера и автора многих театральных пьес. У него был еще третий брат, А. А. Плавильщиков, статский советник, известный тоже своею ученой деятельностью.

На этом месте во времена Петра по праздничным дням собирались разные мастеровые, крестьяне и т. д.; подгуляв в кружале (кабаке), они разбирались на две стороны и вступали в кулачный бой. Обыкновенно, такие схватки происходили с дикими криками и не без серьёзного кровопролития. Иностранцы, видя, что в подобные беспорядки не вмешивалась полиция, думали, что они допускались для приучения молодых людей к бою, чтобы из них впоследствии выходили хорошие солдаты.

По другим источникам, с 1780 года; последнее известие надо считать более близким к правде.

П. И. Страхов (1757 - 1813 гг.), профессор опытной физики, друг Еф. Ив. Кострова, секретарь Хераскова и известный переводчик и сотрудник издания Н. Ив. Новикова.

В то время, на верхней лиши было 24 меховые лавки, торговали еще два травяника, Гокашкин и Балашов, и затем помещалось еще 18 мебельных лавок; в одной из последних, под № 123, купец Хабаров продавал и отдавал на прокат маскарадные костюмы.

Петр Татаринов, автор множества патриатических стихотворений, во время Крымской войны, поэмы „Пассаж“ и затем водевиля „Папиросы с сюрпризами".

Аблесимов написал в своем журнале „Собрате забавных басен“, Спб., 1781 г., следующую эпиграмму на таких купцов.

 

„Престранное то дело:

Купечество свое кидает ремесло,

Пускаяся из них иные смело,

Собой умножить чтоб военное число,

Повидимому, ясно:

И всяк степенный муж об оном мнитъ согласно;

Дала судьба им хлеб, так дай же им и честь,

У них де уж теперь довольно денег есть"...