В день пореезда императорской фамилии в Зимний дворец в великую субботу, была освящена придворная соборная церковь новгородским архиепископом Дмитрием Сеченовым во имя Воскресения Господня. Позднее, в 1763 году, при перенесении в церковь древнего образа Христа Спасителя на убрусе, по воле Екатерины II, храм был вновь освящен 12-го июля преосвященным Гавриилом, архиепископом петербургским и шлиссельбургским, во имя Спаса Нерукотворного образа¹.

Если верить рассказам современников Петра III, то он довольно регулярно ходил в придворную церковь к концу обедни, но только вот по какому случаю: между новыми придворными обычаями французская мода заменила русский обычай низко кланяться, т. е. нагибать голову в пояс. Попытки старых придворных дам пригибать колена, согласно с нововведением, были очень неудачны и смешны. И вот, чтоб дать волю смеху, смотря на гримасы, ужимки и приседания старух, Петр бывал у выхода из церкви. Государь в частной жизни обходился с приближенными очень снисходительно и добродушно, пил с ними пунш из одной чаши и курил табак кнастер из глиняной трубки. Петр был большой охотник до курения и желал, чтоб и другие курили. Он всюду, куда ни ездил в гости, всегда приказывал за собой возить целую корзину голландских глиняных трубок и множество картузов с кнастером и другими сортами табаку; куда бы государь ни npиезжал, в миъ комнаты наполнялись густющим табачным дымом, и только после того Петр начинал шутить и веселиться.

Любимой карточной игрой Петра III была ,,campis“. В этой игре каждый имел несколько жизней; кто переживет, тот и выигрывает; на каждое очко ставились червонцы, император же, когда проигрывал, то вместо того, чтобы отдать жизнь, бросал в пульку червонец, и с помощью этой уловки всегда оставался в выигрыше. Обыкновенными его партнерами были двое Нарышкиных с их женами, Измайлов, Елизавета Дашкова, Мельгунов, Гудович и Анжерн. У государя был любимец негр-шут „Нарцис“. Про этого негра, отличавшагося необыкновенной злостью, существует несколько анекдотов. Раз государь заметил своего любимца, яростно оборонявшегося и руками, и ногами от другого служителя, который бил его немилосердно. Петр, узнав, что соперник его шута был полковой мусорщик, с досадой воскликнул: „Нарцис для нас потерян навседа, или он должен смыть свое бесчестье кровью! “ — и для того, чтобы привести эти слова в дело, приказал тотчас же из побитого шута выпустить нисколько капель крови. Кроме этого негра, у императора былъ любимец камердинер Бастидон, родом португалец, на дочери которого был женат поэт Державин.

Петръ III плохо говорил по-русски и не любил русского языка, за то он души не чаялъ во всем немецком и до обожания любил короля прусского Фридриха II, у которого считал за честь числиться лейтенантом в службе. Петр постоянно носил на пальце бриллиантовый перстень с изображением короля; он также любил играть на скрипке и затем всякие военные экзерциции, хотя пугался выстрела из ружья, очень боялся грозы и не мог без страха подойдти к ручному медведю на цепи; императрица Екатерина рассказывала о том, как крыса, раз забравшаяся в его игрушечную крепость, съела картонного солдатика, за что, по военному уставу, была им повешена. Петръ III не лишен был и суеверных предрассудков: так он очень любил гадать в карты. Кто-то сказал императору, что есть офицер Веревкин³, большой мастеръ гадать на них; послали за ним. Веревкин взял колоду в руки, ловко выбросил на пол четыре короля. — Что это значитъ? — спросил государь. — Так фальшивые короли падаютъ перед истинным царем, — отвечал он. Фокус оказался удачным, и гаданье имело большой успех. Император рассказал про мастерство Веревкина на картах Екатерине; императрица пожелала его видеть, Веревкин явился с колодой карт.

— Я слышала, что вы человек умный, — сказала государыня: — неужели вы веруете в подобные нелепости?

— Нимало, — отвечал Веревкин.

— Я очень рада, — прибавила Екатерина: — и скажу, что вы в карты наговорили мне чудеса.

Князь Вяземский рассказывает, что Веревкин был рассказчик и краснобай, каких было немного; его прихожая с шести часов утра наполнялась присланными с приглашениями на обед или на вечер; хозяева сзывали гостей на Веревкина. Отправляясь на вечера, он спрашивал своих товарищей:

— Как хотите: заставить ли мне сегодня слушателей плакать или смеяться? — И с общего назначения то морил со смеха, то приводил в слезы.

Петр III начал свое царствование рядом милостей: он возвратил из ссылки множество людей, сосланных Елизаветой, уничтожил ненавистное „слово и дело“; но важнейшими его правительственными мерами были дарования дворянам различных льгот. Дворяне хотели в память этого события вылить статую Петра III из золота⁴. Петр III первый стал награждать женщин орденами: он дал орден св. Екатерины Елизавете Романовне Воронцовой; первый же этот женский орден имел мужчина — князь А. Д. Меншиков.

После переезда государя во дворец, внутренняя отделка Зимнего дворца все еще продолжалась. Поправляли потолки и крышу, которая оказала течь, расписывали плафон в комнате камер-фрейлины Елизаветы Воронцовой, отделывали мрамором стены аванзалы и античной комнаты, поправляли также и набережную у Зимнего дворца. Затем строили манеж и над ним наводили висячий сад, в котором были посажены деревья до 4¹/₂ сажень вышины; работы производились под надзором архитекторов Жеребкова и Фельтена.

Года через два был разобран оставшийся несломанным деревянный флигель и отвезен в Красное Село. Связи и кровельное железо с него были отданы для строившейся в то время Владимирской церкви, что в придворных слободах. Название это получила она от того, что первоначально к приходу ее принадлежали одни придворные служители, о чем также свидетельствует и название окружающих ее улиц, населенных одними придворными ремесленниками. Так, например, хлебники жили в Хлебном переулке, гребцы — в Гребецкой улице, повара — в Поварском переулке, стремянщики — в Стремянной улице, кузнецы — в Кузнечном переулке и т. д. В 1746 году, Владимирская церковь⁵ помещалась в доме коммиссара главной дворцовой канцелярии, Федора Якимова, на углу улиц Басманной (теперь Колокольная) и Грязной (Николаевская); дом этот теперь принадлежит г-же Сироткиной.

Екатерина II довершила начатый Петром III перестройки и отделки в Зимнем дворце. Общий расход всех потраченных сумм на отделку дворца к 1768 году достигал 2622020 рублей 19³/₄ коп. Главным директором внутренних работ в Зимнем дворце в это время был известный любитель художеств и искусств, Ив. Ив. Бецкий.

В 1767 году приступлено было к новой пристройке к дворцу для Эрмитажа; здание выводилось архитектором де-Ламотом, и продолговатая постройка его тянулась от Миллионной до Невы, между двумя дворцовыми переулками. Спустя четыре года, начали строить, по проекту архитектора Фельтена, другую часть постройки, тоже для Эрмитажа, по Миллионной и набережной, от Ламотовского здания до Зимней канавки; ее называли Шепелевским дворцом, по находившемуся здесь дому Шепелева⁶. В 1780 году были сделаны еще пристройки за Зимней канавкой на месте, где были прежде дома: купца Крейца, г. Кошелева и других. По окончании этих построек в 1783 году, императрица приказала архитектору Гваренги, на месте, где был Лейб-кампанский корпус⁷, пристроить театр и непременно его окончить к августу 1784 года. Архитектором Гваренги была тоже построена и арка, соединяющая Эрмитаж с театром, и часть, заключающая рафаэлевы ложи, под которыми была расположена в четырех комнатах купленная Екатериной библютека Вольтера и Дидеро, состоящая из 50000 книг; здесь же хранилась библиотека географа Бюшинга, старинные рукописи, собрание карт и любимые книги императрицы на русском языке: это была собственная ее величества библиотека. Вместе с этими постройками Гваренги устроил для государыни из Эрмитажа пологий, почти неприметный скат⁸, по которому императрица скатывалась в креслах к самым дверям, расположенным у эрмитажного подъезда. На эти постройки было израсходовано всего 300000 рублей.

Рассказывают, что когда Гваренги построил арку, то завистники этого зодчего донесли государыне, что она очень непрочна и грозит падением. Императрица приказала тщательно со всей возможной строгостью ее освидетельствовать, и когда было найдено, что арка тверда и во всех частях пропорциональна, то государыня приказала дать в ней роскошный пир.

Болших и малых зал в возведенных пристройках тогда считалось около сорока. В 1786 году, начато было архитектором Гваренги строение мраморной галереи (Георгиевской и Тронной зал). В 1787 году, сделаны своды во всех кухнях и службах нижнего жилья, где их прежде не было, также под мыльней на половине государыни; для их высочеств сделаны мыльни под строением, переделанным из большого зала, который был разобран, и вместо его построены комнаты и внутренний непроездный дворик; в то же время, „по умножении фамилии государыни“, повелено сделать третью кухню под этими покоями. На постройки было отпущено 100000 рублей. В 1793 году отделывались две аванзалы и огромная между ними мраморная разноцветная галерея; работы производились сперва под распоряжением генерал-майора Попова, а после генерал-поручика Тургенева; употреблено было всего 782556 рублей 47¹/₂ копеек, из числа которых пошло на мрамор 291502 рубля, на бронзу 283792 рублей; на живопись, лепную работу, потолки и проч. 43000 рубля. В 1794 году, в Георгиевской зале был устроен великолепный трон; неизвестно только, когда он был переделан и заменен нынешним⁹. Должно предполагать, что первый рисунок был превосходный. К трону вели шесть мраморных ступеней, на которых возвышались боковые стены с арками, орнаментами, и задняя с богатым по верху архитравом из мрамора, по сторонам стояли две большие мраморные вазы и статуи „Вера и Закон“, взятые в 1795 году от садового инспектора Крока. Трон устроен был архитектором Старовым.

В шесть часов утра, когда все в Зимнем дворце спало, императрица Екатерина вставала, одевалась, никого не беспокоя, сама зажигала свечки и разводила камин. Государыня не любила тревожить прислугу; она говорила: „Надо жить и давать жить другим". Если она звонила, чтобы ей подали воды, и камер-лакей спал в соседней комнате, то она терпеливо ждала. От постели государыня переходила в другую комнату, где для нее была приготовлена теплая вода для полоскания горла, брала лед для обтирания лица от густо разрумяненной девицы, камчадалки Алексеевой; последняя была часто неисправной и забывала приготовить нужное. Императрице нередко долго приходилось ее ждать, и раз Екатерина сказала окружающим: „Нет, это уже слишком часто, взыщу непременно". При входе виновной императрица ограничилась следующим выговором: „Скажи мне, пожалуйста, Екатерина Ивановна, или ты обрекла себя навсегда жить во дворце? Станется, что выйдешь замуж, то неужели не отвыкнешь от своей беспечности; ведь муж не я; право, подумай о себе". После утреннего туалета императрица шла в кабинет, куда приносили ей крепкий кофе с густыми сливками и гренками. Кофе варили ей из одного фунта на пять чашек, после нее лакеи добавляли воды в остаток, после них истопники еще переваривали.

Государыня садилась после кофе за дела; в кабинете все бумаги лежали по статьям по раз заведенному порядку, на одних и тех же местах; перед ней во время чтения бумаг ставилась табакерка с изображением Петра Великого; императрица говорила, смотря на него: „Я мысленно спрашиваю это великое изображение, что бы он повелел, чтобы запретил или чтобы он стал делать на моем месте?“ Занятия государыни продолжались до 9 часов. В это время она никогда не беспокоила других: сама выпускала собачек, отворяла им дверь. Под старость только государыня завела колокольчик, на зов которого являлась всегда Марья Савишна Перекусихина. В бытность еще цесаревной, Екатерина любила потешаться с колокольчиком: раз она спряталась под кровать и, держа в руке колокольчик, звонила; прислуга несколько раз входила в спальню в недоумении и долго искала ее, пока сама забавлявшаяся великая княгиня не открыла им своей шутки. До чего она дорожила спокойствием своих слуг, существует много анекдотов. Так, однажды, она услышала громкий, неизвестно откуда происходящий голос: Потушите, потушите огонь!

— Кто там кричит? — спросила она.

— Я, трубочист, — отозвался голос из трубы.

— А с кем ты говоришь?

— Знаю, что с государыней, — ответил он: — погасите только огон поскорее, мне горячо.

Екатерина тотчас сама залила дрова, и заметив, что труба от самого верха прямая, приказала сделать в ней решотку. Государыня раз рано утром увидала из окна, что старуха ловитъ перед дворцом курицу и не может поймать. „Велите пособить бедной старухе; узнайте, что это значит?" — повелела императрица. Государыне донесли, что внук этой старухи служит поваренком, и что курица казенная, украдена. „Прикажите же навсегда, — сказала Екатерина: — чтоб эта старуха получала всякий день по курице, но только не живой, а битой. Этим распоряжением мы отвратим от воровства молодого человека, избавим от мучения его бабушку и поможем ей в нищете“. После того старуха каждый день являлась на кухню и получала битую курицу. Раз, прогуливаясь в садике, государыня заметила в грое садового ученика, который имел перед собой четыре блюда и собирался обедать. Она заглянула в грот и сказала:

— Как ты хорошо кушаешь! Откуда ты это получаешь?

— У меня дядя поваром, он мне дает.

— И всякий день по стольку?

— Да, государыня, но лишь во время вашего пребывашя здесь.

— Стало быть, ты радуешься, когда я сюда переселяюсь?

— Очень, очень, — отвечали мальчики.

— Ну, кушай, кушай, не хочу тебе мешать, — и государыня пошла от него прочь. Придворная прислуга при ней наживалась и тащила все; государыня смотрела на эту поживу глазами доброй хозяйки. Например, при ней показывали на один обед караульного офицера во дворце 70 рублей, дворцовое серебро чистили таким порошком, что значительная доля серебра оставалась чистильщикам. Великому князю Александру Павловичу раз потребовалась ложка рому, и с тех пор в расход записывалась бутылка рому. Эта бутылка рому показывалась на ежедневный расход даже в царствование Николая: ее открыла императрица Александра Федоровна. Императрица со всяким истопником и лакеем обращалась приветливо, прибавляла к словам: потрудись, пожалуй, спасибо, очень довольна и т. д.

Все служащие при ее особе имели к ней такую привязанность, что малейшее неудовольствие государыни повергало слуг в большое горе. У государыни было пять камердинеров, три при ней и два при Эрмитаже, у каждого были особые должности. Один смотрел за гардеробом, другой надзирал за чистотой в комнатах, третий был начальником „ казенной“, в которой хранились бархаты, материи, полотна, парчи и другие вещи. Был при ней посыльный, старичек Федор Михайлович. Все важные бумаги и дела она посылала с ним незапечатанными. Письма отправлялись следующим образом: старик открывали свой карман, говоря: „Положите сами, государыня“. Императрица укладывала в нем бумаги, как в сумке. Когда же он являлся к посланному, то тот уже сам вынимал из кармана почту. Любимый ее камердинер, Попов, отличался необыкновенной правдивостью, хотя и в грубой форме, но императрица на него не гневалась. Раз Екатерина приказывает ему принести часы. Попов отвечает, что нет у нее таких. Императрица приказываетъ ему принести все ящики. „Я сама осмотрю, когда ты упрямишься". — „Зачем их понапрасну таскать, когда их нет“. Граф Орлов, случившийся при этом разговоре, делает за грубость замечание Попову; тот ему, в свою очередь, отвечает: „Еще правда не запрещена, она сама ее любит". Наконец, ящики были принесены, и часов не нашли. „Кто же теперь неправ, государыня?" — сказал Попов. — „Я — сказала государыня: — прости меня". Другой раз, не находя на своем бюро нужной бумаги, Екатерина сделала этому камердинеру выговор, сказав: „Верно ты ее куда нибудь задевал?" Попов грубо отвечал: „Верно, вы сами куда нибудь ее замешали". Государыня в досаде приказала ему выйти вон из комнаты. Скоро государыня, найдя бумагу в другом месте, приказала позвать Попова к себе. Попов не шел, говоря: „Зачем я к ней пойду, когда она меня от себя выгнала?" Только по третьему зову предстал на глаза государыни угрюмый камердинер.

По смерти Попова, князь Барятинский на место умершаго хотел определить своего любимца. Государыня прямо воспротивилась этому, говоря: „Сии господа выбирают мне камердинера для себя, а я хочу его иметь для себя", — и приказала дворцовым служителям найти ей камердинера в среде их же самих.

После девяти часовъ первый к ней входил с докладом обер-полицеймейстер. Государыня расспрашивала его о происшествиях в городе, о состоянии цен на жизненные припасы, и что говорят о ней в народе. Узнав раз, что говядина от малаго пригона скота из 2 коп. дошла до 4 коп., приказала выдать ему денег для закупки скота, чтобы от этого снова цена понизилась. После обер-полицеймейстера входили: генерал-прокурор — с мемориями от сената, генерал-рекетмейстер — для утверждения рассмотренных тяжб, губернатору управляющей военной, иностранной коллегиями и т. д. Однажды, когда государыне докладывал кто-то о делах, в соседней комнате придворные играли в волан и так шумно, что заглушали его слова. „Не прикажете ли, — сказал он: — велеть им замолчать?". — „Нет, — отвечала государыня: — у всякого свои занятия. Читай немного погромче и оставь их веселиться". Для некоторых членов назначены были в неделе особенные дни, но все чины в случаях важных и нетерпящих отлагательства могли и в другие дни являться с докладом. При входе к государыне соблюдали установленный этикет, на который она отвечала поклоном и давала целовать руку. Фельдмаршал Суворов, входя в комнату, делал сперва три земных поклона перед образом Казанской Богоматери, стоявшем в углу на правой стороне дверей, а потом императрице; государыня каждый раз старалась его до этого не допускать и, поднимая его за руки, говорила: „Помилуй, Александр Васильевич, как тебе не стыдно это делать". Входящие военные чины были в мундирах со шпагами и в башмаках, в праздники же в сапогах; статские же в простых французских кафтанах. Из кабинета государыня переходила в парадную уборную, сюда приводили к ней внуков, здесь же представлялись некоторые вельможи, происходили разговоры, шутки и т. д., в то время, когда чесали и убирали голову императрицы; волосы государыни были очень длинные, так что касались пола, когда она сидела в креслах; убирал их парикмахер Козлов. Раз государыня спросила у него, как здоровье его жены? „Пишет, государыня, что здорова". — „Как, неужели она не приезжает видеться с тобой?" — „Да на чем? Нанимать дорого, казенных же теперь не дают: вы нам много хлопот наделать изволили, сократив конюшню". (В то время только-что вышли сокращения по конюшенному ведомству). — „Не верю, однако же, чтобы с такой точностью исполняли мое приказание и чтобы по знакомству выпросить было невозможно. Скажи мне откровенно". — „Сказал бы, — продолжал Козлов: — но боюсь, чтобы не дошла то до обер-шталмейстера". — Нет, ручаюсь, что все останется между нами". — „Так знайте, — говорил он: — что все старое по-старому: лишний поклон — и коляска подвезена; однако, не проговоритесь, не забудьте обещания". — „Ни, ни", — проговорила царица, и хранила тайну. Туалет государыни продолжался не более десяти минут; прислуживали ей четыре пожилые девицы: известная калмычка Алексеева, гречанка А. А. Палакучи накалывала ей наколку и две сестры Зверевы подавали булавки.

Пpиeм в уборной государыни почитался знаком особенной милости царской. Обедала она, как мы говорили, в час, а под старость — в два. Кушала кушанья все жирные и любила говядину с солеными огурцами. За столом с ней всегда обедали до десяти человек приближенных. В числе ее поваров был один очень плохой, но государыня не желала его уволить, и когда наступала очередная его неделя, то она говорила: „Мы теперь на диете; ничего — попостимся; за то после хорошо поедим". После обеда она садилась за шитье по канве; в шесть часов были приезды ко двору. Государыня редко каталась по городу — не более трех-четырех раз в зиму. Однажды, почувствовав головную боль, императрица села в сани, проехалась — и получила облегчение. На другой день у государыни была та же боль головы, ей советовали употребит вчерашнее лекарство, опять ехать в санях, на это она ответила: „Что скажет про меня народ, когда бы увидел меня два дня сряду на улице?“ Императрица имела хорошее здоровье, единственно чем она страдала — это коликами и головной болыо; да еще под старость у нее опухли ноги и открылись раны. Она обыкновенно не ужинала, за исключешем праздничных дней. Императрица ложилась спать в десятом часу и в постели пила стакан отварной воды. Она была религиозна и строго исполняла все правила церкви, ходила на литургии и всеношные. В вербное воскресенье она переезжала в Таврический дворец, где постилась, а в великую субботу перебиралась опять в Зимний дворец.

Первый день Пасхи во дворце праздновался необыкновенно торжественно; по окончании заутрени, все сановники двора подходили к руке императрицы, за ними следовали военные, гражданские чиновники, а вечером дамы в роскошных нарядах поздравляли государыню с праздником.

В посту, в Киеве, государыня посетила все пещеры, питалась одним картофелем, подходила к руке духовных лиц. Она любила проповеди и увлекалась красноречием митрополита Платона¹⁰.

Государыня усвоила как русскую речь, так и многие русские привычки. Она парилась в русской бане, употребляла часто пословицы в разговоре. Государыня как по-французски, так и по-русски писала неправильно, хотя умно и своеобразно. Храповицкий часто поправлял ее русское письмо, а граф Шувалов французское. Последний, между другими письмами, исправлял и письма ее к Вольтеру. Даже и тогда, когда бывал в отсутствии, например, в Париже, он получал черновую от императрицы, поправлял ошибки, затем исправленное отправлял в Петербург, где уже Екатерина переписывала письмо и, таким образом, в третьем издании отправляла в Ферней. Государыня, по обыкновении, писала на бумаге большого формата, редко зачеркивая написанное; но если приходилось ей заменить одно слово другим, или исправить выражение, она бросала написанное, брала другой лист бумаги и заново начинала свою редакцию.

Екатерина ввела при дворе своем изящную простоту русского платья; прежние цветные платья были заменены на выходах белыми, парча вышла совсем из моды; сама императрица являлась на торжествах одетой в длинное белое платье, в маленькой короне, иногда в порфире; прическа была в длинных локонах на плечах; позднее государыня придумала себе костюм, похожий на старинный русский, с фатой и открытыми проймами на рукавах. Шуба на ней была с талией, на груди ожерелье из жемчуга в несколько рядов. Еще позднее, костюм государыни имел характер мужского: свободный кафтан без талии (молдаван) и маховая венгерская шапка с кистью. Под старость государыня ходила в простом чепце, шапочке и капоте и одинаково умела сохранить величавость в осанке и поступи до конца жизни. Улыбку императрицы все находили необыкновенно приятной. Государыня до вступления на престол не употребляла ни белил, ни румян для лица, как ни прилагала свои заботы о лице ее Елизавета Петровна, посылая ей румяна и белила; но императрица Екатерина II, подобно всем ее подданным, употребляла различные притиранья. За 60 лет государыня сохранила все зубы и прежнюю прекрасную форму руки; зрение императрицы несколько ослабло, и она надевала очки с увеличительными стеклами, когда читала бумаги. Слух у государыни был развит как-то прихотливо: она не находила гармонии в музыке и всегда была к ней равнодушна. Однако, она никогда не выказывала этого и всегда на концертах, при пении и игре музыкантов, поручала кому-нибудь из знатоков подавать ей знак, когда надо было аплодировать. Выслушав однажды квартет Гайдна, она подозвала к себе Зубова и сказала: „Когда кто играет solo, я знаю, что как кончится, то апплодировать должно, но в квартете я теряюсь и боюсь похвалить некстати, — пожалуйста, взгляни на меня, когда игра или сочинение требует похвалы". Императрица часто говорила, что музыка на нее производит то же впечатление, что уличный шум. Екатерина была совершенной противоположностью в этом случае своей тетки, императрицы Елизаветы: последняя серьезно понимала толк в музыке и была даже большая охотница до таких негармонических вещей, как, например, кваканье лягушек, которых она очень усердно размножала в своих садах.

Всевозможные животные, дичившиеся всех, ласково встречали государыню и давали себя ласкать, чужие собаки со двора прибегали к ней и ложились у ее ног. После сильного пожара, бывшего в Петербурге в начале ее царствования, голуби слетелись тысячами к ее окнам и нашли там пристанище и корм. П. И. Сумароков¹¹ говорит, что в шелковых ее платках и простынях нередко замечались электрические искры, и от прикосновения к ее обнаженному телу раз Перекусихина почувствовала сильный толчек в руку — так велики были жизненные силы Екатерины. Не любя разных попрошаек, государыня любила щедро награждать. Подарки она делала с таким уменьем и тактом, что их нельзя было не принять. Императрица дарила всегда неожиданно: то пошлет плохую табакерку с червонцами, то горшок простых цветов с драгоценным камнем на стебле; то простой рукомойник с водой, из которого выпадет драгоценный перстень; то подложит под кровать имениннице две тысячи серебряных рублей, или подарит невесте перстень с своим изображением в мужском наряде, сказав: „А вот и тебе жених, которому, я уверена, ты никогда не изменишь и останешься ему верна"; или пошлет капельмейстеру Паэзелло, после представления его оперы „Дидона", табакерку, осыпанную бриллиантами, с надписью, что кароагенская царица при кончине ему ее завещала. Бывали примеры, что государыня посылала подарки и обличительного свойства для исправления нравов своих придворных. Так, узнав, что один из ее вельмож полюбил очень крепкие напитки, государыня дарит ему большой кубок; другому старику, поклоннику женщин, взявшему к себе в дом на содержание танцовщицу, государыня послала попугая, который то и дело говорил: „Стыдно старику дурачиться!" Другому, большому охотнику до женских рукоделий, поднесшему Екатерине расшитую шелками подушку, подарила бриллиантовые серьги.

Государыня в начале своего царствования принимала все просьбы лично, но когда в Москве просители, во время коронации, стали перед ней на колени полукругом и преградили ей дорогу в соборы, а грузины подали вместо просьбы свои паспорта, государыня лично уже просьб не принимала.

Императрица в высокоторжественные дни одевала на себя бриллиантовую корону и две орденские ленты, с цепями этих орденов и двумя звездами, приколотыми на корсаже одна над другой. По словам того же иностранца, богатство и пышность русского двора превосходили самые пышные описания; следы старого азиатского великолепия смешивались с европейской утонченностью; всегда огромная свита следовала впереди и позади государыни. Роскошь и блеск придворных нарядов и обилие драгоценных камней далеко оставляют за собой великолепие других европейских дворов. На мужчинах французские костюмы; платья дам с небольшими фижмами, длинными висячими рукавами и с короткими шлейфами; петербургские придворные дамы носили очень высокие прически и сильно румянились. Из других предметов роскоши, ничто так не поражало, как обилие драгоценных камней, блестевших на различных частях их костюма. Много драгоценных камней в то время в Европе можно было встретить только на женщинах. У насъ же и мужчины в этом отношении соперничали с женщинами. Почти все вельможи были усыпаны бриллиантами: пуговицы, пряжки, рукоятки саблей, эполеты и нередко шляпы были унизаны бриллиантами в несколько рядов.

Как мы уже говорили, государыня редко выезжала гулять по улицам Петербурга, но за то на масляницу или в хорошую погоду зимой составлялись необыкновенные катания в санях. Закладывали за заставой трое саней десятью-двенадцатью лошадьми, и к каждым саням прицепляли веревками по двенадцати салазок. Екатерина садилась одна в большие сани, посредине; дамы и мужчины помещались по одиночке, и таким образом тянулся целый ряд странного поезда; задние салазки нередко опрокидывались, слышны были крики, смех и т. д. Такой поезд нередко приезжал к Чесменскому дворцу. Пообедав там, путники пускались проселочной дорогой на Неву, на казенную дачу Горбылевскую. Здесь придворные катались с гор, а государыня глядела на них из павильона, и затем все отправлялись в Таврический дворец, где ужинали и разъезжались по домам. Простые выезды государыни также отличались пышностью. Впереди открывали путь лейб-гусары, в мундирах с галунами, позади замыкал такой же отряд; вечером дорогу освещали факелы; толпа народа всегда бежала вслед за ней с громкими криками. У государыни бывало на императорской конюшне до тысячи двухсот лошадей. Екатерина очень любила ездить верхом по-мужски перед войсками; у ней был любимый бурый, в мелкой гречке, жеребец „Бриллиант“¹², красивый, варваршской породы. Тетка ее, императрица Елизавета, запрещала ей так ездить, но Екатерина купила себе складное седло, которое из женского превращалось в мужское. Государыня очень любила свое конюшенное ведомство и в день праздника 18-го августа посылала каждому служащему там штаб-офицеру по бутылке шампанского, и обер-офицеру по бутылке красного вина, конюхам же выдавали водку, пиво и мед, и, чтобы не мешать им праздновать, строжайше было запрещено в этот день брать из конюшни лошадей. В Екатерининское время ездили очень красиво, сани были двухместные, с дышлами, запрягались парой, четверней или шестерней в цуг; бывали и беговые сани одиночные, без кучерского места; на запятках у них была сидейка, на которой мог сидеть верхом человек; снаружи их отделывали нарядно бронзой или серебром, внутри обивали ярким бархатом или трипом, полость бархатную подпушали мехом, оба полоза саней своими загнутыми головками сводились вместе на высоте аршин двух от земли и замыкались какою-нибудь золоченой и серебряной фигурой, например, головой Медузы, сатира, льва и медведя, с ушами сквозными для пропуска вожжей. Лошадь манежная, кургузая, в мундштуке с кутасами и клананами, в шорах с постромками, впрягалась в две кривые оглобли с седёлкой, без дуги. Любитель садился в барское место, спереди запахивался полостью, сам правил вожжами; на запятках на сидейке, похожей на английское легкое седло и обитой подстать саням, садился верхом лакей, одетый по-гусарски; лакей держал в руках гибкий плетеный бич, щелкал по воздуху и кричал встречным и поперечным: пади, пади, берегись! Такое катанье называлось „кадрилью"; тогдашние молодые петиметры собирались парами и более вместе с молодыми дамами и, одетые в „санную шубу" или куртку с чихчирями, с верховыми жокеями, наряженными греками, албанцами, черкесами или гусарами, представляли довольно красивую зимнюю сцену на Неве или на набережной у дворца. Нередко ездили и на оленях; последних пригоняли из Кеми самоеды, которые располагались чумами на Неве, близ здания арсенала, где теперь Литейный мост. Езда на оленях по городу существовала до двадцатых годов нынешнего столетия. При Екатерине II Нева напротив Охты и в слободе лейб-гвардии конного полка кипела жизнь: в этом месте были устроены катки, несколько дальше, в огороженном пространстве, проезжали лошадей; там толпа зрителей смотрела на бег. Ледяные горы тоже представляли не менее красивое зрелище, благодаря убранству деревьями, фонарями и другими украшениями.

В царствование Анны Ивановны, в целом Петербурге не было ста карет, при императрице Екатерине их было более 4000; ездили тогда в них шестериком, с двумя форейторами „на унос“; передовой форейтор был важное лицо, ему вменялось в особую несть и было в „тоне“, при разъездах с балов, никак не выдать или осрамить своего господина, но непременно вывезти его первого, хотя бы в разбитой карете. При разъездах тогда не было полиции, а потому беспорядок, давка, крик, свалка, доходили до невероятия; не только вдребезги, ломали экипажи, но давили насмерть лошадей и людей; после каждого бала, если крепостные кучера кого-нибудь задавили, то хвастались как-будто выигранной победой. Сцены этого рода всего чаще происходили на Царицыном лугу, где находился театр, и у дома Апраксина, у которого знать часто танцевала. С воцарением императора Павла варварская мода езды с форейторами быстро приутихла, и не слышно было больше громких криков: „пади, пади!“. За то со смертью Павла опять все экипажи на улицах перестали смотреть немецкими и французскими закладками, но тотчас появилась вновь старая русская упряжь, с кучерами в русских костюмах и форейторами на передних лошадях, и все эти экипажи с прежней быстротой и с криками форейторов понеслись по улицам. Впрочем, потребности у простых граждан в то время не были так прихотливы, как у бар, и извозчичьи экипажи летом состояли из роспусков или волочков, вроде ломовых дрог, с фартуками для завешивания ног от грязи. Постепенно после этих дрог образовались одноколки и дрожки; зимой санки были также самого первоначального вида.

В извозчичьих одноколках надо было правитъ самому, извозчик стоял назади; дрожки имели ступеньки, спинки и подушки; хорошие извозчичьи экипажи были покрыты плисом, убраны „франьями“ и раскрашены пестрыми красками. Извозчики носили летом шляпы с ягелтыми лентами, а зимой желтые шапки, одеты были они в кафтаны с желтыми кушаками; на спине между плечами висела из белой жести дощечка, на которой масляными красками была написана часть города, где извозчик стоял, и номер; за такой билет извозчик платил ежегодно в управу благочиния два рубля. Цена за проезд была самая ничтожная, например от Невской лавры до Адмиралтейства две гривны (шесть копеек). На извозчиках в старое время не находили низким ездить даже вельможи, и нередко извозчик тащил на своей кляче и первого сановника, и простого мужика. Одни только маюры и ассесоры считали обязанностью ездить по городу на четверках, так как восьмой класс позволял им в первый раз эту роскошь. Что же касается до езды на почтовых, то таковая у нас процветала и отличалась необыкновенной скоростью. Еще Герберштейн (посол австрийский при Василии Иоанновиче) писал в 1516 году, что он из Новгорода до Москвы проехал 600 верст в 72 часа. Рассказывают, что Екатерина II, желая удивить скоростью езды в Poccии императора Иосифа, приказала найти ямщика, который бы взялся на перекладных доставить императора в Москву в 36 часов. Такой ямщик нашелся и был приведен пред государыней. — „Берусь, матушка, — сказал он: — доставить немецкого короля в 36 часов; но не отвечаю, будет ли цела в нем душа".

При императоре Павле вышел приказ выслать всех извозчиков из города; приказ этот последовал по донесении императору, что один извозчик задавил прохожего.

Видя крайнюю надобность в них, их скоро опять воротили, но запретили им дрожки, а велели иметь коляски. Извозчики, впрочем, нашлись: сняли подушку с дрожек, навязали на них сверху сани, — вот и вышла коляска.

В то время поездка за двадцать, за тридцать верст по ухабам, пескам и бревенчатой мостовой представляла немало трудностей, и люди богатые в такой путь выезжали целым караваном: с поварами, кухней, с приспешниками и т. д. Когда граф Шереметьев с женой ездил в Москву, то всегда в одной карете с ним сидели шут и дура. Многие уродливые привычки старины тогда еще исполнялись свято, и какой-нибудь псковский помещик выезжал в деревню с целой свитой: например, впереди ехала „восьмиместная линия“ в восемь лошадей, за линией следовала дорожная карета, потом коляска, две кибитки и в заключение огромная фура, изукрашенная колоссальным гербом; фура наполнялась скарбом дворни; в числе последней находился один „настоящий казак“, один такой же гусар, два собственных казака, переряженных из конюхов, и человек пять солдат, выпрошенных в отпуск у разных начальников. К ним прицепляли сабли, шпаги, кинжалы; тогда еще не умолкали слухи о разных разбойниках и дорожных удальцах. В „линии“ сидели, кроме помещика, какой-нибудь проторговавшийся купец, уволенный шкловский кадет, гувернер француз, певец, гитарист или флейтраверсист и затем какой-нибудь дворянин-бедняк, также необходимый человек свиты. Коляска служила местом отдохновения помещику, в карете ево ехала его жена с дочерью, с мадамой и компаньонкой. Все спутники мужского персонала отличались характерными костюмами и составляли пестроту необыкновенную; одеты они были все по-военному, в черкесских или военных полукафтанах, в узорчатых картузах и шапках.

На заставах в то время не записывались своим именем: тогда проезжему оставлялось на совесть говорить, что ему вздумается. В караульне сидел в худом колпаке и в позатасканном халате квартальный отставной прапорщик, герой очаковский; распахнув халат, из-под которого выглядывал красный военный камзол, он спрашивал, кто идет. Если проезжий величал себя майором, то все колпаки и шапки почтительно летали с головы, и не всегда трезвый страж быстро откидывал рогатку, которая стояла на полуизломанном колесе. Шлагбаумов в то время еще не было, их учредил император Павел. У казаков и гусаров главная путевая обязанность была по приезде на станцию отводить квартиры и содержать неусыпный караул при экипажах. Земская полиция такой поезд встречала без шапок; чинопочитание тогда составляло необходимую обязанность каждого малочиновного пред высшим. Один только фрак, который нашивали и служащие, и не служащие, все без исключения, иногда уравнивали между собою и полковника, и гвардейского сержанта. Люди с большими средствами и первые вельможи в дальний путь ехали еще с большим караваном, слуг бывало более ста человек; гораздо раньше до проезда вельможи по всей дороге отправлялись обойщики с коврами, занавесками, постелями и бельем, в деревнях выбирали почище избу и отделывали коврами, занавесками, для приличного и опрятного вида, и затем уже господа отправлялись с шутами, карлицами, охотниками и т. д. Во время путешествия Потемкина¹⁴ впереди его ехал англичанин-садовник с помощниками и с невероятной постешностью разбивал сад в английском вкусе на том месте, где должен был остановиться князь, хотя бы на один день. Являлись дорожки, усыпанные песком и окаймленные цветочными клумбами, сажались деревья и кусты всякого рода и величины; если князь жил дольше одного дня, то увядшие растения заменялись свежими, привозимыми иногда издалека.

В еде во время пути также себе не отказывал Потемкин и ел с большим аппетитом как яства самые дорогие, вроде, например, ухи в 1300 рублей из серебряной ванны в 7 - 8 пудов весом, так и самые простые пирожки и бисквиты, которых у него стоял всегда неистощимый запас даже у постели. Но иногда Потемкин отправлялся в далекое путешествиe, скакал в простой кибитке день и ночь, сломя голову, и питался самой грубой пищей, черным хлебом, луком, солеными огурцами и т. п.

Считаем также нелишним для полноты нашего рассказа здесь упомянуть о поездках по имениям известного орловского богача, генерала Неплюева, в блаженное время царствования Екатерины. В поезде Неплюева всегда были три восьмиместные линии, две или три кареты четвероместные, многое множество колясок, кибиток, фур, дрожек, телег, и все это было переполнено разным народом. Подле главных экипажей, тянувшихся ровным шагом, шли скороходы и гайдуки, на запятках висели и сидели вооруженные гусары и казаки. Вся внутренность экипажей разбита была как сад, из всякого рода колоритных компаньонов, компаньонок, шутих, шутов, дур и дураков; последние припрыгивали и кричали голосами разных животных. Сам хозяин в богатом гродетуровом зеленого цвета халате, украшенном знаками отличия, лежал на сафьянном пуховике в одной из колясок; на голове его был зеленый же картуз с красными опушками, отороченный где только возможно галунами. Из-под картуза виднелся белый колпак, ярко-пунцовый, рубчик которого, оттеняя зелень картуза, составлял на самом лбу помещика радужного цвета кайму. Руки генерала держали гигантской величины трубку, с янтарным мундштуком, красный шелковый носовой платок и ужасную дорожную табакерку с изображением одного из мудрецов Греции.

Мысль создать Эрмитаж у императрицы Екатерины явилась вот по какому случаю. В 1766 году, проходя через кладовую Зимнего дворца в комнаты верхнего этажа, где тогда собиралась депутатская комиссия, государыня нечаянно обратила внимание на большую картину, изображающую „Снятие с Креста"¹⁵. Картина эта после кончины императрицы Елизаветы была перенесена сюда из ее комнаты. Государыня долго любовалась ею, и здесь-то у Екатерины родилась мысль завести у себя картинную галерею; вскоре государыня повелела собрать все лучшие картины, находившиеся в других дворцах, а также приказала своим министрам и агентам при иностранных дворах скупать за границей хорошие картины и присылать к ней. Через несколько лет после того государыня приобрела для своего Эрмитажа известные богатые картинные коллекции: принца Конде, графов: Брюля и Бодуэна, берлинского купца Гоцковского, лорда Гаугтона и еще многих других. Помимо покупок, императрица приказала снять копию лучшим художникам с ложи Рафаэля. К собранию картин Екатерина присоединила также коллекцию античных мраморов, приобретенных в Риме, купила также все мраморные статуи у известного в то время мецената Ив. Ив. Шувалова; затем государыня приобрела у герцога Орлеанского богатейшую его коллекцию разных камей и античных гемм¹⁶ и стала покупать открываемый в раскопках древности, как-то: монеты, кубки, оружие и т. д. Государыня особенно пристрастилась к собиранию разных камей и сама стала снимать с них слепки. В одной из комнат, окнами на двор в том же здании Эрмитажа, приказала сделать горн, где вместе с химиком Кенигом и медальером Лебрехтом стала делат из композиций копии с них. Храповицкий в своем дневнике часто рассказывает, что государыня „для развития мыслей“ рассматривала камеи. Внук Екатерины, Александр I, присоединил к богатой коллекции своей бабушки еще несколько других, в числе которых особенно драгоценная коллекция была куплена им за два миллиона у французской императрицы Жозефины из ее загородного дворца Мальмезона.

Положив основание художественной части Эрмитажа, государыня избрала его местом отдохновения в часы, свободные от государственных занятий; здесь она делила свой досуг в беседе с Дидро, Гриммом, Сегюром, принцем де-Линь, Потемкиным, Шуваловым, Строгановым, Безбородко и многими другими остроумнейшими людьми того времени. В Эрмитаже собрания были: большие, средние и малые.

В первые годы царствования Екатерины, придворным увеселения были распределены по дням: в воскресенье назначался бал во дворце; в понедельник — французская комедия; во вторник — отдых; в среду — русская комедия; в четверг — трагедия или французская опера, причем в этот день гости могли являться в масках, чтобы из театра прямо ехать в вольный маскарад: в то время почти все вельможи тешились самым бесзастенчивым образом. Безбородко, Храповицкий, Завадовский, были известны как гуляки; первый из них, Безбородко, был уличным ловеласом, он почти каждый день после обеда надевал простой синий сюртук, круглую шляпу, брал трость, клал в карман кошелек с деньгами и отправлялся в разные дома в городе. Зимой по воскресеньям его всегда можно было встретить в маскараде у Лиона, на Невском (где был Купеческий клуб, у Казанского моста); здесь он проводил время до пяти часов утра. В восемь часов утра его будили, окачивали холодной водой, одевали и полусонного отправляли во дворец, где только у дверей императрицы он становился серьёзным и дельным министром. Существует рассказ, что раз царский посланный, явившийся из дворца, застал его среди самой широкой оргии. Вельможа приказал пустить себе кровь из обеих рук, и отправился к государыне. Про Безбородко говорил граф Сегюр, что он в теле толстом скрывал ум тончайший. Завадовский был также гуляка широкой руки; он и умер за трапезой с своим старым другом, князем П. В. Лопухиным.

Секретарь императрицы, А. В. Храповицкий, был тоже известен своей скифской жаждой, проказами и дебоширством. Про него существует следующий анекдот. Один приезжий помещик, явившийся в Петербург по важному делу, заходит к нему с письмом и не застает его дома. Помещик едет за город пообедать, входит в трактир и, видя накрытый стол, садится и велит себе подать обедать. Прислуга, полагая, что он принадлежит к компании, заказавшей обед, спешит исполнить его желание. Во время обеда приезжает компания и начинает трунить над ним. Помещик сперва отшучивается, но потом на дерзость отвечает дерзостью и дает пощечину; завязывается общая драка, помещик выходит победителем, оставив под глазами своих противников источники света. Утром, выспавшись, он едет к Храповицкому, — Дома барин? — опрашивает он. — Дома, — отвечают: — но нездоров и никого не принимает. — Помещик отдает письмо, по которому его тотчас просят пожаловать; помещик входит в спальню, завешенную со всех сторон. Но только что вошедший произносит приветствие, как Храповицкий говорит ему: — Ваш голос мне что-то знаком, я вас видели, а где — не помню. — Быть не может, — говорит приезжий: — я только-что вчера приехал. — Нет, точно я вас знаю, — сказал Храповицкий и велел поднять штору. Помещик взглянул и обмер: это был тот человек, которого он приколотили накануне. Храповицкий посмеялся, подал ему руку и сказал: — Ну, полно, помиримся, я сделаю для вас все, что могу, а кто старое помянет, тому глаз вон.

Государыня сама езжала в маскарады, где садилась в ложу замаскированная. Екатерина ездила на такие маскарады всегда в чужой карете, но полиция тотчас-же узнавала государыню по походке и по неразлучной при ней свите. Она очень любила, когда перед ней маски плясали в присядку. Существует автобиографическая заметка Екатерины II, где она описывает свое приключение в маскараде¹⁷: государыня рассказывает, что в один из таких маскарадов она надела офицерский мундир и накинула на него розовое домино и, войдя в зал, стала в круг, где танцуют. „Здесь княжна Н. С. Долгорукая, — пишет императрица, — стала хвалить знакомую девушку. Я, позади ее стоя, вздумала вздыхать и, наклонясь к ней, в полголоса сказала: — „Та, которая хвалит, не в пример лучше той, которую хвалит она, обратясь ко мне, молвила: „Шутишь, маска, кто ты таков? Я не имею чести тебя знать. Да ты сама знаешь ли меня?" На это я отвечала: „Я говорю по своим чувствам и ими влекома". Она еще спросила: „Да кто же ты таков?" Я отвечала: „Обещайте быть милостивы". Тут подошли к ней подруги и увели ее. Затем, немного погодя, я нашла ее опять. Она оглянулась и спросила меня: „Маска, танцуешь ли?" Я сказала, что танцую. Она подняла меня танцевать, во время танца я пожила ей руку, говоря: „Как я счастлива, что вы удостоили мне дать руку, я от yдoвoльcтвия вне себя". Оттанцовав, я наклонилась так низко, что поцеловала у нее руку". Государыня долго преследовала княжну на бале своими объяснениями в любви...

П. Ф. Карабанов¹⁸ рассказывает, что раз государыня пожелала неожиданно дать маскарад. В назначенный день, на вечернем собрании в Эрмитаже, государыня, играя в карты, вдруг услышала звук расстроенной скрипки и объявила присутствующим гостям о том; через несколько времени такой звук повторился ближе и яснее; она приказывает разведать, но посланный явился назад без ответа. Наконец, звук раздался в третий раз и очень громко; императрица положила карты, пошла, и все общество за ней последовало; проходя множество комнат, вошли в такую, где на обе стороны растворялись двери, ведущие в две комнаты: одну для дам, другую для кавалеров, здесь лежали маскарадные наряды. Наскоро и без разбора все оделись и вышли в масках, так что одни других не скоро узнавали. Екатерина, одетая волшебницей, отдала приказ, что когда она снимет маску, чтобы все общество размаскировалось.

Государыня, заметя, что у новопожалованной фрейлины, графини Потоцкой, в сравнении с прочими нет жемчугов, пожелала ее наградить; заблаговременно было приказано ее одеть молочницей, и когда начались танцы, то государыня приняла кувшин под сохранение и, поставя у ног, опустила в него дорогие жемчуги. Потоцкая, обратно принимая кувшин, заметила подарки и сказала: „C’est vous, madame, c’est votre majeste..." — Non, c’est du lait caille, — отвечала императрица. По пятницам маскарады давались при дворе, в субботу полагался отдых.

На большие эрмитажные собрания приглашались все первые особы двора, иностранные министры, на средние — одни только лица, пользовавшиеся особенным благоволением государыни.

На малые собрания приглашались только лица близкие к государыне. Гостей обязывали отказаться от всякого этикета. Кроме того, были написаны самой императрицей особые правила, выставленные в рамке под занавеской. Вот эти правила:

1) оставить все чины вне дверей, равномерно, как и шляпы, а наипаче шпаги;

2) местничество и спесь оставить тоже у дверей;

3) быть веселым, однакож ничего не портить, не ломать, не грызть;

4) садиться, стоять, ходить, как заблагорассудится, не смотря ни на кого;

5) говорить умеренно и не очень громко, дабы у прочих головы не заболели;

6) спорить без сердца и горячности;

7) не вздыхать и не зевать;

8) во всяких затеях другим не препятствовать;

9) кушать сладко и вкусно, а пить с умеренностью, дабы всякий мог найти свои ноги для выходу из дверей;

10) сору из избы не выносить, а что войдет в одно ухо, то бы вышло в другое прежде, нежели выступить из дверей. Если кто против вышеписанного проступился, то, по доказательству двух свидетелей, должен выпить стакан холодной воды, не исключая дам, и прочесть страничку Телемахиды; а кто против трех статей провинится, тот повинен выучить шесть строк из Телемахиды наизусть. А если кто против десяти проступится, того более не впускать. При входе висели следующие строки, написанные государыней:

На эрмитажны собрания малые, „les petites soirees", приглашалось избранное общество приближенных к императрице. Тут находился французкий посланник граф Сегюр, принц де-Линь, Кобенцель, Лев Ал. Нарышкин, Строганов, Дашкова. Государыня здесь была самая радушная хозяйка; самой любимой игрой на этих вечерах была игра в вопросы и ответы. Во избежание каких-нибудь личностей, гости описывали события при дворе „Бамбукового Короля“, например, его праздники, привычки, также характеристики его придворных; иногда предлагались вопросы для философских трактатов; последние были разделены на главы: так, например, тридцать седьмая глава этого трактата, написанная рукой императрицы, носит название: „Что меня смешит?" Затем следуют ответы, написанные каждым. Вот эти ответы: первый написал: „Гордость"; второй пишет: „Так, так, я согласен с мнением моего соседа и с правой и с левой стороны"; другой писал: „Меня смешит умная шутка, или меня смешит г. обер-шталмейстер". „Что меня смешит? Иногда это сам я". „Надутость, довольная собой". Рукой императрицы находим написанное: „Я смеюсь над гордым человеком, потому что он как две капли воды похож на индейского петуха; смешны также ленивцы, потому что они по доброй воле скучают"; далее шли заметки: „Муж мой часто смешит меня до слез. Я смеюсь охотно, слыша умные слова, но только неожиданный. Я очень смеюсь над людьми, которые смеются из угождения!" и т. д.

Театр в Эрмитаже представлял здание в виде римского цирка, только в небольшом размере. Стены и колонны в нем были мраморные; места для зрителей, обитые зеленым бархатом, подымались ступенями и образовывали полукруг; для самой императрицы особенных мест не было, для нее ставились кресла. На сцене эрмитажного театра в Екатерининское время игрывали все известные европейские знаменитости артистического миpa; здесь были капельмейстерами: Сарти, Чимароза, Галуппи, Паэзиелло; играли в оркестре: Диц, Лолли, Виотти, Буньяни, Жерновик, Роде, Ромберг, Хандошкин, Зорин; пели: Габриэли¹⁹, Маркези²⁰, Тоди²¹, Можорлети, Мара, Шевалье, Мандини²², Марокети²³, Сандунов, Самойлов; танцевали: ле-Пик, Дюпор, Росси, Сантини, Канциани, Бубликов; восхищали в комедии: Жорж, Лефрен, Лесаж, Бурде, Флоридор Офрен, Волков, Дмитревский, Шумский, Крутицкий, Черников, Шушерин, Яковлев, Троепольская, Семенова большая, и многте другие; писали декорации для этого театра: Гонзаго²⁴ и Иосиф Губерти; машины и превращения делал механик Бригонци²⁵.

Но гораздо ранее в Зимнем дворце существовал Малый театр, на котором представлялись придворными дамами и кавалерами комедии императрицы. Так, января 28-го 1773 года, там в первый раз была представлена комедия Екатерины „О время!“²⁶. Пьеса эта была дана в присутствии государыни и 257 избранных зрителей. Государыня очень любила театр и особенно русский, для которого и написала много пьес.

Русский театр при императрице Екатерине открылся представлением при дворе оперы „Олимпиада", музыка сочинения Манфредини, декорации Градиция, балеты венского балетмейстера Гильфердияга. И затем на третий год ее царствования состоялось открытие в Петербурге и частного народного театра под открытым небом, за Малой Морской, на пустыре, называвшемся Брумберговой площадью. Первое такое представление было дано во второй день Пасхи, 4-го апреля 1765 года, в день смерти Ломоносова. Представления на этом театре начинались в 4 часа дня; играли в них охотники, преимущественно мастеровые, в переводных комедиях Мольера, Гольдберга и некоторых оригинальных.

Из „С.-Петербургского Вестника"²⁷ видно, что, по возвращении двора в Петербург, после коронования, во дворце играли придворные дамы и кавалеры „Семиру“, трагедию Сумарокова, после чего следовал балет „Галатея и Ацис“, в котором великий князь Павел Петрович, в виде брачного бога Гименея, явясь на сцену, удивлял всех зрителей искусными и благородными танцами. В числе любителей, принимавших участие в спектакле, были гвардии капитаны: Кропотов, Волков, Титов, три сестры девицы Бибиковы и Титова; танцевали гр. А. П. Шереметьева, фрейлина Хитрово и другие; роль Семиры представляла графиня Брюс, в мужских ролях участвовали графы: Г. Гр. Орлов, А. П. Шувалов, Ан. П. Нарышкин и другие²⁸.

На парадных эрмитажных спектаклях царствовала та же всегдашняя непринужденность, как и на репетициях. Вот как описывает один из таких спектаклей граф Эстергази в письме к своей жене: „Все общество отправилось в великолепную театральную залу. Императрица заняла стул во втором ряду, пригласив сесть возле себя графа Кобенцеля, а по другую сторону меня. Старший внук ее сел впереди, Зубов возле меня, а граф Брюс возле Кобенцеля. Дамы поместились в первом ряду, а остальное общество, где кому вздумалось. Пустых мест было довольно. Представляли „Щедрого человека" и „Школу мужей". Пока шла первая пьeca (без пения и музыки) императрица то и дело заговаривала то с тем, то с другим".

¹ - После пожара Зимнего дворца, бывшего в 1837 году, храм вновь освящен 25-го мая 1839 года, во имя того же образа, митрополитом шевским Филаретом.

² - Потом бывшим епископом псковским.

³ - Известный переводчик „Корана" и автор комедии: „Так и должно" и „Точь-в-точь", и многих других сочинений за подписью „Михалево" (название его деревни), сделался известен еще императрице Елизавете следующим образом: однажды, перед обедом, прочитав какую-то немецкую молитву, которая ей очень понравилась, императрица пожелала перевести ее по-русски. Шувалов сказал императрице: „Есть у меня человек, который изготовит вам перевод к концу обеда", и тотчас отослал молитву к Веревкину. За обедом еще принесли перевод. Он так понравился императрице, что она наградила переводчика 20000 рублями. Веревкин был другом Фонвизина и Державина.

⁵ - Настоящая каменная церковь заложена была 2-го августа 1761 года и окончена и освящена 9-го апреля 1783 года.

⁶ - Сын мужика, Дм. Шепелева, начал свою карьеру смазкой колес придворных карет при Петре, после был вагенмейстером при Петре II, получил александровскую ленту; сын его, гвардии майор, при Екатерине был в немилости, и только сын последнего имел значительный чин и богатства.

⁷ - По рассказам старожилов, в последних трех окнах этого дома была спальня Петра Великого, в которой он скончался. При постройке нового здания на этом месте, как передавал современник Екатерины II, старый дворцовый унтер-офицер, умерший в 40-х годах, государыня приказала в землю зарыть плиту с надписью.

⁸ - Над скатом этим, в 1804 году, помещена французская галерея картин.

⁹ - См. „Возобновление Зимнего дворца", А. Башуцкого, Спб., 1839 г.

¹⁰ - Существует рассказ: „Раз, разговаривая с преосвященным Платоном, Дидро ему шутя сказал: — Ведь Бога нет! — Что-ж, вы не новость говорите, — ответил последний: — гораздо ранее вас сказал царь Давид: „рече безумец в сердце своем: есть Бог".

¹¹ - См. его книгу: „Черты Екатерины Великой", Спб., 1819 г., и „Обозрение царствования и свойств Екатерины Великой", Спб., 1832 г.

¹² - Чучело этого коня и седло государыни до настоящего времени хранятся в конюшенном музее.

¹³ - См. „Семейство Разумовского", соч. А. Васильчикова.

¹⁴ - См. Кокса: „Travels into Poland Kussia" etc.