В 1747 году, 4-го декабря, Елизавета указом повелела выстроить церковь в новостроящемся дворце, что у Аничкова моста, во имя Воскресения Христова, в больших палатах, во флигеле, что на Невской перспективе. Работы по устройству церкви продолжались до конца 1750 года, под надзором графа Растрелли. Место для императрицы было поручено сделать столярному мастеру Шмидту, по рисунку Баджелли, резная же работа была отдана мастеру Дункорту.

В 1751 году, церковь торжественно освящена в честь Воскресения Христа Спасителя¹ всеми жившими тогда в Петербурге архиереями-малороссами, приятелями графа А. Г. Разумовского. Императрица и весь двор присутствовали на освящении храма.

Церковь занимала второй и третий этажи флигеля, выходящего на Невский. Иконостас был тоже трех-ярусный, вызолоченный, богатой резьбы, вышиной в пять сажен, шириной в одну сажень 2 арш. 10 верш. В настоящее время он находится в верхней церкви Владимирской Божией Матери, вместе с образами и Евангелием, взятыми из Аничковского дворца; только царские врата теперь заменены новыми.

Елизавета, как известно, никогда не жила в Аничковском дворце, но, как гласит камер-фурьерский журнал, по праздникам нередко посещала храм.

Разумовский при жизни императрицы не жил в Аничковском дворце; он переехалъ в него только со смертью Елизаветы и прожил в нем до самой своей смерти (6-го дня 1771 года).

Первейший вельможа времен Елизаветы, А. Г. Разумовский, как известно, происходил из певчих и был сын простого казака; родился Разумовский в 1709 году в селе Лемешах, Черниговской губернии. Не имея никакого образования, он обладал широким умом. Осыпанный почестями, он не отличался гордостью. Наружностью он был красивый и видный, чертой его характера была щедрость и великодушие.

Разумовский был крут нравом и тяжел на руку в нетрезвом виде. Графиня М. Е. Шувалова каждый раз служила молебен, когда муж ее, граф Петр Иванович, возвращаясь с охоты, не был бит батожьем от Разумовского под пьяную руку. Известие это хотя для нашего времени может показаться невероятным, но то же самое подтверждает и английский посланник сэр Вильямс в своих депешах об Апраксине, называя его трусом, и приводит в пример,что Алексей Разумовский его чуть-чуть не избил за завтраком, и он промолчал.

От Шемякина дворец был снова куплен Екатериной и опять подарен императрицей князю Потемкину; последний здесь не жил, но давал иногда в садовом павильоне дворца великолепные праздники.

В 1785 году, Аничковский дворец был снова куплен в казну от Потемкина и в 1794 году перестроен для помещения Кабинета и его драгоценностей; на перестройку пошло 50000 рублей. (Кабинет прежде помещался в Кабинетской улице, близ Владимирской церкви)³.

С 1794 года по 1809 год, Аничковская церковь стала называться „Кабинетской и Капитульско" (?).

В 1794 году, в павильоне дворца артисты стали давать публичные концерты и маскарады. Через год в этом же павильоне временно поместили привезенные из Польши книги Залусского, послужившие основанием императорской публичной библиотеки.

В 1801 году, архитектор Бренна построил на месте этого павильона, иждивением некоего Казасси, театр, на котором играли сначала итальянские оперы, а потом и другие пьесы.

Вскоре театр этот, прозванный „Малым“, был куплен в казну, и затем сломан, и вблизи него архитектором Росси был выстроен нынешний Александрийский театр; открыт последний 31-го августа 1832 года.

В 1804 году главный фасад Аничковского дворца, выходящий на Фонтанку, был заслонен постройкой того здания с колоннами, загибающегося углом и на Невский, которое было предназначено для хранения произведений императорских фабрик хрустальной и фарфоровой, а также и для отдачи в наймы нижнего этажа под магазины. В то же время построена и колоннада, параллельная Фонтанке.

В том же году, приказано было исправить дворец для жительства в нем помолвленной за принца Ольденбургского Георга сестры императора Александра I, Екатерины Павловны. После брака, происходившего в апреле 1809 года, великая княгиня переселилась на житье в подаренный ей дворец, который с этого времени стал называться „дворцом ее высочества великой княгини Екатерины Павловны. В начале 1812 года во дворце случился пожар, убытки от которого вычислялись в 140000 руб. сер.

В царствование Елизаветы церквей в Петербурге было немного. Все церкви тогда были низкие, невзрачные, стены в них увешаны вершковыми иконами, перед каждой горела свечка или две, три, от этого духота в церкви была невообразимая. Дьячки и священники накладывали в кадильницы много ладону, часто подделанного из воска и смолы, от этого к духоте примешивался еще и угар. Священники, отправляясь кадить по церкви „на хвалитех“, держали себя так, что правая рука была занята кадильницей, а левая протянута к публике. Священники, во время кажденишя иконам, к прихожанам подносили левую руку. Добрые прихожане сыпали в руку посильные подачки — кто денежку, кто копейку, рука наполнялась и быстро опускалась в карман, и опять, опорожненная, была к услугам прихожан (см. „Онис. Спб. епархии“, т. III, стр. 68). Доходы свящевников в то время не отличались обилием: за молебен платили им три копейки, за всенощную — гривенник, за исповедь — копейку и т. д. Иногда прихожане присылали им к празднику муку, крупу, говядину и рыбу. Но для этого нужно было заискивать у прихожан. Если же священник относился строго к своим духовными детям, то сидел без муки и крупы и довольствовался одними пятаками да грошами; а эти пятаки и в ту пору далеко не могли служить обеспечением. Случалось тогда и то, что во время богослужения явится в церковь какой нибудь пьяный, но богатый и влиятельный прихожанин, и, чтобы показать себя, начнет читать священнику нравоучение, поправлять службу, и бедный, нуждающийся в его подачках священник должен был выносить все это безобразие. Иногда в церкви подгулявшие прихожане заводили между собой разговоры, нереко оканчивавшиеся криком, бранью и дракой.

Случалось также, что во время службы раздавался лай собак, забегавших в церковь, падали и доски с потолка. Деревянные церкви тогда сколачивались кое-как и отличались холодом и сыростью. Причинами такого положения построек храма были с одной стороны печальное положение государственных финансов, а с другой — крайняя недобросовестность строителей, прежде всего заботившихся о том, чтобы поскорей и получше найдти себе в постройках источник для обогащения.

Торжественностью богослужения отличалась только одна придворная церковь. Императрица Елизавета очень любила церковное пение и сама певала со своим хором; к Страстной и Пасхальной неделе она выписывала из Москвы громогласнейших дьяконов, и почтмейстер барон Черкасов, чтобы как можно лучше исполнить державную волю, не давал никому лошадей по московскому тракту, пока не приедут дьяконы.

Жалки были дьячки и пономари в то время, но не лучше их были учителя в казенных школах. Вот что говорит майор Данилов (см. его записки) про тогдашнюю артиллерийскую школу⁷, где учились князья и дворяне: „Великий тогда недостаток в оной школе состоял в учителях. Сначала вступления учеников было для показаний одной арифметики из пушкарских детей два подмастерья; потом определили, по пословице, волка овец пасти, штык-юнкера Алабуева. Он тогда содержался в смертном убийстве третий раз под арестом. Он хотя разбирал несколько арифметику Магницкого и часть геометрических фигур, однако, был вздорный, пьяный и весьма неприличный быть учителем благородному юношеству. Училища, заведенные при Петре, были тогда заброшены и скорее портили, чем воспитывали молодое поколение, домашнее же образование в высших классах ограничивалось только внешним наведением лоска".

Тот же современник императрицы Анны и Елизаветы, майор Данилов, рассказывает, что в его время был казнен на площади разбойник княз Лихутьев: „голова его взогнута была на кол“. Разбои и грабежи тогда сильно распространились в самом Петербурге. Так в лежащих кругом Фонтанки лесах укрывались разбойники, нападая на прохожих и проезжих. Фонтанка в то время, как мы говорили, считалась вне черты города⁸. Дом графа Шереметьева считался загородным, как и другой такой дом, графа Апраксина, где жил Апраксин, когда был сослан с запрещением въезда в столицу; сюда к нему съезжались все его друзья, чтобы веселиться и пировать с ним. Полиция обязала владельцев дачъ по Фонтанке вырубить леса, „дабы ворам пристанища не было", то же самое распоряжение о вырубке лесов последовало и по Нарвской дороге, на тридцать саженъ в каждую сторону, „дабы впредь невозможно было разбойникам внезапно чинить нападения“. Были грабежи и на „Невской перспективе“, так что приказано было восстановить пикеты из солдат для прекращения сих „зол“. Имеется также известие, что на Выборгской стороне, близ церкви Сампсония, в казачьей слободе, состоящей из 22 дворов, разные непорядочные люди имели свой притон. Правительство сделало распоряжение перенести эту слободу на другое место. Бывали случаи грабительства также в Петербурге, которые названы „гробокопательством". Так, в одной кирке оставлено было на ночь тело какого-то знатного иностранного человека. Воры пробрались в кирку, вынули тело из гроба и ограбили. Воров отыскали и казнили смертно. Для прекращения разбоев правительство принимало сильные меры, но меры эти не достигали своей цели: разбойников преследовали строго, сажали живых на кол, вешали и подвергали другим страшным казням, а разбои не унимались. В то время начальником тайной канцелярии более семнадцати лет был Андрей Ивановичъ Ушаков. Клеврет Бирона безжалостно проливал человеческую кровь, с бессердечностью палача, присутствуя лично на жесточайших истязаниях. Наказывал он не только престарелых или несовершеннолетних, но и больных, даже сумасшедших. В царствование Анны Иоанновны одних знатных и богатых людей было лишено чести, достоинств, имений и жизни, и сослано в ссылку более 20000 человек. Одно подозрение в поджоге тогда неминуемо влекло смерть. Так, по пожару в Морской улице, тайная канцелярия признала поджигателями, „по некоторому доказательству", крестьянского сына Петра Петрова, называемого „водолаз", да крестьянина Перфильева; их подвергли таким тяжким смертным пыткам, что несчастные, „желая продолжать живот свой", вынуждены были облыжно показать, будто их подучали к поджогу другие люди, которые на самом деле не были причастны. В конце концов Петрова и Перфильева сожгли живыми на том месте, где учинился пожар.

Вообще, облыжные показания и доносы в то время делались даже от самых близких людей, например, от жен на мужей и т. д.; доносчики получали хорошие награды. Капитан морской службы Александр Возницин, православной веры, будучи в Польше у жида Вороха Лейбова, принял жидовство с совершением обрезания. Жена Возницына, Елена Иванова, учинила на него донос. Возницын был жестоко пытан на дыбе и сожжен на костре, а жена, сверх законной части из имения мужа, от щедрот императрицы получила еще сто душ с землями „в вознаграждение за правый донос".

Императрица Елизавета особенное почтение питала к духовенству и очень часто приглашала во дворец членов святейшего синода, беседовала с ними и особенно приблизила к себе своего духовника Федора Дубянского. Это был человек внушительно-благообразной физиономии, обладавший даром слова и, что важнее, умевший пользоваться благоприятной для себя минутой. Императрица часто от увеселений переходила к посту и молитве. Начинались угрызения совести и плач о грехах. Она требовала к себе духовника. И являлся он, важный, степенный, холодный, и тихо, плавно лились из уст его слова утешения. Мало-помалу успокоивалась его державная духовная дщерь, и в знак благодарности награждала его землями, крестьянами, угодьями и т. д. Одно его имение на Неве, теперь Зиновьева, стоило ему немало денег.

Совсем другими глазами глядела на духовенство императрица Екатерина II. По воле ее, весь святейший синод пocещал придворные театральные зрелища. „Святой синод, — пишет она Гримму (Рус. Арх.“, 1878 г., кн. 9, стр. 124), — но не в одиночку, а в полном составе, присутствовал на представлении последней комедии; все они очень хохотали и хлопали оглушительно“. Также довольно странны были ее отношения к своему духовнику Памфилову. После исповеди, 4-го апреля 1767 года, писала она к Храповицкому: „Адам Васильевич, заплатите за мои грехи; я получила от них разрешение“ („Русск. Арх.“, 1868, стр. 200). Там же находим (стр. 199): „Адам Васильевич! Отец духовник у вас не будет ли просить для переводу шесть тысяч, с возвратой на Москве. Держите ухо востро! Желаю вам силы льва и осторожности змея!“

Из записок Екатерины II видим, что и она часто, бывши еще великой княгиней, прибегала к содействию Дубянскаго, когда ей нужно было выпросить у императрицы что нибудь. Его влиянию также приписывают издание некоторых касающихся общественной нравственности указов. Так, известное в то время по скандалу дело „Дрезденши“ было вызвано им, и по его же настоянию была наряжена особая комиссия розыскивать гулящих женщин как русских, так и иноземок. Данилов в своих записках говорит, что великолепное заведение у Вознесенья какой-то приезжей из Дрездена аферистки произвело немалый переполох в тогдашнем обществе. Дрезденша повела свои дела в таких широких размерах, что жалобы дошли до императрицы, и вследствие этого наряжена была строгая комиссия под председательством кабинет-секретаря Демидова. Дрезденша была арестована и на допросе оговорила всех, кого только знала. Комиссия не довольствовалась закрытием заведения Дрезденши и отсылкой ее красавиц на прядильный двор, в Калинкину деревню, но повела свои розыски по всему Петербургу и его окрестностям, отыскала и тех заморских красавиц, которые жили и в других домах, и забирала даже жен от мужей по оговору Дрезденши, которые езжали к ней в дом выбирать себе мужей по нраву.

Дрезденша не была новым типом; разврат на Руси уже давно имел эти формы. Еще до Петра были известны женщины, которые назывались „потворенныя бабы“, или „что молодыя жены с чужими мужи сваживают“. Эти соблазнительницы уже и тогда вели свое занятие с правильностью ремесла и очень искусно внедрялись в дома, прикидываясь торговками, богомолками и т. д. В то время у нас разврат юридически помещался в одном разряде с воровством и разбойничеством. Но тогдашнее общество видимо не вменяло его в тяжкое преступление.

Сохранились предания, что гроза комиссии скоро пронеслась, и вместо заврытого заведения Дрезденши открылись новые, по крайней мере, разврат не сократился. Для дополнения оставшихся преданий о нравах слабого пола, приводим отрывок из письма одной прелестницы старого склада, живо рисующий тогдашнее женское дело, по народному выражение, „перелестивое, перепадчивое". Вотъ эти признания: „Расставшись с тобою, я отошла от госпожи, у которой мы вместе с тобою жили. Я пришла к Агафье, которая расхвалила меня, клялась, что я похорошела и сделалась видна и ловка. — Ты пришла очень кстати, — сказала она: — только перед тобою вышел от меня богатый господин, который живет без жены и ищет пригожую девушку с темъ, чтобы она для благопристойности служила у него под видом разливательницы чаю. Намъ надобно сделать так, чтобы ты завтра пришла, немного ранее вечера, у меня есть прекрасная казимировая шинелька, точно по твоему росту; я ее на тебя надену, дам тебе мою шляпу, ты сама распустишь кудри на глаза, приукрасишься как надо, и когда все будет готово, то пошлем за господином. Как было говорено, так и сделано. Я понравилась господину, и мы условились, чтобы я в следующее утро пришла к нему с какой-нибудь будто матерью, под видом бедной девушки, которая бы и отдала меня к нему в услужение за самую незначащую цену. Ты знаешь плаксу Феклу; я наняла ее за рубль в матери, и она жалкими рассказами о моей бедности даже прослезила всех слуг. При первом изготовленном самоваре, господин за искусство определил мне в месяц по 50 рублей. Две недели все шло хорошо, но в одну ночь жена моего господина возвратилась из деревни и захотела нечаянно обрадовать его, подкралась на цыпочках и вошла в спальню. Остальное ты сама можешь понять. Кончилось тем, что меня выгнали; долго бы прошаталась, если бы опять Агафья не пристроила меня к месту. Старый и страдающий бессонницей больной аптекарь искал смирного и честного поведения девушку, которая бы большую часть ночи не спала и переменяла бы свечи. За самую небольшую цену вступила я к нему исправлять трудную должность полунощницы. Аптекарь сделался мне противен, и мне казалось, что не только он сам, но и деньги его пахли лекарством. У аптекаря я познакомилась с молодым продавцем аптекарских товаров, у которого жена была дурна и стара. Мы условились, чтобы я отпросилась у аптекаря, будто я должна ехать в Москву, а пришла и нанялась к нему в няни. Я успешно обманула аптекаря, а и того удачнее жену нового любовника. Я сделала башмаки на тонких подошвах, вымыла волосы квасом, выучилась говорить потонее прежнего и потуплять глаза в землю ежеминутно. Фекла плакса опять была моей матерью и до слез разжалобила жену моего любовника. Молодой купец заметно сделался нежнее к детям прежнего и ежеминутно стал приходит к ним и даже ночью уходил от жены, чтобы посмотреть на них. Вскоре эти осмотры подсмотрела сама жена и уверилась, что я была нянька не детей, а взрослых шалунов. Я опять бросилась к Агафье", и т. д. Целая Одиссея любовных похождений, обирательства и плутовства, который и теперь практикуется особами прекрасного пола. Похождения прелестницы окончились тем, что полиция отправила ее на исправление в Калинкину деревню.

Много также и клеветали в то время на петербургских дам. Леди Рондо в своих мемуарах рассказывает о поступке петербургских знатных дам с одним любезником. Возвратившись из путешествия домой, он встретил трех или четырех красавиц в доме своего знакомого, где он танцевал, пел, смеялся и был свободен с дамами a la mode de Paris. Показав опыты своей ловкости, он начал хвастать, что успел возбудить к себе любовь в каждой из красавиц. Это дошло до слуха мужей; последние высказали женам, что они ими недовольны. Дамы пожелали, чтоб им позволено было привести с собой этого господина к своим мужьям. Все эти четы условились, чтоб одна из нимф пригласила его на ужин к себе в дом, не объявляя, что с ним еще будет. Он полетел на крыльях любви на свидание и его приняли как нельзя лучше; но в минуту его высочайших надежд хозяйка начинаете его упрекать за речи, которые он говорил. Он запирался; но к ним входят другие дамы с своими мужьями, свидетелями его вины, и обличают его совершенно. Мужья произнесли приговор, чтобы жены его высекли. Одни говорят, что они в самом деле это сделали, другие — что они препоручили экзекуцию своим девкам.