ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫМ постройкам Елизаветинского времени должно отнести дома: графов Строгоновых, на Невском, Воронцова, на Садовой улице, теперь Пажеский корпус, Орлова и Разумовского (ныне Воспитательный дом); Смольный монастырь. Аничковский дворец и затем составляющей резиденцию императорского дома — Зимний дворец¹. Все эти постройки тогда производились знаменитым итальянским зодчим графом Растрелли, выписанным из-за границы еще императором Петромъ I. Постройки этого художника отличаются особенным характером величия; в ряду лучших произведений зодчества ХVIII столетия бесспорно первое место занимает Зимний дворец, построенный им, как сказано в указе: „не подрядом, а нарядом", при сотрудничестве только двух лиц: „архитектургии гезеля“ Федора Шанина и ученика Николая Васильева. Первый Зимний дворец, в царствование императрицы Анны, расположен был в виде неправильного квадрата в четыре этажа, имел в длину 65, в ширину 50 и в вышину около 11 саженъ. Он зинимал место, на котором при Петре находился обширный дом графа Ф. М. Апраксина, по смерти которого дом, по завещанию, достался императору Петру II. Императрица Анна Иоанновна, возвратясь из Москвы с коронования, остановилась в этом доме, ранее этого, в декабре 1730 года, приказав гоф-интенданту Мошкову сделать к нему пристройки, как-то: церковь, четыре покоя для кабинета, четыре для мыльни, три для конфектных уборов и т. д. Работы были возложены на полковника Трезини, который и выполнил их в семь месяцев, и к осени все было готово для принятия государыни. Императрица медлила, ожидала зимнего пути, в январе выпал снег, и весь двор в трое суток прибыл из Москвы в Петербург; императрица, ступив на крыльцо адмиральского дома, навсегда утвердила его дворцом русской столицы. Не смотря на сделанные пристройки, адмиральские палаты не могли доставить всех удобств, каких требовал двор императрицы. Крытые гонтом, тесные, они не заключали в себе ни одной порядочной залы, где бы прилично можно было поместить императорский трон. Явилась настоятельная потребность строить новый дворец, и 27-го мая 1732 года он был заложена, и окончен с внутренней отделкой к 1737 году. Для работ употребили почти все находившиеся в Петербурге рабочие силы, даже от строения Александро-Невского монастыря были отняты каменщики и другие мастера.

Все здание вмещало в себе: церковь, тронный зал с аван-залой, семьдесятъ разной величины покоев и театр. Дворец первоначально покрыт был гонтом; впоследствии, однако же, перекрыт железом, а весь гонт из разобранной крыши императрица пожаловала на казармы Измайловского полка. Девяносто печей согревало все здание; печи в среднем этаже положены были из живописных изразцов и покоились на деревянных золоченых ножках; осенью и зимой, ежемесячно на отопление дворца выходило по сорока сажень дров. Наружный вид здания был очень красивый; главных подъездов во дворце было два: один с набережной, а другой со двора; подъезды были украшены каменными столбами и точеными балясами, с поручнями столярной работы; балконов было три: один на сторону адмиралтейства, другой на Неву, третий на луг; лестницы на невский подъезд и невский балкон были сделаны из белого камня; на крыше, для стока воды, проведены были желобы, которые оканчивались двадцатью восемью большими медными драконами, весом каждый в три с половиной пуда; на фронтисписе две лежащие деревянные фигуры держали щит с вензелем императрицы; фронтиспис был весь вызолочен. Комнаты были расположены в следующем порядке: в средних этажах главного корпуса помещались парадные покои с разделяющей их темной галлереей, которая примыкала к зале, где теперь столовая; из этой залы, через небольшой кабинет, был ход в большой зал; к ней от угла примыкали четыре малые покои, или кабинета; из большой залы был ход в аван-залу. К последней вела лестница, проведенная с внутреннего и невского подъездов. Аван-зала была отделена глухой стеной; при ней стояла резная пирамида с фарфоровой посудой, называемая „буфетом". У лестницы, что вела к аван-зале, была церковь, ныне малая². В луговой стороне здания находился небольшой театр. В нижнем этаже, кроме кухонь, сеней, галлерей и лестниц, было пятнадцать комнат; из них в двух некоторое время помещалась камер-цалмейстерская контора, в четырех гоф-интендантская, а три назначены были для караульных и дежурных. В верхнем этаже двадцать четыре жилые комнаты. Всех окон в главном среднем этаже было 180, в нижнем 111 и в верхнем 116; во всем дворце дверей было 130, в среднем этаже все из дуба.

В большой зале стоял резной трон; к нему вели шесть ступенек, разделенных уступом, или площадкой; балдахин на четырех точеных колоннах „композического“ ордена; на других четырех точеных колоннах хоры для музыкантов, с точеным же баллюстрадом; пятьдесятъ четыре резные пилястра поддерживали потолок, или, вернее, один целый великолепный плафон, написанный Л. Караваком, при сотрудничестве девяти живописцев и двадцати двухъ учеников, маляров и московских „списателей“ икон. На цепях, обернутых гарусом и усыпанных медными золочеными яблоками, висело огромное паникадило. В 1737 году оно упало, но вскоре его опять укрепили на месте. Между окон расставлены были двадцать четыре кронштейна с подсвечниками; „уборный пол“ сложен был из четырехсот дубовых штук с трехцветной по средине звездой, в четыре сажени в диаметре; в окнах и некоторых дверях были вставлены зеркальные стекла, присланные из Франции. Аван-зала была также украшена пилястрами, штучными полами, зеркальными окнами и плафоном работы того же Каравака. У стены, отделявшей новый зимний дом от адмиральских палат, возвышалась, как мы уже сказали, резная с позолотой пирамида; на ней симметрически расположена была фарфоровая и металлическая дорогая посуда. Из остальных комнат только галлерея была украшена двенадцатью картинами и двенадцатью барельефами, шестью хрустальными люстрами, с такими же двенадцатью кронштейнами с подсвечниками и резными головками и фигурами с яркой позолотой, как их называет Растрелли — „мушкарами и купидами“. По исполнении этой кудрявой разной работы заслуживают похвалу имена следующих мастеров этого дела: Сен-Лоран с сыном, Соломон Цельбрехт, столяр Мишель и штукатурной композиции или лепной работы Александр Мартели.

Прочие комнаты дворца были украшены белеными панелями и обоями; где не было паркета, там положены полы дубовые и сосновые. Лестницы были из полированной плиты с точеными поручнями, украшенные статуями; пол в сенях из мрамора и потолки отделаны лепной работой. Театр в здании дворца был довольно обширен; он имел 25 сажень в длину и десять в ширину и отопливался десятью печами. Рисунок театра составлял тоже Растрелли, но исполняли по этому рисунку, а также писали декорации и строили машины „комедияльных дел мастер" итальянец Диронбон, или, вернее, Джироламо Бон. Первая репетиция в этом театре была исполнена 13 января 1736 года, а первое представление 20 января; во время игры на театре передвигали декорации сорок человек солдат. Нет сомнения, что этот зимний придворный „Театр-комедия‘‘ находился в особом флигеле, отделенном от адмиралтейского тремя проходными покоями и светлой галлереей. В 1742 году он был значительно распространен и назывался то „Комеди опера", то „Оперным домом“. Елизавета, как известно, положила первое прочное основание русскому театру и множество мелочных театральных удобств придумывала сама лично. Чертежи, впрочем, составлял Растрелли, и уже по ним исполняли Валериани и Джибелли.

Так, находясь в Москве в 1749 году, государыня приказала Растрелли, чтобы возле большой царской ложи „сделать решетку отворчатую, чтобы можно было отворять и растворять, и вызолотить, да для теплоты камин, по препорции, с закрышкою трубы“. В 1750 году императрица приказала Растрелли „сделать внов небольшой переносный театр, который бы можно вносить и выносить в скорости в проходные залы". Представленья во времена Елизаветы происходили в неопределенное время, по предварительному назначению государыни, иногда за две недели вперед, а иногда указано было представлять комедии и „тражедии" два раза в неделю — каждый вторник и пятницу, а действовать начинать в семь часов по полудни. В Анненском зимнем доме, до постройки и даже в первые годы работъ нового дворца. Растрелли ежегодно в день коронации устроивал в большой зале и галлерее фонтаны, „кашкады, банкетные столы" и украшал стены великолепными огнями. Здесь же праздновались дни: „вечного замирения с короной шведской в 1743 году" и по случаю бракосочетания государя наследника с великой княгиней Екатериной Алексеевной, в 1745 году. Последнее было великолепнее всех других торжеств ее царствования. Для фонтанов выкопали особые из Невы каналы; устроили огромные бассейны, шестнадцать лошадей поднимали в них воду; для каскадов сходы и другие украшения расписали под мрамор; шесть тысяч шкаликов освещали большую залу; на лугу и у дворца для народа поставлены были крашеные пирамиды и били фонтаны из меда и других питий.

Пристройки и переделки к Зимнему дворцу не могли, все-таки, сообщить зданию удобств; притом же самая странность вида дворца, примыкающего одной стороной к Адмиралтейству и с противоположной стороны к ветхим палатам Рагузинских, не могла нравиться императрице. От ворот по правую руку с луговой стороны местность представляла пестрый, грязный, недостойный места вид: длинный ряд деревянных построек, сараи, конюшни — все это некрасиво, кое-как лепилось в виду дворца. Наконец, в 1754 году, императрица решилась заложить новое здание, сказав, что „до окончания переделок будет жить в Летнем новом доме", приказав строить временный дворец на порожнем месте бывшего Гостиного двора, на каменных погребах (у Полицейского моста). В июле начали бить сваи под новый дворец. Нева усеялась множеством барок и на всем пространстве, от дворца и Мойки, рассыпались шалаши рабочих. В ведомостях явилась публикация о вызове к поставке 140000 бочек извести свинорецкой и сяжской, а затем и других материалов; постройка шла медленно; для работников не могли найдти крова, pa6oчиe жили в шалашах и землянках на лугу или в отдаленных частях города. Лучших мастеров с трудом разместили в казенных домах на Крюйсовом дворе, в Мусин-Пушкинском, Панинском и т. д. Не смотря ни на какие усилия, Растрелли не мог исполнить приказания императрицы насчет поспешного окончания работ. Первой остановкой работ была невыдача денег рабочим, так, вместо 120000, отпускали в годъ 70000 или 40000. Растрелли от огорчения заболел; больной он, однакож, не переставал действовать; предписания и рапорты подписывал за него бывший при нем помощник Фельтен.

К осени 1761 года, согласно обещанию Растрелли, императорский Зимний дворец был окончен вчерне. Елизавета изъявила желание обозреть работы, для чего приказала Растрелли „очистить место, где будет стоять карета для npиезда к дворцу", и затем сделать подъемный стул и тот покой, где будет стул, обить бумажными обоями. На святой неделе государыня посетила свой новый дворец, осталась всем довольна и изъявила желание видеть поскорей свои покои оконченными. Растрелли просил только о правильном отпуске денежных сумм и обещал окончить в сентябре 1762 года. Но время шло только в переписках, и Растрелли денег не получал. В ноябре, государыня приказала, чтобы большая церковь непременно была готова для освящения к 25-му апреля 1762 года, и к освящению исправлено пять-шесть покоев, где бы полы были гладкие, столярной работы, без клея, а панели и коробки выкрашены были под золото. Растрелли приказал исправить подъемный стул и покой, где он находился, каждую неделю делать пробу, а от стула в другие покои настлать дорогу. Но императрица не только была лишена удовольствия видеть оконченным лучший архитектурный памятник ее времени, но и присутствовать при освящении большой церкви. 25-го декабря 1761 года, государыня внезапно скончалась.

По преданию, смерть императрицы предсказала петербургским жителям известная в то время юродивая „Ксения", могила которой на Смоленском кладбище и до сих пор пользуется особенным уважением у народа. Ксения, накануне кончины императрицы, ходила по городу и говорила: „Пеките блины, вся Poccия будет печь блины!“ Ксения Григорьевна была жена придворного певчего Андрея Петрова, состоявшего в чине полковника; она в молодых годах осталась вдовой; тогда, раздав все свое имение бедным, она надела на себя одежду своего мужа и под его именем странствовала сорок пять лет, изредка проживая на Петербургской стороне, в приходе св. апостола Матвея, где одна улица называлась ее именем. Рассказывают, что Ксения пользовалась особенным уважением у петербургских извозчиков, которые, завидя ее где нибудь на улице, наперерыв один перед другим предлагали ей свои услуги в том убеждении, что которому из них удастся хотя сколько нибудь провезти Ксению, тому повезет счастье. Год смерти ее неизвестен; одни уверяют, что она умерла до первого еще наводнения (1777 года), другие же — что при Павле. Могила Ксения издавна пользуется особенным почитанием и уважением; в скором времени после ее похорон, посетители разобрали всю могильную насыпь; когда же была усердствующими положена плита, то и плита была разломана и по кусочкам разнесена по домам. Сделана была другая плита, но и та недолго оставалась целой. Ломая камень и разбивая землю, посетители бросали на могилу деньги. Тогда к могиле прикрепили кружку, и на собранный таким образом пожертвования построили намятник, в виде часовни, с надписью: „раба Ксения, кто меня знал, да помянет мою душу для спасения своей души“. И действительно, ни на одной из могил на Смоленском кладбище не служится столько панихид, как здесь.

Одним из красивейших домов Елизаветинского времени был дом знаменитого „предстателя муз“, первого русского мецената Ивана Ивановича Шувалова; стоял он на углу Невского и Большой Садовой, где так долго на нашей памяти помещался трактир Палкина, а теперь фортепьянный магазин Шредера. Дом был выстроен в два этажа по плану архитектора Кокоринова³. Шувалов праздновал в нем новоселье 24-го октября 1754 года великолепным маскарадом, про который М. В. Ломоносов сказал следующее стихи:

Европа что родит, что протчи части света,

Что осень, что зима, весна и кротость лета,

Что воздух и земля, что море и леса:

Все было у тебя, довольства и краса...

Богатая амфилада комнат дома Шувалова была вся увешана портретами и картинами. В главной зале, выходящей окнами на Невский, сидели у дверей за столиком два старика, вечно играя в пикет; один из них был огромного роста, другой низенький старичек в черном кафтане; первый был гайдук-силач, спасший Шувалову жизнь в Швейцарии, другой камердинер, француз Бернар. Оба старика жили на пенсии и ежедневно безотлучно дежурили в картинной зале. Как раз над их головами висела большая картина с изображением печального эпизода из жизни Шувалова, чуть-чуть не стоившего ему жизни. На картине был представлен швейцарский пейзаж, где на высоте большой горы виднелась повисшая над пропастью карета, которую поддерживает своими плечами огромный гайдук. В светлой угловой комнате о семи окнах, в большом кресле у столика, окруженный книгами и друзьями, сидел маститый седой старик, сухощавый, среднего росту, в светло-сером кафтане и белом камзоле. Видевший Шувалова уже семидесятилетним старцем, Тимковский говорил о нем так: „Речью и видом он был бодр, но слаб ногами, лицо у него было всегда спокойное, поднятое; обращение со всеми упредительное, весело-видное, добродушное. В разговорах он имел речь светлую, быструю, без всяких приголосков. Русский язык его был с красивой обделкой в тонкостях и тонах, французский он употреблял, где его вводили и когда, по предмету, хотел что сильнее выразить".

В этой угловой гостиной у него собирались образованнейшие люди того времени: Ломоносов, Сумароков, Костров, Богданович, Державин, Шишков, княгиня Дашкова, Оленин, Перепечин (известный тоже меценат, директор банка), Кирилл Каменецкий (его домашний врач), автор знаменитого в свое время травника. Из гостиной боковой выход вел в кабинет, оттуда шли его жилые комнаты окнами на двор, прямо же вдоль Садовой улицы шла длинная галлерея с библиотекой, а за ней и домовая церковь, в которой сановитого вида дьячек читал малороссийской речью. Шувалов в церкви, по большей части, сидел в креслах с подостланным ковром; вельможа имел привычку во время разговоров задумываться и креститься у груди небольшим крестом. Это была его давнишняя привычка, которую он приобрел, живя в веке вольнодумства. Дом Шувалова видел многих монархов. Императрица Елизавета в течение года очень часто у него обедала и ужинала; сюда же, в дом Шувалова, привозили в 1756 году бывшего императора Ивана Антоновича, для свидания с императрицей. Здесь же почти ежедневным гостем был император Петр III и позднее очень часто приезжала Екатерина Великая. Перед этим же домом, на другой день кончины Шувалова, проезжая мимо верхом, император Павел остановился, снял шляпу, поглядел на окна и низко поклонился.

У Шувалова собирались все литераторы того времени. В юной возникавшей тогда журналистике происходили такие же споры, что и теперь, каждый превозносил себя, и каждое издание хотело превзойти остальные и стать во главе всех. Полемика, зависть, даже личные, не совсем церемонные намеки так и сыпались перекрестным журнальным огнем и при встрече пишущих. Ловля подписчиков в то время происходила самым комическим образом: особенно ръяные журналисты раздавали даром нерасходившиеся номера своего издания, с теми, чтобы получивший даровой номер не подписывался на другие журналы. Издатель „Поденщины" Василий Тузов, глубокий провинциал, на одном вечере у Шувалова, прямо сказали жене Рубана, издателя ежесубботнего журнала „Ни то ни cё": „Скажите вашему мужу, что я его не боюсь и что он неосновательно думает, что у меня нет денег на издание; вот он, — и он показал при этом пачку ассигнаций.

При встречах литераторы того времени редко церемонились, и, как рассказывал сам Шувалов Тимковскому (см. его записки в „Москвитянине" 1852 г.), особенно были такими непримиримыми врагами Ломоносов с Сумароковым. „В спорах Сумароков чем более злился, тем более Ломоносов язвил его; и если оба не совсем были трезвы, то оканчивали ссору запальчивой бранью, так что я был принужден высылать их обоих, или чаще Сумарокова. Если же Ломоносов занесется в своих жалобах, то я посылаю за Сумароковыми, а с теми, ожидая, заведу речь о нем. Сумароков, услышав у дверей, что Ломоносов здесь, или уходили, или, подслушав, вбегает с криком: не верьте ему, ваше превосходительство, он все лжет; удивляюсь, как вы даете у себя место такому пьянице, негодяю. — Сам ты пьяница, неуч, под школой учился, сцены твои краденые! — Но иногда, — замейчает Шувалов, — мне удавалось примирить их, и тогда оба были очень приятны“. Примирение, впрочем, не всегда удавалось. Существует письмо Ломоносова к Шувалову от 19-го января 1761 года (см. альманах Урания): „Никто в жизни меня больше не изобидел, как ваше высокопревосходительство: призвали меня сегодня к себе; я думал, может быть, какое-нибудь обрадование будетъ по моим справедливым прошениям... Вдруг слышу: помирись с Сумароковыми! т. е. сделай смех и позор! Не хотел вас оскорбить отказом при многих кавалерах, показал вам пocлyшaниe; только вас уверяю, что в последний раз, — ваше превосходительство, имея ныне случай служить отечеству спомоществованием в науках, можете лучшие дела производить, нежели меня мирить с Сумароковым. Не только у стола знатных господ, или каких земных владетелей, дураком быть не хочу...“ и т. д.

Если Ломоносов и Сумароков всегда шумели на вечерах Шувалова, то встречались из литераторов того времени и такиe, которых в обществе считали образцами светскости. К таким принадлежал всегдашний гость Шувалова, автор „Душеньки", Ипполит Федорович Богданович. Ходил он всегда щеголем в французском кафтане с кошельком на спине, с тафтяной шляпой (клак) под мышкой; если он не садился играть в карты, то всегда рассказывал о дневных и заграничных новостях. Он только не любил говорить или даже напоминать о своих стихах и был очень щекотлив насчет произведений своего пера. После выхода „Душеньки" он сделался гостем большого света, все вельможи наперерыв приглашали его и почитали большой честью, чтобы автор „Душеньки" дремал за их поздними ужинами. По выходе в свет „Душеньки" (в 1778 году) носилась молва, что Богданович не был ее автором. Злые языки говорили, что у Богдановича жил молодой талантливый человек в качестве переписчика, который, тайком от Богдановича, читал в своем кругу отрывки из своей „Душеньки". Этот молодой человек вскоре умер, оставив все свои произведения Богдановичу. Вскоре после этого времени и вышла „Душенька". Может быть, тут и говорила зависть, но современники твердили: в „Душеньке" не Богдановича перо и не его воображение. Как бы в контраст опрятному Богдановичу, у Шувалова постоянным гостем бывал человек и самой неряшливой внешности, — это был известный поэт Ермил Иванович Костров. Видом переводчик Гомера был человек не высокий, с лицом большим, по которому у него выступали красные пятна, особенно нос его отличался багрово-красным цветом. Платье его было всегда изношено, особенно локти всегда были протерты, за то парик его был напудрен, убран в букли и при густо напомаженной косе. Этого требовал тогда этикет... Впрочем, нередко случалось, что лицо Кострова было все засыпано мукой, букли и прическа растрепаны, и из них выпадали шпильки; коса тоже лезла из ленты и рассыпалась по плечам, а худой испачканный камзол едва держался на плечах, и сам поэт шатался.

Впрочем, Костров и трезвый был не тверд на ногах. Бекетов рассказывает: когда Костров шел по улице, то какая-нибудь старуха, увидев его, скажет с сожалением: видно, бедный больнехонькой! А другой, встретясь с ним, пробормочет: „эк нахлюстался!“ Ни того, ни другого: и здоров, и трезв, а такая была походка! Дмитриев говорит, что домашние Шувалова обращались с Костровым почти не замечая его в доме. „Однажды, — рассказывает Дмитриев, — спросил я, дома ли Ермил Иванович? Лакей отвечал: дома, пожалуйте сюда, — и привел меня в девичью, где девки занимались работой, а Ермил Иванович сидел в кругу и сшивал разные лоскутки. На столе, возле лоскутков, лежал Гомер; на вопрос, чем это он занимается? — Костров отвечал: — Да вот девчата велели что-то сшить, — и продолжал свою работу".

Граф Д. И. Хвостов, известный певец Курбы, спросил однажды Кострова, отчего он так позабыл себя? — Меня не разгадали... отвечал поэт: — мне хотелось учить поэзии с кафедры.