Я ЕДУ В БРИСТОЛЬ

 

отребовалось гораздо больше времени, чем предполагал сквайр, чтобы приготовиться к отплытию. Не осуществились также и другие наши предположения. Доктору Лайвси пришлось разлучиться со мной и поехать в Лондон искать себе заместителя на время отсутствия. Сквайр был занят в Бристоле, а я жил в его доме под охраной старого егеря Редрута, почти никуда не отлучаясь и уже предвкушая в мечтах необыкновенные приключения на таинственном острове. Просиживая целые часы над картой, я изучил остров во всех мельчайших подробностях. Сидя в комнате управляющего у зажженного камина, я в своих мечтах подплывал к острову с разных сторон, исследовал каждую пядь его поверхности, взбирался в тысячный раз на вершину, названную пиратами Подзорной Трубой, и любовался оттуда открывавшимся передо мной роскошным видом. Я представлял, как мы сражаемся с населявшими остров дикарями, как на нас нападают хищные звери. Но как ни работала моя фантазия, наши приключения в действительности оказались гораздо более необычайными и опасными, чем я думал.

Неделя проходила за неделей. Наконец в один прекрасный день мы получили письмо, адресованное на имя доктора Лайвси, с припиской: «В случае отсутствия доктора Лайвси, письмо вскрыть Тому Редруту или молодому Хоукинсу».

Повинуясь этому распоряжению, мы вскрыли пакет и прочли (или, вернее, я прочел, так как егерь читал с грехом пополам только по печатному) следующее важное сообщение:

 

«Гостиница «Старый Якорь», Бристоль.

1 марта 17...

Дорогой Лайвси!

Не зная, где вы сейчас находитесь, в моем доме или в Лондоне, я пишу одновременно и туда и сюда.

Судно куплено и снаряжено. Оно стоит на якоре, готовое к отплытию. Вы не можете себе представить, какая это отличная шхуна — ребенок сможет ею управлять; вместимость 200 тонн; название — “Испаньола”. Я достал ее благодаря посредничеству моего старинного приятеля Блэндли, который оказался удивительным дельцом. Он буквально работал как каторжный ради меня. Впрочем, много помогали мне и другие бристольцы, узнав о цели нашего плавания, то есть о кладе, хочу я сказать».

 

— Редрут, — сказал я, прервав чтение, — доктору Лайвси это не понравится. Сквайр, оказывается, все разболтал.

— Ну так что же? — проворчал егерь. — Значит, он нашел это нужным — вот и все!

Я не стал с ним спорить и прочел дальше:

 

«Блэндли сам отыскал “Испаньолу” и приобрел ее благодаря своей ловкости почти задаром. В Бристоле очень многие недолюбливают Блэндли. Поговаривают даже, что этот честнейший человек все готов сделать за деньги, что “Испаньола” принадлежала раньше ему и что он продал ее мне за баснословную цену — явная клевета! Впрочем, никто из них не отрицает достоинств шхуны. Таким образом, судно я нашел очень скоро. Правда, сначала оснастчики и другие рабочие работали очень медленно, но потом дело наладилось. Больше всего хлопот доставил мне подбор экипажа.

Я решил иметь на судне не меньше двадцати человек, на случай нападения туземцев, пиратов или французов. С большим трудом удалось мне набрать с полдюжины людей, пока по счастливой случайности я не наткнулся как раз на такого человека, какой мне был нужен.

Я совершенно случайно заговорил с ним на набережной. Оказалось, что он старый моряк, содержатель таверны; хорошо знает всех моряков в Бристоле, расстроил от береговой жизни свое здоровье и хочет наняться хотя бы поваром на какое-нибудь судно. На набережную он вышел, по его словам, только затем, чтобы подышать морским воздухом.

Я был очень растроган (наверное, и вы растрогались бы на моем месте) и из чувства сострадания предложил ему место повара на нашем судне. Зовут его Долговязым Джоном Сильвером, у него не хватает одной ноги. Но это только хорошо рекомендует его, так как ноги он лишился, сражаясь за родину под начальством великого Хоука. Подумайте, он не получает даже пенсии! Как это несправедливо! В какое время мы живем!

Ну, хорошо! Я думал, что нашел только одного повара, а получил в придачу целый экипаж! При помощи Сильвера я быстро, в несколько дней, набрал команду из настоящих испытанных моряков, не очень, может быть, привлекательных на первый взгляд, но зато, судя по их лицам, отчаянных храбрецов. С таким экипажем мы сможем победить и фрегат!

Долговязый Джон посоветовал мне даже рассчитать двоих из нанятых мною раньше шести или семи человек, доказав мне, что они годятся только для мытья палубы шваброй и будут нам только помехой в нашем опасном плавании.

Я чувствую себя и телесно и душевно прекрасно, ем как волк, сплю как убитый. Жду не дождусь того момента, когда, наконец, заполощется брезент на шпиле. В море, вперед! К черту сокровища! Не они, а море вскружило мне голову! Итак, Лайвси, приезжайте скорей, не теряйте ни минуты, если вы расположены ко мне.

Пусть Хоукинс в сопровождении Редрута сейчас же отправится проститься со своей матерью, и затем пусть оба немедленно едут в Бристоль.

Джон Трелоуни.

 

Р.S. Я забыл сообщить вам, что Блэндли, который обещал послать нам на помощь другое судно, если мы не вернемся к концу августа, нашел нам отличного капитана, хотя, к сожалению, несколько упрямого, но превосходного во всех других отношениях. Долговязый Джон откуда-то раскопал очень хорошего штурмана, по имени Эрроу. У меня уже есть на примете боцман, который играет на рожке. Таким образом, у нас на “Испаньоле” все будет, как на военном судне.

Я забыл также упомянуть, что Сильвер — человек со средствами. У него, по моим сведениям, есть текущий счет в банке. Он оставляет жену хозяйничать в таверне. Она негритянка, поэтому понятно, что у таких заядлых холостяков, как мы с вами, невольно является мысль — не жена ли, главным образом, побудила его пуститься в плаванье?

Дж. Т.

 

Р.Р.S. Хоукинс может провести один день у своей матери.

Дж. Т.»

 

Вы можете себе представить, в какое возбуждение привело меня это письмо. Я был вне себя от восторга и от всей души презирал старого Тома Редрута, который только ворчал и жаловался. Наверное, любой из его помощников согласился бы поехать вместо него, но таково было распоряжение сквайра, и никто не осмелился его нарушить. На следующее утро я и Редрут пешком отправились в гостиницу «Адмирал Бенбоу», и там я увиделся с матерью. Она была здорова и весела, так как со смертью капитана кончились те неприятности, которые он нам причинял. Сквайр велел исправить все поломки в гостинице, заново окрасить комнаты и вывеску и прибавил кое-что из мебели. За прилавком стояло удобное кресло для матери. Он нашел ей также мальчика на подмогу на время моего отсутствия.

Только увидев этого мальчика, вполне понял я, что должно произойти. До этой же минуты думал только о предстоящих приключениях и совсем забыл о том, что должен буду покинуть свою мать и наш дом. При виде неуклюжего чужого мальчика, уже занявшего мое место, я даже расплакался. Думаю, что я невольно срывал на нем свое горе. Он был новичок и неопытен, и я имел много поводов указывать ему на его промахи.

На следующее утро после завтрака мы с Редрутом пустились в обратный путь. Я распрощался с матерью, и с заливом, на берегу которого жил со дня моего рождения, и со старой нашей гостиницей «Адмирал Бенбоу», хотя после ремонта, в новой окраске, она казалась мне несколько чужой. Невольно вспомнился мне и капитан, бродивший так часто по берегу в своей треуголке, со шрамом на щеке и с медной подзорной трубой под мышкой. Но скоро мы свернули за поворот, и наш дом скрылся из виду.

Вечером, уже в сумерках, мы сели в почтовый дилижанс у гостиницы «Король Георг». Меня втиснули между Редрутом и каким-то толстым, старым джентльменом. Несмотря на сильную тряску и холодную ночь, я скоро задремал и заснул как убитый, проспав все станции. Когда я, наконец, проснулся от пинка в бок и открыл глаза, то увидел, что карета остановилась перед большим домом на городской улице и что уже давно рассвело.

— Где мы? — спросил я.

— В Бристоле, — отвечал Том. — Надо вылезать.

Мистер Трелоуни остановился в гостинице неподалеку от доков, чтобы наблюдать за работами на шхуне. Нам пришлось довольно далеко идти пешком по набережной, к моему большому удовольствию, мимо различных кораблей самой разнообразной формы, оснастки и национальности. На одном судне матросы дружно пели за работой; на другом люди висели в воздухе над моей головой в снастях, как в паутине. И хотя я всю свою жизнь прожил на берегу, но никогда еще не чувствовал так близко море. Сам воздух, пропитанный дегтем и солью, казался мне необычайным. Я видел разукрашенные носы кораблей, побывавших там, за океаном. Видел старых моряков, с серьгами в ушах, с курчавыми бакенбардами и косичками, разгуливавших своей неуклюжей походкой. Я приходил в восторг от мысли, что я сам скоро отправлюсь в море, буду слышать свистки боцмана и песни матросов и поплыву на шхуне к таинственному острову в поисках зарытых сокровищ. Погруженный в эти сладостные мечты, я и не заметил, как мы дошли до большой гостиницы и очутились перед сквайром Трелоуни. Одетый в синюю морскую форму наподобие офицера, он вышел нам навстречу с улыбкой, искусно подражая раскачивающейся походке моряков.

— А, это вы! — воскликнул он. — Доктор уже приехал вчера из Лондона. Отлично! Теперь вся команда в сборе!

— О, сэр, — спросил я, — когда же мы снимемся с якоря?

— Как когда? — отвечал он. — Разумеется, завтра!

 

 

 

ПОД ВЫВЕСКОЙ «ПОДЗОРНАЯ ТРУБА»

 

осле завтрака сквайр дал мне записку к Джону Сильверу в таверну «Подзорная Труба» и сказал мне, что я легко найду ее, если буду идти вдоль набережной, пока не увижу большую медную подзорную трубу на вывеске. Я отправился, радуясь новому поводу посмотреть суда и моряков. С трудом пробираясь среди толпы, фургонов и тюков с товарами, я, наконец, разыскал таверну. Это было довольно уютное помещение с заново выкрашенной вывеской, с чистыми красными занавесками на окнах и полом, усыпанным песком. Таверна стояла на углу и выходила на две улицы. Обе двери были распахнуты настежь, и в просторной, хотя низенькой комнате было довольно светло, несмотря на клубы табачного дыма.

Большинство посетителей составляли матросы, и они так громко разговаривали, что я, не решаясь войти, остановился у входа.

Из боковой комнаты выскочил одноногий человек, и я сразу же узнал в нем Долговязого Джона. Левая нога у него была отнята по самое бедро и под левым плечом он держал костыль, которым управлял с необычайной ловкостью, подпрыгивая на ходу, точно птица. Он был высок и широкоплеч, с широким, как окорок, плоским и бледным, но умным и веселым лицом. Он, по-видимому, находился в хорошем настроении, посвистывал, прохаживаясь между столиками, шутил и дружески похлопывал по плечу знакомых посетителей.

Говоря по правде, при упоминании о Долговязом Джоне в письме сквайра Трелоуни, я невольно подумал, не тот ли это одноногий моряк, которого я так долго высматривал в гостинице «Адмирал Бенбоу». Но при первом же взгляде на него мои подозрения рассеялись. Я видел капитана, Черного Пса и слепого Пыо и составил себе по ним представление о том, как должен выглядеть морской разбойник,— ничего похожего на этого веселого и приветливого трактирщика.

Набравшись мужества, я переступил, наконец, через порог и направился прямо к Сильверу, который, опершись на костыль, стоя разговаривал с каким-то посетителем.

— Вы мистер Сильвер? — спросил я, протягивая записку.

— Да, мальчуган! — ответил он. — Конечно, это я. Но кто ты такой?

Увидев письмо сквайра, он сразу оживился.

— О! — воскликнул он, протягивая мне руку. — Понимаю, вы наш новый юнга? Очень рад вас видеть. — И он крепко пожал мне руку своей огромной лапой.

В это время один из посетителей, сидевший в дальнем углу, вдруг вскочил и быстро шмыгнул на улицу. Его поспешность привлекла мое внимание, и я сразу же узнал его. Это был тот самый человек с болезненным лицом и без двух пальцев на руке, который первым явился к капитану в гостиницу «Адмирал Бенбоу».

— О! — закричал я. — Держите его! Это Черный Пес!

— Черт с ним, кто он такой, — вскричал Сильвер, — но он ушел, не заплатив денег! Гарри, беги и верни его!

Один из сидевших у двери тотчас же вскочил и побежал вдогонку за Черным Псом.

— Если бы даже он был сам адмирал Хоук, и то бы я заставил его заплатить! — кричал Сильвер. — Как его зовут? Вы сказали — Черный... как дальше?

— Пес, сэр! — отвечал я. — Разве мистер Трелоуни ничего не рассказывал вам о пиратах? Он один из них.

— В самом деле? — заволновался Сильвер. — И в моем доме! Бен, беги и помоги Гарри поймать его! Так это один из тех негодяев? Морган, вы пили вместе с ним? Подойдите-ка сюда!

Посетитель, которого он назвал Морганом, старый, седой моряк, с лицом точно из красного дерева, боязливо подошел к нему, пожевывая жвачку из табака.

— Вот что, Морган! — спросил его строго Долговязый Джон. — Скажите, вы раньше никогда не встречались с этим Черным... как его... Псом?

— Никогда, сэр! — с поклоном ответил Морган.

— И вы не знали даже, как его зовут?

— Нет, сэр.

— Ну, ваше счастье, Морган! — воскликнул Сильвер. — Если бы вы водили знакомство с подобными людьми, то и ноги вашей не было бы здесь! О чем он с вами говорил?

— Не помню уж хорошенько, сэр! — отвечал Морган.

— Что у вас на плечах: голова или пивной котел? — кричал Сильвер. — Даже не помнит хорошенько! Ну, постарайтесь припомнить, о чем он там болтал — о плаваньях, о капитанах, о судах? Выкладывайте же живо!

— Мы говорили о килевании...

— О килевании, говорите вы? Очень хорошая вещь, особенно для вас! Ну, отчаливайте на свое место, Морган!

Когда Морган удалился, Сильвер (что очень мне польстило) шепнул мне:

— Честнейший малый, этот Том Морган, но с придурью. А теперь, — прибавил он уже громко, — дайте-ка мне припомнить. Черный Пес? Нет, не помню такого имени. Но все же я видал этого негодяя. Он, кажется, частенько заглядывал сюда вместе со слепым нищим.

— Наверное, — вскричал я, — этот слепой был Пью!

— Да-да! — опять заволновался Сильвер. — Пью! Именно так его и звали! Он имел вид отъявленного негодяя! Эх, если бы нам только удалось поймать Черного Пса, — капитан Трелоуни остался бы доволен! Бен — отличный бегун. Вряд ли кто из моряков может с ним соперничать в быстроте бега. Клянусь, он поймает его! Что он болтал тут о килевании? Я покажу ему киль!

Сильвер прыгал на своем костыле по таверне, стучал кулаком по столу и выказывал такое искреннее возмущение, что, наверное, убедил бы в своей полнейшей невинности любого судью.

Встреча с Черным Псом в таверне «Подзорная Труба» пробудила мои прежние подозрения, и я внимательно наблюдал за Сильвером, но не заметил ничего подозрительного. Вскоре вернулись запыхавшиеся Гарри и Бен и объявили, что Черному Псу удалось скрыться от них в толпе. Сильвер обрушился на них с таким негодованием и руганью, что я сам готов был бы поручиться за его невинность.

— Видите ли, Хоукинс, — сказал он, — для меня это может иметь очень неприятные последствия, не правда ли? Что подумает обо мне капитан Трелоуни? Этот негодяй преспокойно сидел у меня в таверне и пил ром! Потом вы пришли и сказали мне, кто он такой. И все-таки ему удалось ускользнуть из наших рук! Вы, Хоукинс, должны поддержать меня перед капитаном. Хотя вы еще мальчик, но развиты не по летам. Я сразу увидел это, как вы вошли. Что мог сделать я, старый калека на деревяшке? Будь я настоящим моряком, как прежде, он бы не отделался от меня так легко, но теперь...

Он вдруг остановился и открыл рот, словно что-то вспомнив.

— А деньги-то! — вскричал он. — За три кружки рому! Черт меня подери, я о них даже и не вспомнил!

И, повалившись на скамью, он начал так неудержимо хохотать, что из глаз его потекли слезы. Я также не мог удержаться от смеха, глядя на него, и мы оба хохотали на всю таверну.

— Вот какой я тюлень! — сказал он наконец, вытирая глаза. — Мы, наверное, с вами будем друзьями, Хоукинс! Из меня бы тоже вышел, клянусь честью, неплохой юнга! Однако, нам надо идти. Дело прежде всего, друзья! Я только надену свою старую треуголку, и мы вместе отправимся к капитану Трелоуни рассказать обо всем случившемся. Дело очень серьезное, Хоукинс, и, надо сознаться, не делает особенной чести ни мне, ни вам. Мы оба попали впросак, не правда ли? Черт побери, ловко он меня надул с тремя кружками рому!

И он снова захохотал так искренно, что я невольно присоединился к нему, хотя и не понимал, что, собственно, тут смешного.

Мы пошли по набережной, и Сильвер оказался очень интересным собеседником. Он показывал мне разные суда и объяснял, во сколько тонн их вместимость, какой у них такелаж и под флагом какой страны они плавают. Он разъяснял мне также, какая работа на них производится, какое судно выгружается, какое берет груз или уже готовится к отплытию. Речь свою он часто пересыпал морскими анекдотами и словечками, которые я старался запомнить. Тут я действительно понял, что он будет мне полезным товарищем во время плавания.

В гостинице мы застали сквайра и доктора Лайвси за кружками пива с сухариками. Они собирались идти осматривать шхуну.

Долговязый Джон подробно, ничего не утаивая, рассказал всю историю от начала до конца. «Не так ли, Хоукинс?» — обращался он иногда за поддержкой ко мне, и я мог только подтвердить правильность его рассказа.

Сквайр и Лайвси очень сожалели о том, что Черному Псу удалось скрыться, но согласились с нами, что ничего нельзя было сделать. Они даже похвалили Долговязого Джона за усердие, и он, распростившись, отправился домой.

— Весь экипаж должен быть в сборе завтра в четыре часа пополудни! — крикнул ему вдогонку сквайр.

— Слушаю, сэр! — ответил Сильвер.

— Должен сознаться, сквайр, — сказал доктор, — я далеко не все одобряю в ваших распоряжениях, но ваш Джон Сильвер мне понравился.

— Да, он прекрасный малый! — подтвердил сквайр.

— А Джим тоже может идти с нами осматривать шхуну? — спросил доктор.

— Разумеется, — отвечал сквайр. — Бери свою шляпу, Джим, и идем с нами.

 

 

 

ПОРОХ И ОРУЖИЕ

 

спаньола стояла на якоре невдалеке от берега, и нам пришлось добираться до нее на шлюпке, лавируя между тесно стоящими судами, канаты которых то скрипели под килем, то раскачивались над нашей головой. Наконец мы причалили к шхуне, где нас встретил штурман Эрроу, загорелый старый моряк, с серьгой в ухе и немного косой. По-видимому, между ним и сквайром установились очень близкие дружеские отношения, совсем иные, чем между сквайром и капитаном.

Последний казался очень суровым человеком и был чем- то недоволен. Причину своего недовольства он скоро нам объяснил. Как только мы спустились в каюту, к нам подошел матрос и сообщил:

— Капитан Смоллет, сэр, желает переговорить с вами.

— Я всегда к услугам капитана, — ответил сквайр. — Попросите его сюда.

Капитан тотчас же явился и плотно прикрыл за собой дверь.

— Что скажете, капитан Смоллет? Надеюсь, все в порядке на судне?

— Видите ли, сэр, я хочу поговорить с вами откровенно, хотя вам, может быть, не совсем понравится то, что я скажу. По правде говоря, мне совсем не нравится ни ваша экспедиция, ни ваша команда, ни мой помощник.

— Может быть, сэр, вам не нравится также и судно? — с раздражением спросил сквайр.

— Я ничего не могу сказать о нем, сэр, пока не испытаю его в плавании, — отвечал капитан. — Оно, кажется, неплохое судно, большего пока о нем я ничего не могу сказать.

— Может быть, сэр, вам не нравится также и хозяин судна? — язвительно заметил сквайр.

Но тут вмешался доктор Лайвси.

— Погодите, — сказал он. — Погодите. К чему так обострять положение? Капитан сказал нам или слишком много, или слишком мало. Поэтому я считаю, что я вправе потребовать у него дальнейших разъяснений. Вы сказали, вам не нравится наша экспедиция? Объясните же почему!

— Меня пригласили, сэр, на условии так называемого запечатанного приказа вести судно туда, куда пожелает этот джентльмен. Отлично. Но вскоре я убедился, что самый последний матрос на судне знает больше, чем я. И этого я не могу одобрить — не знаю, как вы.

— И я тоже, — согласился доктор Лайвси.

— Далее, — проговорил капитан. — Я узнаю, что мы отправляемся на поиски какого-то клада; узнаю это, заметьте, от моих подчиненных. В таком деле, как поиски клада, нужно соблюдать особую осторожность. Я не одобрил бы такую экспедицию даже при условии соблюдения полнейшей ее тайны, в особенности же не одобряю я ее, да простит мне мистер Трелоуни, когда все секреты выболтаны попугаю.

— Попугаю Сильвера? — перебил сквайр.

— Нет, я хочу этим сказать только, что секрет разболтан всем. Я думаю, что никто из вас не представляет себе, на что вы идете. Вам надо быть готовыми на все, на борьбу на жизнь и смерть.

— Это вполне верно и очевидно, — возразил доктор. — Риск, действительно, большой, но мы вовсе не так уж несведущи, как вы думаете. Вы сказали, что вам не нравится команда. Разве она состоит из плохих моряков?

— Мне она просто не нравится, — повторил капитан Смоллет. — И я думаю, с вашего разрешения, что набор команды следовало бы предоставить мне.

— Пожалуй, вы правы, — отвечал доктор. — Моему другу Трелоуни следовало бы набирать команду в согласии с вами. Но промах если и сделан, то совсем не преднамеренно. Затем вы сказали, что вам не нравится мистер Эрроу?

— Совершенно верно, сэр. Он неплохой моряк, но слишком распустил команду. Штурман на судне не должен так вести себя, не должен пьянствовать с матросами.

— А разве он пьянствует? — вскричал сквайр.

— Нет, сэр, — возразил капитан. — Но он слишком фамильярничает с командой.

— Хорошо, скажите нам прямо, капитан, чего вы хотите? — спросил доктор.

— Вы окончательно решили отправиться в это путешествие?

— Окончательно и бесповоротно, — отвечал сквайр.

— Отлично! — сказал капитан. — Раз вы терпеливо выслушали все, что я говорил, хотя это и казалось вам, может быть, голословным, то слушайте же и дальше. Они складывают порох и оружие в носовой части судна. Между тем есть прекрасное помещение под вашей каютой — почему бы не сложить туда? Это во-первых. Затем, вы взяли с собой четырех своих людей. Их тоже хотят поместить в носовой части. Почему бы не разместить их около вашей каюты? Это во-вторых.

— Еще что? — спросил Трелоуни.

— И еще, — сказал капитан, — слишком уж много болтают все о вашей тайне.

— Действительно, чересчур много, — согласился доктор.

— Скажу вам только то, что я сам слышал, — продолжал капитан — Говорят, что у вас есть карта какого-то острова и что на ней крестиками обозначено место, где запрятан клад. И что остров лежит...

И капитан вполне точно назвал долготу и широту острова.

— Клянусь, я никому ни слова не говорил об этом! — вскричал сквайр.

— Вся команда знает об этом, сэр, — возразил капитан.

— Может быть, это вы проговорились, Лайвси, или Хоукинс? — оправдывался сквайр.

— Теперь уже все равно, кто проболтался, — проворчал доктор.

Я заметил, что ни он, ни капитан не поверили сквайру, несмотря на все его оправдания. И я тоже тогда не поверил ему, потому что он, действительно, был страшный болтун. Но теперь я думаю, что он был прав и что команда без нас знала местоположение острова.

— Дальше, джентльмены, — продолжал капитан. — Я не знаю, у кого хранится карта, но я требую, чтобы она осталась в тайне и от меня, и от мистера Эрроу. В противном случае я буду просить вас о моем увольнении.

— Понимаю, — сказал доктор, — вы хотите скрыть карту и разместить охрану из надежных людей в кормовой части судна, около склада оружия и пороха. Значит, вы опасаетесь бунта?

— Сэр, — возразил капитан, — я не хочу оскорбить вас, но вы не имеете права приписывать мне чужие слова. Ни один капитан, сэр, не позволит себе выйти в море, если он опасается бунта на своем судне. Я думаю, что мистер Эрроу вполне порядочный человек; то же я могу сказать и о других, насколько я их знаю. Но я отвечаю за безопасность и за жизнь каждого человека на корабле. Я вижу, что не все делается так, как следует, и хочу принять меры предосторожности на всякий случай. Если вы не согласны, то можете меня уволить. Вот и все.

— Капитан Смоллет, — улыбнулся доктор, — слышали ли вы басню о горе, которая родила мышь? Простите, но вы напомнили мне эту басню. Когда вы вошли, то я готов был побиться об заклад на мой парик, что вы потребуете большего!

— Доктор, — отвечал капитан, — вы очень наблюдательны. Действительно, когда я вошел, я думал просить об увольнении, ибо не думал, что мистер Трелоуни захочет меня выслушать.

— Я бы и не стал слушать! — вскричал сквайр. — Не будь здесь доктора, я бы послал вас ко всем чертям! Но теперь я вас выслушал и сделаю так, как вы предлагаете. Однако мнение мое о вас изменилось к худшему.

— Это как вам угодно, сэр, — ответил капитан. — Я только выполнил свой долг.

С этими словами он повернулся и вышел.

— Трелоуни, — сказал доктор. — Против своего ожидания я убедился, что у вас в команде два вполне надежных человека, это — капитан Смоллет и Джон Сильвер.

— Относительно Сильвера я вполне с вами согласен, что же касается этого несносного человека, то я считаю поведение его недостойным мужчины, моряка и англичанина.

— Хорошо, — возразил доктор, — посмотрим!

Когда мы вышли на палубу, то увидели, что матросы уже приступили с песнями к переноске оружия и пороха под присмотром капитана и мистера Эрроу.

Мне очень понравилось, как мы разместились. На корме, ближе к середине, было устроено шесть коек, которые соединялись запасным проходом со стороны левого борта с камбузом и кубриком. Сначала предполагалось, что эти шесть коек займут капитан, Эрроу, Хантер, Джойс, доктор и сквайр. Затем в двух из них поместили меня с Редрутом, а капитан и Эрроу устроились на палубе в будке над трапом, которая была так расширена, что могла сойти за каюту. Правда, она была низка, но в ней оказалось достаточно места, чтобы повесить два гамака. Штурман Эрроу, кажется, тоже остался доволен таким размещением. Возможно, что у него были тоже сомнения насчет команды, но это только мое предположение, так как он очень недолгое время пробыл с нами.

Мы все усердно работали, перенося порох и устраивая койки, когда на судно явился вместе с двумя последними матросами Долговязый Джон.

Он взобрался на судно с ловкостью обезьяны и, как только увидел нас, закричал:

— Эй, что вы там еще затеяли?

— Мы переносим порох, Джон, — ответил один из матросов.

— Зачем, черт возьми? — заволновался Долговязый Джон. — Ведь мы так пропустим утренний отлив!

— Это мое распоряжение, — сухо отрезал капитан. — Ступайте-ка лучше вниз и позаботьтесь об ужине.

— Слушаю, слушаю, сэр, — ответил Сильвер и, прикоснувшись рукой к треуголке, быстро исчез по направлению к кухне.

— Он очень славный человек, капитан, — вмешался доктор.

— Очень может быть, сэр, — ответил капитан Смоллет. — Осторожней, осторожней, ребята! — крикнул он матросам, которые тащили бочку? с порохом; потом, заметив, что я стою на юте без дела, накинулся на меня.

— Эй, юнга! Прочь отсюда! Отправляйтесь вниз к повару и спросите у него для себя какой-нибудь работы!

Торопясь вниз, я слышал, как он довольно громко сказал доктору:

— Я не хочу иметь любимчиков на судне!

Уверяю вас, что я вполне присоединился к мнению сквайра и возненавидел капитана от всей души.

 

ПЛАВАНИЕ

очь прошла в суетливой напряженной работе, так как надо было привести все в порядок. Друзья сквайра, мистер Блэндлп и другие, приехали проститься и пожелать ему счастливого плавания и благополучного возвращения. Мне никогда раньше в нашей гостинице не приходилось так много работать, и я еле волочил ноги от усталости.

— Ну-ка, Барбекью, затяни песню! — крикнул один из матросов.

— Только старую! — закричал другой.

— Есть, братцы! — отвечал Долговязый Джон, тоже стоявший на палубе с костылем под мышкой. И вдруг он затянул так хорошо знакомую мне песню:

Пятнадцать человек и покойника ящик...

 

Вся команда тотчас же подхватила хором:

Йо-хо-хо, и в бочонке ром!

 

И при третьем «хо» они взялись за вымбовки.

В эту минуту я невольно вспомнил нашу старую гостиницу «Адмирал Бенбоу» и мне даже почудился среди хора хриплый голос покойного капитана.

Скоро якорь был поднят и завален. Паруса начали надуваться, и берег стал удаляться с обеих сторон. Прежде чем я спустился вниз соснуть с часок, «Испаньола» уже вышла в море, направляясь к Острову Сокровищ.

Я не стану описывать подробности нашего плавания. Все шло очень удачно. Шхуна оказалась отличным судном, команда состояла из опытных моряков, и капитан хорошо знал свое дело. Но, прежде чем мы достигли Острова Сокровищ, произошли кое-какие события, о которых стоит рассказать.

Прежде всего штурман Эрроу оказался гораздо хуже, чем предполагал капитан. Он не пользовался никаким авторитетом у команды и его совершенно не слушались. Но хуже всего то, что через несколько дней после отплытия он стал появляться на палубе в явно нетрезвом виде: глаза его блуждали, щеки горели и говорил он заплетающимся языком. Капитану приходилось отсылать его в каюту. Иногда он падал и расшибался, иногда целый день лежал, не вставая с койки. Случалось, впрочем, что на день или два он протрезвлялся и довольно сносно исполнял свои обязанности.

Мы никак не могли понять, откуда он доставал ром. Это оставалось тайной, сколько бы мы ни выслеживали его. Когда мы прямо спрашивали его об этом, то, будучи пьяным, он только смеялся, в трезвом же состоянии клятвенно заверял, что ничего не пьет, кроме воды.

Он не только был совершенно бесполезен, но оказывал даже разлагающее влияние на команду. Ясно было, что так долго продолжаться не может. Поэтому никто из нас особенно не удивился и не опечалился, когда однажды ночью, во время сильной качки, он куда-то бесследно исчез.

— Свалился за борт! — сказал капитан. — Это избавило нас от неприятной необходимости заковать его в кандалы.

Таким образом мы остались без штурмана. Пришлось заменить его другим лицом, и наиболее подходящим оказался боцман Джон Эндерсон. Хотя он и остался в своей прежней должности, но исполнял до некоторой степени обязанности штурмана.

Мистер Трелоуни, много путешествовавший и имевший кое-какие познания в морском деле, тоже пригодился и часто стоял на вахте в хорошую погоду. Наш другой боцман, Израэль Хэнде, был также очень опытным, ловким старым моряком и мог нести любую службу на судне. Хэнде очень дружил с Долговязым Джоном Сильвером. Раз уж я упомянул нашего кока, которого матросы называли почему-то Барбекью, то скажу о нем поподробней.

На судне он подвязывал свой костыль талями, чтобы иметь свободными обе руки. Забавно было наблюдать, как он, упираясь костылем в переборку, приспособлялся ко всем колебаниям судна и возился со своей стряпней так же ловко, как на твердой земле. Еще любопытней было видеть его перебирающимся через палубу во время сильной качки. Чтобы помочь ему, матросы протянули в наиболее широких местах леер, который они называли серьгами Долговязого Джона. То хватаясь за леер, то пользуясь костылем, Сильвер двигался по палубе с быстротой здорового человека. Люди, плававшие с ним раньше, очень жалели его.

— Барбекью совсем не простой человек, — говорил мне боцман, — он учился в хорошей школе и может говорить, как по книге, если захочет. Храбр он, как лев. Я раз видел, как он расправился с четырьмя молодчиками — один, без оружия!

Вся команда уважала и даже слушалась Сильвера. Он умел разговаривать с каждым и каждому оказать какую-нибудь услугу. Ко мне он относился очень ласково и радовался, когда я заходил к нему на кухню, которую он содержал в большой чистоте. Вычищенная и аккуратно развешенная по переборкам посуда всегда блестела, как полированная, в углу же стояла клетка с попугаем.

— Входи, входи, Хоукинс! — приглашал он меня. — Поболтай со старым Джоном. Я никому не рад так, как тебе, мой дружок. Садись и послушай новости. Вот Капитан Флинт — так называю я моего попугая по имени известного пирата — предсказывает нам удачное плаванье. Не так ли, Капитан?

Попугай в ответ на это начинал с невероятной быстротой выкрикивать: «Пиастры! Пиастры! Пиастры!», пока, наконец, не изнемогал от крика или пока Джон не прикрывал клетку платком.

— Этому попугаю, — говорил он, — наверное, уже лет двести, Хоукинс. Ведь они живут чертовски долго. И разве только сам дьявол видел больше зла, чем он. Он плавал еще с Инглэндом, со знаменитым капитаном Инглэндом, пиратом. Он был и на Мадагаскаре, и в Малабаре, и в Суринаме, и в Провиденсе, и в Портобело. Он присутствовал при вылавливании груза с затонувших судов. Там-то он и научился кричать «пиастры!». И неудивительно — ведь они тогда достали триста пятьдесят тысяч пиастров, Хоукинс!.. Он находился также и при абордаже судна вице-короля Индии около Гоа. А ведь если посмотреть на него, так он кажется совсем молодым. Но вы немало понюхали пороху, Капитан, не правда ли?

— Приготовиться! — кричал в ответ попугай.

— О, он отличный моряк! — похвалил его кок и вынул кусочек сахару из своего кармана.

Попутай начинал долбить клювом прутья решетки и выкрикивать самые ужасные ругательства.

— Нельзя коснуться дегтя и не измазаться, дружок; так вот и эта бедная старая птица выучилась ругаться, сама не понимая, что она говорит, можешь быть уверен в этом. Она будет ругаться в присутствии даже его преподобия капеллана.

И Джон подмигивал мне с таким видом, что казался самым добродушным и веселым человеком на свете.

Между тем сквайр и капитан Смоллет по-прежнему относились друг к другу очень холодно. Сквайр не старался даже скрывать своего явно презрительного отношения к капитану. Тот в свою очередь почти не говорил со сквайром, а когда приходилось разговаривать, говорил кратко, резко и сухо. Он вынужден был, наконец, признаться, что ошибся относительно команды, что большинство людей оказались хорошими моряками и вели себя как следует. Что же касается шхуны, то он даже восторгался ею.

— Она так же слушается руля, как хорошая жена своего мужа, сэр, — говорил капитан. — Но все же я скажу, что мы еще не дома, и вообще мне не нравится это плаванье.

Сквайр при таких словах всегда поворачивался к нему спиной и с гордо поднятой головой начинал расхаживать взад и вперед по палубе, говоря:

— Еще немного, и этот человек окончательно выведет меня из терпения!

Наступившая бурная погода только подтвердила достоинства нашей шхуны. Команда казалась довольной, да и не удивительно. По-моему, со времени Ноева ковчега ни на одном судне так не баловали команду, как на нашем. Двойная порция грога выдавалась по всякому поводу, во все праздничные дни и каждый раз, как сквайр узнавал о дне рождения кого-нибудь из матросов. На шкафуте всегда стоял бочонок с яблоками, чтобы каждый желающий мог лакомиться, когда ему захочется.

— Из этого ничего не выйдет хорошего, — говорил капитан. — Это только развращает команду, поверьте мне.

Однако бочка с яблоками, как вы увидите, сослужила нам хорошую службу. Только благодаря ей мы были вовремя предупреждены об опасности и не погибли от рук предателей.

Вот как это случилось.

Пользуясь пассатом, мы быстро приближались к острову, местоположения которого я пока не могу открыть. Днем и ночью мы высматривали горизонт, ожидая увидеть землю. Согласно вычислениям, нам оставалось менее суток пути. В течение ночи или, самое позднее, завтра до полудня мы должны были увидеть Остров Сокровищ. Дул попутный ветер, море было спокойно, и мы держали курс на зюйд-зюйд-вест. «Испаньола» стремительно неслась вперед, иногда зарываясь в волну бушпритом и разбрасывая водопады брызг. Работа на судне легко спорилась, и все находились в отличном настроении, радуясь окончанию первой половины нашего плавания.

Вскоре после захода солнца, окончив дневную работу, я отправился было спать на свою койку, но вдруг мне страшно захотелось яблок, и я вышел на палубу. Стоявшие на вахте внимательно смотрели, не покажется ли остров. Рулевой, наблюдая за наветренным углом парусов, тихонько посвистывал. Тишина нарушалась только шумом волн, разбивавшихся о борт судна.

Я залез в бочку и едва нащупал на дне одно яблоко. Усевшись там в темноте, убаюканный плеском воды и мерным покачиванием судна, я чуть было не заснул. Вдруг бочка покачнулась; кто-то навалился на нее спиной и тяжело опустился на палубу. Я хотел вылезти наружу но узнал голос Сильвера. При первых же сказанных им словах я в ужасе забился на дно бочки, с любопытством прислушиваясь к разговору. Я сразу же понял, что жизнь всех честных людей на судне находится теперь в моих руках.

 

 

 

ЧТО Я УСЛЫШАЛ, СИДЯ В БОЧКЕ ИЗ-ПОД ЯБЛОК

ет, не я, — говорил Сильвер, — а Флинт был капитаном. Я же из-за своей деревяшки занимал место подштурмана. Ногу я свою потерял в той же схватке, в которой старый Пью лишился зрения. Мне ампутировал ее один ученый хирург из колледжа, напичканный латынью. Потом его повесили, как собаку, сохнуть на солнце вместе со всеми остальными. Это были люди Робертса, и все произошло из-за того, что они меняли названия своих судов — «Королевское достояние» и так далее. А по-нашему, как в первый раз окрестили судно, так оно и должно зваться. Так было и с «Кассандрой», которая благополучно доставила нас с Малабара после того, как Англия учредила вице-королевство в Индии. Так же было и со старым судном Флинта, «Моржом», который весь был пропитан кровью и перегружен золотом так, что чуть не пошел ко дну.

— Эх! — послышалось восторженное восклицание одного из самых молодых матросов. — Ну и молодчага же был этот Флинт!

— Дэвис тоже, как рассказывают, не давал промашки, — продолжал Сильвер. — Но я никогда не плавал с ним. Сначала у Инглэнда, а потом у Флинта, вот и вся моя служба. А теперь я отправился в плавание, так сказать, самостоятельно. У Инглэнда я заработал девятьсот фунтов стерлингов, а у Флинта две тысячи. Неплохой капитал для простого матроса! И все денежки вложены в банк и дают немаленький процент, будьте уверены!

— Куда подевались люди Инглэнда?

— Не знаю.

— А Флинта?

— Большинство находится здесь. Они рады, что пристроились, ведь некоторые из них даже нищенствовали.

Старый Пью, потеряв зрение, ухитрился промотать в год двенадцать тысяч фунтов стерлингов, точно какой-нибудь лорд из парламента.

— А что с ним теперь?

— Ну, теперь-то он, положим, умер, бедняга. Но последние два года он голодал, черт возьми, и нищенствовал, и воровал, и при случае перерезал глотки. И все-таки чуть не подыхал с голоду!

— Значит, деньги не пошли ему впрок, — сказал молодой матрос.

— Дуракам вообще ничто не идет впрок, заметьте это! — воскликнул Сильвер. — Ни деньги, ни что другое. Вы еще молоды, правда, но развиты не по летам. Я сразу заметил это, как только увидел вас в первый раз. Поэтому-то я и хочу поговорить с вами, как с мужчиной.

Можете себе представить, что я почувствовал, когда услышал, что этот отъявленный негодяй охаживает другого теми же самыми льстивыми словами, какие он говорил и мне. Я готов был выскочить из бочки и уложить его на месте. Не подозревая, что его подслушивают, Сильвер продолжал дальше:
— И это обычная история со всеми такими джентльменами! Правда, жизнь их нелегкая и они постоянно рискуют повиснуть на веревке, но зато едят и пьют они, как боевые петухи, и после удачного плавания медяки в их карманах превращаются в золотые монеты. Однако обычно вся выручка пропивается и проматывается, и они опять отправляются в море ни с чем. Я делаю по-другому. Я вкладываю все свои деньги по частям в разные банки, чтобы не возбудить подозрений. Ведь мне уже пятьдесят лет. Вернувшись из этого плавания, я стану настоящим джентльменом и никуда больше не поеду. Довольно с меня, говорю вам. Правда, я жил неплохо и не отказывал себе ни в чем, мягко спал и сладко ел, разумеется, за исключением того времени, когда находился в море. А с чего я начал? Служил таким же простым матросом, как и вы.

— Положим, — заметил матрос. — Но ведь прежние-то ваши деньги все ухнули? Ведь не посмеете же вы показаться в Бристоле после этого?

— А где же, по-вашему, находятся мои деньги? — насмешливо спросил Сильвер.

— В Бристоле, в банках, — отвечал собеседник.

— Лежали там, когда мы снимались с якоря. Но моя старуха теперь уже вынула их оттуда. И «Подзорная Труба» продана со всей требухой, и старуха выехала, чтобы ждать меня в условленном месте. Я бы сказал вам где, потому что я вам вполне доверяю, но это может возбудить зависть у других.

— А вы вполне доверяете своей старухе?

— Джентльмены искатели богатств обычно не совсем доверяют друг другу. И они правы, поверьте мне. Но провести меня не так-то легко. Если бы кто из товарищей вздумал надуть старого Джона, то он недолго оставался бы в здешнем мире. Многие боялись Пыо, многие — Флинта, но Флинт сам меня побаивался. Побаивался и гордился мной. Команда у него была самая разнузданная — сам дьявол побоялся бы с ней пуститься в море. Вы знаете, что я вовсе не хвастун и компанейский малый. Но, уверяю вас, когда я был подштурманом, то все пираты Флинта слушались меня, как овечки. Вы могли бы чувствовать себя в полной безопасности на судне старого Джона.

— Вот что я скажу вам, — проговорил молодой матрос. — Сначала ваше дело мне совсем не нравилось, пока я не поговорил с вами. А теперь я готов ударить с вами по рукам.

— Вы славный малый и с головой! — отвечал Сильвер, так сильно встряхивая его руку, что даже бочка закачалась. — Из вас получится хороший джентльмен искатель богатств.

Мало-помалу я начал понимать смысл их слов. Под джентльменами искателями богатств они подразумевали пиратов, а сценка, невольным свидетелем которой мне пришлось быть, являлась последним актом совращения одного из честных матросов, может быть, последнего из команды. Скоро мне пришлось в этом убедиться, Сильвер тихонько свистнул, и к ним подсел третий матрос.

— Дик согласен, — сказал ему Сильвер.

— Я так и знал, — послышался голос боцмана Израэля Хэндса. — Он ведь не дурак, Дик.

Хэнде пожевал табак, сплюнул и снова заговорил:

— Вот что я хотел бы знать, Барбекью. Сколько времени мы еще должны стоять на месте и ждать попутного ветра? Мне уже надоел капитан Смоллет. Он стоит у меня поперек горла, черт возьми! Я хочу, наконец, поселиться в его каюте, пить вина и есть маринады.

— Израэль, — возразил Сильвер, — ты всегда был слабоват на голову. Но слышать-то ты можешь, для этого у тебя достаточно длинные уши. Так вот что я тебе скажу: ты будешь спать в кубрике и работать, будешь послушен и трезв до тех пор, пока я не скажу. И ты должен слушаться меня, сын мой.

— Ведь я не отказываюсь, — проворчал боцман. — Я только спрашиваю — когда? Вот и все!

— Когда? Черт возьми! — вскричал Сильвер. — Хорошо, если ты хочешь знать, то я скажу. Это будет тогда, когда все будет готово. Вот когда! Капитан Смоллет первоклассный моряк и хорошо ведет судно. У кого из них карта, у сквайра или у доктора, и где она хранится — я не знаю. Не правда ли, и вы не знаете? Так вот нужно, чтобы сквайр и доктор нашли клад и помогли нам доставить его на борт. Тогда мы посмотрим. Если бы я был уверен в вас, проклятых голландцах, то я бы предоставил капитану Смоллету довести нас до половины обратного пути и только тогда бы начал действовать.

— Но ведь мы все тоже моряки, не правда ли? — перебил запальчиво Дик.

— Матросы, хотите вы сказать? — огрызнулся Сильвер. — Мы можем держать курс, но кто из нас сумеет его правильно вычислить? Вы первые, джентльмены, наверное, напутали бы. Если б это зависело от меня, то я дал бы капитану Смоллету довести нас назад хотя бы до пассатов. Тогда бы нам уже нечего было бы опасаться неправильных вычислений и выдавать пресную воду порциями по столовой ложке. Но я знаю, что вы за люди! Поэтому я покончу с ними на острове, как только клад будет доставлен на судно. И это будет очень жаль. Но ведь вы рады дорваться до выпивки! По правде сказать, я не очень-то радуюсь обратному плаванью вместе с вами!

— Полегче, Долговязый Джон! — крикнул Израэль. — Разве кто-нибудь тебе перечит?

— Разве мало я видел больших судов, взятых на абордаж? Разве мало молодцов попало на веревку виселицы? — горячился Сильвер. — И все только оттого, что слишком торопились. Послушайте меня, я ведь не новичок в морском деле.

Если бы вы только умели держать правильный курс, то вы бы давно все катались в каретах. Но куда вам! Знаю я вас. С утра вы налакаетесь рому, и потом отправляетесь прямо на виселицу.

— Все знают, что ты умеешь красиво говорить, Джон! Но ведь были другие, которые не хуже тебя умели командовать и править рулем, — сказал Израэль. — Правда, они любили выпить и держались не так заносчиво, но знали свое дело и были хорошими товарищами.

— Ты так думаешь? — возразил Сильвер. — Хорошо, а где же они теперь? Пью принадлежал к числу таких людей и умер нищим. Флинт тоже был такой человек и умер от рома в Саванне. Да, отличная была команда, но только где она теперь?

— Ну а что же мы сделаем с ними, когда они будут в наших руках? — спросил Дик.

— Молодчина! — воскликнул с одобрением Сильвер. — Вот что значит говорить дело! Ну, как по-вашему? Высадить их на необитаемый остров? Так поступал Инглэнд, Или перерезать их, как свиней? Так всегда делали Флинт и Билли Боне.

— Да, Билли был мастак на такие дела, — подтвердил Израэль. — «Мертвые не кусаются», говаривал он. Теперь он тоже мертв и испытал это на самом себе. Он умел расправиться быстро и без пощады.

— Верно, — согласился Сильвер. — Быстро и без пощады. Но я, заметьте, мягкий человек, вполне джентльмен, и все же говорю, что положение очень серьезное. Долг прежде всего, товарищи! И поэтому я голосую за смерть. Я вовсе не желаю, чтобы ко мне, когда я стану членом парламента и буду разъезжать в карете, ввалился бы непрошеным гостем, как черт к монаху, один из этих болтунов. Надо только уметь ждать и действовать, когда настанет время!

— Молодчина, Джон! — одобрительно отозвался боцман.

— Ты в этом убедишься на деле, Израэль! — отвечал Сильвер. — Я требую только одного — уступить мне Трелоуни. С каким удовольствием свернул бы я его баранью голову! Дик, — обратился он вдруг к молодому матросу, — будь добр, спрыгни в бочку и достань оттуда яблоко, чтобы освежить глотку!

Вы можете себе представить мой ужас! Я хотел выскочить из бочки и бежать, но не мог — так сильно колотилось у меня сердце и дрожали ноги. Дик уже поднялся со своего места, но его остановил Хэнде.

— Стой! Что за охота сосать эту тухлятину, Джон? Дай-ка лучше нам по глотку рому.

— Дик! — окликнул Сильвер. — Я тебе доверяю. Там у меня припрятан бочонок рому. Нацеди кувшин и принеси сюда.

При всем моем испуге я все же невольно вспомнил мистера Эрроу и сообразил, откуда он доставал погубивший его ром.

Как только Дик отошел, Израэль начал что-то тихо говорить на ухо Сильверу. Я успел уловить только несколько отрывочных слов, но этого было достаточно, так как я ясно расслышал фразу: «Никто из остальных не соглашается». Значит, среди команды оставались еще верные нам люди.

Когда Дик вернулся, то все трое по очереди приложились к кувшину и выпили. Один провозгласил тост: «За нашу удачу», другой: «За старика Флинта», а Сильвер даже продекламировал стишок:

За нашу удачу! Держи руль круче!
Попутного ветра и всяких благополучий!

 

В бочке стало светло, и, взглянув вверх, я увидел, что месяц уже поднялся и серебрит верхушку бизань-мачты и надувшийся фок-зейль. Сверху раздался крик вахтенного:

— Земля!..

 

 

 

ВОЕННЫЙ СОВЕТ

 

а палубе поднялась суматоха. Я слышал, как люди выбегали из кубрика. Выскочив из бочки, я прошмыгнул за фок-зейль и пробрался на корму откуда вышел на текст, где уже стояли Хантер и доктор Лайвси.

Вся команда высыпала наверх. Туман с появлением луны рассеялся, и в нескольких милях расстояния на юго-западе ясно выделились два небольших холма, а за ними третий, более высокий, окутанный еще туманом. Все три холма казались обрывистыми, конусообразной формы. Я смотрел на все, как сквозь сон, еще не совсем оправившись от недавнего ужаса. Смутно раздавалась у меня в ушах команда капитана Смоллета. «Испаньола» стала на несколько румбов круче к ветру и начала приближаться к острову с восточной стороны.

— А теперь, ребята, скажите, видел ли кто из вас этот остров раньше? — спросил капитан, когда все отданные им приказания были выполнены.

— Так точно, сэр, — ответил Сильвер. — Я заходил сюда за пресной водой с торговым судном, на котором служил коком.

— Кажется, стать на якоре удобней всего на южной стороне острова? — спросил капитан.

— Так точно, сэр. Его зовут Остров Скелета. Раньше здесь было становище пиратов, и один матрос с нашего судна знал все их названия. Этот холм к северу они называли Фок-мачтой. Тут три холма, расположенные в ряд к югу: Фок-, Грот- и Бизань-мачта. Самую высокую гору, вон ту, окутанную туманом, они называли Подзорной Трубой, так как там они устраивали наблюдательный пункт, когда стояли на якоре и чинили судно, потому что здесь они обычно ремонтировали свои суда, прошу прощения, сэр.

— У меня есть карта, — сказал капитан Смоллет. — Посмотрите, обозначено ли на ней место якорной стоянки?

У Долговязого Джона разгорелись даже глаза от радости, когда он взял в руки карту. Но я знал, что, взглянув на нее, он сразу же разочаруется. Это не была карта, найденная в сундуке Билли Бонса, а только ее точная копия, со всеми подробностями, за исключением красных крестиков и написанных примечаний. Однако при всей своей досаде Сильвер сдержался и не выдал себя.

— Так точно, сэр, — заговорил он. — Вот место стоянки, и обозначено оно очень четко. Удивляюсь только, кто мог сделать эту карту? Не пираты же: ведь они для этого слишком невежественны. Ага, вот тут и Бухта капитана Кидда, так называл ее и мой товарищ. Здесь идет сильное течение к юту и затем к северу, вдоль западного берега. Вы правильно взяли курс, сэр. Если желаете пристать и стать на якорь — лучшего места для стоянки вы здесь не найдете.

— Спасибо, дружище, — поблагодарил капитан Смоллет. — Я еще спрошу ваших указаний, если потребуется. А пока можете идти.

Я невольно поразился, с каким самообладанием Сильвер рассказывал о своем знакомстве с островом. Признаюсь, я несколько испугался, когда он приблизился ко мне. Конечно, он не знал, что я подслушал из бочки его разговор, по он внушал мне такой ужас своей жестокостью, двуличием и хладнокровием, что я невольно вздрогнул, когда он положил руку на мое плечо.

— Да, — заговорил он. — Славное местечко этот остров, в особенности для такого мальчугана, как ты. Ты можешь там купаться, взбираться на деревья и охотиться за козами. Ведь ты сумеешь взбираться по скалам не хуже серны. Право, я сам молодею, глядя на этот остров, и забываю про свою деревяшку. Хорошо быть молодым и иметь целыми обе ноги, не правда ли? Если ты захочешь побродить по острову, то скажи только старому Джону, и он позаботится о провизии на дорогу.

И, хлопнув меня дружески по плечу, он заковылял по палубе.

Капитан Смоллет, сквайр и доктор Лайвси о чем-то разговаривали на шканцах. Я сгорал от нетерпения поскорей сообщить им обо всем, но не решался прервать их беседу. Пока я выискивал благовидный предлог для этого, доктор Лайвси сам подозвал меня. Он забыл трубку внизу и, так как был страстный курильщик, попросил меня принести ее. Приблизившись к нему, я улучил удобный момент и сказал тихо:

— Доктор, мне надо кое о чем сообщить вам. Уведите капитана и сквайра в каюту и затем под каким-нибудь предлогом пошлите за мной. Я должен сообщить вам нечто ужасное.

Доктор слегка изменился в лице, но быстро овладел собой и сказал громко, делая вид, что спросил меня о чем то:

— Спасибо, Джим. Это все, что мне нужно было узнать.

С этими словами он повернулся к сквайру и капитану. И хотя они продолжали совершенно спокойно разговаривать, я понял, что доктор Лайвси передал им мою просьбу. Вслед за тем капитан отдал приказание Джону Эндерсону вызвать всю команду наверх.

— Друзья! — обратился к ним с речью капитан Смоллет. — Я хочу сказать вам несколько слов. Этот остров, который там, перед нами — цель нашего плавания. Мистер Трелоуни, щедрость которого всем нам хорошо известна, только что задал мне несколько вопросов относительно команды, и я сообщил ему, что каждый человек на судне исполнял свои обязанности, как нельзя лучше. Поэтому я отправляюсь с ним и с доктором вниз в каюту выпить за ваше здоровье и удачу. А вам тоже подадут грог выпить за наше здоровье и удачу. Если вы хотите знать мое мнение, то я скажу, что нахожу это очень милым со стороны сквайра и предлагаю вам поэтому прокричать в честь его «ура».

Разумеется, «ура» не заставило себя долго ждать и при этом прозвучало так искренно и сердечно, что я, признаюсь, сам с трудом верил в намерение этих же самых людей перебить всех нас.

— Еще раз «ура» капитану Смоллету! — крикнул Долговязый Джон, когда первое «ура» смолкло.

И предложение его было дружно подхвачено всеми остальными.

Сквайр, капитан и доктор спустились вниз и скоро послали за мной. Я застал их сидящими за столом перед бутылкой испанского вина и тарелкой с изюмом. Доктор курил, сняв свой парик, что, как я узнал, было у него признаком большого волнения.

Сквозь открытый иллюминатор дул теплый ночной воздух, и видно было, как луна освещала волнующийся след за кормой.

— Ты хотел что-то сообщить нам, Хоукинс? — обратился ко мне сквайр. — Говори же!

Я рассказал вкратце, как только мог, со всеми подробностями, подслушанный мною разговор Сильвера. Все трое молча, не шелохнувшись и не спуская с меня глаз, выслушали мое сообщение. И только когда я кончил, доктор Лайвси сказал:

— Джим, присаживайся к столу!

Они усадили меня за стол, налили мне вина, дали изюму, и все трое, один за другим, с поклоном выпили за мое здоровье, поздравляя меня с удачей и хваля за храбрость.

— Да, капитан, — сказал сквайр, — оказались вы правы, а я ошибся. Признаю себя ослом и жду ваших распоряжений.

— Я оказался не меньшим ослом, сэр, — возразил капитан. — Обычно если команда готовит бунт, то не сдерживается, и по разным признакам можно вовремя догадаться и принять необходимые меры предосторожности. Но наша команда положительно сбила меня с толку.

— Позвольте, капитан, — заметил доктор. — Ведь это дело Сильвера, а он, надо признаться, человек далеко не заурядный.

— Ему давно бы следовало болтаться на рее, — проворчал капитан. — Но у нас нет времени на пустую болтовню. С разрешения мистера Трелоуни, я готов кое-что предложить.

— Сэр, вы здесь капитан, и слово принадлежит вам, — предупредительно ответил сквайр.

— Во-первых, — начал капитан Смоллет, — отступление для нас отрезано. Если я дам приказ плыть обратно, то они тотчас же поднимут бунт. Во-вторых, у нас еще есть время, во всяком случае, до того момента, как мы найдем клад. В-третьих, среди команды есть еще верные люди. Как бы то ни было, а рано или поздно дело дойдет до схватки, и я предлагаю поэтому ударить нам первыми, напав на них врасплох. Я полагаю, мистер Трелоуни, что мы можем рассчитывать на ваших людей?

— Как на самого меня, — заявил сквайр.

— Их трое, с нами это составит, считая Хоукинса, семь человек, — продолжал капитан. — Ну а среди команды есть еще верные нам люди?

— По всей вероятности, те, которых Трелоуни завербовал до того, как встретил Сильвера, — сказал доктор.

— Вряд ли, — возразил сквайр. — Ведь Хэндса тоже я нанимал.

— Я тоже вполне доверял Хэндсу, — признался капитан.

— И подумать только, что все они англичане! — воскликнул сквайр. — Право, сэр, мне хочется взорвать это судно!

— Итак, джентльмены, — продолжал капитан. — Я могу добавить очень немногое. Мы должны выжидать и зорко наблюдать. Сознаюсь, это не очень приятно и легче было бы действовать сразу. Но делать нечего, сначала мы должны узнать, кто нам остался верен. Остановимся на этом плане и будем выжидать удобного случая. Таково мое предложение.

— Джим тут может быть нам полезен более, чем кто-либо другой, — заметил доктор. — Матросы его не стесняются, а он — малый наблюдательный.

— Хоукинс, я вполне полагаюсь на вас, — прибавил сквайр.

Сказать по правде, я очень боялся, что не оправдаю их доверия, хотя благодаря счастливой случайности действительно спас их жизнь. Пока же, что бы мы ни говорили, нас было всего только семь человек из двадцати шести, а если откинуть меня, мальчика, то и вовсе всего только шесть человек против девятнадцати.

 

РАССКАЗ ДОКТОРА О ТОМ, КАК БЫЛА ПОКИНУТА ШХУНА

бе шлюпки отчалили от «Испаньолы» к берегу около половины второго, когда, выражаясь по-морскому, пробило три склянки. Капитан, сквайр и я обсуждали в каюте создавшееся положение. Будь хоть легкий ветер, мы бы напали врасплох на шестерых мятежников, оставленных на судне, снялись бы с якоря и ушли в море. Но стоял полный штиль, и, в довершение всего, вошел Хантер и сообщил, что Джим Хоукинс сел в одну из шлюпок и вместе с остальными отправился на остров.

Никто из нас, конечно, не сомневался в Джиме, но мы сильно за него беспокоились. От таких людей можно было ожидать всего, и, сказать по правде, мы не надеялись его увидеть снова. Мы вышли на палубу. От жары смола выступила пузырями в пазах. В воздухе чувствовался гнилостный, нездоровый запах. Несомненно, в этой отвратительной бухте гнездилась зараза желтой лихорадки и дизентерии. Шестеро негодяев с недовольным видом сидели в кубрике под парусом. На берегу около устья речки виднелись две причаленные гички. Их сторожили два матроса; один из них насвистывал песенку.

Бездействие становилось невыносимым, и мы решили, что я с Хантером поеду в четверке на разведку. Мы направились к берегу, влево от гичек, прямо к тому месту, где на карте был обозначен блокгауз. Увидев нас, двое матросов у гичек, видимо, что-то заподозрили. Прекратив свистать, они стали о чем-то совещаться. Если бы они дали знать Сильверу, то, вероятно, все бы обернулось иначе. Но, очевидно, им были даны соответствующие инструкции, поэтому они решили не поднимать тревоги и снова начали весело посвистывать.

Берег в этом месте делал небольшой изгиб, и я нарочно так правил, чтобы они потеряли нас из виду. Когда мы приставали, гичек уже не было видно. Выскочив на берег, я побежал так быстро, как только мог, подложив под шляпу для защиты от солнца шелковый платок и держа наготове пару пистолетов.

Я не успел отойти и сотню ярдов, как увидел блокгауз. Он был построен на холме, с которого сбегал вниз чистый, прозрачный ручей. В блокгаузе могло поместиться десятка два людей. Для ружей были проделаны бойницы. Кругом блокгауза находилось открытое пространство, обнесенное частоколом в шесть футов вышиной, без всякого входа. Перелезть через частокол можно было только с большим трудом, спрятаться за ним тоже было почти невозможно. Засевшие в блокгаузе могли расстреливать нападающих, как куропаток, и, имея достаточный запас патронов и провианта, отразили бы нападение целого полка.

Мое внимание особенно привлек источник. Хотя у нас в каюте на «Испаньоле» всего было вдоволь, оружия, амуниции, съестных припасов и еды, но мы одно упустили из виду — воду. Мои размышления внезапно прервал ужасный, очевидно, предсмертный человеческий крик. Хотя я и не раз видел убитых и раненых, так как служил в войсках под начальством герцога Кумберлендского и сам получил ранение под Фонтенуа, тем не менее сердце у меня сжалось. «Это погиб Джим Хоукинс», — невольно подумал я. Недаром я был старым военным, да еще к тому же хирургом. В нашем деле нельзя терять ни секунды. Я тотчас же принял решение и поспешно вернулся к берегу. Хантер, к счастью, оказался отличным гребцом. Четверка понеслась, как стрела, и мы скоро очутились на борту шхуны.

Я нашел своих друзей сильно взволнованными. Сквайр сидел бледный как мел. Добряк с горечью думал о том, какой опасности подверг он всех нас. Один из оставшихся шести матросов чувствовал себя тоже, видимо, неважно.

— Молодчик, наверно, еще новичок в таком деле, — сказал капитан Смоллет, кивнув в его сторону. — Он чуть не упал в обморок, доктор, когда услышал этот крик. Еще немного, и он присоединится к нам.

Я сообщил свой план капитану, и мы стали обсуждать подробности его выполнения.

Мы поставили старого Редрута в запасном проходе между каютой и кубриком, забаррикадировав его матрасом и дав ему четыре заряженных мушкета. Хантер подвел шлюпку к кормовому иллюминатору, и мы с Джойсом принялись нагружать ее порохом, мушкетами, сухарями, окороками, захватили также бочонок коньяку и мой ящичек с медикаментами.

Сквайр и капитан вышли на палубу.

Капитан позвал боцмана, который остался за старшего среди шести матросов.

— Мистер Хэнде, — сказал Смоллет, — нас здесь двое, и у каждого пара заряженных пистолетов. Если кто-либо из вас подаст сигнал на остров, то будет убит на месте.

Мятежники сначала оторопели, потом, посовещавшись, бросились вниз, рассчитывая, очевидно, напасть на нас с тыла. Но, увидев в узком проходе Редрута с мушкетами, кинулись обратно.

— Прочь, собака! — крикнул капитан, когда голова одного из них высунулась из люка.

Голова моментально скрылась, и все шесть струсивших матросов куда-то исчезли.

Мы с Джойсом нагрузили доверху шлюпку необходимыми вещами и, гребя изо всех сил, понеслись к берегу.

Наша вторичная поездка встревожила двух матросов на берау. Они перестали насвистывать песенку, и, прежде чем мы обогнули мыс, один из них выскочил из гички и побежал в глубь острова. Сначала я думал было изменить свой план и захватить их шлюпки, но побоялся, что Сильвер и остальные находятся неподалеку и что мы можем потерять все, погнавшись сразу за двумя зайцами. Мы пристали на прежнее место и начали перетаскивав блокгауз. Тяжело нагруженные, мы донесли наши припасы и перебросили их через частокол. Затем, оставив для охраны Джойса с шестью мушкетами, мы с Хантером вернулись к шлюпке и снова взвалили груз на спины. Так без отдыха и передышки мы в несколько приемов перетаскали весь груз. Джойс и Хантер остались в блокгаузе, а я, гребя изо всех сил, направился к «Испаньоле».

Мы решили еще раз нагрузить шлюпку. Хотя это и было риском, но не таким уж безрассудным, как казалось. Наши враги превосходили нас численностью, но зато у них не хватало оружия. Ни у кого из мятежников на берегу не было мушкета и, прежде чем они подошли бы к нам на расстояние пистолетного выстрела, мы успели бы перестрелять их, даже в самом худшем случае, не менее полдюжины.

Сквайр ожидал меня у кормового иллюминатора. Он сильно приободрился и повеселел. Подхватив брошенный мною конец, он подтянул шлюпку, и мы снова стали ее нагружать. Груз состоял главным образом из свинины, пороха и бисквитов. Мы захватили также мушкеты для меня, сквайра, Редрута и капитана. Оставшееся оружие и порох мы выбросили за борт на глубину двух с половиной саженей. Сквозь прозрачную воду видно было, как при свете солнца поблескивала на чистом песчаном дне сталь оружия.

Как раз в это время начался отлив, и шхуна стала поворачиваться вокруг якоря. Около гичек на берегу послышались перекликающиеся голоса. Хотя Джойс и Хантер находились в стороне, мы все же решили поторопиться.

Редруг покинул свой пост в проходе и спустился в четверку, которую мы подвели к другому борту, чтобы взять капитана Смоллета.

— Эй, ребята! — крикнул он запрятавшимся матросам.

Ответа не последовало.

— Я обращаюсь к вам, Абраам Грей, и говорю с вами!

Снова молчание.

— Грей! — еще громче крикнул капитан. — Я покидаю судно и приказываю вам следовать за мной! Я знаю, что вы хороший парень, да и остальные не так уж плохи, как кажутся. Я вынимаю часы и даю полминуты на размышление.

В ответ опять ни звука.

— Идите же, мой друг, скорей! — продолжал капитан. — Не заставляйте нас терять понапрасну время. Ведь я рискую жизнью и своей, и всех остальных джентльменов.

Снизу послышался шум свалки и борьбы, на палубу выскочил Абраам Грей с порезанной ножом щекой и поспешно бросился к капитану.

— Я следую за вами, сэр! — сказал он.

Они быстро спрыгнули в шлюпку, и мы отчалили. Но хотя мы и покинули благополучно шхуну, добраться до блокгауза оказалось не так-то легко.

 

 

 

 ПРОДОЛЖЕНИЕ РАССКАЗА ДОКТОРА.
ПОСЛЕДНИЙ ПЕРЕЕЗД НА ШЛЮПКЕ

 

аш последний, пятый по счету, рейс совершался при неблагоприятных условиях. Во-первых, шлюпка была сильно перегружена. В ней сидели пятеро мужчин, причем трое из них — Трелоуни, Редрут и капитан — отличались высоким, свыше шести футов, ростом. Да вдобавок порох, окорока, мешки с сухарями. Корма сильно погрузилась, и нас часто заливало водой. Мои штаны и сюртук совершенно промокли, едва только мы отъехали на сотню ярдов. Капитан заставил нас разместить груз по-другому, и четверка пошла ровнее, хотя и грозила опрокинуться при первом нашем неосторожном движении. Во-вторых, начавшийся отлив образовал сильное течение из бухты на запад, а затем на юг к морю через тот узкий пролив, по которому утром прошла наша шхуна. Течение представляло значительную опасность для нашей перегруженной шлюпки. В довершение всего оно относило нас в сторону от того места за мысом, куда мы должны были пристать. Если бы мы не справились с течением, то очутились бы как раз возле двух гичек, где каждую минуту могли появиться пираты.

— Я не могу направить шлюпку к блокгаузу, сэр, — сказал я капитану. Я сидел на руле, а он с Редрутом гребли. — Течение относит шлюпку. Не можете ли вы приналечь на весла?

— Нет. Тогда четверка может наполниться водой, — отвечал он. — Правьте прямо против течения.

Течение относило нас к западу, но я направил шлюпку к востоку, как раз перпендикулярно к берегу.

— Так мы никогда не достигнем берега, — сказал я.

— Это единственный правильный курс, которого мы должны держаться, — возразил капитан. — Необходимо идти против течения. Если мы уклонимся в сторону, сэр, нам трудно будет найти место для высадки, не говоря уже об опасности нападения со стороны пиратов. По всей вероятности, течение скоро ослабеет и мы сможем достигнуть берега.

— Оно уже и так слабеет, сэр, — заметил Грей, сидевший на носу четверки. — Вы можете немного повернуть к берегу.

— Спасибо, приятель, — поблагодарил я его.

Мы решили обращаться с ним так, как будто между нами ничего не произошло и он все время был заодно с нами.

Вдруг капитан сказал изменившимся голосом:

— Смотрите — пушка!

— Ну так что же? — отвечал я, думая, что он говорит о возможности бомбардировки блокгауза. — Они не смогут свезти пушку на берег, а если бы даже и смогли, то им не протащить ее через чащу.

— Взгляните-ка лучше назад, доктор. — перебил капитан.

Второпях мы совсем забыли про пушку, и, к нашему ужасу, пятеро разбойников возились около нее, снимая «куртку», то есть просмоленную парусину, служившую чехлом во время плавания. Я вспомнил, что мы оставили на судне ядра и порох для пушки и что разбойникам ничего не стоит добыть их из склада.

— Израэль служил канониром у Флинта, — сообщил Грей.

Я поспешно повернул четверку прямо к месту высадки.
Течение ослабело, и мы даже при тихой гребле легко справлялись с ним, приближаясь к берегу. Плохо было только то, что мы повернулись бортом к «Испаньоле» и представляли удобную мишень.

Я не только видел, но даже слышал, как негодяй Израэль Хэнде с грохотом катил по палубе ядро.

— Кто из вас лучший стрелок? — спросил капитан.

— Без сомнения, Трелоуни, — отвечал я.

— Мистер Трелоуни, не сможете ли вы подстрелить одного из этих молодчиков, лучше всего, если удастся, Хэндса? — обратился к сквайру капитан.

Трелоуни хладнокровно взял мушкет и осмотрел курок.

— Только поосторожней, сэр, — предупредил капитан, — а то вы перевернете четверку. Будьте все наготове и сохраняйте равновесие, пока он стреляет.

Сквайр поднял мушкет, гребцы перестали грести, и мы несколько сдвинулись на противоположную сторону, чтобы сохранить равновесие. Все обошлось благополучно, и шлюпка не зачерпнула воды.

Разбойники повернули пушку в нашу сторону, и Хэнде, стоявший с пробойником у жерла, представлял собою очень удобную цель. На наше несчастье в тот момент, когда Трелоуни выстрелил, Хэнде нагнулся, и пуля, просвистав над его головой, сразила одного из его товарищей.

На крик раненого отозвались не только голоса со шхуны, но и множество голосов с берега. Обернувшись назад, я увидел бегущих из леса к гичкам.

— Они сейчас отчалят, сэр, — сказал я капитану.

— Правьте скорей к берегу! — крикнул он. — Теперь мы должны спасать себя, а не шлюпку. Если мы не успеем добраться до берега, все погибло.

— Они отчаливают только на одной шлюпке, — сообщил я. — Очевидно, другие матросы побежали по берегу, чтобы отрезать нам путь.

— Они не так-то скоро проберутся сквозь чащу, — заметил капитан. — Моряки на берегу совсем не то, что на море. Меня беспокоит больше пушка и ее ядра. Она у меня не дает промаха. Предупредите нас, сквайр, когда увидите зажженный фитиль. Мы тогда повернем.

Мы двигались достаточно быстро для такого груза и почти не зачерпывали воды. Нам оставалось не более тридцати — сорока взмахов весел, чтобы достичь обнажившейся после отлива песчаной отмели у деревьев. Шлюпка пиратов нагнать нас уже не могла. Мы скрылись от них за мысом. Помешавший нам отлив затруднил также продвижение наших врагов. Единственная опасность грозила нам от пушки.

— Хорошо бы остановиться и подстрелить еще одного из них, — заметил капитан.

Разбойники действовали, чувствуя себя в полной безопасности. Они не обращали даже внимания на раненого, который пытался отползти в сторону.

— Готово! — крикнул сквайр.

— Стоп! — раздалась команда капитана.

Они с Редругом так сильно затабанили веслами, что корма погрузилась в воду. Сквайр предупредил вовремя. Тотчас же грянул пушечный выстрел, тот самый, который услышал Джим, — выстрела сквайра он не расслышал. Куда ударило ядро, никто из нас не заметил, но мне показалось, что оно просвистало над нашими головами, и, возможно, что произведенное им сотрясение способствовало нашей аварии.

Как бы то ни было, но шлюпка начала медленно погружаться в воду. По счастью, глубина оказалась не очень большой, всего три фуга, и мы с капитаном встали на дно. Остальные же окунулись с головой и вынырнули, отфыркиваясь и отдуваясь.

В конце концов мы отделались довольно дешево — никто из нас не погиб и все добрались до берега. Зато пропали все наши запасы, и, что еще хуже, из пяти мушкетов не подмокли только два, — мой, который я инстинктивно поднял над головой, когда погружался, и мушкет капитана, висевший у него предусмотрительно за спиной, замком кверху. Остальные три мушкета подмокли и для стрельбы оказались непригодными. В довершение беды из лесу послышались голоса пиратов. Нам грозила опасность быть отрезанными от блокгауза. Кроме того, мы сомневались, смогут ли Хантер и Джойс устоять против полдюжины пиратов. Правда, насчет Хантера мы были спокойны, зато Джойс внушал нам опасения — он был прекрасный во всех отношениях камердинер, но плохой вояка. Мы поспешно вброд добрались до берега, бросив на произвол судьбы шлюпку с грузом пороха и провизии.

 

 

 

 ОКОНЧАНИЕ РАССКАЗА ДОКТОРА.
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ БОЯ

ы бросились бежать через чащу, отделявшую нас от блокгауза. Голоса пиратов раздавались все ближе и ближе. Скоро мы услышали топот их ног и треск ломаемых сучьев.

Я понял, что нам предстоит нешуточная схватка, и осмотрел свое ружье.

— Капитан, — сказал я. — Трелоуни бьет без промаха, но ружье у него подмочено. Уступите ему свое.

Они поменялись мушкетами, и Трелоуни, по-прежнему невозмутимо спокойный и хладнокровный, на минуту приостановился, чтобы проверить заряд. Тут только я заметил, что Грей безоружен, и вручил ему свой кортик. Он поплевал на руку, сдвинул брови и взмахнул клинком, со свистом рассекая воздух. По всему было видно, что наш товарищ не ударит лицом в грязь.

Пробежав еще шагов сорок, мы выбрались на опушку леса и очутились перед блокгаузом. Мы подошли к нему с южной стороны в то время, как семеро пиратов во главе с боцманом Джоном Эндерсоном с криком выскочили из леса у юго-западного угла частокола. Увидев нас, они остановились в замешательстве. Мы воспользовались этим и дали залп.

Выстрелили не только я со сквайром, но и Хантер с Джойсом из-за прикрытия. Четыре выстрела грянули почти одновременно и сделали свое дело: один из пиратов упал, остальные же поспешно скрылись в лесу.

Зарядив мушкеты, мы спустились вдоль частокола, чтобы посмотреть упавшего врага. Он был убит наповал — пуля попала ему прямо в сердце.

Мы не успели даже порадоваться нашему успеху, как из-за кустов раздался пистолетный выстрел, над ухом моим просвистала пуля, и бедняга Том Редрут пошатнулся и грохнулся на землю. Мы со сквайром ответили на выстрел, но так как стрелять нам пришлось наудачу, то, вероятно, заряды наши пропали попусту. Зарядив снова ружья, мы бросились к бедняге Тому. Капитан и Грей уже осматривали его. Я сразу увидел, что дело безнадежно.

 Вероятно, наши выстрелы обратили пиратов в бегство, так как мы без всякой помехи смогли перенести старого стонущего и истекающего кровью егеря через частокол в блокгауз.

Бедняга! Он ничему не удивился, ни разу ни на что не пожаловался, ничего не боялся и далее ни разу не выказал ворчанием своего неудовольствия с самого начала наших приключений и до той последней минуты, когда мы положили его, умирающего, в блокгаузе. Он геройски защищал проход на шхуне, прикрываясь одним матрасом. Все приказания он выполнял молчаливо, покорно и добросовестно. Он был старше любого из нас по крайней мере лет на двадцать, и вот теперь этот старый верный слуга и друг умирал на наших глазах.

Сквайр, опустившись перед ним на колени и целуя его руку, плакал, как ребенок.

— Доктор, я умираю? — спросил Том.

— Да, друг мой, — ответил я, — жить тебе осталось недолго.

— Хотел бы я отплатить за этот выстрел, — прошептал он.

— Том, — обратился к нему сквайр, — скажи, прощаешь ли ты меня?

— Сэр, разве могу я вас упрекать в чем-нибудь? — последовал ответ. — Будь что будет. Аминь.

Несколько минут он лежал молча, потом попросил, чтобы кто-нибудь прочел молитву. «Таков уж обычай, сэр», — прибавил он, словно извиняясь. Больше он не сказал ни слова и скоро умер.

Между тем капитан начал вынимать из своих туго набитых, оттопыренных карманов разные предметы: британский флаг, Библию, клубок бечевки, перо, чернила, судовой журнал и свертки табака. Он отыскал в ограде длинный сосновый кол и с помощью Хантера укрепил его на верху блокгауза, в углу, где скрещивались бревна. Затем, взобравшись на крышу, он собственноручно привязал и расправил британский флаг.

По-видимому, это доставило ему большое удовольствие. Он спустился вниз и начал пересчитывать и перебирать запасы. При этом он изредка поглядывал на Тома, и, когда тот умер, подошел и накрыл его другим флагом.

— Не огорчайтесь так, сэр, — сказал он, пожимая руку сквайра. — Он умер при исполнении своего долга, и воскресить его мы не в силах.

Затем он отвел меня в сторону и спросил:

— Доктор Лайвси, через сколько недель вы со сквайром ожидаете прибытия другой шхуны?

Я отвечал ему, что это вопрос не недель, а месяцев. Только в том случае, если мы не вернемся в конце августа, Блэндли обещал выслать шхуну — ни раньше ни позже.

— Примите это во внимание, — закончил я.

— Значит, сэр, — сказал капитан, почесывая затылок, — даже при самом благоприятном стечении обстоятельств нам придется очень туго.

— В каком отношении? — спросил я.

— Очень жаль, сэр, что мы потеряли второй груз. Вот что я хочу сказать. Пороха и пуль у нас достаточно, но провизии мало, очень мало, доктор Лайвси. Пожалуй, нам даже не придется жалеть, что мы лишились лишнего едока.

И он указал на тело Редрута, накрытое флагом.

В этот момент высоко над крышей блокгауза пролетело со свистом и шумом ядро и ударило где-то далеко в лесу.

— Ого! — воскликнул капитан. — Они начали бомбардировку. Значит, у этих молодцов довольно пороху.

Второй прицел был более удачен. Ядро упало в ограду, подняв целое облако песку, но не причинив никакого вреда.

— Капитан, — сказал сквайр. — Блокгауз нельзя видеть со шхуны. По всей вероятности, они целят в наш флаг. Не благоразумнее ли спустить его?

— Спустить флаг? — возмутился капитан. — Нет, сэр. Пусть делает это кто угодно, только не я.

Впрочем, мы все согласились с ним, конечно, сделать это не ради того, чтобы поддержать морской обычай, но чтобы показать врагам, что мы нисколько не боимся их обстрела.

Бомбардировка продолжалась весь вечер. Но все ядра или перелетали, или недолетали, или же только взрывали песок в ограде. Так как пиратам приходилось брать высокий прицел, то ядра теряли силу и зарывались в песок. Осколки же взрывов почти не причиняли нам вреда, хотя один из них попал в крышу, а другой пробил пол. Поэтому мы скоро привыкли к обстрелу и не обращали на него никакого внимания.

— Нет худа без добра, — заметил капитан. — По всей вероятности, все пираты теперь на судне. Сейчас полный отлив, и наши припасы, вероятно, вышли из-под воды. Предлагаю желающим отправиться за ними.

Грей и Хантер первые вызвались идти. Хорошо вооруженные, они сделали вылазку из блокгауза, но безрезультатно. Пираты оказались храбрее, чем мы предполагали, или, может быть, понадеялись на стрельбу Хэндса. Четверо или пятеро из них вылавливали наши припасы и вброд перетаскивали в стоявшую неподалеку шлюпку. Один из матросов слегка греб веслом, чтобы не дать течению унести шлюпку. Сильвер стоял на корме и командовал. Все они были вооружены мушкетами, которые достали, вероятно, из потайного склада.

Капитан сидел на обрубке бревна и записывал в судовой журнал:

«Александр Смоллет — капитан, Дэвид Лайвси — доктор; Абраам Грей — плотник; Джон Трелоуни — владелец шхуны; Джон Хантер и Ричард Джойс — слуги и земляки владельца шхуны,— вот все честные люди из команды, которые высадились на берег, взяв с собой запасы на десять дней, и подняли британский флаг над блокгаузом на Острове Сокровищ. Том Редрут, слуга владельца шхуны и его земляк, убит бунтовщиками; Джим Хоукинс — юнга...»

Я невольно задумался о судьбе бедного Джима.

Вдруг снаружи послышался чей-то голос.

— Кто-то окликает нас, — сообщил стоявший на страже Хантер.

— Доктор! Сквайр! Капитан! Алло! Хантер, это вы? — слышался чей-то крик.

Я бросился к двери и увидел Джима Хоукинса: целый и невредимый, он перелезал через частокол.

 

 

 

 РАССКАЗ ДЖИМА ХОУКИНСА.
ГАРНИЗОН В БЛОКГАУЗЕ

ак только Бен Ган увидел британский флаг, он остановился, схватил меня за руку и присел.

— Наверное, это ваши друзья, — сказал он.

— Вероятнее всего бунтовщики, — ответил я.

— Никогда! — воскликнул он. — В таком месте, где нет никого, кроме джентльменов искателей богатств, Сильвер поднял бы черный пиратский флаг, можете в этом не сомневаться. Нет, это ваши друзья. Вероятно, они одержали верх в сражении и засели в блокгаузе, выстроенном когда-то Флинтом. О, он был парень с головой. Только ром мог свалить его с ног. Он не боялся никого, разве только Сильвера.

— Может быть, вы и правы. В таком случае я должен присоединиться к моим друзьям.

— Нет, дружок, — возразил Бен, — подождите. Вы отавный мальчуган, если не ошибаюсь, но вы все же еще только мальчик. А Бен Ган хитер. Даже ром не заманит меня туда, куда вы идете. Сначала я должен повидать вашего джентльмена и заручиться его честным словом. Не забудьте моих слов. Главное, так и скажите ему, побольше доверия, и при этих словах ущипните его вот так.

И он в третий раз с многозначительным видом ущипнул меня за руку.

— А если Бен Ган понадобится, то вы знаете, где его найти, Джим. Там же, где мы встретились сегодня. Тот, кто придет, должен быть один и держать белый платок в руке. У Бена Гана, скажите им, есть на то свои причины.

— Хорошо. Мне кажется, я вас понял. Вы хотите что-то предложить и желаете увидеть сквайра или доктора. И вас можно увидеть там, где я вас нашел, не так ли? Но в какое время?

— Скажем так, от полудня до шести часов, — добавил он.

— Отлично. Значит, я могу идти?

— Вы не позабудете? — спросил он с тревогой. — Скажите им, что у Бена есть на то свои причины и что мы должны честно договориться друг с другом. А теперь вы можете идти, Джим. Но только, если вы встретитесь с Сильвером, ведь вы не выдадите ему Бена Гана? Не правда ли? Даже если они станут выпытывать у вас?

Его слова были прерваны гулом пушечного выстрела. Шагах в ста от нас ядро упало в чащу и зарылось в песок. Мы оба бросились бежать в разные стороны.

Бомбардировка продолжалась целый час, и ядра то и дело взрывались в лесу. Я пробирался украдкой, пользуясь прикрытиями, и мне постоянно казалось, что все они летят прямо в меня. Потом я несколько привык к обстрелу, но все же не решался приблизиться к блокгаузу, вокруг которого  чаще всего взрывались ядра. Сделав большой крюк к востоку, я пробирался в прибрежную полосу леса.

Солнце уже село, и вечерний бриз шумел в вершинах деревьев и рябил свинцовую поверхность залива. Отлив закончился, и вокруг берега тянулись большие песчаные отмели. Воздух после дневного зноя казался холодным; я начал зябнуть в своей куртке.

«Испаньола» стояла на якоре на прежнем месте, но над нею развевался черный пиратский флаг. На борту шхуны блеснул красноватый огонек, и по острову гулким эхом прокатился последний пушечный выстрел. Бомбардировка окончилась.

Лежа в своем прикрытии, я наблюдал за пиратами. Несколько человек невдалеке от блокгауза рубили топорами (как потом оказалось) нашу злополучную четверку. Около самого устья речки пылал большой костер, и между берегом и шхуной беспрерывно сновала гичка. Матросы, казавшиеся утром мрачными и недовольными, теперь дружно гребли и весело перекликались. По их голосам я догадался, что дело не обошлось без рома.

Наконец я решился идти к блокгаузу. Я находился довольно далеко от него на низкой песчаной косе, замыкавшей бухту с востока и почти соединявшейся с Островом Скелета. Поднявшись на ноги, я увидел невдалеке, среди низкого кустарника, высокую белую скалу. Я подумал, что это и есть та самая белая скала, о которой говорил Бен Ган, и что, если мне понадобится лодка, я буду знать, где ее найти.

Я пробрался сквозь заросли и подошел к частоколу со стороны берега. Нечего и говорить, что друзья встретили меня с большой радостью.

Рассказав им о своих приключениях, я стал осматривать блокгауз. Стены, крыша, пол были сложены из необтесанных сосновых бревен. Настил пола в некоторых местах поднимался на фут или полтора над землею. Под крыльцом у входа бил небольшой родник, образующий подобие бассейна, проходя сквозь большой чугунный котел с вышибленным дном, врытый в песок «по самую ватерлинию», как выразился капитан.

Внутри здания почти ничего не было, и только в одном углу стоял грубо сделанный из камней очаг с железной решеткой для углей. Все деревья по склонам холма внутри частокола были срублены на постройку. Судя по пням, здесь раньше росла целая роща. Во многих местах, очевидно от ливней, песчаный грунт осыпался и осел. Только около стекавшего вниз источника росли густой мох и папоротник, и зеленел низкорослый ползучий кустарник. Невдалеке от частокола (что сильно мешало защите) начинался густой и высокий лес из сосен с примесью, со стороны берега, вечнозеленых дубов.

Холодный вечерний ветер, о котором я уже упоминал, дул во все щели блокгауза и посыпал пол мелким песком. Песок засыпал нам глаза, хрустел на зубах, попадал в наш ужин и вихрился у источника, отчего вода в котле закипала, как похлебка. Дыра в крыше заменяла нам дымоход, но дым плохо попадал туда и облаком расстилался по зданию, вызывая у нас кашель и слезотечение. Вдобавок ко всему этому наш новый товарищ Грей, получивший удар ножом по лицу в тот момент, когда перебегал к нам от пиратов, сидел с забинтованной головой, а у стены лежало прикрытое флагом все еще не погребенное тело бедняги Тома Редрута.

Если бы мы сидели сложа руки, то, наверное, скоро бы впали в уныние, но капитан Смоллет не терял даром времени. Он созвал нас и разделил на два караула: в один попали доктор, Грей и я, в другой — сквайр, Хантер и Джойс. Несмотря на усталость, двое поиши в лес за дровами, а двое стали копать могилу для Редрута. Доктор исполнял обязанности повара; я стоял на страже у входа, а капитан расхаживал от одного к другому, подбодряя нас и помогая, если было нужно. Время от времени доктор, задыхаясь от дыма, с красными слезящимися глазами, выходил проветриваться наружу. При этом он перекидывался со мной двумя-тремя словечками:

— Ну и молодчина же наш Смоллет! Он будет еще почище меня. А если уж я сам говорю так, то это что-нибудь да значит, Джим!

В другой раз он помолчал немного, потом, склонив голову на бок, взглянул на меня и спросил:

— А надежный ли человек Бен Ган?

— Не знаю, сэр, — отвечал я, — мне кажется, что он не совсем в своем уме.

— Наверное, — согласился доктор. — Человек, который три года грыз свои ногти на необитаемом острове, не может быть в здравом уме, как я или ты, Джим. Это противоречит законам природы. Ты говорил, что ему страшно хотелось сыру?

— Да, сэр, сыру.

— Отлично, Джим. Вот что значит быть лакомкой. Ты, наверное, видел мою табакерку, но ни разу не видел, чтобы я нюхал из нее. Не так ли? И это потому, что в табакерке у меня лежит кусок пармезана — прекрасного итальянского сыра. Так вот мы и дадим его Бену Гану.

Перед ужином мы похоронили старого Тома, зарыв его тело в песок и постояв несколько минут с обнаженными головами у его могилы.

Из леса принесли большую охапку хвороста, но капитан остался недоволен и сказал, чтобы на следующий день мы работали поживее. Затем каждый из нас съел свою порцию ветчины и запил ее стаканом грога.

Сквайр, доктор и капитан удалились на совещание. Но, по-видимому, и они не могли придумать ничего хорошего. Припасов у нас было так мало, что мы рисковали умереть с голоду задолго до прибытия помощи. Единственная наша надежда — это перебить как можно больше пиратов, заставить их спустить черный флаг и отплыть на «Испаньоле». Из девятнадцати их оставалось теперь только пятнадцать, причем двое из них были ранены, и один у пушки, очевидно, серьезно, если не насмерть. Мы должны тщательно беречь наших людей и подстреливать пиратов при каждом удобном случае. Кроме того, у нас два надежных союзника: ром и убийственный климат.

Влияние первого уже сказывалось: до поздней ночи с берега доносились к нам (хотя мы находились на расстоянии полумили) пьяные крики и песни пиратов. Что же касается второго, то доктор бился об заклад на свой парик, уверяя, что не пройдет и недели, как половина пиратов свалится с ног от лихорадки, так как они расположились лагерем около болота и не имеют лекарств.

— Итак,— говорил доктор, — если они нас всех не перестреляют сразу, то им скоро придется вернуться на шхуну и заняться прежним своим ремеслом — пиратством.

— Первое судно, которое я потерял, — проворчал капитан Смоллет.

Я смертельно устал, но все же мне пришлось поворочаться, прежде чем я заснул как убитый.

Все уже встали, почти позавтракали и успели наносить порядочно хвороста, когда я вдруг проснулся от неожиданного шума и крика.

— Белый флаг, знак перемирия, — сказал кто-то, и затем послышался чей-то изумленный возглас:

— Это сам Сильвер!

Я вскочил на ноги и, протирая глаза, бросился к одной из бойниц.

 

 

 

 ПЕРЕГОВОРЫ С СИЛЬВЕРОМ

 

ействительно, к частоколу подошли два пирата. Один из них размахивал белой тряпкой, а другой (не кто иной, как Сильвер) невозмутимо стоял подле.

Еще только рассветало, и холод пронизывал меня до костей. Небо было ясно и безоблачно, и вершины деревьев розовели от восхода. Сильвер и его спутник стояли в тени, по колени скрытые выползающим из болота туманом. Очевидно, климат на острове был сырой, лихорадочный и нездоровый.

— Все по местам! — скомандовал капитан. — Они хотят устроить нам ловушку.

Затем он крикнул пиратам:

— Кто идет? Стой или будем стрелять!

— Мы с белым флагом! — крикнул в ответ Сильвер.

Капитан стоял на крыльце, готовый каждую секунду скрыться, если пираты вздумают предательски выстрелить.

Обернувшись, он отдал нам приказания:

— Отряд доктора к бойницам. Доктор займет северную, Джим — восточную, Грей — западную сторону блокгауза. Остальные пусть останутся внизу на страже и заряжают мушкеты. Действуйте проворнее и будьте осмотрительны.

Затем он обратился опять к пиратам:

— Чего вы хотите от нас с вашим белым флагом?

 На этот раз ответил не Сильвер, а другой пират:

— Капитан Сильвер, сэр, приглашает вас приехать на шхуну и заключить перемирие.

— Капитан Сильвер? Не слыхал про такого. Кто же он? — спросил капитан Смоллет и про себя добавил: — Вот как! Он уже капитан. Быстрое повышение!

— Это я, сэр, — ответил Долговязый Джон. — Команда выбрала меня капитаном после вашего дезертирства, сэр. — На слове «дезертирство» Сильвер сделал особенное ударение. — Но мы готовы подчиниться, если придем к соглашению относительно условий перемирия. Дайте мне честное слово, капитан Смоллет, что вы не начнете стрельбу прежде, чем я не отойду от частокола.

— У меня нет ни малейшего желания разговаривать с вами, — отвечал капитан Смоллет. — Если вы сами хотите начать переговоры, то можете идти сюда. Но если вы замышляете предательство, то берегитесь!

— Достаточно, капитан! — весело крикнул Долговязый Джон. — Одного вашего слова вполне достаточно. Мы оба джентльмены и можем доверять друг другу.

Мы видели, как пират с белым флагом старался удержать Сильвера. И он поступал вполне правильно, принимая во внимание не особенно любезный тон капитана. Но Сильвер только рассмеялся в ответ и хлопнул его по плечу, точно даже сама мысль об опасности представлялась ему нелепостью. Он подошел к частоколу, перебросил сначала свой костыль, а затем перелез и сам с необычайной быстротой и ловкостью.

Меня очень интересовало то, что происходило внутри ограды, и поэтому я оказался прескверным часовым. Я даже отошел от бойницы и стал сзади капитана, который сидел на пороге, подперев голову рукой, и задумчиво смотрел на бурлящую в чугунном котле воду источника, насвистывая песенку «Веселей, девушки и парни!»

Сильвер с большим трудом взбирался по крутому откосу. На сыпучем песке, усеянном корявыми пнями, он со своей клюкой казался таким же беспомощным, как корабль на мели. Но он терпеливо преодолел все затруднения и приблизился к капитану, приветствуя его самым любезным образом. Сильвер был одет по праздничному в длинный до колен синий кафтан с медными пуговицами, а на голове у него красовалась сдвинутая на затылок новая треуголка.

— А вот и вы, приятель! — отвечал капитан, поднимая голову. — Садитесь же.

— Не впустите ли вы меня внутрь, капитан? Утро слишком холодное, чтобы сидеть на сыром песке, — пожаловался Сильвер.

— Если бы вы предпочли остаться честным человеком, Сильвер, то и сидели бы теперь в тепле в своей кухне, — возразил капитан. — Сами на себя и пеняйте. Когда вы служили поваром, с вами и обращались любезно, а теперь, капитан Сильвер, вы ведь, попросту говоря, бунтовщик и пират, и ничего другого не заслуживаете, кроме виселицы.

— Ладно, ладно! — согласился Сильвер, присаживаясь на песок. — Дайте только мне потом руку, чтобы я мог подняться. А хорошее у вас тут местечко! И ты тут, Джим? Доброе утро! Доктор, мое почтение! Да вы тут все в сборе, как счастливая семейка, если можно так выразиться.

— К делу, к делу, приятель, — перебил его капитан.

— Вы совершенно правы, капитан Смоллет, — отвечал Сильвер. — Долг прежде всего, это несомненно. Итак, признаюсь, вы выкинули ловкую штуку этой ночью. Кое-кто из вас умеет обращаться с гандшпугом. Признаюсь, это было неожиданностью не только для моих людей, но и для меня самого. Поэтому-то я и пришел сюда. Но заметьте, капитан, во второй раз вам это не удастся, нет, черт возьми. Мы выставим надежных часовых и уменьшим выдачу рома. Может быть, вы думаете, что мы все перепились. Но, уверяю вас, я был совершенно трезв, только устал, как собака. Если бы я проснулся секундой раньше, мы бы захватили вас на месте. Он еще дышал, когда я подошел к нему.

— Дальше, — хладнокровно произнес капитан Смоллет.

Слова Сильвера оставались для него загадкой, но он не показал и вида. Что же касается меня, то я начал догадываться. Мне припомнились последние слова Бена Гана, и я подумал, что он нанес ночью неожиданный визит пиратам, когда они валялись мертвецки пьяные около костра. Итак, значит, вместо пятнадцати врагов теперь оставалось только четырнадцать.

— Дело вот в чем, — продолжал Сильвер. — Мы хотим достать клад. Вот и все. Вы же, конечно, хотите спасти свою жизнь. Ведь у вас карта, не так ли?

— Может быть, — отвечал капитан.

— Она у вас, я знаю, — возразил Долговязый Джон. — Нечего запираться — это не принесет вам пользы, будьте уверены. Я говорю вам, что нам нужна карта. Вам же я не хочу причинить ничего дурного.

— Вы не проведете меня, приятель, — перебил его капитан. — Мы прекрасно знаем, что вы хотели с нами сделать. Теперь же вы видите, что это не так-то легко.

Капитан спокойно посмотрел на него и начал набивать трубку.

— Если Абраам Грей.., — начал Сильвер.

— Оставьте! — перебил капитан Смоллет. — Грей ничего мне не рассказывал, да я у него ничего и не спрашивал. Скажу больше, я с удовольствием бы взорвал и вас, и его, и весь этот проклятый остров! Вот каково мое мнение, приятель!

Эта гневная вспышка, по-видимому, охладила Сильвера, который начал было сердиться, но сдержал себя.

— Как угодно, — отвечал он. — Каждый волен думать, что ему хочется. А вот я вижу, что вы собираетесь закурить трубку, капитан, и с вашего позволения сделаю то же самое.

Он набил трубку и закурил. Оба сидели молча, покуривая и поглядывая друг на друга, изредка наклоняясь, чтобы сплюнуть. Забавно было наблюдать за ними.

— Вот наши условия, — начал Сильвер. — Вы отдадите нам карту, чтобы мы могли найти клад, перестанете подстреливать ни в чем не повинных матросов и убивать их во время сна. Если вы согласны на это, то мы предлагаем вам или вернуться на судно, когда мы погрузим клад, и я даю вам честное слово, что высажу вас где-нибудь на берег целыми и невредимыми, или же, если вам это не подходит, так как многие из матросов точат на вас зубы из-за старых счетов, остаться здесь на острове. Мы поделим с вами поровну все запасы, и я обещаюсь выслать за вами первый же встречный корабль. Вы видите, что я говорю дело; лучших условий вам трудно добиться. И я надеюсь, — тут Сильвер нарочно возвысил голос, — что все ваши люди в блокгаузе слышат мои условия!

Капитан Смоллет встал и вытряхнул пепел из трубки в ладонь левой руки.

— И это все? — спросил он.

— Мое последнее слово, черт возьми! — отвечал Джон. — Если вы откажетесь, то вместо меня будут говорить мушкеты.

— Отлично, — сказал капитан. — А теперь выслушайте мой ответ. Если вы придете сюда поодиночке безоружные, то я закую всех в кандалы и отвезу в Англию, где вас будут судить по всей строгости законов. Иначе вам всем придется еще хуже — это верно также, как то, что меня зовут капитан Смоллет и что я поднял здесь британский флаг. Клада вы не найдете. Вы не можете управлять судном — никто из вас этого не умеет. Бороться с нами вам не под силу: один Грей справился с пятью вашими пиратами и убежал. Вы крепко засели со своим судном, капитан Сильвер, и не скоро сойдете с мели. Вот вам последнее мое доброе слово. Клянусь, что при первой же встрече я с удовольствием пущу вам пулю в лоб. А теперь проваливайте подобру-поздорову, и поскорей.

Глаза Сильвера загорелись бешенством. Он вытряхнул огонь из трубки и крикнул:

— Дайте мне руку подняться!

— Только не я, — отказался капитан.

— Кто же поможет мне встать?! — заревел Сильвер.

Никто из нас не тронулся с места.

Сильвер с ругательствами подполз к крыльцу и поднялся на ноги.

— Вот что я думаю о вас! — крикнул он, плюнув в родник. — Не пройдет и часа, как я буду пить ром в вашем блокгаузе. Смейтесь, смейтесь! Не пройдет и часа, как вы засмеетесь по-другому. Не советую кому-нибудь из вас живьем попасть к нам в руки!

Продолжая осыпать нас руганью, Сильвер заковылял по песку и после нескольких неудачных попыток перелез, наконец, при помощи своего спутника с белым флагом через частокол и поспешно скрылся в лесу.

 

 

 

 АТАКА

ак только Сильвер скрылся, капитан, все время не спускавший с него глаз, вернулся в блокгауз и, увидав, что на посту стоит только один Грей, рассвирепел.

— По местам! — заревел он, и мы тотчас все кинулись к бойницам.

— Грей, — добавил он — я занесу ваше имя в вахтенный журнал. Вы исполнили свой долг, как настоящий моряк Мистер Трелоуни, я очень удивлен вашим поведением, сэр! Доктор, ведь вы носили военный мундир! Если вы так исполняли свою службу при Фонтенуа, то лучше бы вам было остаться дома!

Отряд доктора стал около бойниц, а остальные начали заряжать мушкеты. Лица у всех покраснели, и все чувствовали себя смущенными.

Капитан посмотрел на нас молча, а потом снова заговорил:

— Друзья! Я дал, как говорится, залп из всех пушек по Сильверу и намеренно привел его в бешенство. Не пройдет и часа, сказал он, как на нас будет атака. Нас меньше числом, но мы будем сражаться под прикрытием. Минуту тому назад я бы сказал, что у нас есть дисциплина. Я не сомневаюсь, что мы разобьем их, если будем держаться как следует.

Затем он обошел нас и сказал, что все в порядке.

Две короткие стены блокгауза, восточная и западная, имели только по две бойницы; южная, где крыльцо, — тоже две, и северная — пять. На семерых у нас было двадцать мушкетов. Хворост мы сложили в четыре штабеля, на которые положили по четыре заряженных мушкета, боевые припасы и кортики.

— Затушите огонь! — приказал капитан. — Холод уже проходит, и дым только мешает глазам.

Мистер Трелоуни вытащил наружу чугунную решетку и разбросал по песку угли.

— Хоукинс еще не завтракал, — заметил капитан. — Забирайте, Хоукинс, свою порцию и ешьте ее на своем посту. Только живей! У нас осталось мало времени. Хантер, дайте всем по чарке водки!

Пока мы исполняли приказания, капитан быстро обдумывал план защиты.

— Доктор, вы станете у двери. Наблюдайте, но не высовывайтесь. Держитесь внутри и стреляйте через крыльцо. Хантер, станьте на восточной стороне, вот тут! Джойс — на западной, а вы, мистер Трелоуни, как лучший стрелок, вместе с Греем станьте на северной стороне, где пять бойниц. Отсюда грозит наибольшая опасность. Если они подойдут к блокгаузу и станут стрелять через эти бойницы, то нам придется плохо. Хоукинс, ни вы, ни я не можем считаться хорошими стрелками, поэтому мы будем заряжать мушкеты и помогать, если нужно.

Капитан сказал верно: холод скоро прошел. Как только солнце поднялось над вершинами деревьев, стало жарко и туман исчез. Песок накалился, и на бревнах блокгауза выступила растопившаяся смола. Мы сбросили куртки, расстегнули вороты у рубах и засучили до самых плеч рукава. Каждый стоял на своем посту и томился от жары и ожидания. Так прошел час.

— Черт возьми! — выругался капитан. — Это становится скучным. Грей, засвисти какую-нибудь песенку.

Как раз в этот момент обнаружились первые приготовления к атаке.

— С вашего позволения, сэр, — спросил вдруг Джойс, — должен ли я стрелять, если увижу кого-нибудь?

— Разумеется. Ведь я же вам говорил.

— Слушаю, сэр, — невозмутимо ответил Джойс.

Хотя ничего еще не произошло, но вопрос Джойса заставил всех нас насторожиться. Стрелки подняли мушкеты, а капитан стоял посреди блокгауза, сжав губы и нахмурив брови. Так прошло несколько минут. Вдруг Джойс поднял мушкет и выстрелил. В ответ па его выстрел пачками затрещали со всех сторон залпы из леса.

Несколько пуль ударилось о бревна блокгауза, но ни одна не попала внутрь. Когда пороховой дым рассеялся, вокруг частокола и в лесу по-прежнему было тихо и пустынно, ничто не выдавало присутствия врага — мы не могли уловить ни поблескивания мушкетов, ни качания ветвей в чаще.

— Попали ли в кого-нибудь? — спросил капитан.

— Нет, сэр, — отвечал Джойс. — Полагаю, что нет.

— Самое лучшее все-таки говорить правду, — проворчал капитан Смоллет. — Зарядите его ружье, Хоукинс. Сколько выстрелов было на вашей стороне, доктор?

— Могу сказать совершенно точно, — отвечал доктор Лайвси, — три выстрела, Я видел три огонька — два рядом и один подальше, к западу.

— Три! — повторил капитан. — А сколько на вашей, мистер Трелоуни?

Ответ получился не вполне точный. Сквайр насчитал семь выстрелов, Грей же — восемь или девять. С западной и восточной стороны было сделано только по одному выстрелу. Очевидно, атаку следовало ожидать с севера, обстрел же с других сторон имел целью отвлечь наше внимание. Однако капитан Смоллет не изменил своих распоряжений. «Если пиратам удастся пробраться внутрь частокола, — сказал он, — то они могут захватить пустые бойницы и перестрелять нас всех, как крыс, в блокгаузе». Впрочем, нам не дали много времени на размышление. Внезапно из леса с севера выскочили с криком несколько человек пиратов и бросились к частоколу. Из чащи снова загремели выстрелы и одна пуля, влетев в дверь, разбила на куски мушкет доктора.

Нападающие быстро, как обезьяны, стали перелезать через частокол. Сквайр и Грей выстрелили по два раза. Трое пиратов упали: один внутрь в ограду, двое наружу. Впрочем, один из них, очевидно, упал больше с испугу, так как тотчас же вскочил на ноги и скрылся в лесу.

Двое лежали на земле, один убежал, четверо же благополучно перелезли через частокол. Семь или восемь остальных пиратов, засевших в чаще и имевших, очевидно, по нескольку мушкетов, непрерывно обстреливали блокгауз, хотя и не причиняли нам никакого вреда.

Четверо нападающих, подбадриваемые криками своих товарищей в лесу, бросились с воплем к блокгаузу. Все сделанные по ним выстрелы оказались безрезультатными, так как стрелки наши очень торопились. В одно мгновенье четверо пиратов добежали до здания и напали на нас.

Голова боцмана Джона Эндерсона показалась в средней бойнице.

— Бей их! Бей их! — кричал он громовым голосом.

В ту же минуту другой пират через бойницу выхватил мушкет у Хантера и так ударил его им, что бедняга без чувств свалился на пол. Третий пират, обежав вокруг блокгауза, выскочил у двери и с кортиком бросился на доктора.

Наше положение сразу изменилось к худшему. Раньше мы стреляли из-под прикрытия по нападающим, теперь же должны были схватиться с ними врукопашную.

Блокгауз заволокло пороховым дымом, и это несколько помогало нам. В ушах у меня стоял сплошной гул от криков и пистолетных выстрелов.

— Наружу, ребята, наружу! Деритесь с ними на открытом месте! Действуйте кортиками! — кричал капитан.

Я схватил из кучи оружия кортик, и кто-то другой, тоже хватая кортик, резнул меня им по руке, но я даже не почувствовал боли. Я выскочил из блокгауза, кто-то бежал сзади, но кто — я не успел рассмотреть. Доктор отразил натиск пирата и, заставив его попятиться, вышиб у него из рук оружие и ударом кортика повалил его навзничь.

— Держитесь около дома, ребята, около дома! — командовал капитан и, несмотря на свалку, я подметил какую-то перемену в его голосе.

Машинально я повиновался и с поднятым кортиком обогнул восточный угол блокгауза, где неожиданно столкнулся с Эндерсоном. Он заревел диким голосом и замахнулся на меня блеснувшим на солнце кортиком. Я не успел даже испугаться, но, уклоняясь от удара, оступился в мягком песке и покатился вниз головой по откосу.

Когда я выскакивал из блокгауза, я видел, как другие пираты перелезали через частокол, чтобы покончить с нами. Один из них, в красном ночном колпаке, держа кортик в зубах, уже закинул ногу, готовясь спрыгнуть. Все произошло так быстро, что, когда я поднялся на ноги, пират в красном колпаке все еще сидел в той же позе, а голова другого только высовывалась из-за частокола.

Схватка продолжалась всего несколько минут, и победа осталась за нами.

Грей, выскочивший из блокгауза вслед за мной, уложил на месте боцмана Эндерсона, прежде чем тот успел вторично занести кортик. Другой пират был застрелен у бойницы в тот момент, когда он целился внутрь блокгауза. Он лежал на песке в предсмертной агонии с дымящимся пистолетом в руке. Третьего, как я уже упомянул, заколол доктор. Из четверых пиратов, преодолевших частокол, в живых оставался только один. Бросив свой кортик, он поспешно спасался бегством, стараясь перелезть обратно через частокол.

— Стреляйте в него, стреляйте! — кричал доктор. — И скорей назад, под прикрытие!

Но слова его пропали даром. Выстрела не последовало. Последний оставшийся в живых пират благополучно перелез через частокол и скрылся в лесу Через несколько минут из нападающих остались только пятеро: четверо лежали внутри частокола и один — снаружи.

Доктор, я и Грей поспешили вернуться в блокгауз. Оставшиеся в живых пираты могли каждую минуту опять открыть стрельбу из мушкетов.

Пороховой дым рассеялся, и мы сразу же увидели, какой ценой досталась нам победа. Хантер без чувств лежал около своей бойницы. Джойс, с простреленной головой, уже не шевелился. Сквайр поддерживал капитана, и лица у обоих были страшно бледны.

— Капитан ранен, — сообщил нам мистер Трелоуни.

— Пираты обратились в бегство? — спросил капитан.

— Разумеется, но только те, которые смогли, — отвечал доктор. — Пятеро из них остались на месте.

— Пятеро! — вскричал капитан. — Мы в выигрыше. У них выбыло из строя пять человек, у нас трое, — значит, нас теперь четверо против девяти. Это лучше, чем вначале, когда нас было семеро против девятнадцати.

На самом деле, пиратов оставалось всего восемь человек, так как матрос, которого мистер Трелоуни подстрелил у пушки, умер от раны в тот же день. Но мы узнали об этом значительно позже.

 

 КАК Я УДРАЛ ИЗ БЛОКГАУЗА

трельба из леса прекратилась, и пираты больше не показывались. Они «получили хорошую порцию на сегодняшний день», как выразился капитан, и оставили нас в покое, дав нам возможность заняться перевязкой раненых и приготовлением обеда. Сквайр и я занялись стряпней снаружи, перед блокгаузом, невзирая на опасность, хотя, по правде сказать, мы плохо соображали, что делали, так как изнутри все время раздавались ужасные стоны раненых.

Из восьми человек, пострадавших в бою, в живых оставались только трое: пират, подстреленный у бойницы, Хантер и капитан Смоллет. Положение первых двух было безнадежное. Пират умер во время операции, а Хантер так и не приходил в сознание, несмотря на все усилия доктора. Он лежал неподвижно, тяжело дыша, так же, как старый пират у нас в гостинице после удара. У него была разбита грудная клетка и поврежден при падении череп. В ту же ночь, не приходя в сознание, Хантер скончался.

Что касается капитана, то ранен он был хотя и серьезно, но не опасно, без повреждений внутренних органов. Первая пуля, пуля Джона Эндерсона, пробила ему лопатку и слегка задела легкое. Вторая же пуля попала в икру и порвала связки. Доктор уверял, что капитан совершенно оправится, при условии если он в течение нескольких недель не будет ни ходить, ни двигать рукой, ни разговаривать.

Случайный порез руки у меня оказался сущим пустяком. Доктор Лайвси залепил царапину пластырем и ласково потрепал меня за ухо.

После обеда сквайр и доктор сели около капитана и стали совещаться. По окончании совещания — это было уже после полудня — доктор нахлобучил свою шляпу, взял пистолеты, засунул за пояс кортик, положил в карман карту и, перебравшись через частокол на северной стороне, быстро скрылся в лесу.

Мы с Греем сидели в отдалении и не могли слышать их разговора. При виде странного поступка доктора Грей так оторопел, что даже выронил изо рта трубку.

• — Черт подери! Не спятил ли доктор Лайвси? — воскликнул он.

• — Вряд ли, — отвечал я. — У него слишком крепкая голова!

• — В таком случае, — возразил Грей, — значит, с ума сошел я. Одно из двух.

• — Нет, очевидно, он пошел повидаться с Беном Ганом, — догадался я.

Предположение мое оказалось вполне правильным. Между тем жара в блокгаузе становилась невыносимой. Песок кругом накалился, и в голове моей начали носиться фантастические мысли. Я невольно завидовал доктору, который шел в прохладном лесу, слушал пение птиц и вдыхал запах сосен, в то время как я жарился в этом проклятом пекле, где пахло кровью и лежали тела убитых. Блокгауз внушал мне отвращение и ужас. Пока я мыл полы и чистил песком обеденную посуду, меня все более охватывало непреодолимое желание уйти во что бы то ни стало. Наконец я не выдержал и сделал первое приготовление к бегству, набив свои карманы сухарями из мешка. Без сомнения, план мой был дерзок до безумия, но я принял все меры предосторожности. Сухари обеспечивали мне продовольствие на случай, если придется задержаться в течение по крайней мере одного дня. Кроме того, я захватил пару пистолетов, порох и пули.

План мой, в сущности, был сам по себе не так уж плох. Я хотел отправиться на песчаную косу, отделявшую бухту от моря на востоке, отыскать белую скалу, замеченную мной накануне вечером, и посмотреть, не спрятана ли там лодка Бена Гана. Несомненно, сделать это стоило. Но так как я знал, что меня не отпустят из блокгауза, то решил ускользнуть тайком. Разумеется, поступать так не следовало, но я еще был мальчиком и не мог совладать со своим желанием.

Наконец я улучил удобный момент, когда сквайр и Грей делали перевязку капитану. Я перелез через частокол и скрылся в чаще. Прежде чем мое отсутствие обнаружилось, я ушел уже так далеко, что не мог услышать никаких криков.

Эта вторая моя неожиданная выходка была еще хуже первой, так как для защиты блокгауза оставалось только двое здоровых людей. Однако также, как и в первый раз, мне повезло, и я много способствовал нашему общему спасению.

Я пошел напрямик через лес к востоку, чтобы меня не увидели со шхуны. Было уже далеко за полдень, хотя солнце стояло еще высоко. Пробираясь через чащу, я слышал отдаленный грохот прибоя и шум ветвей и листьев, что указывало на довольно сильный ветер с моря. Скоро повеяло прохладой. Я вышел на опушку, и передо мной открылась синяя ослепительная гладь моря с бахромой пенящегося вокруг берега прибоя.

Я ни разу не видел, чтобы море было спокойно около Острова Сокровищ. Даже в затишье, когда голубая гладь моря лежала неподвижно под ярким солнцем, прибой с тяжким грохотом разбивался о берег днем и ночью. Гул прибоя слышался повсюду на острове, и от него некуда было укрыться.

Я шел вдоль опушки, с удовольствием прислушивался к шуму моря, потом, решив, что я уже достаточно удалился к югу, стал пробираться ползком под прикрытием густых кустарников к песчаной косе. Сзади меня находилось открытое море, впереди — бухта. Сильный ветер с моря начал понемногу спадать, и вместо него образовались переменчивые воздушные течения с юга на юго-востока, приносившие густые клубы тумана. Бухта, защищенная Островом Скелета, казалась такой же стоячей и свинцово-тусклой, как и в день нашего прибытия. «Испаньола» от клотиков до ватерлинии, с повисшим на мачте черным пиратским флагом, отражалась, как в зеркале, на неподвижной поверхности воды.

Около шхуны я увидел одну из гичек. Сильвер — его я сразу узнал — сидел на корме на офицерском месте и разговаривал с двумя перегнувшимися к нему через борт пиратами. У одного из них, очевидно, того самого, который недавно перелезал через частокол, на голове красовался красный колпак. Они о чем-то говорили и смеялись, но я находился от них на расстоянии мили и слов разобрать не мог. Неожиданно послышался резкий пронзительный крик, от которого я сначала вздрогнул, но потом узнал голос попугая, Капитана Флинта. Мне давно показалось, что я различил, по ее яркому оперенью, птицу, сидящую на плече своего хозяина. Шлюпка отвалила от шхуны и направилась к берегу. Пират в красном колпаке и его товарищ спустились в каюту.

Солнце скрылось за Подзорной Трубой, туман сгустился и начало быстро темнеть. Я понял, что нельзя терять ни минуты, если я хочу найти лодку в этот же вечер.

Белая скала четко выделялась среди кустарников, но до нее было довольно далеко, и я потратил немало времени, чтобы до нее добраться. Мне не раз приходилось ползти на четвереньках в густой поросли. Ночь уже почти наступила, когда я нащупал рукой шероховатые уступы скалы. У ее подножия вправо находилась небольшая пещера, поросшая зеленым мхом и скрытая густым низкорослым кустарником и песчаными буграми. В глубине пещеры виднелся навес из козьих шкур, похожий на те, которые устраивают цыгане. Я залез в пещеру, приподнял край навеса и обнаружил лодку Бена Гана. Лодка была в полном смысле самодельная, сплетенная из прутьев и покрытая козьими шкурами мехом внутрь. Не знаю, как могла выдержать она взрослого человека, — даже я помещался в ней с большим трудом. В лодке была устроена скамья для гребца и подпорка для ног. В ней лежало также небольшое двухлопастное весло для гребли.

Я никогда раньше не видел рыбачьих челноков первобытных жителей Англии. Но так как впоследствии мне удалось видеть один такой челнок, то я думаю, что дам вам понятие о лодке Бена Гана, сказав, что она выглядела хуже даже этих первобытных челноков. Впрочем, главным достоинством челноков она все же обладала, а именно, была небольшой и легкой.

После того как я разыскал лодку, мне следовало бы вернуться в блокгауз. Но мне пришла в голову другая навязчивая мысль, которую я решил осуществить во что бы то ни стало, даже не спрашивая разрешения капитана Смоллета. Я задумал подплыть ночью к «Испаньоле» и перерезать якорный канат, предоставив судно течению. Без сомнения, пираты после сегодняшней неудачи решат сняться с якоря и отплыть в море. Этому следует помешать, пока еще не поздно. На шхуне нет ни одной шлюпки, и я не подвергаюсь поэтому большой опасности.

Закусывая сухарями, я стал дожидаться темноты. Ночь выдалась самая подходящая для моего предприятия. Все небо заволокло тучами, и скоро после захода солнца на острове наступила полная темнота. Когда я, взвалив на плечи челнок, вышел из пещеры и, спотыкаясь, побрел по откосу, среди окружающего мрака виднелись только две светящиеся точки: большой костер на берегу, около болота, где пьянствовали пираты, и огонек из кормового иллюминатора со шхуны, стоящей на якоре. Отлив повернул судно носом в мою сторону, но я видел не столько сам свет, сколько расплывчатое отражение его в тумане. Отлив уже начался, и мне пришлось довольно долго идти по колено в грязи, прежде чем я нагнал отступающую воду и, пройдя несколько ярдов вброд, осторожно спустил свой челнок.

 

 

 

ВО ВЛАСТИ ОТЛИВА

 

елнок, как я и предполагал, оказался вполне подходящим для человека моего роста и веса — легкий и подвижный, но вместе с тем такой вертлявый, что управлять им было очень трудно. Он все время ложился в дрейф и вертелся, несмотря на все мои усилия. Сам Бен Ган признавал потом, что «надо привыкнуть к нраву челнока, чтобы управлять им».

Разумеется, я не знал нрава челнока, и он вертелся во все стороны, только не туда, куда следовало. По большей части он поворачивался к берегу, и, не будь отлива, я ни за что не добрался бы до шхуны. К счастью, отлив нес меня прямо на «Испаньолу». Сначала она выделилась из темноты черной массой, потом обрисовались очертания корпуса и мачт, и затем быстрое течение отлива принесло меня к якорному канату, за который я тотчас же ухватился.

Канат под тяжестью судна натянулся, как тетива. Вокруг корпуса шхуны в темноте течение отлива бурлило и бушевало, как горный поток. Один удар ножа, и «Испаньола» понеслась бы, увлекаемая отливом.

Однако я вовремя догадался, что туго натянутый канат, если его перерезать сразу, отдаст сильнее, чем лягнувшая задними ногами лошадь. Если бы я решился на этот безумный поступок, го, несомненно, пошел бы ко дну вместе со своим челноком. Поэтому я удержался и стал выжидать. Если бы не благоприятный случай, то мне, вероятно, пришлось бы отказаться от своего намерения. Но ветер вдруг переменил направление и подул уже не с юга и юго-востока, а с юго-запада. Налетевший внезапный шквал двинул «Испаньолу» против течения. Канат под моей рукой ослабел и погрузился в воду. Обрадовавшись, я вытащил мой морской нож, открыл его зубами и перерезал канат почти до половины. Затем я стал выжидать нового порыва ветра. Из каюты доносились громкие голоса, но я так был поглощен своим делом, что не обращал на них никакого внимания. Потом от нечего делать стал к ним прислушиваться. Я узнал голос боцмана Израэля Хэндса, служившего канониром у Флинта. Другой собеседник был, очевидно, пират в красном ночном колпаке. Оба, судя по голосам, были вдрызг пьяны и продолжали нить, так как один из них открыл иллюминатор и с ругательством бросил, очевидно, пустую бутылку в воду. Впрочем, они не только пили, но и ссорились друг с другом. Ругательства сыпались градом, и иногда мне казалось, что дело доходит до драки. Однако каждый раз кризис благополучно разрешался и голоса несколько утихали.

С берега из-за деревьев виднелось пламя большого костра. Кто-то напевал старую матросскую песню, выводя после каждого куплета такие бесконечные тягучие рулады, что можно было только удивляться терпению певца. Я не раз слышал эту песню во время нашего плавания, и мне припомнились ее слова:

 

Весь погиб экипаж — из семидесяти пяти

Человек одного удалось спасти...

 

Я подумал, что заунывная песенка вполне подходит к настроению пиратов, понесших сегодня такие тяжелые потери. Впрочем, как я убедился сам, все пираты были так же жестоки и бесчувственны, как и вскормившая их морская стихия.

Наконец опять налетел шквал, и шхуна пододвинулась ко мне в темноте. Канат ослабел, и я, приналегши на нож, перерезал последние волокна. Ветер почти не задевал мой челнок, и меня тотчас же поднесло к носу «Испаньолы», которая медленно повернулась и поплыла, увлекаемая отливом.

Я греб изо всех сил, боясь опрокинуться. Но, убедившись, что все усилия мои бесполезны, стал отталкиваться от кормы, так как находиться под бортом шхуны было небезопасно. Когда я отталкивался, в руки мне попался конец висевшего на корме каната. Я тотчас же ухватился за него. Почему я сделал это — не знаю, вероятно, бессознательно. Но когда канат очутился в моих руках и я убедился, что он привязан крепко, то мною вдруг овладело любопытство, и я решил посмотреть в кормовой иллюминатор.

Ухватившись за канат, я приподнялся наполовину из челнока, чтобы заглянуть в каюту. Между тем шхуна и ее спутник, мой челнок, быстро неслись по течению и поравнялись с костром на берегу. Судно «заговорило», как выражаются моряки, то есть начало с шумом рассекать волны, и, пока я не заглянул в иллюминатор, я не мог понять, почему пираты не поднимают тревогу. Опасаясь перевернуться, я заглянул в каюту только один раз, но и этого было вполне достаточно: Израэль Хэнде и его товарищ схватились врукопашную и вцепились друг другу в горло.

Я быстро опустился в челнок, еще секунда — и он бы опрокинулся. В глазах у меня все еще мелькали свирепые, налитые кровью лица пиратов, освещенные тусклым светом лампы. Я даже закрыл глаза, чтобы отогнать от себя это навязчивое видение.

Бесконечные рулады на берегу, наконец, прервались, и пираты хором загорланили свою любимую песню:

 

Пятнадцать человек и покойника ящик,

Йо-хо-хо, и в бочонке ром!

Пей! Сам дьявол — наш душеприказчик,

Йо-хо-хо, и в бочонке ром!

 

Я невольно подумал, что и на самом деле ром является главной причиной драки в каюте «Испаньолы». Мой челнок внезапно вздрогнул, накренился и переменил курс. Быстрота течения усилилась. Открыв глаза, я увидел, что кругом шумели, пенясь гребнями, мелкие, слегка фосфоресцирующие волны. «Испаньола», плывшая в нескольких ярдах впереди меня, тоже, казалось, переменила курс. Вглядевшись в темноту, я убедился, что она теперь относится к югу.

Я оглянулся на берег, и сердце у меня тревожно забилось. Как раз позади виднелось пламя костра. Течение резко повернуло вправо, увлекая за собой и грузную шхуну, и мой хрупкий челнок. Бурным торопливым потоком волны неслись через узкий пролив в открытое море. Вдруг шхуна повернулась на бакборт под углом в тридцать градусов, и на борту послышались крики. По трапу раздался топот ног, и я решил, что пираты бросили драку, отрезвев от неожиданной опасности.

Я лег на дно челнока и отдался на произвол судьбы. По выходе из пролива я неминуемо должен был попасть в полосу прибоя, который разом окончит все мои мучения. Я ожидал гибели, но все же не решался идти ей навстречу с открытыми глазами. Так лежал я в течение нескольких часов, ожидая смерти, укачиваемый волнами и обдаваемый их брызгами. Мало-помалу мной овладело странное тупое оцепенение и я, несмотря на весь ужас своего положения, забылся и уснул, вспоминая о доме и о нашей старой гостинице «Адмирал Бенбоу».

 

 

 

В ЧЕЛНОКЕ

 

роснулся я только днем и увидел, что меня несет вдоль юго-западного берега Острова Сокровищ. Солнце уже взошло, но его закрывал от меня массив Подзорной Трубы, обрывавшийся в сторону моря отвесными утесами. Невдалеке виднелись Грот- и Бизань-мачта, с темными голыми вершинами, украшенными утесами сорок — пятьдесят футов высотой и окаймленные бахромой обрушившихся скал. Я находился от острова на расстоянии четверти мили, и первой моей мыслью было взяться за весло и грести к берегу. Однако я скоро отказался от этого намерения. Вдоль нагроможденных скал бушевали и пенились буруны; ежесекундно огромные волны с грохотом взметались кверху. Приблизиться к берегу — значило идти на верную гибель: я или утону, или разобьюсь о скалы. Кроме того, на скалах лежали, изредка ныряя в воду, какие-то неуклюжие чудовища, похожие на огромных слизняков. Их было десятка два, и они так ревели, что покрывали грохот прибоя.

Как я узнал потом, это были морские львы, вполне безвредные животные. Однако при виде их и прибоя у отвесных скал у меня совершенно пропала охота приставать к берегу, и я предпочитал лучше погибнуть в открытом море.

К счастью, к северу от Грот-мачты показалась обнажившаяся во время отлива длинная песчаная полоса. Еще севернее виднелся Лесистый Мыс — названный так на карте,— весь поросший высокими зелеными соснами.

Я вспомнил слова Сильвера о северном течении вдоль западного берега Острова Сокровищ и, догадавшись, что я попал в это течение, решил, миновав Грот-мачту, попытаться пристать к более гостеприимно выглядевшему Лесистому Мысу.

На море была мелкая зыбь. Дул южный ветер по направлению течения, и волны легко поднимались и опускались, не сталкиваясь друг с другом. Будь иначе, я бы давно погиб, но теперь мой челнок шел удивительно легко и свободно. Лежа на его дне, я не раз видел огромную голубую волну, готовую поглотить меня, но мой челнок, подпрыгнув, как на пружинах, легко взлетал на гребень и плавно опускался вниз.

Я осмелел и решил даже начать грести. Но малейшее нарушение равновесия сейчас же сказывалось на ходе челнока. Едва я только пошевелился, как он, вместо того чтобы плавно спуститься, так стремительно и круто слетел с гребня волны и зарылся носом в воду, что у меня закружилась голова. Перепугавшись, весь мокрый до нитки, я опять занял прежнее положение, и челнок, выровнявшись, опять заскользил легко и свободно. Очевидно, ходом челнока нельзя было управлять, но в таком случае как могу я надеяться достигнуть берега?

Несмотря на страх, я все же не потерял голову и начал осторожно вычерпывать матроской из челнока воду. Затем, наблюдая за ходом челнока, я старался понять, почему он так легко скользит по волнам. Я нашел, что каждая волна совсем не такая ровная и гладкая, как кажется с берега или с борта судна. Скорее, она похожа на цепь неровных холмов, с остроконечными вершинами, склонами и долинами. Предоставленный самому себе, челнок, лавируя, выбирал, так сказать, наиболее удобный путь, избегая крутых склонов и отвесных высоких гребней.

— Отлично, — решил я. — Значит, нужно спокойно лежать и не нарушать равновесия. Улучив же удобный момент, я могу изредка раз-другой гребнуть веслом к берегу.

Так я и сделал. Лежа на локтях в самом неудобном положении, я старался направить челнок к берегу. Хотя и с большим трудом, но мне все же это удавалось. Проплывая мимо Лесистого Мыса, я увидел, что хотя еще и не смогу пристать, но все же приблизился к берегу на несколько сот ярдов. Я различил зеленые вершины сосен, слегка покачивающихся под дуновением утреннего бриза, и почувствовал уверенность, что пристану к одному из ближайших мысов.

Меня мучила сильная жажда. Солнце палило и ослепительно сверкало. Брызги волн обдавали мои губы солью. Горло у меня пересохло, и голова пылала. Деревья на берегу манили своей прохладой, но течение пронесло меня мимо мыса. Передо мной опять открылась широкая полоса моря, и то, что я увидел, сразу изменило все мои планы.

Менее чем в полумиле расстояния впереди меня шла под парусами «Испаньола». Несомненно, меня увидят и подберут. Жажда так мучила меня, что я даже не знал, радоваться этому или огорчаться. Однако мне не пришлось долго раздумывать над этим вопросом, так как то, что я увидел, повергло меня в крайнее изумление и недоумение.

«Испаньола» шла под гротом и двумя кливерами, и паруса ее серебрились на солнце, как снег. Сначала она держала курс на северо-запад, возвращаясь, по-видимому, к месту прежней стоянки. Потом пошла на запад, и я подумал, что меня заметили и хотят подобрать. Но вдруг «Испаньола» повернула к ветру, паруса обвисли, и она беспомощно остановилась.

— Болваны, — решил я, — они, верно, оба мертвецки пьяны.

И я подумал, какой бы хороший нагоняй дал им капитан Смоллет.

Между тем шхуна повернула и взяла другой галс, потом опять стала к ветру и остановилась. Так повторялось несколько раз. «Испаньола» виляла в разные стороны: на север, юг, восток и запад, причем каждая перемена курса сопровождалась хлопаньем парусов. Очевидно, судном никто не управлял. Если так, то куда же делись пираты? Одно из двух: или они мертвецки пьяны, или же покинули шхуну. Если я попаду на борт, то, может быть, мне удастся вернуть «Испаньолу» ее капитану.

Течение несло челнок и шхуну с одинаковой быстротой. Но шхуна так часто меняла галсы и останавливалась, что почти не подвигалась вперед. Если бы только я мог сесть и начать грести, то, несомненно, я бы нагнал ее.

Я решился рискнуть, несмотря на то, что челнок могло залить водой.

Но как только я приподнялся, меня тотчас же захлестнуло волной. Но я не отказался от своего намерения и осторожно начал грести по направлению к «Испаньоле». Иногда меня так заливало, что я со страхом останавливался и вычерпывал воду. Скоро, однако, я освоился и так осторожно направлял челнок среди волн, что меня только изредка обдавало водой.

Я быстро нагонял шхуну и мог уже разглядеть поблескивавшую при поворотах медь румпеля. На палубе не было ни души. Пираты или покинули судно, или спали внизу, мертвецки пьяные. Тогда я запру их и смогу хозяйничать на шхуне как мне угодно.

Шхуна, накренившись, шла к югу и иногда останавливалась. Паруса опадали и потом снова надувались. Для меня такие остановки шхуны были хуже всего, потому что, несмотря на свой беспомощный вид, хлопанье парусов и грохот блоков, «Испаньола» продолжала удаляться от меня благодаря своему сильному дрейфу.

Наконец мне посчастливилось. Ветер стих, и течение повернуло шхуну ко мне кормой. Сквозь открытые иллюминаторы я увидел горевшую над столом, несмотря на день, лампу. Грот повис, как знамя, и шхуна двигалась лишь по течению.

Я несколько отстал и теперь, удвоив усилия, начал быстро нагонять шхуну. Я приблизился к ней уже на расстояние ста ярдов, как вдруг налетел новый порыв ветра. Шхуна повернула на левый галс и опять понеслась по волнам, скользя, как ласточка. Я был в полном отчаянии, но отчаяние мое скоро сменилось надеждой. Шхуна описала круг и понеслась прямо на меня. Расстояние между нами быстро уменьшалось. Я видел, как пенились под ее носом волны, и с моего маленького челнока она казалась мне ужасно громадной. Вдруг я понял, какая опасность мне угрожает. Времени для размышления не оставалось. Челнок мой взлетел на гребень волны, а шхуна зарылась в нее носом и бушприт навис у меня над головой. Я вскочил на ноги и подпрыгнул, погружая челнок в воду. Одной рукой я ухватился за утлегарь, а нога моя попала между штагом и брасом. Замерев от ужаса, я повис в воздухе. Легкий удар, раздавшийся снизу, дал мне понять, что шхуна потопила мой челнок и что всякое отступление для меня теперь отрезано.

 

 

 

ЧЕРНЫЙ ФЛАГ СПУЩЕН

 

два я взобрался на бушприт, как полощущийся кливер с шумом, похожим на пушечный выстрел, хлопнул и надулся, поворачивая на другой галс. Шхуна дрогнула до самого киля, но в тот же момент все паруса ослабели. Кливер хлопнул еще раз и обвис, полощась парусиной.

От неожиданного толчка я чуть было не слетел в воду. В испуге я быстро пополз по бушприту и свалился головой вниз на палубу. Я очутился на носу с подветренной стороны, и грот скрывал от меня часть кормы. На судне никого не было видно. Палуба, очевидно, за время восстания ни разу не мылась и была перепачкана следами грязных ног. Пустая бутылка с отбитым горлышком перекатывалась на палубе, как живая.

Вдруг «Испаньола» опять пошла по ветру. Кливера сзади меня заскрипели, руль повернулся и все судно вздрогнуло. Гик грота откинулся в сторону, и я увидел на корме обоих пиратов. Один из них, в красном колпаке, неподвижно лежал на палубе, раскинув руки, как пригвожденный к распятию, и оскалив зубы. Другой, Израэль Хэнде, сидел у фальшборта, свесив голову на грудь и бессильно опустив руки. Лицо его, несмотря на загар, было мертвенно бледное, как из воска.

Шхуна металась, как взбешенная лошадь. Паруса надувались то с одной, то с другой стороны, реи раскачивались так, что мачты дрожали до самого основания. Иногда шхуна тяжело ударялась носом о волны, и брызги ливнем разлетались по палубе. Очевидно, большое оснащенное судно не могло скользить так легко, как мой самодельный неустойчивый челнок.

При каждом толчке шхуны пират в красном колпаке подпрыгивал, но не менял своего ужасного положения и по-прежнему скалил зубы. Хэнде же съезжал все ниже и ниже и, наконец, уткнулся носом в палубу так, что я мог видеть только одно его ухо и курчавую бакенбарду.

Около них на палубе темнели лужи крови, и я решил, что они, подравшись пьяные, зарезали друг друга.

Я с любопытством разглядывал их и вдруг заметил, как Израэль Хэнде слегка приподнялся и, издав слабый стон, попытался сесть. Этот вырвавшийся из его разинутого рта стон, выражающий боль и смертельную слабость, невольно пробудил во мне сострадание. Но жалость тотчас же исчезла, как только я вспомнил о разговоре, слышанном мною из бочки.

Я подошел к грот-мачте и с насмешкой сказал:

• — Вот я опять на шхуне, мистер Хэнде!

Он посмотрел на меня тяжелым, ничего не выражающим взглядом и пробормотал одно слово:

• — Рому!

Я решил не терять времени даром и, проскользнув под гиком на корму, спустился вниз в каюту.

Там все было перевернуто вверх дном. Все замки сломаны, очевидно, в поисках карты. На полу грязные следы от ног пиратов, собиравшихся здесь из лагеря у болота для попоек или совещаний. На переборке, выкрашенной белой краской и украшенной золотым бордюром, — отпечатки грязных пальцев. Пустые бутылки грудой валялись на полу и звенели от качки. Одна из медицинских книг док тора лежала на столе с вырванными, очевидно для раскуривания трубок, листами. Неподвижная лампа горела мрачным, желтым, как умбра, светом.

Я спустился в погреб. Там не уцелело ни одного бочонка. Почти все бутылки вытащены или выпиты. Очевидно, пираты беспробудно пьянствовали с самого начала бунта.

Пошарив, я все же нашел одну недопитую бутылку с ромом для Хэндса. Для себя я взял немного сухарей, сушеных фруктов, изюму и кусок сыру. Поднявшись на палубу, я положил все это у руля, подальше от боцмана, напился воды из бака и потом подал бутылку с ромом Хэндсу. Он с жадностью припал к ее горлышку.

• — Черт возьми, вот этого-то мне только и не хватало!

Я сидел у руля и закусывал.

• — Как ваша рана? — спросил я его.

Он прохрипел в ответ:

• — Будь доктор здесь, он бы мигом поставил меня на ноги. Но мне всегда не везет. Что же касается этого молодчика, — и он указал на пирата в красном колпаке, — то он готов. Впрочем, он никогда не был хорошим моряком. Но как вы попали сюда?

• — Я прибыл на борт, чтобы принять шхуну, мистер Хэнде, и прошу вас повиноваться мне, как капитану.

Хэвдс посмотрел на меня с кислой миной, но ничего не ответил. Щеки его от рома слегка порозовели, но он выглядел по-прежнему очень плохо и при толчках съезжал со своего хместа.

• — Между прочим, мистер Хэнде, мне совсем не нравится этот черный флаг. С вашего позволения я его спущу. Лучше никакого, чем такой.

Я пробрался к мачте, опустил черный флаг пиратов и вышвырнул его за борт.

• — Долой капитана Сильвера! Да здравствует капитан Смоллет! — закричал я, размахивая матроской.

Хэнде искоса наблюдал за мной, не поднимая головы.

• — Я полагаю, — проговорил он наконец, — что вы, капитан Хоукинс, не откажетесь пристать к берегу. Не так ли?

• — Отчего же, — отвечал я. — С удовольствием, мистер Хэнде. Продолжайте. — И с аппетитом принялся за еду.

• — Этот парень, — продолжал Хэнде, кивнув в сторону убитого, — ирландец, О’Брайен, поставил вместе со мной паруса, так как мы хотели вернуться назад в бухту. Теперь он мертв и тухнет, как вода в трюме. Так кто же поведет шхуну, спрашиваю я? Один, без моих указаний, вы не справитесь. Итак, дайте мне выпить и закусить и помогите мне перевязать рану платком или шарфом. А я скажу вам, как надо управлять шхуной. Идет?

• — Но только я не хочу возвращаться в Бухту капитана Кидда. Я думаю пройти в Северный пролив и пристать там, — заявил я.

• — Ладно. Не такой уж я болван, в самом деле. Прекрасно понимаю, в чем дело. Я проиграл, и счастье на вашей стороне. Северный пролив? Ну что ж, у меня нет выбора. Я готов вести судно даже к месту казни, черт подери!

Хотя мне и казалось, что он замышляет недоброе, но я пошел на сделку. Через несколько минут шхуна шла по ветру вдоль берегов Острова Сокровищ, и я надеялся достичь Северного пролива еще до полудня, чтобы войти в него до прилива и стать в безопасном месте, где можно выждать спада воды и спуститься на берег.

Укрепив румпель, я спустился вниз и достал из своего ящика подаренный мне матерью шелковый платок. С моей помощью Хэнде перевязал им глубокую колотую, кровоточащую рану в бедре и, поев немного и выпив рому, заметно приободрился. Он сел прямее и заговорил громче и отчетливей. Вообще он выглядел совсем другим человеком.

Дул попутный бриз, и шхуна неслась, как птица. Берег мелькал, и вид его быстро менялся. Вместо возвышенностей пошли плоские песчаные низменности, поросшие карликовой сосной. Скоро мы обогнули скалистый мыс, возвышавшийся на северной оконечности острова.

Я был в отличном настроении и наслаждался прекрасной солнечной погодой и живописными видами. Я не испытывал ни жажды, ни голода, ни укоров совести за дезертирство из блокгауза, так как мне удалось теперь завладеть шхуной. Меня смущали только глаза Хэндса, неотступно следившие за всеми моими движениями, и его странная усмешка, в которой чувствовались не только страдание и слабость, но и еще что-то затаенное и недоброе.

 

 

 

ИЗРАЭЛЬ ХЭНДС

 

етер, все время благоприятствовавший нам, подул теперь на запад, и мы легко прошли от северо-восточной оконечности острова к Северному проливу. Так как мы не могли стать на якорь, то боялись войти в пролив и ожидали прилива. Время тянулось медленно, и боцман обучал меня, как нужно сделать поворот.

Потом мы оба стали молча закусывать.

— Капитан,— обратился ко мне Хэндс с недоброй усмешкой. — Здесь валяется мой старый товарищ О’Брайен, не выбросите ли вы его за борт? Я не очень щепетилен на этот счет и не чувствую угрызений совести, что отправил его на тот свет. Но я нахожу его мало подходящим украшением для нашего судна, не так ли?

— У меня не хватит сил, и, кроме того, такая работа мне не по вкусу. Пускай себе валяется! — отвечал я.

— Проклятое судно эта «Испаньола», Джим, — подмигнул он мне. — Сколько несчастных моряков погибло на ней с тех пор, как мы вышли из Бристоля. Даже я не запомню такого неудачного плавания. Бедняга О’Брайен тоже погиб понапрасну, не так ли? А теперь я попросил бы вас спуститься вниз и принести мне — черт подери, я забыл, что мне надо! — да, бутылочку вина, Джим, но только не рому, он слишком крепок для моей слабой головы.

Забывчивость боцмана показалась мне подозрительной, также как и его предпочтение вина рому. Очевидно, это был только предлог, чтобы спровадить меня с палубы, но для чего — я не мог догадаться. Хэндс избегал встречаться со мной взглядом, и глаза его беспокойно бегали по сторонам. Он смотрел то на небо, то на труп О’Брайена. По его улыбке и тону голоса и ребенок бы догадался, что он что-то замышляет. Однако я хоть и догадался, но не подал вида: провести такого тупого человека, как Хэндс, было нетрудно.

— Вина? — переспросил я. — Отлично. Но какого — белого или красного?

— Это безразлично, — отвечал Хэндс. — Только бы оно было крепкое и в достаточном количестве. Не так ли?

— Отлично. Я принесу вам портвейну, мистер Хэндс. Только его придется поискать.

Я спустился вниз по трапу, нарочно стуча башмаками как можно громче, потом, сняв их, пробежал по запасному коридору, поднялся из кубрика по трапу и осторожно выглянул из-за капитанской будки, чтобы Хэндс меня не заметил. Мои подозрения оправдались. Хэндс поднялся на четвереньки. Хотя раненая нога причиняла ему, по-видимому, сильную боль (я слышал его стоны), тем не менее он довольно быстро пополз по палубе, добрался до левого шпигата и вытащил из-под каната длинный нож, похожий на кортик, весь перепачканный кровью. Он осмотрел его, выпятив нижнюю челюсть, потрогал лезвие и, запрятав нож за пазуху, пополз обратно на свое место.

Я узнал все, что мне нужно: Израэль может двигаться и он вооружен; раз он старался спровадить меня с палубы, значит, он наметил меня; что он намеревался делать потом — думал ли дотащиться до Северного пролива, до лагеря пиратов, или начать стрелять из пушки, призывая товарищей на помощь, — этого я уж, конечно, знать не мог.

Я мог доверять Хэндсу только в одном отношении, так как здесь наши интересы совпадали. Мы оба хотели привести шхуну в безопасное место, откуда ее потом можно было бы вывести без особенного труда и риска. Пока это еще не сделано, жизнь моя в безопасности.

Раздумывая так, я не терял времени: быстро вернулся назад в каюту, надел свои башмаки, отыскал бутылку вина и поднялся на палубу. Хэнде лежал на своем прежнем месте неподвижно, с полузакрытыми глазами, как будто он не мог переносить от слабости дневной свет. Он поглядел на меня, ловко, как привычный к этому делу, отбил горлышко у бутылки и хлебнул вина со своим обычным пожеланием «всего хорошего!». Затем, передохнув, он достал из кармана пачку жевательного табака и попросил меня отрезать ему кусок.

— Отрежьте мне кусочек жвачки, — сказал он. — У меня нет ножа, да если б и был, то у меня нет сил пользоваться им. Ах, Джим, Джим, плохо мне! Вероятно, я в последний раз жую табак и долго не протяну.

— Ладно, — отвечал я. — Я отрежу вам табака. Но если бы я был на вашем месте, то перед смертью постарался бы покаяться.

— Покаяться? В чем?

— Как в чем? — вскричал я. — Вы нарушили ваш долг. Вы обагрили свои руки невинной кровью. Вот тут у ваших ног лежит человек, которого вы убили, и вы еще спрашиваете меня — в чем покаяться?

Я несколько разгорячился, думая об окровавленном ноже, припрятанном у него за пазухой для меня. Но Хэнде в ответ только глотнул вина и потом заговорил поучающим

тоном:

— Я тридцать лет проплавал в море, испытал все, хорошее и плохое, штормы и штили, голод и жажду, поножовщины и мало ли еще что. И, уверяю вас, никогда еще не видел, чтобы справедливость приносила какую-нибудь пользу! Кто первый ударит, тот и прав — вот и все. «Мертвые не кусаются» — вот моя поговорка. А теперь, — и он вдруг переменил тему разговора, — довольно об этом. Прилив поработал за нас, и если вы, капитан Хоукинс, будете слушаться моих указаний, то мы скоро войдем в пролив и пристанем к берегу.

Действительно, нам оставалось пройти не более двух миль, но плавание оказалось не из легких. Надо было хорошо управлять шхуной, чтобы войти в узкую и извилистую Северную бухту. Я оказался хорошим и сообразительным исполнителем, а Хэнде — отличным боцманом. Мы лавировали так искусно, что приятно было смотреть. Едва только мы миновали оба мыса, как нас со всех сторон окружила земля. По берегам Северной бухты росли такие же густые заросли, как и в Южной, но сама бухта была более узкой и длинной и напоминала устье реки. Прямо против нас на южной оконечности виднелся остов полуистлевшего корабля. Это было большое трехмачтовое судно, но оно так долго пролежало здесь, что все обросло водорослями, а на палубе его торчал мелкий кустарник, покрытый цветами. Это унылое зрелище указывало, что бухта была очень спокойной стоянкой.

— Отлично, — сказал Хэнде. — Посмотрите туда, это как раз место для стоянки. Чистый песок, затишье, деревья кругом и этот цветничок на старом судне.

— А сможем ли мы сняться потом с мели? — спросил я.

— Отчего же нет? Нужно только во время отлива занести канат на берег вокруг одной из этих сосен, а другой конец его привязать к шпилю и тянуть, когда наступит прилив. И шхуна сама сойдет с мели. А теперь, дружок, смотрите в оба. Мы близко от мели, а судно идет слишком быстро. Чуть право... так... одерживай... право... чуть лево... одерживай... одерживай!

Хэнде отдавал приказания, а я поспешно их выполнял. Вдруг он крикнул:

— Руль на борт, живо!

Я повернул руль, и «Испаньола», сделав крутой поворот, подошла к берегу. Увлекшись маневрами шхуны, я совсем позабыл наблюдать за боцманом. Я так увлекся, что совершенно позабыл о грозящей мне гибели, и, наклонившись через правый борт, смотрел, как пенилась вода под носом шхуны. Несомненно, я бы погиб, если бы вдруг не обернулся назад. Может быть, я услышал шорох, или тень мелькнула в поле моего зрения, или просто это был инстинкт самосохранения, но только я обернулся и увидел подкрадывавшегося ко мне Хэндса с ножом в правой руке.

Наши взгляды встретились, и мы оба закричали: я от ужаса, а он от ярости, как взбешенный бык. Он бросился на меня, а я отскочил в сторону и выпустил из рук румпель, который ударил Хэндса в грудь и оглушил его. Это спасло мне жизнь. Прежде чем он очухался, я уже отбежал в сторону. Остановившись у грот-мачты, я вытащил из кармана пистолет и прицелился в Хэндса, когда он стал опять ко мне приближаться. Курок щелкнул, но выстрела не последовало: пистон оказался подмоченным. Я проклинал себя за небрежность. Отчего я раньше не осмотрел и не перезарядил свои пистолеты? Тогда бы мне не пришлось бегать по палубе, как овце от мясника.

Несмотря на свою рану, Хэнде двигался удивительно быстро. Его седоватые волосы свесились ему на лицо, налившееся кровью от ярости и напряжения. Я не успел выхватить другой мой пистолет, да и не пытался, думая, что он тоже подмочен. Единственно, что мне оставалось, это увертываться от нападения, иначе он загонит меня на нос и прикончит так же, как только что чуть не прикончил на корме. Один удар ножом — и все кончено. Я оперся рукой о грот-мачту и с замиранием сердца стал выжидать нападения.

Увидев, что я прячусь за мачтой, он остановился. Несколько мгновений мы выслеживали друг друга. Борьба походила на игру, в которую я не раз играл дома, бегая вокруг скал бухты Черного Холма. Но никогда раньше мое сердце не билось так сильно, как теперь. Противником моим в этой игре был человек немолодой и к тому же раненый, и я имел все шансы на выигрыш. Приободрившись, я стал даже раздумывать, чем может кончиться наша игра. Конечно, я могу продержаться долго, но не будем же мы бегать до бесконечности. Пока мы кружились около мачты, «Испаньола» неожиданно ударилась о дно и накренилась на левый борт так, что палуба встала под углом в сорок пять градусов и через шпигаты хлынул поток воды, образовавший у борта большую лужу.

Мы оба потеряли равновесие и покатились. Тело пирата в красном колпаке, с раскинутыми руками, тоже полетело вслед за нами. Я ударился головой о ноги Хэндса с такой силой, что у меня заскрипели зубы. Моментально я вскочил на ноги, опередив Хэндса, которому пришлось высвобождаться от навалившегося на него трупа. Неожиданный крен судна делал дальнейшую беготню по палубе невозможной, и надо было искать других способов спасения, так как враг находился почти рядом со мной. Не теряя ни секунды, я уцепился за ванты бизани и одним махом взобрался на рею. Моя быстрота спасла меня, так как предназначенный мне удар ножа пришелся на полфута ниже моего тела. Раздосадованный неудачей, Израэль Хэнде смотрел на меня вверх с широко открытым от изумления ртом.

Я тотчас же переменил пистон и для большей верности вытащил и перезарядил второй пистолет. Хэнде, заметив, что я делаю, по-видимому понял, что роли наши переменились. После некоторого колебания он тоже полез вслед за мной по вантам, держа нож is зубах. Лез он очень медленно, с трудом подтягивая раненую ногу и охая от боли. Я успел приготовить свои пистолеты, прежде чем он пролез треть расстояния.

Держа в каждой руке по пистолету, я крикнул ему с насмешкой:

— Еще один шаг, мистер Хэнде, и я размозжу вам голову! Мертвые не кусаются, как вам известно.

Израэль Хэнде остановился. По выражению его лица я заметил, что он что-то обдумывает, но так тяжело и медленно, что я, чувствуя себя в безопасности, громко расхохотался. Наконец он заговорил, по-видимому, сильно обескураженный. Он вынул мешавший ему говорить нож изо рта, но с места не двинулся.

— Джим, — начал он, — сознаюсь, мы оба запутались, вы и я, и нам надо идти на мировую. Я бы нагнал вас, кабы не этот толчок. Но мне никогда не везет, никогда. Нечего делать, мне, старому моряку, придется уступить вам, Джим, молодому юнге!

Я упивался его словами и радостно посмеивался, как взлетевший на забор петух. Вдруг его правая рука взметнулась, и нож просвистал в воздухе. Я почувствовал сильную боль, и плечо мое пригвоздилось к мачте. От боли и неожиданности совершенно бессознательно я нажал курки; оба мои пистолета выстрелили и выпали у меня из рук. Но они упали не одни — с глухим стоном боцман выпустил из рук ванты и полетел головой вниз в воду.

 

 

 

«ПИАСТРЫ!»

 

лагодаря наклону шхуны мачты висели прямо над водой, и подо мной внизу зиял ее омут. Хэнде, взобравшийся значительно ниже меня, находился ближе к судну и упал недалеко от борта. Он вынырнул один раз в окровавленной пене и скрылся навсегда. Сквозь тихую, прозрачную воду я видел его лежащим на чистом песчаном дне под тенью шхуны. Несколько рыб промелькнуло около его тела. Иногда от ряби на поверхности воды мне казалось, что он шевелится и пытается встать. Но он был вдвойне мертв — застрелен и утонул — и предназначен стать добычей рыб как раз на том самом месте, где готовил мне гибель.

При виде этого зрелища меня охватил ужас и я почувствовал головокружение. Кровь горячей струей текла у меня по спине и груди. Нож, пригвоздивший мое плечо к мачте, жег меня, как раскаленное железо. Но меня страшила не физическая боль (ее я снес бы безропотно), а мысль о том, что я могу сорваться с реи и погрузиться в тихую зеленую воду рядом с телом боцмана.

Я до боли в пальцах вцепился обеими руками в ванты и закрыл глаза от ужаса. Мало-помалу головокружение прошло, пульс начал биться ровнее, и я овладел собою. Сначала я хотел вытащить нож из раны, но или он засел слишком глубоко, или у меня не хватило мужества; задрожав всем телом, я отказался от этой попытки. И как раз дрожь помогла мне: нож, едва коснувшийся меня и державшийся больше на коже, чем на мясе, выскользнул из раны. Кровь, конечно, потекла сильнее, но зато я почти освободился — меня удерживало лишь пригвожденное ножом платье. Рванувшись посильней, я освободился совсем и поспешно спустился на палубу по вантам с правого борта, так как ни за что не хотел спуститься по тем вантам, с которых только что сорвался Израэль Хэнде.

Спустившись вниз, я перевязал свою рану, которая сильно ныла и кровоточила, однако никакой опасности не представляла и почти не мешала мне двигать рукой. Теперь я был на самом деле полным хозяином судна и мне захотелось освободиться от последнего пассажира — мертвого О’Брайена. Он скатился, как я уже говорил, к самому борту и лежал там, как страшная восковая кукла. Теперь я уже не боялся его, так как привык к убитым и мертвым. Я приподнял его, как мешок с отрубями, и перебросил через борт. Он с плеском погрузился в воду, только красный колпак остался плавать на поверхности воды. Через несколько минут он лежал на дне рядом с Израэлем Хэндсом, пошевеливаясь при каждом движении воды. Голая голова его (О’Брайен, несмотря на молодость, был совершенно лыс) покоилась на коленях убийцы, и вокруг их тел сновали рыбы.

Я остался один на шхуне. Начался уже отлив. Солнце стояло так низко, что тени сосен с западного берега достигали палубы «Испаньолы». Подул вечерний бриз и, хотя с востока бухту защищала высокая скала с двумя пиками, тросы начали гудеть, а паруса — раскачиваться и хлопать.

Понимая, что судну может грозить опасность, я подтянул и спустил кливера, но грот доставил мне много хлопот. При крене судна гик перекинулся за борт, и часть грота опустилась в воду. Шкоты так натянулись, что опасно было к ним притрагиваться. Тогда я вынул нож и перерезал фал. Гафель опустился, и парусина, надувшись, легла на воду. Подтянуть нирал я не смог, сколько ни бился, и мне ничего не оставалось более, как предоставить себя и «Испаньолу» на волю судьбы.

Между тем бухта погружалась в тень. Последние лучи солнца, пробившись сквозь лесную прогалину, сверкали на зацветшем остове разрушенного корабля. Становилось холодно. Вода, увлекаемая отливом, быстро спадала, и шхуна все более и более ложилась на бок

Я пробрался на нос и взглянул вниз. Под г юсом было мелко, и я, ухватившись обеими руками за канат, перелез через борт и спустился в воду, которая доходила мне до груди. Под ногами я почувствовал твердое песчаное дно, укатанное волнами. Покинув «Испаньолу», лежавшую на боку, со стелющимся по воде гротом, я бодро зашагал вброд к берегу. Солнце уже закатилось, и вечерний бриз шумел в сумерках хвоей сосен.

Как-никак, а я все же вернулся на остров, и не с пустыми руками. Позади меня стояла вырванная из рук пиратов шхуна, на которой мы можем отплыть в море. Мне хотелось как можно скорей пробраться в блокгауз и похвастаться своим успехом. Вероятно, меня слегка пожурят за самовольную отлучку, но захват «Испаньолы» загладит все, и даже сам капитан Смоллет признает, что я не потерял времени даром.

В отличном настроении, полный самых радужных надежд, я направился к блокгаузу. Вспомнив, что одна из речушек, впадающих в Бухту капитана Кидца, берет начало на холме с двумя утесами, я направился к нему, рассчитывая пересечь ручей в самом узком месте. Держась по откосу, где рос не особенно густой лес, я скоро обогнул холм и перешел вброд по колени ручей.

Теперь я находился неподалеку от того места, где повстречался с Беном Ганом. Я стал пробираться более осторожно, зорко поглядывая по сторонам. Вечер плавно переходил в ночь. В темноте между двумя утесами холма слабо мерцал огонек. Вероятно, Бен Ган варил там свой ужин. Я подивился его неосторожности. Ведь если я увидел этот огонь, то его могли также заметить и пираты из своего лагеря.

Темнота быстро сгущалась. Двуглавый утес позади меня и вершина Подзорной Трубы с правой стороны служили мне единственными вехами, но очертания их постепенно расплывались среди окружающего мрака. Редкие звезды мерцали очень слабо. В темноте я натыкался па кусты и падал в песчаные ямы.

Вдруг несколько посветлело и, взглянув вверх, я увидел, что вершина Подзорной Трубы освещена бледным сиянием. Вскоре из-за деревьев показалась полная серебряная луна.

Идти стало гораздо легче, и я в нетерпении ускорил шаги. Когда я вступил в рощу, окружающую блокгауз, то стал пробираться осторожней и медленней. Было бы очень печально, если бы меня подстрелили по недоразумению свои же.

Луна поднялась выше и осветила поляны и прогалины в лесу. Впереди между деревьями показался красноватый отблеск, то вспыхивающий, то потухающий,— очевидно, это был костер.

Я решительно не мог понять, что это значило.

Наконец я добрался до опушки. Западная сторона частокола освещалась луной. Остальная часть частокола и сам блокгауз находились в тени, кое-где перерезанной полосами лунного света. На другой стороне блокгауза горел большой костер, красноватый отблеск которого резко выделялся на фоне лунного сияния. Нигде ни души, ни звука, кроме шума ветра.

Я остановился, изумленный и встревоженный. Мы никогда не разводили такого большого костра, так как капитан приказывал беречь топливо. Не случилось ли в мое отсутствие какое-нибудь несчастье с моими друзьями?

Я подкрался к восточному углу частокола, держась в тени, и перелез в темном месте через колья. Потом осторожно и бесшумно пополз к блокгаузу. Скоро я услышал громкий храп — звук хотя не музыкальный и раньше мне совсем не нравившийся, но теперь приятный для моего слуха! Значит, мои друзья живы и чувствуют себя в безопасности. Храп подействовал на меня так же успокоительно, как крик вахтенного «все в порядке!».

Странно только, что у них не выставлена стража. Если бы сейчас вместо меня подкрадывался Сильвер со своей шайкой, то все бы они были перерезаны. «Вот что бывает, когда капитан ранен!» — с горечью подумал я и опять невольно упрекнул себя за то, что покинул друзей в такой опасности.

Я подошел к двери и заглянул внутрь. В темноте ничего нельзя было рассмотреть. Кроме храпа, слышался еще какой-то странный звук, напоминающий хлопанье крыльев и постукиванье клювом.

Протянув руки, я стал ощупью пробираться на свое прежнее место, улыбаясь при мысли, как обрадуются и удивятся мои друзья, увидев меня утром.

Я споткнулся о чью-то ногу, но спящий только замычал и перевернулся на другой бок. Вдруг из темноты раздался пронзительный скрипучий крик:

— Пиастры! Пиастры! Пиастры! Пиастры!!!

Капитан Флинт, зеленый попугай Сильвера! Это он похлопывал крыльями и долбил носом дерево. Птица оказалась более чутким часовым, чем люди, и теперь криком предупреждала их о моем появлении.

Я не успел опомниться, как спящие, разбуженные громким криком попугая, проснулись и вскочили на ноги. Вслед за тем раздался громкий голос Сильвера:

— Что за черт! Кто тут?

Я бросился бежать, но наткнулся на кого-то и, оттолкнув его, попал в лапы другого, который крепко схватил меня.

— Принеси огня, Дик! — сказал Сильвер.

Один из людей выбежал наружу и притащил горящую головню.

В ЛАГЕРЕ ВРАГОВ

 

агровый свет факела осветил внутренность блокгауза и подтвердил наихудшие из моих предположений. Пираты захватили дом и все наши припасы: бочка коньяку, ветчина, мешки с сухарями, находились на прежнем месте. Никаких признаков пленных, к моему ужасу, я не заметил. Значит, все мои друзья погибли. Как жаль, что я не погиб вместе с ними!

В блокгаузе находились все шестеро оставшихся в живых пиратов. Пятеро из них, красные и опухшие, очевидно от сна и похмелья, вскочили. Шестой же только приподнялся на локте: его бледное лицо и окровавленная повязка показывали, что он ранен. Я вспомнил, что во время атаки на блокгауз один из пиратов был подстрелен и скрылся в лесу. Очевидно, это он и был.

Попугай сидел на плече у Долговязого Джона и чистил клювом перья. Сам Сильвер выглядел более бледным и серьезным, чем обычно. Он по-прежнему носил нарядный камзол, в котором являлся с предложением перемирия, но камзол этот теперь был весь перепачкан глиной и изодран колючим кустарником.

— Ага! — сказал он. — Никак сам Джим Хоукинс пожаловал к нам в гости. Ну что ж, я очень рад!

Сильвер уселся на бочку с коньяком и начал набивать трубку.

— Дай-ка мне огоньку, Дик, — попросил он и, прикурив, продолжал: — Можешь бросить головню назад в костер. А вы, джентльмены, не стесняйтесь и ложитесь. Вам нечего стоять перед мистером Хоукинсом, он извинит вам вашу невежливость, не так ли? Итак, Джим, — обратился он ко мне, попыхивая трубкой, — вы пожаловали к нам в гости. Какой приятный сюрприз для старого Джона! Я с первого взгляда увидел, что вы ловкий малый. Но вы оказались побойчее, чем я думал.

Разумеется, я ничего не отвечал и, прижатый в угол, старался смело смотреть в глаза Сильверу, хотя на сердце у меня, как говорится, кошки скребли.

Сильвер спокойно затянулся несколько раз и продолжал:

— Раз ты забрел к нам в гости, Джим, то я побеседую с тобой. Ты всегда нравился мне за свою сообразительность и напоминал мне меня самого, когда я был помоложе и покрасивей. Я хотел, чтобы ты получил свою долю из клада и стал бы джентльменом. Ты явился кстати, дружок. Капитан Смоллет — отличный моряк, но он слишком строг насчет дисциплины. «Долг прежде всего», — говорит он, и вполне справедливо. Ты убежал тайком. Даже доктор возмущен твоим поступком. «Неблагодарный негодяй!» — вот что он сказал про тебя. Теперь ты уже не можешь к ним вернуться: они тебя не примут. И если ты не хочешь оставаться в одиночестве, то должен присоединиться к капитану Сильверу.

Значит, мои друзья живы! Хотя я и поверил Сильверу, что они возмущены моим дезертирством, но все же его сообщение обрадовало меня.

— Я не говорю ничего о том, что ты в нашей власти, — продолжал Сильвер, — ты сам это видишь. Но я предпочитаю действовать разумными доводами, а не запугиванием. Если тебе нравится морская служба, то присоединяйся к нам, а если нет, то говори открыто, Джим, и не бойся. Я говорю тебе откровенно, как моряк, черт подери!

— Должен ли я ответить сейчас? — спросил я с дрожью в голосе. В его веселой, насмешливой болтовне мне чудилась угроза смерти; щеки мои горели, и сердце сжималось.

— Никто не торопит тебя, дружок! — сказал Сильвер. — Обдумай сначала хорошенько. И можешь не спешить, твое общество нам приятно.

— Хорошо, — ответил я, несколько приободрившись. — Но прежде чем сделать выбор, я хотел бы узнать, где находятся мои друзья.

— Где они? — глухо проворчал один из пиратов — Счастлив тот молодчик, который разузнает это.

— Захлопни свой люк, приятель! — оборвал его сердито Сильвер и затем снова ласково обратился ко мне: — Вчера, мистер Хоукинс, во время утренней вахты доктор Лайвси вышел к нам из блокгауза с белым флагом. «Капитан Сильвер, — сказал он, — вас предали. Шхуна ушла». Возможно, что мы, потягивая ром и распевая песни, прозевали. Не стану спорить. Никто из нас не глядел за шхуной. Мы посмотрели на бухту и, черт возьми, увидели, что шхуна исчезла. Ни разу в жизни я не видел таких дурацких лиц, и, сознаюсь, глупей всех выглядел я! «Давайте заключим перемирие», — сказал доктор. Мы договорились с ним — и вот получили припасы, ром, заготовленный вами хворост и весь блокгауз, как говорится, от рей до кильсона. Что же касается их, то они ушли, и я даже не знаю куда.

Сильвер затянулся и продолжал:

— Ты должен знать, что и тебя тоже включили в договор. Вот наши последние слова: «Сколько вас?» — спросил я. «Четверо, — отвечал доктор, — и один раненый. Что же касается проклятого мальчишки, то я не знаю, куда он пропал, да это меня и не интересует. Он нам и так доставил много хлопот!» Вот его подлинные слова.

— Это все? — спросил я.

— Все, что тебе нужно знать, дружок, — отвечал Сильвер.

— Значит, я могу выбирать?

— Ничего другого тебе и не остается.

— Отлично, — заговорил я, в большом волнении. — Я не так-то глуп и знаю, что меня ожидает. Но все равно я не боюсь. Я слишком часто видел смерть лицом к лицу. Но я должен сначала сказать вам несколько слов. Первое, положение ваше скверное. Вы потеряли все: шхуну, клад, товарищей. Ваше дело провалилось! И если вы хотите знать, кто это сделал, то знайте — это сделал я! Я подслушал из бочки с яблоками в ночь перед прибытием на остров ваш разговор, Джон Сильвер, с Диком Джонсоном и Израэлем Хэндсом, который лежит теперь на дне моря, и я сообщил об этом моим друзьям. Я перерезал якорный канат шхуны, убил оставленных вами на ней двоих людей и отвел ее туда, где вам ее никогда не отыскать. Вы оказались в дураках передо мной, и я не боюсь вас нисколько. Убейте меня или оставьте в живых, это ваше дело. Но знайте, если вы оставите меня в живых, то я не буду мстить за прошлое и помогу вам, если вас будут судить за пиратство. Выбор за вами. Моя смерть не принесет вам никакой пользы. Если же вы оставите меня в живых, то я помогу вам избавиться от виселицы.

Я остановился, задыхаясь от волнения. К моему удивлению, пираты растерянно смотрели на меня, как овцы. Не дав им опомниться, я продолжал:

— Еще одно, мистер Сильвер! Я считаю вас лучше других и прошу вас в случае моей смерти рассказать обо всем доктору.

— Я запомню это, — сказал Сильвер таким странным тоном, что я не мог понять, насмехается ли он надо мной или же ему понравилась моя смелость.

— Не забудьте также, — крикнул матрос с медно-красным лицом, по имени Морган, которого я когда-то видел в таверне Долговязого Джона на набережной в Бристоле, — не забудьте, что это он узнал Черного Пса!

— Верю, и, кроме того, — добавил Сильвер, — этот же мальчишка, черт подери, вытащил карту из сундука Билли Бонса, Теперь, наконец, он попал в наши руки.

— Так покончим с ним! — крикнул с ругательствами Морган, вытаскивая нож и вскакивая с быстротой двадцатилетнего парня.

— Стоп! — закричал Сильвер. — Кто ты такой, Том Морган? Может быть, ты считаешь себя здесь капитаном? Клянусь, я проучу тебя как следует! Попробуй только ослушаться меня, и ты отправишься туда же, куда уже до тебя отправилось немало молодчиков за последние тридцать лет. Одни из них повисли на реях, другие, черт подери, пошли в пищу рыбам. Не было еще такого человека, который бы потом не поплатился жестоко за то, что выступал против меня. Заруби себе это на носу, Том Морган!

Морган замолчал, но среди остальных пиратов поднялся ропот.

— Том прав, — проговорил один из них.

— Достаточно уже нас дурачили, — ворчал другой. — Пусть меня повесят, но я не позволю себя еще раз одурачить, Джон Сильвер...

— Кто из вас, джентльмены, желает иметь дело со мной? — проревел Сильвер, наклоняясь вперед и держа в правой руке зажженную трубку. — Что же вы молчите, точно у вас отсохли языки? Заявляйте открыто и выходите. Я не для того прожил столько лет на свете, чтобы какой-нибудь пьянчужка становился мне поперек дороги! Вы знаете наш обычай. Вы все здесь, по вашим же словам, джентльмены искатели богатств. Выходите, я готов! Пусть тот, кто осмелится, вынет свой кортик, и я, несмотря на свою клюку, увижу, какого цвета у него внутренности, раньше, чем потухнет моя трубка!

Пираты умолкли. Никто из них не вышел на вызов Сильвера.

— Вот вы каковы! Хороши, нечего сказать! — продолжал Сильвер, снова беря в рот трубку. — На вас забавно смотреть, но драться с вами не стоит. Я вам говорю английским языком — я здесь выбран капитаном, потому что умней вас всех вместе взятых. Если вы не желаете драться открыто, как джентльмены искатели богатств, так слушайтесь меня, черт подери! Я вас научу повиноваться. Этот отчаянный мальчишка мне понравился: он показал себя мужчиной и стоит больше любого из вас. Осмельтесь только его тронуть, и вы будете иметь дело со мной.

Наступило тягостное молчание. Я стоял, прислонясь к стене. Сердце мое по-прежнему усиленно билось, но у меня явилась надежда на спасение. Сильвер сидел на бочке с коньяком, скрестив руки и покуривая, развалясь, как у себя в таверне. Только глаза его беспокойно бегали, и он украдкой наблюдал за своими товарищами. Они удалились в сторону и о чем-то шептались. Голоса их отдавались у меня в ушах, как журчанье потока. Иногда они оборачивались, и красноватый блеск факела освещал их возбужденные лица. Однако поглядывали они больше не на меня, а на Сильвера.

— Вы, кажется, собираетесь что-то заявить мне? — спросил он, сплюнув в сторону. — Выкладывайте. Я готов вас выслушать.

— С вашего позволения, сэр, — ответил один из пиратов. — Вы хорошо пользуетесь своими преимуществами, но, может быть, вы вспомните и о других наших обычаях. Команда недовольна. Она не хочет толочь в ступе воду. У нее тоже есть свои права. Согласно нашим обычаям, мы можем пойти на совещание. Прошу извинения, сэр, так как пока вы еще капитан. Но я хочу воспользоваться своим правом и пойти на совещание.

И отдав честь Сильверу по всем правилам морского устава, высокий, больной, желтоглазый парень, лет тридцати пяти, направился к двери и вышел из блокгауза. Остальные один за другим гоже последовали его примеру, причем каждый говорил что-нибудь в свое оправдание.

— Согласно правилам, — сказал один.

— В кубрик, на собрание, — сказал Морган.

Мы с Сильвером остались одни в блокгаузе при свете пылающего факела. Сильвер вынул изо рта трубку и едва слышно прошептал мне:

— Ты на волосок от смерти, Джим Хоукинс, и, что хуже всего, тебе грозит пытка. Они хотят сместить меня. Но ты видел, что я заступился за тебя. Я не собирался этого делать, но твои слова на меня подействовали. Я был в отчаянии, что так глупо проиграл игру и могу попасть на виселицу. Услышав твои слова, я сказал себе: «Заступись за Хоукинса, Джон, и Хоукинс заступится за тебя. Он — твоя последняя ставка, равно как и ты — его. Услуга за услугу. Ты спасешь его от пытки, а он тебя — от петли».

Я смутно соображал, в чем дело.

— Вы думаете, что ваше дело проиграно?

— Да, черт возьми! — отвечал он. — Раз шхуны нет, нам грозит виселица — дело ясное. Как только я взглянул на бухту и увидел, что шхуны нет, то, несмотря на все свое упрямство, я понял, что наше дело проиграно. Что же касается этой шайки и их совещаний, то, сказать по правде, все они дураки и трусы. Я постараюсь спасти тебя, а ты в свою очередь выпутывай Долговязого Джона из петли.

Я был поражен; значит, дело их, действительно, безнадежно, раз сам предводитель пиратов просит пощады.

— Я сделаю все, что могу, — обещал я.

— Идет! — воскликнул он. — Ты счастливо отделался, черт возьми, да и мне повезло.

Он проковылял к факелу, стоявшему среди дров, и прикурил потухшую трубку.

— Пойми меня, Джим, — продолжал он. — Ведь у меня голова на плечах, и я теперь перешел на сторону сквайра. Я думаю, что ты отвел шхуну в безопасное место. Как ты это сделал — я не знаю, но догадываюсь, что Хэнде и О’Брайен оплошали. Я никогда не доверял им. Заметь, я не выпытываю у тебя ничего, да не позволю и другим. Раз игра проиграна, это бесполезно. Ты оказался молодцом, и если мы будем держаться вместе, то успех обеспечен.

Он нацедил коньяку из бочки в оловянную кружку и предложил мне:

— Не хочешь ли, приятель? Нет? Так я выпью сам. Мне нужно подкрепиться, впереди еще много хлопот. Между прочим, почему это доктор дал мне карту, Джим?

Очевидно, на лице моем выразилось такое неподдельное изумление, что Сильвер счел бесполезными дальнейшие расспросы.

— Да-да, он это сделал! И тут что-то кроется, Джим! Хорошее или плохое — вот в чем загвоздка.

Он снова глотнул коньяку и покачал своей большой головой, как будто не ожидая впереди ничего хорошего.

 

 

 

ОПЯТЬ ЧЁРНЫЙ ЗНАК

 

о время совещания один из пиратов вошел в дом и, насмешливо, как мне показалось, отдав честь, попросил у Сильвера разрешения взять факел. Сильвер кивнул головой в знак согласия, и пират ушел, оставив нас в темноте.

— Ого, ветер крепчает, Джим, — сказал мне дружеским тоном Сильвер.

Я взглянул в бойницу. Костер почти догорел и поэтому было понятно, зачем пиратам понадобился факел. Они собрались кучкой на откосе. Один из них держал факел, другой сидел посередине на корточках и держал в руке нож, поблескивавший от света луны и факела. Остальные, обступив его, стояли, наклонившись, и смотрели, что он делает.

К моему изумлению, я заметил у него, кроме ножа, какую-то книгу. Неожиданно сидевший на корточках приподнялся, и пираты гурьбой направились к блокгаузу.

— Они идут сюда, — сказал я и встал на прежнее место, так как не хотел, чтобы пираты заметили, что я за ними наблюдаю.

— Ну и пускай их, — весело сказал Сильвер. — Я сумею их встретить, как надо.

Дверь открылась, и пятеро пиратов нерешительно остановились у порога, проталкивая вперед одного из своих товарищей. Несмотря на всю серьезность положения, забавно было смотреть, как он медленно и боязливо подходил к Сильверу, протянув вперед кулак правой руки.

— Подходи, приятель! — крикнул Сильвер. — Я ведь не съем тебя. Передавай сюда, увалень, что у тебя в руке. Я знаю обычаи и не трону делегата.

Ободрившись, пират быстро подошел к Сильверу и, всунув ему что-то в руку, поспешно вернулся к своим товарищам.

— Ага! Черный знак! Я так и думал, — сказал Сильвер, посмотрев на то, что ему передали. — Но откуда вы достали бумагу? Ба, листок из Библии! Какой это дурак держал ее у себя?

— Это Дик, — сказал один из пиратов.

— Дик? Ну так пусть он читает молитвы, — засмеялся Сильвер. — Песенка его спета, можете быть уверены!

Но тут вмешался верзила с желтыми белками глаз.

— Перестаньте болтать, Джон Сильвер! — крикнул он. — Команда, согласно обычаю, вручает вам черный знак. Переверните его и прочтите, что там нарисовано. Посмотрим, как вы тогда запоете!

— Спасибо, Джордж! — отвечал Сильвер. — Ты всегда отличался торопливостью, а теперь, оказывается, знаешь наизусть наши правила. Отлично, посмотрим, что там написано. Ага! «Смещен»! Вот оно что! И прекрасно написано, точно напечатано. Это твоя работа, Джордж? Ты, по-видимому, у них за вожака и рассчитываешь стать капитаном. А пока сделай одолжение, дай-ка мне огоньку — моя трубка совсем потухла.

— Довольно, нечего нам морочить голову! — перебил Джордж. — Все знают, что вы балагур, но теперь вашей болтовне конец. Вы смещены, поэтому слезайте с бочки, и мы приступим к выборам.

— Я думал, ты действительно знаешь правила, — насмешливо заметил Сильвер. — Но если вы не знаете, так я знаю. Вы должны сначала выложить мне ваши обвинения, а я на них ответить. Пока же я остаюсь вашим капитаном, и ваш черный знак стоит не более черствого сухаря. А потом увидим, что будет.

— Дело ясное, — начал Джордж, — и говорить много не приходится. Во-первых, вы провалили все дело — думаю, у вас не хватит нахальства отрицать это. Во-вторых, вы выпустили врагов из этой ловушки. Почему они захотели уйти отсюда, я не знаю, но ясно, что они этого хотели. В-третьих, вы запретили нам их преследовать. О, мы видим вас насквозь, Джон Сильвер! Вы ведете двойную игру, и это нечестно. Наконец, в-четвертых, этот мальчишка.

— Это все? — спокойно спросил Сильвер.

— Разве этого мало? — возразил Джордж. — Из-за вас мы все рискуем повиснуть в петле и сохнуть на солнце.

— Отлично! Теперь слушайте, Я буду отвечать по всем четырем пунктам обвинения. Вы говорите, что я провалил дело? Но ведь вы знаете, чего я хотел! Если б вы послушались меня, то мы все бы теперь находились на «Испаньоле» целы и невредимы, и золото лежало бы в трюме. Черт побери, кто же помешал мне? Кто выбрал меня раньше времени капитаном? Кто всучил мне черный знак в первый же день нашего прибытия на остров и начал эту сумасшедшую пляску? О, это чудесная пляска, и я пляшу ее вместе с вами, хотя она несколько запоминает пляску повешенных. А кто всему виной? Эндерсон, Хэнде и ты, Джордж Мерри! Ты один остался в живых из этих смутьянов. И у тебя еще хватает дерзости выставлять свою кандидатуру в капитаны? Ты, погубивший нас всех! Нет, это ни к черту не годится!

Сильвер умолк, и я заметил по лицам слушателей, что слова его не пропали даром.

— Вот мой ответ по первому пункту обвинения! — продолжал Сильвер, вытирая пот с лица, так как говорил он с большим жаром. — Право, мне тошно говорить с вами. У вас нет ни капли здравого смысла, и я удивляюсь, чего смотрели ваши матери, отпуская вас в море! В море! Да разве вы моряки, джентльмены искатели богатств? Вам лучше бы стать портными!

— Продолжай, Джон, — перебил Морган. — Отвечай на другие обвинения,

— А, другие обвинения? Их немало, не так ли? Вы говорите, наше дело потерпело неудачу. Черт возьми, вы даже не подозреваете, как оно плохо! Мы так близки к виселице, что у меня даже ломит шею. Ведь вы, наверно, видели повешенных в цепях, с кружащимися над ними птицами! Моряки указывают на них пальцами во время прилива. «Кто это?» — спросит кто-нибудь. «Это Джон Сильвер, — ответит другой, — я знавал его раньше». Висельник покачивается, и до нас доносится позвякивание цепей. Вот что грозит каждому из нас из-за Джорджа Мерри, Хэндса, Эндерсона и других остолопов! Что же касается четвертого пункта, этого мальчугана, то разве вы не видите, что он у нас заложник. Должны ли мы отказаться от заложника? Нет, он может нам пригодиться. Убить этого мальчугана? Я этого не советую. Теперь остается еще ответить по пункту третьему. Может быть, вы ставите ни во что ежедневные визиты доктора, который приходит лечить тебя, Джон, с твоей разбитой головой и тебя, Джордж Мерри, с твоей перемежающейся лихорадкой и желтыми, как лимон, глазами? Может быть, вам неизвестно также, что сюда должен скоро прийти второй корабль на помощь? Разве вам тогда не пригодится заложник? Что же касается пункта второго, относительно сделки, то разве не сами вы умоляли меня сделать это? Разве не вы малодушничали и не вам угрожала голодная смерть? Но, конечно, я пошел на сделку совсем не ради этого, а вот из-за чего!

И он бросил на пол бумагу, которую я тотчас же узнал, — карту на желтой бумаге, с тремя красными крестиками, которую я нашел когда-то в клеенке в сундуке Билли Бонса. Почему отдал ее доктор Сильверу — я решительно не мог понять.

Пираты страшно обрадовались и набросились на карту, как кошки на мышь. Они вырывали ее друг у друга из рук с радостным смехом и восклицаниями. Можно было подумать, что они не только завладели кладом, но уже везут его на шхуне.

— Да! — воскликнул один. — Несомненно, это карта Флинта! Вот и его инициалы с росчерком, как он всегда делал.

— Великолепно, — заметил Джордж. — Но как мы увезем клад, если у нас нет шхуны?

Сильвер вскочил с бочки, придерживаясь рукой за стену.

— Объявляю тебе предостережение, Джордж! — крикнул он. — Еще одно слово в таком же роде, и я вызову тебя на поединок. Ты спрашиваешь как? Почем я знаю? Это должен сказать мне ты и другие, которые потеряли шхуну и погубили все дело, будь они прокляты! Конечно, ты ничего путного не придумаешь! У тебя не хватит на это пороху. Но я научу тебя быть вежливым со мной, Джордж Мерри!

— Что правда, то правда, — поддержал Сильвера старый Морган.

— Еще бы! — сказал Сильвер. — Он потерял шхуну, а я нашел клад. Кто же из нас более достоин быть капитаном? Но я слагаю свое звание. Выбирайте кого хотите. С меня довольно!

— Сильвер! Сильвер должен быть капитаном бессменно! — заорали в один голос пираты.

— Если так, — воскликнул Сильвер, — то тебе, Джордж, придется ждать другого удобного случая! Счастье твое, что я не злопамятен и не мстителен. Но что же мы будем делать с этим черным знаком? Он больше ни на что не годится, не так ли? Дик напрасно испортил свою Библию.

— Но, может быть, она годится для присяги? — спросил суеверный Дик.

— Ну нет! — насмешливо ответил Сильвер. — Присягнуть на Библии с вырванным листом то же самое, что присягнуть на простом песеннике.

— В самом деле? — вскричал Дик, чему-то радуясь. — Все же, я думаю, книгу надо сохранить.

— Возьми, Джим, это себе на память, — сказал Сильвер, подавая мне бумажку.

Бумажка представляла собою кружок величиной с крону. Одна сторона его с печатным текстом из Апокалипсиса (я разобрал только слова «а вне псы... и убийцы») была замазана углем, перепачкавшим мои пальцы. На другой же белой стороне без текста было нацарапано углем одно слово: «смещен». Я сохранил этот черный знак, как редкость, хотя от надписи углем остались только следы царапин, как от ногтя.

Так закончились события этой ночи.

После общей выпивки все улеглись спать. Сильвер ограничился тем, что в отместку спровадил Джорджа Мерри в караул, пригрозив ему смертью за ослушание.

Я долго не мог сомкнуть глаз. Мне вспомнился Израэль Хэнде, которого я убил, находясь сам на краю гибели.

Но больше всего я думал о той опасной игре, которую вел Сильвер, старавшийся одной рукой сдержать в повиновении пиратов, а другой рукой хватавшийся за всякую соломинку для спасения своей жизни. Он спал неподалеку от меня и громко храпел. Несмотря на то, что он причинил нам много зла, мне все же было жалко его, и я не хотел, чтобы он попал на виселицу.

 

 

 

НА ЧЕСТНОЕ СЛОВО

 

ы все (даже караульный, задремавший у притолоки) разом проснулись от громкого крика, раздавшегося из лесу:

— Эй вы, в блокгаузе! Пришел доктор!

Действительно, это был доктор. Хотя я и очень обрадовался, услышав его голос, но невольно смутился, вспомнив свое ослушание и дезертирство. Мне было стыдно, что доктор увидит меня пленником у пиратов.

Должно быть, доктор поднялся затемно, так как еще только рассветало. Подойдя к бойнице, я увидел его стоящим на опушке, как некогда Сильвер, в тумане по колена.

— Вы, доктор! С добрым утром, сэр! — весело крикнул Сильвер. — Раненько же вы поднялись! Но, по пословице, только ранняя птица находит корм. Джордж, встряхнись немного и помоги доктору перелезть через борт. Все идет отлично, доктор, и ваши пациенты поправляются.

Сильвер весело балагурил, стоя на вершине холма, с костылем под мышкой, опираясь одной рукой о стену блокгауза, — вообще держал себя так, как будто ничего не случилось.

— У нас приготовлен сюрпризец для вас, сэр! — продолжал он. — Один молодчик, хе-хе! Наш новый постоялец, шустрый парнишка. Он проспал всю ночь рядышком со мной.

Доктор Лайвси перелез через частокол и приблизился к Сильверу. Я слышал, как он спросил изменившимся голосом:

— Уж не Джим ли?

— Он самый, — отвечал Сильвер.

Доктор на минуту остановился, пораженный, потом проговорил:

— Отлично! Но «долг прежде всего, а потом уж развлечение», как говорите вы сами, Сильвер! Осмотрим сначала пациентов.

Доктор вошел в блокгауз и, угрюмо кивнув мне головой, принялся за осмотр больных.

Он держался с таким невозмутимым спокойствием, как будто делал визит своим обычным пациентам, а не находился среди пиратов, где ему каждую минуту могла угрожать смерть. Обращение доктора действовало даже на пиратов, и они держались с ним так же, как и раньше на судне.

— Вы хорошо поправляетесь, приятель, — сказал доктор пирату с забинтованной головой. — Очевидно, череп у вас крепче железа. Ну а вы, Джордж, как себя чувствуете? Нечего сказать, цвет лица у вас хоть куда! Но печень у вас не в порядке. Принимали ли вы лекарство? Ребята, принимал он лекарство?

— Да, сэр, он принимал аккуратно, — отвечал Морган.

— Видите ли, с тех пор как я стал доктором бунтовщиков, или, вернее, тюремным доктором, — пояснил шутливо доктор Лайвси, — я считаю для себя вопросом чести не дать смерти похитить раньше времени ни одного из кандидатов на виселицу.

Пираты переглянулись, но молча проглотили шутку доктора.

— Дик что-то неважно себя чувствует, — сообщил один.

— В самом деле? Ну-ка, подойдите, Дик, и покажите язык Неудивительно, что вы чувствуете себя неважно. Язык никуда не годится. У него тоже начинается лихорадка.

— Это потому, что он вырвал листок из Библии, — заметил Морган.

— Вернее, потому что вы — настоящие ослы, — ответил доктор. — Не умеете отличать здорового воздуха от зараженного и сухой местности от гнилого болота. Вот за это и поплатитесь все малярией. Расположиться лагерем в болоте! Я удивляюсь вам, Сильвер! Ведь вы сообразительнее их всех, а тоже не имеете ни малейшего понятия о гигиене.

— Отлично, — сказал доктор, раздав лекарства и дав предписания, которые пираты выслушали послушно, как школьники. — На сегодня довольно. А теперь, с вашего разрешения, я хотел бы побеседовать с этим мальчуганом.

И он небрежно кивнул головой в мою сторону.

Джордж Мерри, стоявший у двери и отплевывавшийся после горького лекарства, услыхав просьбу доктора, вдруг побагровел и выругался:

— Ну уж нет!

Сильвер ударил рукой по бочонку.

— Молчание! — заревел он грозно. — Доктор, — продолжал он своим обычным тоном. — Я уже подумывал об этом, зная ваше расположение к мальчугану. Мы все вам очень признательны за ваши хлопоты и так доверяем вам, что принимаем ваши лекарства, как грог. Мне кажется, я нашел приемлемые условия. Хоукинс, готов ли ты дать честное слово, как юный джентльмен, что не убежишь от нас?

Я поспешил дать требуемое слово.

— В таком случае, доктор, перелезайте за частокол и ждите, — сказал Сильвер. — Я приведу мальчика, и вы сможете переговорить через изгородь. Прощайте, сэр, и передайте мое почтение сквайру и капитану Смоллету.

Как только доктор вышел, негодование пиратов, сдерживаемое страхом перед Сильвером, прорвалось наружу, и они стали обвинять его в двойной игре, в том, что он хочет выгородить себя и пожертвовать остальными. Словом, они догадывались о том, что Сильвер действительно замышлял сделать. Это было так очевидно, что я не мог себе представить, как ему удастся выпутаться.

Но Сильвер был умнее их всех вместе взятых. Кроме того, последняя его ночная победа сильно возвысила его авторитет среди пиратов.

Он выругал их дураками и остолопами, заявив, что считает необходимым, чтобы я переговорил с доктором; швырнул им карту и спросил, хотят ли они нарушить договор о перемирии как раз в тот самый день, когда собираются отыскивать клад.

— Нет, черт возьми! — крикнул он. — Мы нарушим договор, когда это будет для нас выгодно. А до тех пор я буду ублажать доктора, хотя бы мне пришлось даже чистить ему сапоги ромом вместо ваксы.

Приказав развести костер, Сильвер заковылял вниз на своем костыле, опираясь на мое плечо. Пираты остались в полном замешательстве, так как Сильвер заговорил, но не убедил их.

— Потише, дружок, потише, — сказал он мне. — Они могут наброситься на нас, если увидят, что мы торопимся.

Мы спустились медленно по песчаному откосу к тому месту, где за частоколом нас ожидал доктор. Приблизившись, Сильвер сказал:

— Пусть мальчик расскажет вам, доктор, как я спас ему жизнь, хотя меня хотели за это сместить. Можете мне поверить! Доктор, когда человек играет так своей жизнью, как я, и подвергается такой опасности, то, естественно, ему хочется услышать хоть одно бодрое слово! Помните, что дело идет не только обо мне, но и о спасении жизни этого мальчугана. Думаю, доктор, что вы не откажетесь дать мне хотя бы слабую надежду на спасение.

Сильвер сразу изменился, как только повернулся спиной к своим товарищам. Щеки его ввалились, голос дрогнул и лицо посерело.

— Неужели, Джон, вы боитесь? — спросил доктор.

— Доктор, я не трус, совсем не трус, даже вот ни на столько! — Сильвер показал пальцами. — Если бы я был трусом, то скрывал бы. Но я говорю открыто: у меня мурашки ползут по спине при мысли о виселице. Вы добрый и справедливый человек, такого я вижу в первый раз! Вы не забудете добра, сделанного мной, так же как и зла, разумеется. А теперь я отойду в сторону и оставлю вас с Джимом наедине. Это вы зачтете мне в заслугу, не так ли?

Отойдя в сторону на несколько шагов, чтобы не слышать нашего разговора, Сильвер уселся на пень и, посвистывая, смотрел то на нас, то на своих товарищей, разжигавших костер и выносивших из блокгауза ветчину и хлеб для завтрака.

— Итак, Джим, — начал доктор, — ты попал им в руки и пожинаешь то, что посеял. Но у меня не хватает духа ругать тебя. Скажу одно: если бы капитан Смоллет был здоров, ты не осмелился бы удрать. А так как он лежал раненный и помешать тебе не мог, то ты и поступил, как бесчестный дезертир!

— Доктор, — отвечал я, не в силах удержать слезы, — не упрекайте меня. Я сам себя достаточно ругал и стыдил. Моя жизнь висит на волоске, и если меня не убили, то только благодаря заступничеству Сильвера. Поверьте, доктор, я не боюсь смерти, но меня страшит пытка. Если меня станут пытать...

— Джим, — перебил меня доктор дрогнувшим голосом. — Этого я не могу вынести. Перелезай скорей и бежим.

— Но, доктор, я дал честное слово.

— Знаю, знаю! — воскликнул он, — Но что же нам делать? Я возьму на себя стыд и позор нарушенного тобой слова. Но я не могу бросить тебя здесь. Прыгай сюда скорей, и мы скроемся с быстротой антилоп.

— Нет, — отвечал я. — Вы знаете, что ни вы, ни сквайр, ни капитан не сделали бы так на моем месте. И я тоже так не сделаю. Сильвер доверяет мне, я дал слово и должен вернуться. Но вы, доктор, не дали мне договорить. Если меня станут пытать, то я могу проговориться, где находится шхуна. Ведь мне посчастливилось увести шхуну, и она стоит теперь в Северной бухте, в южной ее части, как раз на границе прилива. Ее можно оттуда вывести.

— Шхуна! — вскричал доктор.

Я рассказал ему вкратце о своих приключениях, и он молча выслушал меня.

— Удивительно! — воскликнул он, когда я кончил свой рассказ. — Каждый твой шаг способствует нашему спасению. И ты думаешь, что мы можем допустить твою погибель? Нет, это была бы плохая награда за все, что ты для нас сделал. Ты обнаружил заговор, ты нашел Бена Гана — лучшего ты бы не сделал, даже если бы прожил девяносто лет. Клянусь Юпитером, этот Бен Ган выглядит настоящим дьяволом! Сильвер! Сильвер! — вдруг крикнул он. — Я хочу дать вам хороший совет — не торопитесь слишком с розыском клада.

— Я старался по возможности оттянуть дело, — отвечал Сильвер. — Но другого выхода, кроме отыскания клада, для спасения моей жизни и жизни этого мальчугана я не вижу.

— В таком случае, Сильвер, — продолжал доктор, — скажу вам больше: берегитесь криков, когда будете искать клад.

— Сэр! — возразил Сильвер — Говоря откровенно, вы сообщили мне или слишком много, или слишком мало. Я не понял, почему вы бросили блокгауз и отдали мне карту; так и теперь я не понимаю вас. А между тем я выполнил слепо все вами требуемое, хотя вы в награду мне ничего не обещали. Но это уже слишком! Если вы не разъясните мне ваши слова, то мне придется отказаться от своих намерений.

— Нет, — задумчиво ответил доктор, — я не имею права сказать больше. Это не моя тайна, Сильвер. Иначе, клянусь честью, я бы вам рассказал. Но я готов превысить мои полномочия, хотя мне и будет за это нахлобучка от капитана. Прежде всего я хочу вам, Сильвер, дать надежду на спасение.

Если мы оба выберемся живыми из этой ловушки, то я постараюсь во что бы то ни стало спасти вас от виселицы.

Лицо Сильвера прояснилось.

— Даже родная мать не смогла бы обещать мне большего! — воскликнул он.

— Это моя первая уступка вам, — продолжал доктор. — Во- вторых, я советую вам держать этого мальчугана около себя, и в случае надобности зовите меня на помощь. Я постараюсь помочь вам и говорю не впустую. А теперь до свиданья!

Доктор пожал мне руку через частокол, кивнул головой Сильверу и быстрыми шагами направился к лесу.

 

 

 

УКАЗАТЕЛЬНАЯ СТРЕЛКА ФЛИНТА

 

жим, — обратился ко мне Сильвер, когда мы остались одни, — я спас жизнь тебе, а ты — мне. Этого я не забуду. Я видел, как доктор подговаривал тебя к бегству и как ты отказался. Этого я тоже не забуду. Кроме того, благодаря тебе мне впервые после неудачной атаки на блокгауз забрезжил луч надежды. Теперь, Джим, мы идем на поиски клада, вслепую, так сказать, что мне очень не нравится, но мы будем крепко держаться друг за друга и спасем свою жизнь, несмотря ни на что.

Из блокгауза нам крикнули, что завтрак готов. Вскоре мы все, сидя на песке, закусывали сухарями и ломтиками поджаренной солонины. Пираты развели такой костер, что на нем можно было бы зажарить целого быка. Огонь так пылал, что к нему можно было приближаться только с наветренной стороны, да и то с большой осторожностью. Так же расточительно обращались пираты и с провизией: они нажарили солонины по крайней мере втрое больше, чем следовало. А один из них с глупым смехом бросил остатки завтрака в огонь, который затрещал от такого необычного топлива. Никогда в своей жизни я не видел людей более беспечных и не заботящихся о завтрашнем дне. Они все делали спустя рукава, уничтожали запасы, дремали на карауле, и, несмотря на всю свою смелость, ни к какой длительной кампании не были способны.

Даже Сильвер, сидевший в сторонке с Капитаном Флинтом на плече, не обратил внимания на эту расточительность, несмотря на свою хитрость и предусмотрительность.

— Да, товарищи, — разглагольствовал он. — Счастье ваше, что Барбекью думает за всех вас. Конечно, они припрятали шхуну. Но как только мы добудем клад, мы обыщем и осмотрим весь остров. Шхуна от нас не уйдет, раз у нас есть шлюпки.

Набив себе полный рот поджаренной грудинкой, Сильвер ораторствовал и восстановлял свой пошатнувшийся авторитет, подбадривая в то же время и самого себя.

— Что же касается заложника, то, верьте мне, это его последний разговор с друзьями. Благодаря ему мне удалось выпытать кое-что нужное — вот и все. Мы поведем его с собой на привязи на розыски клада и сохраним на время на всякий случай. Но как только мы разыщем шхуну и отчалим, то, верьте мне, мы тогда начистоту побеседуем с мистером Хоукинсом и отблагодарим его за все его любезности.

Пираты только посмеивались, я же чувствовал себя очень подавленным. Если план Сильвера осуществится, то, конечно, этот двуличный человек не станет колебаться и предпочтет богатство и свободу вместе с остальными пиратами обещанному избавлению от виселицы, — единственное, на что он может рассчитывать, переходя на нашу сторону.

Но даже если бы обстоятельства принудили Сильвера сдержать данное доктору слово, то и тогда бы нам угрожала смертельная опасность. Если пираты обнаружат измену Сильвера, то как сможем мы вдвоем — он, калека, и я, мальчик, — выстоять против пяти здоровенных матросов!

Кроме этих опасений меня беспокоило также странное поведение моих друзей. Почему они бросили блокгауз и отдали карту? Что значат таинственные слова доктора Сильверу: «Берегитесь криков, когда будете искать клад». При таком настроении, понятно, мне было не до завтрака, и я угрюмо поплелся за пиратами на розыски клада.

Мы представляли собою довольно странное зрелище — все в измазанных матросских куртках, вооруженные (за исключением меня) с ног до головы. У Сильвера висели два ружья, одно спереди, другое сзади, кроме того он заткнул за пояс кортик и засунул в карманы два пистолета. В довершение всего на плече у него восседал без умолку болтавший

Капитан Флинт. Я был привязан за веревку, конец которой Сильвер держал то в свободной руке, то в зубах, и меня вели, точно цепного медведя. Каждый тащил что-нибудь: лопаты и ломы (их пираты в первую очередь выгрузили с «Испаньолы»), сухари, солонину и ром на обед. Вся провизия, как я заметил, была из наших запасов. Очевидно, Сильвер вчера сказал правду, что если бы он не заключил договора с доктором, то пиратам, лишившимся шхуны, пришлось бы питаться дичью и запивать ее водой. Но такой напиток вряд ли пришелся бы им по вкусу. Кроме того, моряки обычно плохие охотники. Запасы же пороха, судя по провизии, у них, очевидно, тоже были невелики.

Снаряженные таким образом, мы все (не исключая раненного в голову, которому следовало бы оставаться в тени) отправились гуськом, друг за другом, к бухте. Там стояли две гички, носившие на себе следы самого небрежного обращения: обе были в грязи, а у одной даже была сломана скамья. Пираты решили взять с собой обе гички, и мы, разделившись на две партии, разместились в них и отчалили от берега.

Дорогой поднялся ожесточенный спор относительно карты. Красный крест, поставленный на ней, был слишком велик и не мог служить точным указателем места. Объяснения на обороте карты тоже отличались крайней краткостью и неопределенностью. Они гласили, как помнит читатель, следующее:

 

«Большое дерево на плече

Подзорной Трубы по направлению к С. от С.-С.-В.

Остров Скелета В.-Ю.-В. и на В.

Десять футов».

 

Большое дерево служило таким образом исходной точкой. Направо, прямо перед нами, бухта замыкалась возвышенностью в 200—300 футов, которая на севере соединялась с южным склоном Подзорной Трубы, а на юге переходила в скалистую вершину, называвшуюся Бизань-мачтой. Склоны возвышенности покрывал сосновый лес. То тут то там поднимались отдельные сосны-великаны, превосходившие своих соседей на 40—50 футов. Которое из этих деревьев обозначал Флинт на карте — это можно было определить лишь на месте с помощью компаса.

Несмотря на это, каждый из пиратов облюбовал себе какое-нибудь дерево и утверждал, что оно именно и есть «большое дерево» Флинта. Сильвер только пожимал плечами и советовал подождать.

По указанию Сильвера мы берегли силы и не очень налегали на весла. После довольно длительного переезда мы пристали в устье второй речки, вытекавшей из лесистого ущелья Подзорной Трубы. Взяв несколько влево, мы начали взбираться по откосу.

Сначала нам пришлось медленно пробираться в густых болотных зарослях и идти по топкому тинистому грунту. Потом подъем стал круче, почва каменистей и растительность более высокой и редкой. Мы находились теперь в лучшей части острова. Вместо травы по земле стлались цветущие пахучие кустарники. Среди зарослей мускатного ореха возвышались там и сям красноватые стволы высоких сосен. Запах хвои и смолы смешивался с ароматом цветов. Душистый, свежий воздух обдавал нас, несмотря на полуденный зной, бодрящей прохладой.

Пираты рассеялись веером в разные стороны и пробирались в чаще, перекликаясь друг с другом. Сильвер шел посредине и сильно устал, с трудом взбираясь по усеянному сыпучим гравием склону. Я следовал за ним на привязи и мне не раз приходилось подавать ему руку и поддерживать его, когда он спотыкался. Так прошли мы с полмили и уже взобрались на вершину плоскогорья, как вдруг слева раздался испуганный крик одного из пиратов. Все бросились к нему на помощь.

— Не может быть, чтобы он нашел клад! — сказал старый Морган, пробегая мимо нас. — Мы еще не дошли до места.

Прибежав на крик, мы увидели, что у подножия одной высокой сосны лежит человеческий скелет, покрытый кое-где лохмотьями одежды и окутанный вьющимися растениями. Невольно у всех мороз пробежал по коже.

— Это моряк, — сказал Джордж Мерри, который оказался смелее других и, подойдя к скелету, стал рассматривать остатки одежды. — На нем морское сукно.

— Само собой разумеется, — заметил Сильвер, — конечно, не епископ, но только лежит он как-то особенно.

И в самом деле, скелет лежал в неестественной позе. По какой-то странной случайности (может быть, это сделали клевавшие его птицы или опутавшие вьюны) он вытянулся, как указательная стрелка, указывающая ногами в одну сторону, а рутами, поднятыми над головой, как у готовящегося прыгнуть пловца, — в другую.

— Черт возьми, я догадываюсь! — сказал Сильвер. — Это вместо указательной стрелки. Вон и вершина Острова Скелета, выглядывающая, как зуб. Проверьте по компасу.

Оказалось, что скелет в самом деле лежит по направлению Острова Скелета, и компас показал В.-Ю.-В. и к В.

— Так и есть! — воскликнул Сильвер. — Указательная стрелка! А вон там Полярная звезда и клад. Но черт подери! Мороз пробирает по коже, когда вспомнишь Флинта. Это, конечно, он выкинул такую шутку. Их было шестеро, а он один, и он убил их всех. А этого, как видно, приволок сюда и положил по компасу. Дьявольская шутка! У этого молодца длинные кости и желтые волосы. Ба! Да уж не Аллардайс ли это? Том Морган, ты помнишь Аллардайса?

— Еще бы, — отвечал Морган, — как не помнить! Он остался мне должен и, кроме того, взял у меня нож, когда поехал на берег вместе с Флинтом.

— Если так, — отозвался другой пират, — то нож должен валяться где-нибудь здесь. Флинт не стал бы шарить по карманам, а птицам нож тоже ни к чему.

— Черт возьми, это верно! — воскликнул Сильвер.

— Однако при нем ничего не осталось, — сказал Джордж Мерри, пошарив среди костей, — ни одного пенса, даже табакерки нет. Странно!

— Действительно, странно, — согласился Сильвер. — Будь Флинт жив, нам бы не поздоровилось. Их было шестеро, нас тоже шесть, и вот от них остались только одни кости.

— Я сам видел его мертвым, — сказал Морган. — Билли привел меня. Флинт лежал с медяками на глазах.

— Конечно, он умер, — подтвердил пират с забинтованной головой. — Но если только привидения существуют, то Флинт, наверно, бродит призраком. Уж очень нехорошо он умирал.

— Да, умирал он скверно, — согласился другой. — То ругался, то требовал рому, то орал свою любимую песню «Пятнадцать человек». Сказать по правде, с тех пор я не люблю эту песню. Было очень жарко и безветренно, и я ясно слышал слова песни и предсмертный хрип Флинта.

— Вперед, вперед! — скомандовал Сильвер. — Нечего зря болтать. Он умер, и бояться нечего. Идем добывать его сокровища.

Мы двинулись дальше. Но, несмотря на яркий дневной свет, пираты не разбегались и не перекликались громко, как раньше, а держались кучкой и переговаривались тихо. Так боялись они даже мертвого Флинта.

 

 

 

ТАИНСТВЕННЫЙ ГОЛОС

 

тчасти под влиянием подавленного настроения, отчасти же для того, чтобы дать передохнуть Сильверу и раненному в голову пирату, мы сделали привал на вершине плоскогорья. Перед нами открывался обширный вид во все стороны. Возвышенность имела наклон к западу. Впереди сквозь вершины деревьев виднелся лесистый мыс, обрамленный бахромой прибоя. Сзади расстилалась бухта с Островом Скелета, из-за которого на востоке виднелась полоса открытого моря. Прямо перед нами торчала Подзорная Труба, то топорщащаяся соснами, то темнеющая провалами. Тишина нарушалась только отдаленным грохотом прибоя да жужжанием бесчисленных насекомых.

Полное безлюдье: ни одного паруса на горизонте. Перед таким пустынным пространством невольно охватывало чувство одиночества.

Сильвер во время отдыха делал измерения по компасу.

— Здесь три «больших дерева», — сказал он, — по прямой линии от Острова Скелета. Плечо Подзорной Трубы, я думаю, вон там. Теперь найти клад сущие пустяки. Не лучше ли раньше перекусить?

— Я совсем не хочу есть, — проворчал Морган. — Флинт отбил у меня всякий аппетит.

— Счастье твое, приятель, — заметил Сильвер, — что Флинт умер.

— Он был похож на дьявола, — вспомнил, вздрогнув, один из пиратов, — лицо совсем синее.

— Это от рома, — подтвердил Морган, — синее! Совершенно верно, лицо у него было синее.

Вид скелета и воспоминание о Флинте так подействовали на пиратов, что разговаривали они совсем тихо, почти шепотом. Вдруг среди тишины из-за деревьев чей-то высокий дребезжащий голос запел так хорошо известную всем нам песню:

 

Пятнадцать человек и покойника ящик,

Йо-хо-хо, и в бочонке ром!

 

Пираты страшно перепугались. Лица их сделались смертельно бледными. Некоторые вскочили, другие судорожно ухватились за товарищей. Морган со страху упал на землю.

— Это Флинт! — прошептал он.

Голос внезапно оборвался, точно певцу зажали рот рукой. Пение показалось мне довольно приятным и мелодичным, и я не мог понять испуга своих спутников.

— Идем, — проговорил посеревшими от страха губами Сильвер. — Не бойтесь и держитесь крепко. Наверно, это от рома. Голос знакомый и довольно приятный — кто-нибудь из живых издевается над нами.

Сильвер несколько приободрился, и бледность с его лица исчезла. Остальные пираты тоже оправились и пришли в себя. Вдруг издалека опять послышался тот же самый голос, на этот раз не пение, а крик, прокатившийся невнятным эхом в расселинах Подзорной Трубы:

— Дарби Мак-Гроу! Дарби Мак-Гроу!

И затем несколько громче, с ругательствами:

— Принеси рому на корму, Дарби!

Пираты остолбенели и выпучили глаза. Таинственный голос смолк, а они все еще стояли и молча переглядывались.

— Ясно, это — Флинт, — прошептал один. — Бежим!

— Это были его последние слова на борту, — тихо проговорил Морган.

Дик вытащил свою Библию и шептал молитву. Один только Сильвер, хотя зубы у него лязгали от страха, не сдался.

— Никто, кроме нас, на этом острове не слыхал о Дарби, — пробормотал он, и затем, оправившись, крикнул: — Я пришел сюда за кладом, и никто, ни человек, ни дьявол, не остановит меня! Я не боялся Флинта при жизни и, черт подери, не испугаюсь его и мертвого. Вспомните, что неподалеку от нас лежит клад в семьсот тысяч фунтов стерлингов.

Разве настоящий пират может повернуться спиной к такому богатству из страха перед старым мертвым моряком с синей рожей?

Но убеждения его плохо действовали на пиратов. Они даже осуждали его за непочтительность к покойному.

— Брось, Джон! — перебил его Мерри. — Не надо оскорблять привидение.

Остальные так испугались, что ничего не отвечали. Они охотно убежали бы, если бы могли. Но страх удерживал их на месте, и они, как овцы, жались к Сильверу, ища у него защиты. Сильвер, действительно, оправился и поборол страх.

— Привидение, говоришь ты? Допустим, — продолжал он, — но одно для меня странно. Мы все слыхали эхо, не так ли? Но разве кто-нибудь видел привидение, отбрасывающее от себя тень? Нет. Тогда откуда же могло взяться эхо, раз это кричало привидение? Одно противоречит другому, не так ли?

Такой аргумент показался мне довольно забавным, но на суеверных пиратов он подействовал. Первым пришел в себя Джордж Мерри.

— Правильно! У тебя хорошая голова, Джон. Предлагаю всем успокоиться. Мы обманулись, подумав, что это голос Флинта. Это совсем не его голос, а кого-то другого...

— Голос Бена Гана, черт подери! — воскликнул Сильвер.

— Так и есть, это Бен Ган! — вскричал, приподнимаясь, Морган.

— Разница невелика, — возразил Дик. — Ведь Бен Ган тоже умер.

Но остальные только усмехнулись.

— Никто из нас не боится Бена Гана, безразлично, живой он или мертвый, — отвечал Мерри.

Все сразу приободрились и пришли в себя. Переговариваясь между собой, пираты изредка прислушивались. Не услышав ничего подозрительного, они успокоились и, взвалив на плечи инструменты, отправились дальше. Мерри шел впереди всех, проверяя по компасу Сильвера направление. Он сказал правду: никто из пиратов не боялся ни Бена Гана, ни его привидения.

Только один Дик держал свою Библию и боязливо оглядывался по сторонам. Но на него никто не обращал внимания, а Сильвер над ним даже насмехался:

— Я говорил тебе, что Библия с вырезанным листом ни на что не годится. На ней нельзя даже клясться, и привидение не испугается ее вот ни на столько.

И он щелкнул пальцами, остановившись и опираясь на костыль.

Но на Дика насмешки Сильвера не действовали. От жары, утомления и испуга у него усилился приступ лихорадки, предсказанной доктором. Мы шли теперь по открытому месту на возвышенности, склонявшейся, как я уже сказал, к западу. Кругом росли в одиночку гигантские сосны. В зарослях мускатного ореха и азалий открывались широкие, залитые солнцем поляны. Пробираясь к северо-западу, мы приближались к плечу Подзорной Трубы. Внизу под нами показалась западная бухта, где я недавно плыл на челноке.

Первая из гигантских сосен, после проверки по компасу, оказалась не та. Также и вторая. Третья сосна поднималась над зарослями почти на двести футов — гигантское дерево в несколько обхватов, под тенью которого мог бы расположиться целый отряд. Наверное, эту сосну, видную с моря, и занес Флинт на свою карту.

Впрочем, мои спутники мало обращали внимания на величественное дерево; их более волновала мысль о зарытом где-то поблизости от него кладе. Они уже теперь ничего не боялись; глаза их горели, движения стали порывистыми и нервными. Они думали только об одном — об ожидавшем всех их несметном богатстве.

Сильвер подпрыгивал и ковылял на своем костыле. Ноздри его раздувались и дрожали. Он с руганью отмахивал слепней от своего потного, разгоряченного лица и яростно дергал за веревку, бросая на меня свирепые взгляды. Сильвер не таился, и я ясно читал его мысли. Он думал только о золоте и позабыл обо всем — и о своих обещаниях, и о предостережениях доктора. Он хотел достать клад, а затем под прикрытием ночи найти и захватить шхуну, перерезать глотки моим друзьям и отплыть в море с грузом золота и преступлений.

Взволнованный тревожными предчувствиями, я с трудом поспевал за остальными и спотыкался. Сильвер дергал за веревку и ругался. Дик тащился позади всех и в бреду бормотал молитвы пополам с ругательствами. Перед моими глазами невольно вставали страшные сцены, когда-то разыгравшиеся на этой возвышенности: мне мерещился капитан Флинт с синим лицом, убивающий своих шестерых товарищей и потом умирающий в Саванне, пьяный, с руганью и пением. Эти тихие заросли когда-то оглашались предсмертными криками, и мне казалось, что я слышу еще их эхо.

Мы вышли из зарослей.

— Эй, за мной бегом! — закричал Мерри, и все устремились вслед за ним.

Пробежав немного, пираты вдруг остановились и закричали. Сильвер скакал на своей деревяшке, как бешеный, и скоро мы их нагнали. Перед нами открылась большая яма, вырытая, очевидно, давно, поскольку края ее осыпались и поросли травой. На дне валялся сломанный пополам лом и несколько досок от ящиков. На одной из них виднелась выжженная каленым железом надпись «Морж» — название корабля Флинта.

Итак, клад кем-то найден и похищен! Семьсот тысяч фунтов стерлингов исчезли!

 

 

 

СДАЧА ВОЖДЯ

 

акое ужасное разочарование! Все шестеро пиратов стояли, как пораженные громом. Но Сильвер моментально пришел в себя. Все помыслы его были устремлены на отыскание клада, и вот в одно мгновение все рухнуло. Но он не растерялся и с полным хладнокровием решил изменить свой план действий, прежде чем остальные пираты успели очухаться.

— Джим,— шепнул он мне,— возьми это и будь наготове.

Он передал мне двуствольный пистолет и быстро перешел на другую сторону ямы, так чтобы она отделяла нас от остальных пиратов. Затем он кивнул мне дружески, точно хотел сказать: «Дело дрянь». Впрочем, я и сам это отлично сознавал, но меня так возмущало его двуличие, что я не удержался и шепнул ему с упреком: «Вы опять изменили».

Но он не успел мне ничего ответить. Пираты с руганью и проклятьями спрыгнули в яму и стали в ней шарить руками, разбрасывая доски. Морган нашел одну золотую монету в две гинеи. С ругательствами он показал ее своим товарищам, и монета переходила из рук в руки.

— Две гинеи! — злобно крикнул Мерри, швыряя монету Сильверу. — Вот они ваши семьсот тысяч фунтов! Вы заключили выгодную сделку, нечего сказать! И еще хвастались своим умом, деревянная башка!

— Поройтесь еще, ребята, — насмешливо ответил Сильвер. — Может быть, вы найдете там еще земляных орешков на корм свиньям!

— Земляных орешков! — заорал бешено Мерри. — Вы слышали, что он сказал? Говорю вам, он заранее знал обо всем! Посмотрите ему в лицо и вы убедитесь сами!

— Ах, Мерри, — продолжал издеваться Сильвер. — Вы опять хотите попасть в капитаны? Настойчивый же вы малый, нечего говорить!..

Но все пираты были явно на стороне Мерри. Вылезая из ямы, они бросали на нас свирепые взгляды. Впрочем, на наше счастье они вылезли все как раз на противоположной стороне.

Так стояли мы, двое против пяти. Никто не решался выступить первым. Сильвер не двигался и, опираясь на костыль, спокойно выжидал; мужества у него было более чем достаточно.

Наконец, Мерри решил ускорить развязку.

— Ведь их только двое! — крикнул он. — Один старый калека, обманщик и предатель, а другой — щенок, у которого душа ушла в пятки. Итак!..

Он поднял руку, готовясь начать нападение. Но в эту минуту из чащи грянули три выстрела. Мерри пошатнулся и свалился в яму. Пират с повязанной головой завертелся, как волчок, и тоже упал, подергиваясь в агонии. Остальные трое обратились в бегство.

В одно мгновение Сильвер выпустил два заряда из пистолета в пытавшегося подняться Мерри и, встретившись глазами с умирающим, крикнул ему:

— Не правда ли, Джордж, теперь мы квиты?

Из зарослей мускатного орешника показались доктор, Грей и Бен Ган.

— Вперед! — кричал доктор. — Живее! Надо отрезать их от шлюпок.

Мы бросились бежать, не разбирая дороги, по кустарникам. Сильвер, стараясь не отстать от нас, так работал своей деревяшкой, что и здоровый бы человек не выдержал. Все же он отстал от нас ярдов на тридцать, когда мы добежали до откоса.

— Доктор! — кричал он, задыхаясь от одышки. — Посмотрите! Спешить нечего!

Действительно, спешить было нечего. Трое оставшихся в живых пиратов бежали далеко позади нас к холму Бизань-мачты. Мы уже отрезали их от шлюпок и сели передохнуть. Сильвер, вытирая льющийся с лица пот, подошел к нам.

— Спасибо вам, доктор, вы подоспели как раз вовремя, чтобы спасти жизнь мне и Хоукинсу. А это ты, Бен Гаи, как поживаешь?

— Да, это я, Бен Ган, — ответил островитянин, извиваясь как угорь в замешательстве и, немного помолчав, добавил: — А как чувствуете себя вы, мистер Сильвер? Не правда ли, я хорошо отплатил вам?

— Бен, Бен, — покачал головой Сильвер, — что ты с нами сделал?

Доктор послал Грея назад за заступом, брошенным пиратами. Мы стали спускаться по откосу к шлюпкам, и доктор рассказал мне вкратце, что случилось во время моего отсутствия. Сильвер с интересом слушал рассказ — главным героем оказался полоумный островитянин Бен Ган. Во время своих скитаний по острову он наткнулся на скелет, это он забрал себе нож и табак, отыскал и выкопал клад (в яме лежал обломок его лома) и постепенно перенес все золото в пещеру на двугорбом холме в северо-восточной части острова, где и спрятал его в безопасном месте за два месяца до прихода «Испаньолы».

Все это доктор выведал от него при первом же свидании в день атаки на блокгауз. Увидев на другой день, что шхуна исчезла, доктор решил отдать Сильверу ставшую ненужной карту и припасы, так как у Бена Гана было заготовлено много солонины из козьего мяса. Таким образом, мои друзья покинули блокгауз и перебрались на вершину двугорбого холма, где им не угрожало заболевание малярией и где они могли охранять спрятанный клад.

— Что же касается тебя, Джим, — добавил доктор, — то, несмотря на мое к тебе расположение, я вынужден был сначала позаботиться о тех, кто исполнял свой долг. Ведь ты сам убежал от нас, не правда ли?

Но утром, увидев меня в плену у пиратов и понимая, какой опасности я буду подвергаться, когда они увидят, что клад исчез, доктор поспешно добрался до пещеры, и, взяв с собой Грея и Бена Гана и оставив сквайра охранять раненого капитана, направился к большой сосне. Увидев дорогой, что мы его опередили, он послал вперед Бена Гана, умевшего быстро бегать. Беи решил напутать суеверных пиратов, и действовал так успешно, что доктор и Грей успели приготовить засаду у ямы до нашего прибытия.

— Счастье, что со мной был Хоукинс! — воскликнул Сильвер. — Иначе меня бы изрезали на куски, и вы, доктор, конечно, не стали бы вмешиваться.

— Разумеется, — весело ответил доктор.

Мы дошли до берега. Доктор ломом разломал одну из шлюпок. На другой же мы отплыли по направлению к Северной бухте. Ехать пришлось довольно далеко, миль восемь или десять. Сильвер, несмотря на усталость, сел на весла и греб наравне со всеми. Скоро мы вышли из пролива и обогнули юго-восточную часть острова, где мы плыли на «Испаньоле» четыре дня тому назад.

Проплывая мимо двугорбого холма, мы увидели отверстие пещеры Бена Гана и стоявшего около нее человека с ружьем. Это был сквайр. Мы все, не исключая и Сильвера, приветствовали его радостным криком. Проехав еще три мили, мы нашли шхуну у входа в Северную бухту. Прилив поднял ее с мели, и она теперь плавала на свободе. Будь ветер посильней или течение более быстрое, нам не видать бы шхуны, как своих ушей: ее или унесло бы в открытое море, или разбило бы о берег. А теперь судно было без всяких повреждений, если не считать порванного грота. Мы спустили запасный якорь и затем на шлюпке добрались до пещеры Бена Гана. Грей же на шлюпке один вернулся на «Испаньолу» сторожить ее ночью.

Наверху у входа в пещеру нас встретил сквайр. Со мной он обошелся очень любезно и приветливо, ни слова не упомянув о моем бегстве, но при виде Сильвера вспыхнул и сказал:

— Джон Сильвер! Вы — чудовищный негодяй и обманщик. Да, сэр, негодяй и мошенник. Меня уговорили простить вас, и я обещал. Но кровь убитых падет на вашу голову, сэр!

— Премного вам благодарен, сэр, — поклонился Джон Сильвер.

— Вы не смеете благодарить меня! Я нарушаю из-за вас свой долг. Отойдите от меня!

Мы вошли в пещеру, довольно обширное помещение, со свежим воздухом, с песчаным грунтом и родником чистой ключевой воды, бьющим среди узорных папоротников. Перед костром лежал капитан Смоллет, а в дальнем, тускло освещенном углу пещеры я заметил груды золотых монет и слитков. Это и был клад Флинта — цель нашего плавания и причина гибели семнадцати человек экипажа «Испаньолы». А сколько крови и ужасов стоило его накопление, сколько абордажей и сражений, сколько потопленных судов — об этом из живых людей знали только трое сотоварищей Флинта, Сильвер, Морган и Бен Ган.

— Войдите, Джим, — сказал капитан. — Вы — славный парень, но только я вряд ли возьму вас вторично в плавание. Уж очень вы избалованы и своенравны. А это вы, Джон Сильвер? Каким ветром принесло вас сюда?

— Я вернулся исполнить свой долг, сэр, — отвечал Сильвер.

— A-а, — только и проговорил капитан.

Усевшись в кружок, мы принялись ужинать в самом веселом и радостном настроении, запивая солонину Бена Гана вином, захваченным с «Испаньолы». Сильвер сидел в сторонке, подальше от света, но ужинал с аппетитом, весело смеялся вместе со всеми и услужливо вскакивал, если что-нибудь требовалось подать,— словом, держал себя так, как будто ничего не произошло.

 

 

 

И ПОСЛЕДНЯЯ

 

раннего утра мы принялись за работу. Надо было доставить клад на берег, находившийся на расстоянии мили от пещеры, и перевезти его в шлюпке на шхуну. Труд немалый для такого небольшого числа работников. Троих оставшихся в живых пиратов мы не особенно боялись, так как полагали, что надолго отбили у них охоту к нападению. На всякий случай мы выставляли все же одного человека на вершине холма.

Работали все очень усердно. Грей и Бен Ган отвозили в шлюпке золото на шхуну, остальные сносили его к берегу. Золото укладывалось в мешки из-под сухарей; два таких небольших мешочка, связанных веревкой, составляли груз, более чем достаточный для одного взрослого мужчины. Меня, как более слабосильного, оставили в пещере укладывать и упаковывать золото.

Клад Флинта состоял из самых разнообразных монет и несколько напоминал деньги в сундуке Билли Бонса. Я с большим любопытством разбирал их и сортировал. Тут были монеты английские, французские, испанские, португальские, гинеи и .дублоны, кроны, мойдоры и цехины, монеты с изображением королей всех стран Европы за последнее столетие, монеты восточные с узорами странных надписей, круглые и четырехугольные, продырявленные посредине, чтобы их носить вместо ожерелья,— словом, всевозможные монеты, какие только есть на свете. Их было такое множество, что у меня от возни с ними заболела спина и заныли пальцы. Работа длилась в течение многих дней и, казалось, что мы ее никогда не кончим. Трое оставшихся в живых пиратов куда-то исчезли и не показывались. Впрочем, однажды ночью, когда я прогуливался вместе с доктором на вершине холма, снизу, из темноты к нам донеслись не то крики, не то пение. Однако это было так далеко, что мы едва уловили звуки.

— А ведь это, наверное, пираты, — заметил доктор.

— Опять перепились, сэр, — послышался сзади нас голос Сильвера.

Сильвер пользовался полной свободой и, несмотря на холодность с нашей стороны, держал себя с нами непринужденно и фамильярно. Он как бы не замечал всеобщего презрения к себе и старался быть предупредительным и услужливым. Лучше других к Сильверу относились Бен Ган, по старой памяти побаивавшийся своего прежнего подштурмана, и я, чувствовавший к нему все же некоторую признательность за свое спасение, хотя я, конечно, не мог забыть его предательство по отношению ко мне во время поисков клада.

Неудивительно, что доктор ответил Сильверу довольно грубо:

— Может быть, пьяны, а может быть, бредят в лихорадке.

— Возможно, сэр, — отвечал Сильвер, — но для нас это безразлично.

— Конечно, вы не можете претендовать, чтобы я считал вас гуманным человеком, — заметил с усмешкой доктор, — поэтому мой ответ должен удивить вас. Но если бы я был действительно уверен, что все они в бреду, то не замедлил бы, рискуя своей жизнью, отправиться к ним на помощь.

— Прошу извинения, сэр, но вы бы поступили крайне необдуманно, — возразил Сильвер. — Они бы убили вас, только и всего. Я предан вам теперь душою и телом и не хотел бы, чтобы ваша компания лишилась такого человека, как вы, тем более что я знаю, чем я вам обязан. Но эти люди не смогли бы сдержать своего слова, даже если бы и хотели. Они вообще не могут верить честному слову.

— Мы знаем, как вы умеете держать свое слово, — проворчал доктор.

В другой раз мы услышали отдаленные ружейные выстрелы и решили, что пираты охотятся. На совещании было решено оставить их на острове, к большой радости Грея и Бена Гана. Мы оставили для них большие запасы пороха и пуль, солонину, лекарства и другие необходимые вещи, инструменты, одежду, парусину, веревки и, по настоянию доктора, табак.

Покончив со всеми делами на острове, погрузив золото и запасшись пресной водой и солониной на случай долгого плавания, мы в одно прекрасное утро снялись с якоря и вышли из Северной бухты под тем же флагом, который капитан когда-то взял со шхуны и поднял над блокгаузом.

Трое пиратов, по-видимому, наблюдали за нами гораздо внимательнее, чем мы думали. Когда мы выходили из пролива и приблизились к южному мысу, то увидели их стоящими на коленях на песке и с мольбой простирающими к нам руки. Конечно, мы с тяжелым сердцем оставляли их на острове, но другого выхода не было. Они могли вторично поднять бунт на судне, и, кроме того, везти их в Англию, где им угрожал суд и виселица, было бы жестоко. Доктор крикнул им, где оставлены запасы, но они продолжали умолять нас не оставлять их погибнуть на этом ужасном острове.

Под конец, видя, что шхуна удаляется, один из пиратов вскочил, вскинул мушкет и выстрелил. Пуля просвистала над головой Сильвера и порвала грог. Мы стали держаться осторожней и больше не высовывались из-за борта. Скоро пираты, да и сам мыс исчезли из виду. К полудню, к большой моей радости, я увидел, что и вершина Острова Сокровищ скрылась в голубом тумане.

Нас было так мало, что работать нам пришлось не покладая рук, только капитан лежал на матрасе у кормы и отдавал приказания. Несмотря на то что он поправлялся, он нуждался в покое. Мы держали курс в один из ближайших портов испанской Америки, чтобы там набрать новый экипаж, так как без этого добраться до Англии было бы нам вряд ли по силам. Нас и так сильно потрепало в море, и мы порядком переутомились.

Солнце уже закатывалось, когда мы вошли, наконец, в живописную закрытую гавань, и нашу шхуну тотчас же окружили лодки негров, мексиканцев, индейцев и метисов, продававших фрукты и овощи и предлагавших нырять за брошенными в воду монетами. Вид их добродушно улыбающихся лиц (особенно негритянских), необыкновенно вкусные тропические фрукты и, главное, огоньки, зажигающиеся в городе,— все это было так восхитительно, что заставило нас забыть о мрачном Острове Сокровищ.

Доктор и сквайр взяли меня с собой, и мы поехали на берег. Там мы познакомились с капитаном одного английского военного судна, поехали к нему на корабль и так засиделись в гостях, что вернулись на «Испаньолу» только на рассвете.

Бен Ган встретил нас на палубе и с обычными своими ужимками сообщил, что Сильвер скрылся. Грей признался, что сам помогал ему сесть в лодку, так как считал, что всем нам угрожает опасность, «пока на борту остается этот одноногий дьявол». Но Сильвер сбежал не с пустыми руками: он проломал переборку и утащил один мешок с золотом, триста или четыреста гиней, которые ему, конечно, очень и очень пригодятся. Мы были все же довольны, что так дешево от него отделались.

Мне остается сказать очень немного. Мы набрали новый экипаж и благополучно вернулись домой. «Испаньола» пришла в Бристоль как раз тогда, когда мистер Блэндли уже собирался снарядить нам на помощь второе судно. Только пять человек остались в живых от ее былого экипажа. «Душеприказчиком» остальных, как поется в пиратской песне, стал дьявол. Впрочем, «Испаньола» все же оказалась счастливей того судна, о котором поется в другой их песне:

Весь погиб экипаж, из семидесяти пяти

Человек — одного удалось спасти.

 

Каждый из нас получил свою долю из клада Флинта и распорядился ею по-своему, умно или глупо. Капитан Смоллет оставил морскую службу. Грей не промотал своих денег и серьезно занялся изучением морского дела. Он теперь стал совладельцем и шкипером одного хорошего судна, женился и имеет детей. Что же касается Бена Гана, то он промотал свою тысячу фунтов в три недели, или, вернее, в 19 дней, так как на двадцатый он уже побирался без гроша в кармане. Ему пришлось поступить на службу к сквайру. Он очень дружит со всеми деревенскими мальчишками и по праздникам поет в церковном хоре.

О Сильвере мы больше ничего не слышали, и этот ужасный одноногий моряк понемногу изгладился из моей памяти. Вероятно, он отыскал свою негритянку и где-нибудь живет безбедно вместе с ней и со своим попугаем. Зарытые Флинтом серебро и оружие так и остались лежать на острове. Пусть, кто хочет, отправляется за ними. Меня уж ничем не заманишь во второй раз на этот проклятый остров. Я до сих пор просыпаюсь в холодном поту, когда во сне слышу неумолчный грохот прибоя о его угрюмые скалы и пронзительный скрипучий голос попугая, Капитана Флинта, выкрикивающего свое:

— Пиастры! Пиастры! Пиастры!

История молодого человека с пирожными

 

роживая в Лондоне, благовоспитанный и безукоризненный принц Богемский Флоризель сумел привлечь к себе все общество своим приятным обращением и обдуманной щедростью. Уже судя по тому, что о нем было известно, принц Флоризель был человеком замечательным, известно же о нем было очень немного сравнительно с тем, что он делал. Будучи в обыкновенной обстановке человеком характера спокойного и ровного, с очень несложной житейской философией, почти такой же, как у простого земледельца, принц Флоризель бывал иногда не прочь познакомиться и с другими сторонами жизни, более рискованными и опасными, чем тот путь, по которому ему от рождения назначено было идти. Случалось, что от скуки, когда в лондонских театрах не шло ничего интересного и веселого или когда кончался спортивный сезон и принц не мог выступать в тех видах спорта, в которых привык одерживать верх над своими соперниками, он призывал к себе своего наперсника и шталмейстера полковника Джеральдина и приказывал ему готовиться к ночной прогулке. Шталмейстер был храбрым молодым офицером, склонным к приключениям. Он всякий раз с удовольствием встречал такое известие и сейчас же спешил приготовиться. Долгая практика и разнообразное знакомство с жизнью обучили его искусству переодеваться и гримироваться. Он мог приспособить не только свое лицо и внешность, но даже голос и мысли ко всякому положению, характеру и национальности. Этим путем он отвлекал внимание от принца, и в иностранных кругах его нередко принимали за своего. Полиция об этих приключениях ничего не знала, потому что оба проказника до сих пор выходили благополучно из всевозможных затруднительных положений благодаря невозмутимому мужеству одного и ловкой изобретательности и рыцарской преданности другого. С течением времени они оба становились все смелее и самоувереннее.

В один дождливый мартовский вечер непогода загнала их в устричную лавочку по соседству с Лейстер-сквер. Полковник Джеральдин был одет и загримирован газетным репортером средней руки, а принц, как всегда, наклеил себе большие брови и пару фальшивых бакенбард. Это придавало ему довольно неопрятный вид человека, потрепанного жизнью, делая его неузнаваемым даже для близких знакомых. В таком снаряжении принц и его наперсник сидели теперь и благодушествовали, попивая виски с содовой.

Публики в ресторане было много. Были и мужчины и женщины. Завести разговор было с кем, но нашим авантюристам никто из публики не казался достаточно интересным для более близкого знакомства. Очень уж была сера и непочтенна вся эта публика. Одни лондонские подонки! Принц уже начал зевать от скуки и почти решил, что экскурсия на сей раз не удалась, как вдруг распахнулись створчатые двери, и в ресторан вошел какой-то молодой человек, сопровождаемый двумя разносчиками. Каждый разносчик нес по большому блюду, покрытому крышкой. Они сняли разом обе крышки, и на блюдах оказались пирожные с кремом. Молодой человек стал обходить всех сидевших в зале, с необыкновенной учтивостью упрашивая их отведать пирожные. Иногда угощение принималось со смехом, а иногда от него отказывались наотрез и даже грубо. В таких случаях молодой человек съедал пирожное сам с каким-нибудь более или менее шутливым замечанием. Наконец, он дошел до принца Флоризеля.

— Сэр, — обратился он к нему с необыкновенной учтивостью, держа между большим и указательным пальцами пирожное, — не соблаговолите ли вы оказать честь совершенно незнакомому вам человеку? Я вполне могу поручиться за доброкачественность пирожного, потому что за сегодняшний вечер сам съел две дюжины и еще три штуки.

— Я обыкновенно интересуюсь не столько самим подарком, — возразил принц, — сколько целью, с которой он делается.

— Цель у меня, сэр, — отвечал с новым поклоном молодой человек, — просто посмеяться.

— «Посмеяться»? — переспросил Флоризель. — Над кем же или над чем?

— Я сюда пришел не для того, чтобы излагать свою философию, — отвечал молодой человек, — а чтобы раздать желающим эти пирожные с кремом. Скажу только, что я и самого себя охотно подвергаю при этом риску попасть в смешное положение. Надеюсь, что это вполне вас удовлетворит. Если же нет, то мне останется только съесть двадцать восьмое пирожное, хотя мне это уже, надо признаться, надоело.

— Мне вас жаль, — сказал принц, — и я охотно избавлю вас от такой необходимости, но только с одним условием. Если я и мой друг съедим у вас по пирожному, — а к этому у нас ни у того ни у другого нет, в сущности, ни малейшей склонности, — то вы должны за это где-нибудь с нами сегодня отужинать.

Молодой человек как будто задумался.

— У меня еще несколько дюжин пирожных на руках, — сказал он, — и мне предстоит обойти много ресторанов, прежде чем я выполню свою задачу. На это потребуется время, но если вы очень проголодались...

Принц перебил его вежливым жестом.

— Мой друг и я, мы пойдем с вами оба, — сказал он, — потому что нас чрезвычайно заинтересовал ваш оригинальный способ проводить вечер. А теперь, когда условия мира выработаны, позвольте мне подписать договор за обоих.

С этими словами принц съел одно пирожное с необыкновенно грациозной любезностью.

— Замечательно вкусно, — сказал он.

— Вижу, что вы знаток, — отвечал молодой человек.

Полковник Джеральдин также попробовал пирожное.

После того как угощение было предложено всем остальным посетителям, при этом одни отказывались, а другие принимали, молодой человек с кремовыми пирожными отправился в другой такой же ресторан. Оба разносчика, по-видимому, совершенно освоившиеся со своими глупыми ролями, вышли следом за ним. Принц и полковник составили арьергард и пошли под руку, улыбаясь друг другу. В таком порядке компания обошла еще два трактира, в которых повторилась только что описанная сцена: одни отказывались, другие принимали неожиданное угощение, а молодой человек всякий раз сам съедал отвергнутое пирожное.

По выходе из третьего трактира молодой человек пересчитал свой наличный запас. На одном блюде оставалось шесть пирожных, да на другом три — итого девять.

— Джентльмены, — оказал он, обращаясь к своим двум новым спутникам, — уж очень не хочется задерживать ваш ужин. Я положительно уверен, что вы проголодались. Мне почему-то кажется, что вы имеете право на мое особенное уважение. Сегодня для меня великий день: я заканчиваю свою глупую карьеру нарочито глупейшим образом. В этот день я желаю быть приятным для всякого, кто оказал мне хотя бы малейшее доброжелательство. Джентльмены, вам больше не придется ждать. Хоть я и расстроил свое здоровье предшествующими излишествами, я все-таки, рискуя жизнью, немедленно ликвидирую связывающее нас условие.

С этими словами он принялся запихивать себе в рот и есть одно за другим оставшиеся пирожные. Потом он обернулся к разносчикам и дал каждому по два соверена.

— Вот вам за ваше изумительное терпение, — сказал он и отпустил их с поклоном.

Несколько секунд он глядел на свой кошелек, из которого только что выдал деньги своим ассистентам, потом рассмеялся и бросил его на самую середину улицы.

— Ну-с, джентльмены, я готов, — сказал он.

Компания зашла в небольшой французский ресторанчик в Сохо, который пользовался одно время громкой, но совсем незаслуженной славой и вскоре был совсем забыт. Войдя, они заняли отдельный кабинет на втором этаже. Там трем собеседникам подан был изящный ужин, к которому они присовокупили три или четыре бутылки шампанского, беседуя о разных посторонних вещах. Молодой человек был весел и разговорчив, но смеялся чересчур громко для человека из хорошего общества. Его руки сильно дрожали, а в голосе слышались порою какие-то неестественные ноты, с которыми он, видимо, не мог совладать. Убрали десерт. Все трое закурили сигары. Принц обратился к молодому человеку и сказал:

— Я уверен, что вы простите мне мое любопытство. То, что я видел, мне очень понравилось, но и несколько смутило меня. Хоть это и будет с моей стороны нескромностью, но я все-таки скажу, что мой друг и я — такие люди, которым вполне можно доверить тайну. У нас у самих имеется много такого, о чем мы не хотели бы, чтобы знали другие. Посторонние уши от нас лишнего не услышат. Если, как я предполагаю, вы наделали каких-нибудь глупостей, то вам с нами нечего стесняться: больше нас двоих, кажется, никто во всей Англии глупостей не натворил. Меня зовут Ходдл, Теофил Ходдл, а это мой друг, майор Альфред Хаммерсмит. По крайней мере он желает, чтобы его знали под этим именем. Мы всю свою жизнь только и делаем, что ищем самых невероятных приключений, и чем приключение невероятнее, тем скорее оно способно вызвать нашу симпатию.

— Вы мне очень нравитесь, мистер Ходдл, — отвечал молодой человек. — Вы внушаете мне невольное доверие. Против вашего друга майора я тоже ровно ничего не имею. Мне он кажется знатным лицом, только переодетым. Во всяком случае, я уверен, что он не солдат.

Полковник улыбнулся на этот комплимент своему искусству переодеваться, а молодой человек продолжал с воодушевлением:

— Именно поэтому мне бы и не следовало рассказывать вам свою историю. Но, быть может, именно эта самая причина и побуждает меня ее рассказать. По крайней мере я вижу, что вы уже приготовились выслушать рассказ о моих глупостях, и я не в силах причинить вам разочарование. Своего имени, вопреки вашему примеру, я вам не скажу. От предков своих я произошел самым обыкновенным путем и получил от них в наследство триста фунтов годового дохода. Сколько мне лет — это тоже неинтересно. От предков же, по-видимому, я унаследовал и легкомысленный нрав. Воспитание получил я хорошее. Я умею играть на скрипке достаточно хорошо, чтобы зарабатывать деньги в первоклассных оркестрах. То же замечание можно отнести к флейте и корнет-а-пистону. Играть в вист я научился настолько, что могу проигрывать сотню фунтов в год в эту научную игру. Благодаря знанию французского языка я мог в Париже мотать деньги почти с такой же легкостью, как в Лондоне. Словом, моя личность полна всевозможных совершенств. Приключения я испытал самые разнообразные, до дуэли из-за пустяка включительно. Два месяца тому назад я встретил молодую женщину, вполне подходящую к моему вкусу как в нравственном, так и в физическом отношении. Мое сердце растаяло. Я увидал, что нашел, наконец, свою судьбу, и готов был совсем влюбиться. Но когда я сосчитал, сколько осталось у меня от моего капитала, то оказалось, что меньше четырехсот фунтов. Скажите, я вас прошу: разве может уважающий себя человек пускаться в любовь, имея за душой всего только четыреста фунтов? Я нашел, что нет. Но уже одно присутствие моей очаровательницы ускорило таяние моих денег, и сегодня утром я дошел до остатка в восемьдесят фунтов. Эту сумму я разделил на две равные части: сорок предназначил для одного определенного дела, а все другие сорок истратил до наступления ночи. День я провел очень интересно, устроил много всяких штук, помимо известного уже вам фарса с пирожными, доставившего мне счастливый случай с вами познакомиться. Все это я проделал для того, чтобы завершить безумным концом безумно прожитую жизнь. Когда я у вас на глазах выбрасывал кошелек на мостовую, в нем ничего не было. Теперь вы знаете меня так же хорошо, как я сам: безумец, но в своем безумии последователен и постоянен и, кроме того, могу вас в этом уверить, не нюня и не трус.

Все это было рассказано горьким тоном, который свидетельствовал о том, что молодой человек сам себя глубоко презирает. Слушатели пришли к заключению, что его любовный роман задел его сердце гораздо сильнее, чем он сам себе в этом признается. Пирожные с кремом — это фарс, которым прикрыта трагедия.

— Не странно ли, — сказал Джеральдин, переглянувшись с принцем Флоризелем, — что простая случайность свела нас троих вместе в этой громадной пустыне, именуемой Лондоном, и что мы все трое находимся приблизительно в одинаковом положении?

— Как? — воскликнул молодой человек. — Разве вы тоже разорились? Значит, этот ужин — то же самое, что и мои пирожные с кремом? Значит, это сам черт свел здесь трех своих клиентов для последней пирушки?

— Черт, сказать к слову, поступает иногда замечательно по-джентльменски, — возразил принц Флоризель. — И я очень рад такому совпадение. Мы с вами находимся еще не в совершенно одинаковых условиях, но я сейчас уничтожу остающееся неравенство. Я возьму с вас пример и поступлю совершенно так же, как поступили вы, когда доели свои пирожные.

Принц достал из кармана кошелек и вынул из него небольшую пачку банковых билетов.

— Вы видите, я от вас отстал, но я собираюсь вас догнать, и мы придем к выигрышному столбу голова в голову, — продолжал он. — Вот этого будет достаточно для уплаты по счету, — прибавил он, кладя на стол один из банковых билетов, — а остальное...

Он бросил пачку в огонь, где она сгорела в одну минуту, и пепел унесся в трубу камина.

Молодой человек протянул было руку, но опоздал и не достал: ему помешал стол.

— Несчастный! — воскликнул он. — Что вы сделали? Не надо было жечь всего. Надобно было оставить сорок фунтов.

— Сорок? Почему именно сорок? — спросил принц.

— Почему не восемьдесят? — воскликнул полковник— Насколько мне известно, в пачке было больше ста фунтов.

— Нужно было только сорок, — печально проговорил молодой человек. — Без этого взноса не примут. Правило соблюдается строго. Сорок фунтов с каждого. Будь проклята наша жизнь! Порядочному человеку даже и умереть нельзя без денег.

Принц и полковник переглянулись.

— Объясните, в чем дело, — сказал полковник. — У меня в кармане бумажник цел, и денег в нем достаточно. Я охотно поделюсь с моим другом Ходдлом. Но я должен знать, на что это нужно. Расскажите вам, про что вы говорите.

Молодой человек точно проснулся от сна. Он тревожно поглядел на того и на другого и густо покраснел.

— Вы меня не морочите? — спросил он. — Вы вправду разорились, как и я?

— За себя скажу — да, вправду, — отвечал полковник.

— А за себя я вам уж и доказательство привел, — сказал принц. — Кто, кроме разорившегося человека, станет жечь свои деньги? Поступок сам за себя говорит.

— Это может сделать также и миллионер, — подозрительно заметил молодой человек

— Довольно, сэр, — сказал принц. — Я вам уже сказал, а я не привык, чтобы в моих словах сомневались.

— Вы разорились, да? — сказал молодой человек— Так же ли вы разорены, как и я? После беспечной жизни, наполненной удовольствиями, дошли ли вы до того, что можете доставить себе удовольствие только в одном? И готовы ли вы, — он понизил голос до шепота, — доставить себе это последнее на земле удовольствие? Готовы ли вы уйти от последствий своего безумия по единственной имеющейся для этого верной дороге? Готовы ли вы впустить к себе чиновников шерифа вашей совести в единственную открытую дверь?..

Он вдруг круто оборвал свою речь и попробовал рассмеяться.

— Ваше здоровье, господа! — крикнул он, опустошая свой стакан. — И покойной ночи, веселые разоренные люди!

Он собрался встать, но полковник удержал его за руку.

— Вы нам не доверяете, — сказал он, — но это совершенно напрасно. На все ваши вопросы я даю вам утвердительный ответ. Я не из робких и готов сейчас же все объяснить начистоту хоть самой английской королеве! Да, нам совершенно так же, как и вам, надоела жизнь, и мы решили умереть. Раньше или позже, вместе или в одиночку, но мы надумали разыскать смерть и схватить ее там, где она окажется под рукой. Теперь вот мы встретили вас, и ваше дело оказалось более спешным. Хотите сегодня ночью? Хотите в одно время все трое? Подумайте, как интересна будет эта наша тройка голодранцев, вступающих рука об руку в царство Плутона и друг друга там поддерживающих!

Джеральдин, говоря это, до такой степени вошел в свою роль, что даже сам принц смутился и с некоторым сомнением поглядел на своего наперсника. А молодой человек опять густо покраснел, и глаза его засверкали.

— Вот мне именно таких и нужно, как вы! — вскричал он с какой-то особенно трагической, жуткой веселостью. — Значит, по рукам? — Рука у него была холодная и мокрая. — Вы немножко уже знаете того, с кем вам предстоит выступить в путь-дорогу. Вы немножко уже знаете, в какую удачную для себя минуту вы приняли участие в моем приключении с пирожными. Я только единица, но я единица в целом войске. Мне известен особый ход в жилище смерти. Я один из ее близких клиентов и могу показать вам вечность без особых церемоний и без огласки.

Они с настойчивым любопытством потребовали у него объяснений.

— У вас найдется восемьдесят фунтов? — спросил он.

Джеральдин с хвастливым видом заглянул в свой бумажник и дал утвердительный ответ.

— Вот и прекрасно! — воскликнул молодой человек. — Вы счастливцы! Сорок фунтов — вступительный взнос в «Клуб самоубийц».

— Это что же за чертовщина такая — «Клуб самоубийц»? — спросил принц.

— А вот послушайте, — сказал молодой человек. — Наш век — век всевозможных приспособлений и удобств, и я вас познакомлю с одним из самых последних усовершенствований. У нас дела в разных местах — и вот по этой причине изобретены железные дороги. Железные дороги разлучают нас с нашими друзьями — и вот к нашим услугам телеграфные линии, посредством которых мы можем быстро сноситься друг с другом через громадные расстояния. В гостиницах к нашим услугам подъемные машины, избавляющие нас от труда ходить по сотням ступеней. Мы знаем, что жизнь есть поприще, на котором нам бы хотелось подвизаться только до тех пор, пока нам это нравится, пока нам это доставляет удовольствие. Среди совокупности удобств, составляющих современный комфорт, недостает пока только одного удобства: нет приличного и мягкого пути, чтобы в любое время удалиться с жизненного поприща; нет лестницы, ведущей к свободе; нет особого хода в жилище смерти, как я только что выразился. Этот недостаток, любезные мои сотоварищи-горемыки, восполняется «Клубом самоубийц». Не воображайте, что мы с вами одни дошли до только что высказанного нами разумнейшего желания. Очень многим хотелось бы того же самого, но их удерживает от побега с жизненной каторги одна из двух причин. У одних есть семьи, на которых отразится стыд общественного порицания самоубийцы, а им этого не хочется. У других не хватает духа вообще, и они отступают перед самой обстановкой смерти. Взять хоть меня. Я решительно не в силах приставить себе к виску пистолет и спустить курок. Словно кто-то более сильный, чем я, удерживает мою руку и мешает мне, и, хотя мне, безусловно, надоела жизнь, но в теле у меня не находится достаточно силы для того, чтобы схватить смерть за волосы и притащить к себе. Для таких, как я, а также и для тех, которые желали бы уйти из жизни без последующей огласки, учрежден «Клуб самоубийц». Как он управляется, какова его история, какие у него отделения в других странах, — об этом я сам не имею сведений, а того, что мне известно о его устройстве, я не имею права вам сообщить. За исключением этого, во всем остальном я к вашим услугам. Если вам, действительно, надоела жизнь, то я могу сегодня же ночью отвести вас на собрание в клуб, и если не в эту же ночь, то в ближайшем будущем вы оба будете избавлены от тяжести существования. Теперь ровно одиннадцать... — Он посмотрел на свои часы. — Самое позднее через полчаса мы должны будем уйти отсюда, так что таков ваш срок для того, чтобы окончательно обсудить мое предложение. Это будет посерьезнее пирожных с кремом, — прибавил он с улыбкой, — и, я полагаю, много вкуснее.

— Серьезнее, это верно, — отвечал полковник Джеральдин, — так что я попрошу у вас дать мне пять минут для разговора наедине с моим другом мистером Ходдлом.

— Очень хорошо, — отвечал молодой человек. — С вашего позволения, я выйду на это время.

— Вы нас очень этим обяжете, — сказал полковник.

Как только они остались вдвоем, принц Флоризель сказал:

— Что выйдет из всей этой чепухи, Джеральдин? Я вижу, вы смущены и взволнованы, но я совершенно спокоен. Мне хочется посмотреть, чем все это может кончиться.

— Ваше высочество, — отвечал побледневший Джеральдин, — позвольте вам заметить, что ваша жизнь имеет значение не только для ваших друзей, но и для всего общества. Этот человек сказал «если не в эту же ночь», — следовательно, сегодня же ночью с вашим высочеством может случиться непоправимое несчастье, а вы подумали ли, в каком отчаянии буду тогда я и как это несчастье отразится на целой нации?

— Мне хочется посмотреть, чем все это может кончиться, — повторил принц самым решительным тоном, — и прошу вас, полковник Джеральдин, вспомнить данное вами честное слово джентльмена и держать его. Не забывайте, пожалуйста, что вы не должны без моего специального разрешения открывать кому-либо и при каких бы то ни было обстоятельствах мое инкогнито. Таков мой приказ, который я вам здесь повторяю. А теперь, — прибавил он, — позвольте вас попросить распорядиться, чтобы подали счет.

Полковник Джеральдин поклонился с послушным видом, но он был совершенно бледен, когда звал обратно молодого человека и требовал от официанта счет. Принц держал себя совершенно невозмутимо и с большим юмором и вкусом пересказал молодому самоубийце один великосветский анекдот. С полковником Джеральдином он старался не встречаться глазами и очередную сигару выбирал с преувеличенным старанием. Из всей компании он был, безусловно, единственным человеком, сохранившим полное самообладание и не дававшим воли своим нервам.

По счету заплатили. Принц оставил изумленному официанту всю сдачу с банкового билета. Все трое сели в кэб и поехали. Вскоре кэб остановился у ворот полутемного двора. Тут все вышли из экипажа.

Джеральдин расплатился с извозчиком, а молодой человек сказал принцу Флоризелю:

— Мистер Ходдл, у вас еще есть время вернуться опять в рабство. Это и к вам относится, майор Хаммерсмит. Подумайте еще раз хорошенько, прежде чем сделать следующий шаг. Если сердца ваши говорят «нет», то ведь отсюда дорог много.

— Ведите нас, сэр, — отвечал принц. — Я не из тех людей, которые легко берут назад свои слова.

— Я в восторге от вашего хладнокровия, — сказал проводник. — Никогда еще я не видел человека, который бы оставался так спокоен в подобной обстановке. Многие из моих друзей уже успели раньше меня уйти туда, куда я сам скоро последую за ними, — это я знаю. Но это для вас неинтересно.

Подождите меня здесь несколько минут. Я вернусь сейчас же, как только подготовлю ваше вступление к нам.

С этими словами молодой человек, махнув рукой своим товарищам, вошел в ворота, потом в подъезд и скрылся.

— Из всех ваших проказ это самая чудовищная и опасная, — тихим голосом заметил полковник Джеральдин.

— Я сам начинаю так думать, — отвечал принц.

— У нас осталось несколько свободных минут, — продолжал полковник. — Умоляю ваше высочество воспользоваться случаем и уйти. Последствия этого шага до такой степени загадочны и темны, они могут оказаться до такой степени серьезными, что я решаюсь даже зайти дальше обыкновенного в той свободе обращения с вами, которую вы мне дозволили в частном обиходе.

— Должен ли я понять это в том смысле, что полковник Джеральдин испугался? — спросил его высочество, вынимая изо рта сигару и острым взглядом пронизывая лицо полковника.

— Разумеется, я боюсь, но только не за себя лично, — гордо отвечал полковник. — В этом вы, ваше высочество, можете быть вполне уверены.

— Я так и предполагал, — ответил с невозмутимым благодушием принц, — но только мне не хотелось напоминать вам разницу между мною и вами... Довольно, довольно, ни слова больше! — прибавил он, заметив, что полковник Джеральдин собирается оправдываться. — Охотно извиняю.

И он продолжал спокойно курить, прислонившись к решетке и дожидаясь возвращения молодого человека.

Когда тот вернулся, принц спросил:

— Ну что же, примут нас или нет?

— Идите за мной, — был ответ. — Председатель клуба просит вас к себе в кабинет. Предупреждаю вас, чтобы вы отвечали ему вполне откровенно на все его вопросы. Я за вас хоть и поручился, но клуб наводит всегда тщательные справки о каждом вступающем, потому что от малейшей нескромности кого-нибудь из членов общества он может вдруг оказаться закрытым навсегда.

Принц и Джеральдин на минуту подняли друг на друга головы.

— Поддерживайте меня, — сказал один.

— А вы меня, — сказал другой.

В один миг они пришли к соглашению и были готовы идти за своим проводником к председателю клуба.

Добраться до председателя было не особенно трудно. Входная дверь была распахнута, а дверь в председательский кабинет стояла приотворенной. В этой небольшой, но очень высокой комнате молодой человеке снова оставил их одних.

— Председатель сейчас придет, — сказал он, уходя и кивнув на прощанье головой.

Через двустворчатую дверь в кабинет доносились из соседней комнаты голоса. Потом там хлопнула пробка шампанского. Послышался взрыв смеха поверх гула разговоров. Единственное большое окно кабинета выходило на реку и на плотину, и по расположению фонарей принц и полковник догадались, что дом находится недалеко от Черингкросского вокзала. Мебель была очень скудная, с протертой донельзя обивкой. Посредине стоял круглый стол со звонком, по стене висели на деревянных вешалках пальто и шляпы.

— В какой это вертеп мы попали? — сказал Джеральдин.

— За этим-то я и пришел, чтобы посмотреть, — возразил принц. — Если окажется, что они держат здесь у себя живых чертей, то для нас будет тем забавнее.

Двустворчатая дверь растворилась и пропустила человека. С ним вместе ворвался в комнату гул голосов. Перед посетителями стоял сам страшный председатель «Клуба самоубийц». Ему было на вид лет пятьдесят или больше. Он вошел размашистой походкой. На щеках у него были густые бакенбарды, на голове, на самой макушке, большая лысина. Серые глаза были прищурены, но в них временами появлялся яркий блеск. Во рту он держал сигару, передвигая ее все время губами и языком то направо, то налево. На нем был светлый костюм, из-под которого виднелся широкий полосатый воротник сорочки. Под мышкой у него была записная книга. Он окинул незнакомцев пронзительным взглядом и сказал, закрывая за собой дверь:

— Добрый вечер! Мне сказали, что вы желаете со мной поговорить.

— Мы желаем, сэр, записаться в «Клуб самоубийц», — ответил полковник.

Председатель повертел несколько раз сигару во рту.

— Что такое? — резко переспросил он.

— Извините, сэр, но я полагаю, что вы именно то лицо, которое может нам дать об этом клубе более подробные сведения, — отвечал полковник.

— Я? — вскричал председатель. — О «Клубе самоубийц»? Понимаю. Это очень резвая шалость по случаю Дня всех безумцев. Я могу охотно простить ее двум джентльменам, повеселевшим от хорошей выпивки, но все-таки, господа, надобно на этом и кончить.

— Называйте ваш клуб как хотите, — сказал полковник, — но только за этими дверями у вас собралась компания, и мы желаем к ней присоединиться.

— Сэр, вы ошиблись, — коротко возразил председатель. — Это совершенно частная квартира, и вам следует немедленно ее оставить.

Во время этого короткого разговора принц спокойно ждал на своем стуле. Полковник обернулся к нему и посмотрел, как бы говоря взглядом: «Отвечайте и уходите ради самого Бога!» Тогда принц вынул изо рта сигару и сказал:

— Я пришел сюда по приглашение одного из ваших членов, с которым познакомился. Вероятно, он вам уже сообщил о моем намерении поступить в ваш клуб. Позвольте вам напомнить, что с лицом в моем положении нельзя поступать так грубо. Обыкновенно я человек очень смирный, но позвольте вам сказать, любезный сэр, что вы или должны сделать для меня то, о чем вам уже было сказано, или вам придется горько раскаяться в том, что вы продержали меня у себя в передней.

Председатель громко рассмеялся.

— Вот это настоящий разговор, — сказал он. — И вы настоящий мужчина, какими все должны быть. Вы нашли дорогу к моему сердцу и можете теперь делать со мной что хотите. Будьте любезны, — обратился он к полковнику, — посидите несколько минут отдельно. Я сперва желаю кончить дело с вашим товарищем, а некоторые наши клубные формальности требуют непременно небольшой секретной беседы с каждым вступающим новым лицом.

С этими словами он отворил дверь в маленький кабинетик и ввел туда полковника.

— Вам я верю, — сказал он Флоризелю, как только они остались одни, — но уверены ли вы в своем друге?

— Не настолько, как в самом себе, хотя у него есть еще более сильные побуждения, чем у меня, — отвечал Флоризель. — Принять его в члены можно без каких бы то ни было опасений, за это я, безусловно, ручаюсь. Самый упрямый человек не согласится остаться в живых при таких условиях, какие сложились у него. Он уличен в нечистой игре в карты.

— Да, могу сказать, что это очень важная причина, — заметил председатель. — У нас есть еще один с таким же случаем, и я в нем уверен вполне. А вы сами служили в военной службе, позвольте вас спросить?

— Служил, — отвечал принц, — но уже давно ее оставил: я слишком ленив.

— А вам самому почему, собственно, надоело жить? — продолжал председатель.

— Я разорился, а работать нигде не могу и не умею, — отвечал принц. — Я неисправимый лентяй.

Председатель опешил.

— Но ведь этого же очень мало, — сказал он.

— Кроме того, у меня не осталось ни пенса, — поспешил добавить Флоризель, — совершенно ничего не осталось. При моей лени это полнейшая гибель.

Председатель несколько минут вертел во рту свою сигару, пуская дым прямо в глаза кандидату в члены клуба, но тот выдержал это испытание, нисколько не смущаясь.

— Если бы у меня не было такой опытности, — сказал наконец председатель, — то я бы должен был вам отказать. Но я хорошо знаю свет. Я знаю, что пустые причины оказываются в таких случаях самыми сильными. И когда мне кто-нибудь так понравится, как понравились вы, сэр, то я всегда предпочитаю сделать отступление от устава, чем отказать такому человеку.

Принц и полковник, один после другого, подверглись длинному и подробному допросу. Принц допрашивался наедине, а Джеральдин — в присутствии принца, так что председатель клуба мог следить за выражением лица первого, когда второй находился под усиленным перекрестным допросом. Результат получился удовлетворительный. Председатель записал в книгу краткие сведения об обоих вступающих и предложил им подписать клятвенное обещание. Вступающие давали присягу на пассивнейшее, безусловнейшее повиновение, а за малейшее нарушение присяги им грозила самая полная потеря чести и не оставлялось ни малейшего утешения от религии. Флоризель подписал присягу, но не без содрогания, а полковник последовал его примеру, имея совершенно убитый вид. Тогда председатель принял от них вступительный взнос и без дальнейших церемоний ввел их в курительную комнату «Клуба самоубийц».

Курительная комната «Клуба самоубийц» была одинаковой высоты с кабинетом, из которого в нее вела дверь, но гораздо больше и оклеена бумажными обоями под дуб. В комнате ярко топился камин и горели многочисленные газовые рожки. Присутствующих членов принц и полковник насчитали около двух десятков. Почти все они курили и пили шампанское. Царила лихорадочная веселость, но с внезапными мрачными паузами.

— Тут все в сборе? — спросил принц.

— Нет, только половина, — ответил председатель. — Если у вас есть деньги, то обычай требует, чтобы вы угостили шампанским. Оно, во-первых, отлично поднимает у всех дух, а во-вторых, дает мне некоторый побочный доход.

— Хаммерсмит, распорядитесь о шампанском, — сказал Флоризель.

Он повернулся и начал обходить всех присутствующих. Привыкнув к роли хозяина в самом высшем кругу, он очаровывал и покорял каждого, к кому подходил и с кем разговаривал. В его обращении было вообще что-то властное, подчиняющее, а его необыкновенная холодность в особенности должна была импонировать такому полусумасшедшему обществу. Переходя от одного к другому, Флоризель пристально глядел и внимательно слушал, что говорилось кругом, так что очень скоро он составил себе полное представление об обществе, в котором теперь находился. Как и во всех подобных собраниях, преобладал один тип: самая зеленая молодежь, с наружностью вполне интеллигентной, но с очень малыми признаками силы и тех качеств, которые дают человеку успех. Почти не было никого старше тридцатилетнего возраста, зато было много таких, которые не достигли еще и девятнадцати лет. Они стояли, облокачиваясь на стол и переминаясь на ногах; курили нервно, сильно затягиваясь и часто бросая сигары. Некоторые разговаривали как следует, но разговор большинства являлся прямым результатом нервного возбуждения и был какой-то бессмысленный и бессодержательный. Всякий раз, когда приносили новую бутылку шампанского, все оживлялись и становились веселее. Сидели только двое — один на кресле в углублении окна, низко опустив голову и глубоко засунув руки в карманы, а другой на большом диване около камина, причем он обращал на себя внимание своим резким несходством с окружающими, Ему было, вероятно, лет сорок с небольшим, но он казался по крайней мере лег на десять старше. Флоризель подумал, что он никогда, кажется, не встречал человека более некрасивого от природы и столь истощенного болезнями и излишествами. От него остались только кожа да кости, причем часть тела была в параличе. На глазах у него были очки такой необыкновенной силы, что зрачки сквозь стекла казались непомерно увеличенными и совершенно искаженными. Кроме принца и председателя клуба, он один из всех остальных держал себя совершенно спокойно и с достоинством, как в обыкновенной жизни.

Члены клуба нельзя сказать, чтобы держали себя особенно прилично. Одни хвастались некрасивыми поступками, которые их и довели до необходимости искать себе убежище в смерти, а другие слушали без малейшего неодобрения. Относительно нравственных суждений в клубе установилось безмолвное соглашение. Вступающий в клуб получал право на невменяемость, как в могиле. Пили за будущую память друг о друге, пили в память знаменитых самоубийц в прошлом. Высказывались различные взгляды на смерть: одни находили, что смерть есть не более как мрак и прекращение всего; другие надеялись, что среди этого мрака совершится восхождение к звездам и общение с могуществом святых.

— За вечную память барона Тренка, образцового самоубийцы! — воскликнул кто-то. — Из тесной кельи он перешел в еще теснейшую, а оттуда к свободе.

— Я бы желал только ничего не видеть и не слышать, — сказал другой. — Глаза завязать, а уши заткнуть ватой. Но только на свете не найдется для этого достаточно ваты.

Третий говорил о тайнах будущей жизни, четвертый уверял, что никогда не вступил бы в этот клуб, если бы не начитался Дарвина.

— Я верю Дарвину и никак не могу примириться с фактом, что я произошел от обезьяны, — говорил этот замечательный самоубийца.

В общем, принц был сильно разочарован манерами и разговорами членов клуба.

«По-моему, — сказал он про себя, — тут совершенно не из-за чего так много волноваться. Раз человек решил покончить с собой, предоставьте ему, ради бога, сделать это по-джентльменски. А эти все волнения и глупые разговоры я нахожу совершенно неуместными».

Тем временем полковник Джеральдин предавался самым мрачным опасениям. Клуб и его правила оставались для него еще тайной, и он беспокойно оглядывал всю комнату, подыскивая, кто бы мог ему все как следует объяснить. Тут он случайно взглянул на разбитого параличом господина в сильных очках. Заметив, что этот господин держит себя замечательно спокойно, полковник попросил председателя, который хлопотливо то входил, то выходил из комнаты, представить его джентльмену на диване. Председатель хотя и заметил полковнику, что в здешнем клубе такие формальности совершенно излишни, однако представил мистера Хаммерсмита мистеру Мальтусу.

Мистер Мальтус с любопытством поглядел на полковника и пригласил его сесть рядом с собой.

— Вы только что вступили и желаете ознакомиться с клубом? — сказал он. — Вы как раз подошли к настоящему источнику. Я здесь уже давно. Вот уже два года, как я в первый раз посетил этот очаровательный кружок.

Полковник перевел дух — ему стало легче дышать. Если мистер Мальтус ходит сюда вот уже два года, то принц не подвергается особенно большой опасности в один вечер. Но Джеральдин все же был удивлен и подумал, нет ли тут мистификации.

— Как два года?! — воскликнул он. — Я думал... но нет, вы, разумеется, пошутили.

— Нисколько, — мягко ответил мистер Мальтус. — Мой случай особенный. Я, собственно говоря, совсем не самоубийца. Я скорее почетный член клуба. Мое болезненное состояние и любезность председателя являются причинами, почему я пользуюсь известными льготами. Кроме того, я вношу за это повышенную плату. Иначе мое счастье было бы просто изумительным и невероятным.

— Боюсь, что мне придется попросить у вас дальнейших объяснений, — сказал полковник. — Позвольте вам напомнить, что я до сих пор лишь очень поверхностно знаком с правилами нашего клуба.

— Обыкновенный член клуба, ищущий себе смерти, вот как вы, ходит сюда каждый вечер, пока судьба над ним не сжалится, — объяснил мистер Мальтус. — Он может, если у него нет денег, жить и столоваться у председателя: это не роскошно, но вполне удобно и прилично. Могло бы быть хуже ввиду незначительного вступительного взноса. В то же время и общество председателя чего-нибудь стоит, ведь он очень хороший человек.

— В самом деле, я от него в восторге.

— Нет, вы еще его не знаете, — сказал мистер Мальтус. — Это замечательно интересный собеседник. Какие истории он знает! Какой он циник! Жизнь он изучил замечательно. Другого такого развратника, я убежден, не найдешь во всем христианском мире.

— И он здесь тоже на правах почетного члена, подобно вам, не в обиду будь сказано? — спросил полковник

— Да, но только совсем в другом смысле, чем я, — отвечал мистер Мальтус. — Меня пока щадят, но в конце концов я все-таки должен буду исчезнуть. А он никогда в карты сам не играет. Он только тасует и сдает и вообще управляет клубом. Это замечательно ловкий и изворотливый человек! Три года уже он занимается этим делом, практикует, так сказать, свое артистическое призвание, и за все время ни разу не возникло ни малейшего подозрения. Он точно вдохновляется откуда-то свыше. Вы, без сомнения, помните один случай, наделавший много шума полгода тому назад, как один господин нечаянно отравился в аптеке? Это было подстроено замечательно умно и тонко, и притом с совершенной безопасностью.

— Вы меня удивляете, — сказал полковник. — И что же, этот господин был одной... — Полковник чуть-чуть не сказал «одной из жертв клуба», но опомнился и произнес: — Одним из членов клуба?

Тут он сообразил, что и сам мистер Мальтус говорит о смерти далеко не в любовном тоне, и торопливо прибавил:

— Но я все-таки еще блуждаю здесь впотьмах. Вы говорите о каком-то тасовании карт, о сдаче. Для чего это делается? Я заметил, что вы, скорее, не желаете умирать, чем наоборот, и потому меня интересует, что, собственно, привело вас сюда?

— Вы совершенно верно сказали, что вы впотьмах, — отвечал, оживляясь, мистер Мальтус. — Этот клуб — храм отравы. Если бы не мое слабое здоровье, я бы здесь бывал гораздо чаще. Это мое теперь единственное, можно сказать, последнее развлечение, но часто пользоваться им для меня было бы вредно. Знаете, сэр, я все испытал в жизни, все без исключения, и могу сказать, что почти все на свете оценивается неверно. Многие играют в любовь. Я положительно не признаю любовь за сильную страсть. Сильная страсть — это страх. Вот где сильная страсть. Если вы хотите сильных ощущений, играйте в страх. Чтобы испытать напряженную радость жизни, нужно испытать напряженный страх за нее. Позавидуйте мне! Позавидуйте мне, сэр! — прибавил он с хохотом. — Я — трус!

Джеральдин насилу удержался, чтобы не выразить своего отвращения к этому жалкому человеку, но сделал над собой усилие и продолжал наводить справки.

— Но как же, сэр, можно продлить такое ощущение искусственно? — спросил он. — Чем это достигается? Каким способом можно держать человека в подобной неизвестности?

— Сейчас я вам объясню, как выбирается у нас жертва на каждый вечер, — отвечал мистер Мальтус. — И не только сама жертва, но и еще один член клуба, который является тут как бы его уполномоченным и как бы жрецом смерти для данного случая.

— Боже мой! — сказал полковник,— Неужели они друг друга убивают?

Мистер Мальтус утвердительно кивнул головой.,

— Этим путем устраняется тягость самоубийства,— объяснил он.

— Как! Боже милостивый! — воскликнул полковник— Да неужели же такие вещи возможны среди людей, рожденных женщинами? Неужели я... или вы... или мой друг, скажем, неужели кто-нибудь из нас может сделаться убийцей? О, какая гнусность!

Он хотел вскочить в ужасе, но встретился с глазами принца. Тот смотрел на него пристально и сердито. В одну минуту Джеральдин успокоился.

— Впрочем, в конце концов, почему бы нет? — прибавил он. — И раз вы говорите, что игра очень интересная — vogue la galere! (По воле волн! - фр.) — буду делать то же, что и все!

Мистер Мальтус испытал острое и жгучее наслаждение от удивления и отвращения полковника. Он хвалился своими злостью и испорченностью, ему нравилось видеть, как другой дает волю великодушному чувству, тогда как он сам, по своей совершенной испорченности, сознает себя выше подобных ощущений.

— Вот видите, — сказал он, — как только у вас прошло первое изумление, вы сейчас же успели оценить всю прелесть нашего кружка. Вы можете видеть, как здесь скомбинировано возбуждение игорного стола, дуэли и римского цирка. Язычники умели хорошо устраивать подобные вещи. Я в восторге от утонченности их выдумок Но все же они оставили на долю одной христианской страны достигнуть таких крайних пределов, такой квинтэссенции, такого абсолюта в остроте ощущений! Вы поймете, какими пресными, какими безвкусными должны казаться все прочие наслаждения человеку, попробовавшему этого самого. Игра у нас, — продолжал он, — разыгрывается очень просто. Берется целая колода карт... Да, впрочем, будет гораздо лучше, если вы сами посмотрите, своими глазами, как это делается. Не дадите ли вы мне руку опереться? Я, к несчастью, разбит параличом.

Действительно, как только мистер Мальтус начал описывать игру, растворилась другая пара створчатых дверей, и все члены клуба стали довольно поспешно проходить в соседнюю комнату. Комната была похожа на предыдущую, но обставлена несколько по-другому. Посредине стоял длинный зеленый стол, за которым сидел председатель и с особенной тщательностью тасовал колоду карт. Опираясь одной рукой на палку, а другой — на руку полковника, мистер Мальтус добрался до стола с таким трудом, что все прочие члены уже успели занять места, прежде чем присоединились к компании он, полковник и дожидавшийся их принц. Вследствие этого им троим достались места на нижнем конце стола.

— Колода в пятьдесят две карты, — монотонно объяснял мистер Мальтус. — Следите за тузом пик — это карта смерти, и за тузом треф — кому он достанется, тот должен помогать делу, понимаете? Счастливец вы, молодой человек! — прибавил он. — У вас хорошее зрение, вы можете следить за игрой. А я — увы! — не могу отличить на столе туза от двойки.

И он принялся напяливать себе на нос вторые очки.

— По крайней мере, я хоть лица-то буду видеть, — пояснил он.

Полковник наскоро передал принцу все, что он узнал от почетного члена. Принц почувствовал смертельный холод, и сердце у него сжалось, как в тисках. Он с трудом дышал и смущенно оглядывался по сторонам.

— Один смелый шаг, и мы можем улизнуть, — шепнул полковник.

Это напоминание ободрило принца.

— Молчите! — сказал он. — Покажем, что мы способны по-джентльменски сделать ставку, как бы серьезна она ни была.

К нему вернулось наружное спокойствие, хотя сердце сильно билось и в груди он чувствовал неприятное жжение. Он оглянулся кругом. Члены клуба сидели спокойно и внимательно? Все были бледны, но всех бледнее был мистер Мальтус. Он вытаращил глаза, голова у него тряслась, руки машинально, то одна то другая, тянулись к трясущимся, побледневшим губам. Было очевидно, что почетному члену клуба мучительно достается его членство.

— Внимание, господа! — сказал председатель.

Он начал медленно сдавать карты по кругу в обратном направлении, делая перерыв всякий раз, пока получавший карту не открывал ее. Почти каждый открывал карту не сразу, а после некоторого колебания. Часто пальцы не слушались игрока и долго скользили по изнанке карты, прежде чем она повертывалась лицевой стороной. По мере того как очередь приближалась к принцу, он чувствовал, что волнение в нем все усиливается и готово его задушить, но у него была, очевидна, жилка игрока, потому что он в то же время с удовольствием ощущал прилив какого-то странного наслаждения. Ему досталась девятка треф; Джеральдину выпала тройка пик; даму червей открыл у себя мистер Мальтус — и не смог удержаться от вздоха облегчения. Молодой человек с кремовыми пирожными почти сейчас же вслед за ним открыл туза треф и замер от ужаса, не выпуская карты из руки. Он пришел сюда не для того, чтобы убивать, а чтобы самому быть убитым. Принцу сделалось до такой степени его жаль, что он почти забыл о том, что он и сам вместе со своим другом только что подвергался точь-в-точь такой же опасности.

Кончился полный круг, а роковая карта не вышла. Игроки затаили дыхание. Дышали отдельными редкими вздохами. Председатель продолжал сдавать. Принц получил другую карту треф; Джеральдин — бубновую, но когда мистер Мальтус вскрыл свою карту, он страшно вскрикнул и, забыв о своем параличе, привстал и сел опять. У него оказался туз пик. Почетный член клуба играл этими ужасами слишком долго — и вот доигрался.

Разговор почти разом оборвался. Игроки перестали сидеть в прямых позах и начали вставать из-за стола, группами по двое и по трое переходя в курильню. Председатель потянулся и зевнул, как человек, кончивший свои дневные занятия. Но мистер Мальтус продолжал сидеть на своем месте, положив руки на стол, а на руки голову — точно пьяный, неподвижный, как брошенная вещь.

Принц и Джеральдин вышли из клуба вместе. На холодном ночном воздухе им вдвое яснее представился весь ужас того, что они только что видели.

— Это ужасно! — воскликнул принц. — Связать себя присягой в таком деле! Допустить, чтобы это ужасное предпринимательство продолжалось безнаказанно и с выгодой! Но что же мне делать? Я не могу изменить данному слову.

— Вы, ваше высочество, не можете, — возразил полковник, — потому что ваша честь есть в то же время и честь всей Богемии. Но я своему слову изменить могу, потому что моя честь принадлежит только мне лично.

— Джеральдин, — сказал принц, — если ваша честь потерпит ущерб от какого-нибудь из приключений, в которые я вас завлеку, то я никогда не прощу этого ни вам, ни себе, а последнее, я знаю, огорчит вас еще больше.

— Жду приказаний вашего высочества, — сказал полковник. — Не пора ли нам уходить из этого проклятого места?

— Да-да, — сказал принц. — Позовите, ради бога, кэб. Отвезите меня домой спать — быть может, мне удастся заснуть и во сне позабыть эту проклятую ночь.

Тем не менее он старательно прочитал надпись на воротах дома, прежде чем уехать.

На другое утро, как только принц проснулся, полковник Джеральдин подал ему газету с отмеченной статьей следующего содержания:

 

«ПРИСКОРБНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ. Сегодня в два часа ночи мистер Бартоломью Мальтус, проживавший в доме № 16 на площади Чепстоу, Уэстбернгровс, возвращаясь из гостей споткнулся на Трафальгарской площади, причем проломил себе череп и сломал руку и ногу. Его смерть была моментальной. Мистер Мальтус шел с одним знакомым и в момент несчастья нанимал себе кэб. Мистер Мальтус страдал параличом, так что в его падении нет ничего удивительного. Несчастный джентльмен был хорошо известен в самом лучшем обществе. Его смерть очень многих глубоко огорчит».

 

— Если чьей душе следовало бы сейчас же после смерти попасть прямо в ад, то именно душе этого паралитика, — заметил Джеральдин. — Я уверен, что он как раз туда и угодил.

Принц закрыл лицо обеими руками и молчал.

— Я почти рад, что он умер, — продолжал полковник, — туда ему и дорога. Но за молодого человека с пирожными у меня, по правде сказать, сердце кровью обливается.

— Джеральдин, — сказал принц, открывая лицо. — тот несчастный юноша еще вчера был невинен, как и мы с вами, а сегодня утром на его душе уже лежит кровавый грех. Когда же я вспоминаю об этом председателе, у меня я не знаю что делается в груди. Я положительно недоумеваю, как мне поступить; но сделать что-нибудь я должен, и этот негодяй от моих рук не уйдет, как бог свят! Какое для нас испытание, какой нам урок эта вчерашняя игра в карты!

— И пусть он больше никогда не повторяется, — сказал полковник. — Довольно одного раза.

Принц так долго не отзывался, что Джеральдин даже встревожился.

— Вам больше и думать нечего туда ходить, — продолжал он. — Вы уж и так слишком много выстрадали, слишком много видели ужасов. Повторять подобный риск совершенно несовместимо с теми обязанностями, которые налагает на вас ваш титул.

— Это вы правильно говорите, и я сам не особенно доволен своим решением, — отвечал принц Флоризель. — Увы! Каким вы титулом человека не облеките, он все-таки останется человеком. Никогда у меня не было такого острого ощущения своей слабости, как теперь. Но что же мне делать? Это сильнее меня. Разве я могу не принять участия в судьбе того молодого человека, который ужинал с нами всего лишь несколько часов назад? Разве я могу предоставить председателю клуба спокойно продолжать свое бесчестное дело? Разве я могу начать такое увлекательное приключение и не довести его до конца? Нет, Джеральдин, вы требуете от принца больше того, что он может сделать. Сегодня ночью мы еще раз займем свои места за столом в «Клубе самоубийц».

Полковнике Джеральдин упал на колени.

— Ваше высочество, угодно вам взять мою жизнь? — воскликнул он. — Берите ее — она ваша! Но только не делайте этого! Ради бога, не делайте! Умоляю вас, воздержитесь от такого ужасного риска!

— Полковник Джеральдин, — возразил принц с некоторой надменностью, — ваша жизнь мне ни на что не нужна. Мне нужно только ваше повиновение. Если же вы повинуетесь с такой заметной неохотой, то я больше не буду к вам обращаться — вот и все. Прибавлю только одно слово: в этом деле вы были уже в достаточной степени несносны.

Шталмейстер сейчас же встал с колен.

— Ваше высочество, не соблаговолите ли вы уволить меня в отпуск на сегодняшний день до вечера? Как честный человек я не решусь отправиться вторично в этот опасный дом, не приведя сначала в порядок всех своих дел. И обещаю вашему высочеству, что ваш вернейший и преданнейший слуга не будет вам больше никогда противоречить.

— Мне всегда очень неприятно, любезный Джеральдин, напоминать вам о моем сане, — отвечал принц. — Располагайте сегодняшним днем как хотите, но к одиннадцати часам вечера будьте здесь в том же костюме, что и вчера.

В этот вечер в клубе оказалось далеко не так много народа. В курительной сидели не больше полудюжины человек, когда туда вошли полковник и принц. Его высочество отвел председателя в сторону и горячо поздравил его с кончиной мистера Мальтуса.

— Я люблю все талантливое, — сказал он, — а в вас я нахожу большой талант. Ваше дело в высшей степени щекотливое, но вы, я вижу, справляетесь с ним и успешно и в глубокой тайне.

Сказано это было его высочеством с величавой снисходительностью, которая произвела на председателя большое впечатление. Он был очень польщен и поблагодарил за комплимент почти подобострастно.

— Бедный Мальтус! — прибавил он. — Я с трудом могу себе представить наш клуб без него. Большинство членов — мальчики, сэр, и притом поэтичные мальчики, так что они не по мне. Мальтус был тоже поэтичный человек, но его жанр был для меня понятен.

— Я легко могу себе представить, что между вами и мистером Мальтусом была большая симпатия, — отвечал принц. — Он меня просто поразил своими оригинальными наклонностями.

Молодой человек, некогда раздававший пирожные, был тут же в комнате, но весь какой-то словно пришибленный и молчаливый. Товарищи тщетно пытались вовлечь его в беседу.

— Как я горько раскаиваюсь, что вошел в этот проклятый дом! — воскликнул он. — Отойдите от меня, у вас руки чистые! Если бы вы только могли слышать, как кричал старик, когда падал, как хрустели его кости о мостовую! Пожелайте мне, если только у вас может найтись чувство жалости к такому падшему созданию, как я, туза пик нынешней же ночью!

Когда настал поздний вечер, явились еще несколько человек, но все-таки больше чертовой дюжины членов в этот раз в клубе, к тому времени как стали садиться за игорный стол, не набралось. Принц опять почувствовал известное наслаждение в переживаемой тревоге, но очень удивился, когда обратил внимание, что Джеральдин держит себя с гораздо большим самообладанием, чем в предыдущую ночь.

— Внимание, господа! — сказал председатель и начал сдавать карты.

Три раза обошли карты вокруг стола, и ни одна из страшных карт не выпала из колоды. Когда он начал сдавать в четвертый раз, общее возбуждение достигло предела. Карт оставалось ровно столько, чтобы после полного круга вся колода разошлась без остатка. Принц сидел вторым слева от сдающего и, следовательно, по практиковавшемуся в клубе обратному способу сдачи, должен был получить предпоследнюю карту. Третий игрок открыл черного туза — трефового. Следующий получил бубновую карту, следующий за ним — червонную и так далее. Но пиковый туз все не выходил. Наконец вскрыл свою карту Джеральдин, сидевший слева от принца. Оказался туз, но червонный.

Когда принц Флоризель увидел свою судьбу прямо перед собой на столе, у него почти перестало биться сердце. Он был храбрым человеком, но все-таки его лицо покрылось потом. Было ровно пятьдесят шансов из ста за то, что он будет осужден на смерть. Он перевернул карту. Открылся туз пик.

В голове у принца сильно зашумело, стол поплыл у него перед глазами. Он услышал, что его сосед справа судорожно захохотал — не то от радости, не то от разочарования. Принц видел, что компания стала быстро расходиться, но в его мозгу роились другие мысли. Он сознавал теперь, как глупо и как преступно было его поведение. Человек в полном здоровье, в расцвете лет и сил, наследник престола — и вдруг проиграл в карты не только свое будущее, но и будущее собственной страны!

— Господи, прости Ты меня! — вскричал он.

Тут его оцепенение разом прошло, и он вернул себе самообладание.

К его удивлению, Джеральдин куда-то исчез. Но в карточной комнате принц был не один. Будущий его убийца был тут же и шептался о чем-то с председателем. Кроме них был еще молодой человек, угощавший пирожными. Он тихонько подобрался к принцу и шепнул ему на ухо:

— Будь у меня сейчас миллион, я бы с радостью отдал его за ваш выигрыш.

Его высочество не успел ответить, потому что молодой человек сейчас же отошел от него, а он собирался сказать в ответ, что со своей стороны охотно уступил бы выигрыш за несравненно более умеренную сумму.

Разговор шепотом окончился. Держатель трефового туза ушел, переглянувшись с председателем, а сам председатель подошел к несчастному принцу и пожал ему руку.

— Я очень рад, что встретился с вами, сэр, — сказал он, — и еще больше рад, что мне удалось оказать вам эту небольшую услугу. Во всяком случае, вам не приходится жаловаться на медлительность. Во второй же вечер — это такая редкая удача!

Принц хотел что-то ответить, но у него пересохло во рту и язык не слушался.

— Вам, кажется, не совсем хорошо? — спросил председатель с некоторым беспокойством. — Это бывает почти со всеми. Не угодно ли вам выпить?

Принц сделал утвердительный знак, и председатель сейчас же налил виски в стакан.

— Мальтус, бедненький старичок! — воскликнул председатель. — Он выпил вчера больше пинты, но это ему не особенно, кажется, помогло.

— На меня это лекарство сильно действует, — сказал принц. — Как видите, я стал опять самим собой. Скажите же, какие будут указания?

— Вы пойдете вдоль Стрэнда по направленно к Сити, придерживаясь левого тротуара, пока не встретите того джентльмена, который только что отсюда ушел. Он вам сообщит дальнейшие инструкции. Будьте любезны ему повиноваться, так как он является уполномоченным и полновластным представителем клуба на сегодняшнюю ночь. А теперь, — сказал председатель, — позвольте пожелать вам приятной прогулки.

Принц нашел, что это пожелание не особенно уместно, и расстался с председателем. Он прошел через курительную, где были в сборе почти все игроки. Они пили шампанское, часть которого он же заказал и уже оплатил. К своему удивлению, он почувствовал, что все они ему вдруг сделались страшно противны и в душе он готов их проклясть. В кабинете он надел шляпу и пальто и разыскал в углу свой зонтик. Эти простые, обыденные действия и мысль о том, что он их совершает в последний раз, заставили его вдруг громко рассмеяться, и собственный смех прозвучал как-то неприятно в его ушах. Ему не хотелось уходить из кабинета, и он вместо двери направился к окну. Отражение ламп и темнота в окне заставили его опомниться.

«Ну, иди же, иди! Будь мужчиной! — мысленно сказал он себе. — Разом оторвись, и все тут!»

На углу Бокс-корта на принца Флоризеля внезапно напали трое каких-то людей, схватили его и без церемоний втолкнули в карету, которая быстро понеслась прочь.

В карете уже кто-то сидел.

— Ваше высочество, простите меня за мое усердие! — проговорил знакомый голос.

Принц с огромным чувством облегчения крепко обнял полковника Джеральдина.

— Чем и как я вас за это отблагодарю, я не знаю! — воскликнул он. — И как вам удалось все устроить?

Хотя он и согласился идти навстречу роковой судьбе, но теперь с удовольствием подчинился дружескому насилию и рад был вернуться к жизни и надежде.

— Вы меня вполне достаточно отблагодарите, если впредь не станете подвергать себя таким опасностям, — отвечал полковник. — А на второй ваш вопрос я скажу, что все устроилось очень легко и очень просто. Вчера днем я условился с одним известным сыщиком. Потребовал полного секрета и заплатил деньги вперед. В деле участвовали, главным образом, собственные люди вашего высочества. С наступлением темноты дом в Бокс-корте был плотно окружен, а недалеко была поставлена вот эта карета — также одна из ваших, ваше высочество, — и дожидалась вас здесь около часа.

— А тот несчастный, кому выпало на долю меня убить, — с ним как? — спросил принц.

— Его схватили, как только он вышел из клуба, — отвечал полковник, — и теперь он дожидается во дворце вашего приговора. Во дворец же будут доставлены и все его соучастники.

— Джеральдин, — сказал принц, — вы меня спасли вопреки моим распоряжениям и хорошо сделали. Я вам обязан не только жизнью, но и хорошим уроком. Поэтому я окажусь просто недостойным своего сана, если не отблагодарю, как следует, своего учителя. Выбирайте и назначайте сами себе награду.

Последовала пауза. Карета продолжала мчаться по улицам, а принц и полковник предавались каждый своим думам. Молчание нарушил полковник.

— Ваше высочество, — сказал он, — у вас в настоящее время целый корпус пленных. Среди них есть один, который ни в каком случае не должен остаться безнаказанным. Мы связаны присягой и прибегнуть к закону не можем, да и помимо присяги огласка была бы неудобна. Могу я спросить вас, ваше высочество, как вы намерены поступить?

— Это у меня решено, — отвечал Флоризель. — Председатель клуба должен погибнуть на дуэли. Остается только выбрать ему противника.

— Ваше высочество обещали мне награду, — сказал полковник. — Могу я вас попросить назначить на эту должность моего брата? Это очень почетное поручение, но я смею уверить ваше высочество, что мой брат исполнит его с успехом.

— Вы просите меня об огромной милости, — сказал принц, — но я ни в чем не могу вам отказать.

Полковник с любовью поцеловал его руку, и как раз в этот момент карета вкатилась под арку роскошной резиденции принца.

Через час Флоризель в полной парадной форме при всех богемских орденах принимал у себя членов «Клуба самоубийц».

— Безумные и злые люди! — сказал он им. — Так как многие из вас попали в это затруднительное положение из-за недостатка средств, то они получат от моих чиновников должности и денежное пособие. Те же, у кого на душе есть сознание греха, пусть обратятся к более высокому и более милостивому властителю, чем я. Я вас всех жалею и гораздо глубже, чем вы можете себе это представить. Завтра вы мне расскажете каждый свою историю, и чем вы будете правдивее, тем больше я буду в состоянии для вас сделать. Что касается вас, — прибавил принц, обращаясь к председателю, — то вам я не решаюсь предложить материальное пособие: это значило бы обидеть такую богато одаренную талантами личность, как ваша. Вместо этого я предлагаю вам нечто вроде дивертисмента. Вот этот мой офицер, — продолжал принц, кладя свою руку на плечо младшего брата полковника Джеральдина, — желает сделать небольшую поездку на континент, и я прошу вас поехать с ним вместе. — После этого принц переменил тон и заговорил строго и властно: — Хорошо ли вы стреляете из пистолета? Вам это может понадобиться в дороге. Когда двое едут вместе путешествовать, лучше приготовиться ко всему. Позвольте мне к этому прибавить, что если вы по какому-нибудь случаю потеряете в дороге молодого мистера Джеральдина, то у меня среди моих придворных найдется кем его заменить около вас. Я знаю среди них очень многих, у кого зоркий глаз и верная рука.

Этими словами, сказанными с большой суровостью, принц закончил свое обращение. На следующее же утро члены клуба получили для себя все необходимое от щедрот Флоризеля, а председатель уехал в путешествие под надзором мистера Джеральдина-младшего и двух верных и ловких лакеев, прекрасно вымуштрованных при дворе принца. Кроме того, в доме на Бокс-корте были поселены ловкие и умелые агенты, и все приходившие в «Клуб самоубийц» письма просматривались, а посетители лично допрашивались принцем Флоризелем.

 

* * *

 

Здесь — по словам моего арабского рассказчика — оканчивается рассказ о молодом человеке с пирожными. Он сделался владельцем комфортабельного дома на Вигмор-стрит, близ Кавендиш-сквер. Номер дома мы по весьма понятным причинам не называем. Желающим проследить дальнейшие приключения принца Флоризеля и председателя «Клуба самоубийц» следует прочитать рассказ о докторе и дорожном сундуке.

 

---

 

Рассказ о докторе и дорожном сундуке

истер Сайлас К. Скеддемор был молодым американцем простого и скромного нрава, что в особенности говорило в его пользу, так как он был из Новой Англии, а этот уголок Нового Света, как известно, не слишком отличается вышеупомянутыми качествами. Хотя он был чрезвычайно богат, все свои расходы он аккуратно записывал в маленькую записную книжечку, а для знакомства с парижскими развлечениями поселился на седьмом этаже одного из так называемых меблированных домов в Латинском квартале. Здесь все соответствовало его экономным привычкам, а его добродетельный образ жизни, действительно редкий и замечательный, происходил главным образом от недоверчивости и молодости.

Соседний с ним номер занимала очень красивая и элегантно одевавшаяся дама, которую он в первое время по приезде принимал за графиню. Впоследствии он узнал, что ее зовут просто мадам Зефирин и что по своему положению ей до графини далеко. Мадам Зефирин, вероятно с целью понравиться молодому американцу, старалась как можно чаще встречаться с ним на лестнице и вежливо ему кланялась, а иногда даже обменивалась подходящим словечком, бросала на него сногсшибательный взгляд своих черных глаз и исчезала с шелестом шелка, не преминув при этом показать свою восхитительную ножку и даже чуть-чуть повыше. Но все эти авансы не ободряли мистера Скеддемора, а делали его еще более робким и застенчивым. Она иногда заходила к нему под разными вздорными предлогами и пускалась в болтовню, но он совершенно терялся в присутствии этого высшего существа, забывал весь свой запас французских фраз и только заикался и таращил глаза. Поверхностность и бессодержательность их отношений не спасала его, однако, от шуток и намеков со стороны немногих мужчин, с которыми он водил знакомство.

В номере по другую сторону от американца жил старый врач англичанин с довольно сомнительной репутацией. Звали его Ноэль, доктор Ноэль. Лондон он оставил не добровольно. У него там была большая и выгодная практика, постоянно увеличивавшаяся, но ходили слухи, что в его дела вмешалась полиция и заставила доктора Ноэля переменить арену деятельности. Во всяком случае, прежде он был довольно важной фигурой, а теперь жил скромно и уединенно в Латинском квартале, большую часть времени посвящая научным занятиям. Мистер Скеддемор познакомился с ним, и они часто вместе скромно обедали в соседнем ресторанчике.

Мистер Сайлас К. Скеддемор отличался некоторыми мелкими недостатками, от которых не только не удерживался, но, напротив, сам потворствовал им и притом довольно сомнительными путями. Главной его слабостью было любопытство. Он был прирожденным сплетником и обожал подглядывать. Жизнью и в особенности теми ее сторонами, которые были ему еще не известны, он интересовался страстно. Это был настойчивый и упорный любопытствующий, доводивший свои расспросы до крайних пределов нескромности. Все он исследовал и обшаривал, во все решительно совал свой нос. Получив письмо на почте, он прикидывал на руке, сколько оно весит, переворачивал его во все стороны, тщательно прочитывал адрес, просматривал все штемпели. Когда ему удалось случайно найти щелку в перегородке между своей комнатой и номером мадам Зефирин, то он не заткнул ее, а, напротив, расширил и устроил себе нечто вроде наблюдательного «глазка» за действиями соседки.

Однажды в конце марта его любопытство дошло до того, что он не мог больше терпеть и расширил щелку настолько, что ему сделался виден и другой угол комнаты. Вечером, подойдя к щели, чтобы по обыкновению приняться за свои наблюдения над мадам Зефирин, он с удивлением заметил, что отверстие закрыто с той стороны, и услыхал чье-то хихиканье. Отвалившаяся штукатурка, очевидно, обнаружила тайну его «глазка», и соседка отплатила ему той же монетой. Мистер Скеддемор остался очень недоволен. Он беспощадно осудил мадам Зефирин и даже разбранил себя самого. Но когда на следующий день он убедился, что она и не думает мешать его любимому занятию, то преспокойно стал пользоваться ее беспечностью и тешить свое праздное любопытство.

На следующий день у мадам Зефирин оказался гость, которого Сайлас еще ни разу не видал. То был высокий, крупного сложения мужчина лет пятидесяти или даже больше. Костюм из пестрой шерстяной материи и цветная сорочка, а также густые, длинные, светлые бакенбарды изобличали в нем несомненнейшего британца. Его суровые мутно-серые глаза произвели на Сайласа очень неприятное впечатление. Во время разговора, скоро перешедшего в шепот, он то кривил свой рот, то вытягивал губы трубочкой. Американцу показалось, будто он несколько раз в течение разговора указывал рукой на его комнату, но из всей беседы он уловил только одну фразу сказанную англичанином несколько громче:

— Я узнал его вкус и снова повторяю вам, что вы единственная женщина, на которую я могу в этом деле положиться.

В ответ на это мадам Зефирин только вздохнула и жестом выразила свою покорность, как делают люди, когда они хотя и подчиняются, но не одобряют.

В этот же день к вечеру «глазок» оказался совершенно загороженным: к стене приставили шкаф с платьем, вероятно, по совету коварного британца — так по крайней мере подумал Сайлас. А вскоре привратник подал ему письмо, написанное женским почерком. Оно было на французском языке, не особенно грамотное и без подписи. Молодого американца в самых любезных выражениях приглашали к одиннадцати часам вечера в Бале-Булье и просили быть в зале в таком-то месте. В молодом человеке долго боролись любопытство и робость. То он был весь добродетель, то —- огонь и смелость. В конце концов, задолго до десяти часов мистер Сайлас К. Скеддемор в безукоризненном костюме явился ко входу в помещение Бале-Булье и уплатил деньги за билет с не лишенным приятности беззаботным чувством «ах, черт возьми, куда ни шло!».

Был как раз карнавал, и в Бале-Булье было людно и шумно. Яркое освещение и толпа на первых порах ошеломили молодого авантюриста, но вскоре он почувствовал возбуждение и необыкновенный прилив храбрости. Он был теперь готов встретиться хоть с самим чертом и прошелся по зале с отвагой настоящего хвата-кавалера. За одной из колонн он заметил мадам Зефирин с англичанином. Они о чем-то советовались между собой. В нем разом проснулся его кошачий инстинкт подслушивания и подглядывания. Он подобрался сзади к разговаривающей паре и услыхал следующее.

— Вот этот мужчина с длинными белокурыми волосами, —- говорил британец, — видите, он разговаривает с дамой в зеленом? Это он и есть.

Сайлас поглядел, на кого указывали. Тот оказался очень красивым молодым человеком небольшого роста.

— Хорошо, — сказала мадам Зефирин. — Сделаю все, что могу. Но только имейте в виду, что самой лучшей из нас может не повезти в подобном деле.

— Ну вот! Я вам за результат ручаюсь, — отвечал ее собеседник. — Недаром же я из всех тридцати выбрал именно вас. Ступайте. Но смотрите — остерегайтесь принца! Не знаю, что за нелегкая принесла его сюда именно в этот вечер. Точно в Париже не нашлось для него другого бала из целой дюжины, кроме этих танцулек для студентов и конторщиков! Посмотрите на него — восседает, словно царствующий император у себя во дворце, а не гуляющий принц на каникулах!

Сайласу опять повезло. Он увидал довольно полного господина, замечательно красивого, с величественными и в то же время необыкновенно вежливыми манерами, сидевшего у стола с другим красивым молодым человеком, на несколько лет моложе его, который разговаривал с ним особенно почтительно. Слово «принц» приятно прозвучало для республиканского уха Сайласа, и вид особы, которую так титуловали, произвел на него чарующее впечатление. Он отошел от мадам Зефирин и ее англичанина и, пробиваясь через толпу, добрался до стола, у которого присела августейшая особа.

— Говорю вам, Джеральдин, это безумие, — сказал принц. — Вы сами — я рад напомнить вам это — выбрали своего брата для этого опасного поручения и вы обязаны следить за ним и беречь его. Он согласился провести несколько дней в Париже, и уже это одно было с его стороны большой неосторожностью, если принять во внимание, что за человек тот, с кем он едет. А теперь еще этот бал... Место ли ему тут, когда через три дня должно решиться все дело? Ему следовало бы себя готовить, практиковаться в стрельбе; ему следовало бы подольше спать и делать умеренные прогулки пешком; он должен был бы сесть на строгую диету без вина и табака. Неужели этот щенок воображает, что мы только комедию играем? Дело серьезное, речь идет о жизни и смерти.

— Я слишком хорошо знаю брата, чтобы не вмешиваться, — отвечал полковнике Джеральдин, — и, во всяком случае, настолько хорошо, чтобы не тревожиться за него. Он гораздо осторожнее, чем вы думаете, и в то же время обладает неукротимой энергией. Если бы туг была женщина, я бы не говорил так решительно, но председателя клуба я смело

могу поручить ему и двум лакеям, не задумываясь ни на одну минуту.

— Очень приятно все это от вас слышать, — возразил принц, — но только я далеко не так спокоен. Наши лакеи очень ловкие шпионы, а между тем разве этому негодяю не удавалось уже три раза улизнуть на несколько часов из-под их надзора? Будь на их месте простые любители, это было бы ничего, но раз такие опытные ищейки, как Рудольф и Джером, дали себя сбить со следа, то это значит, что мы имеем дело с человеком необыкновенных ума и воли.

— Я полагаю, что этот вопрос я и брат должны обсудить только между собою, — отвечал слегка обидевшийся Джеральдин.

— Я готов это допустить, полковник Джеральдин, — возразил принц Флоризель, — но именно потому вам и следует со всем вниманием отнестись к моим советам. Но довольно! Эта женщина в желтом очень недурно танцует.

И разговор перешел на обычные темы парижского карнавального бала.

Сайлас вспомнил, где он и что ему нужно быть в назначенном месте. Перспектива нравилась ему все меньше и меньше по мере того, как он о ней думал. Толпа подхватила его в свой водоворот и понесла к дверям. Если бы она вынесла его вовсе из залы, он не имел бы ничего против. Но водоворот принес его в угол возле галерей, где до его слуха сейчас же донесся голосе мадам Зефирин. Она говорила по-французски с тем самым молодым человеком с белокурыми волосами, на которого ей указал за полчаса перед тем англичанин.

— Характер у меня твердый, — говорила она. — Другого условия я не ставлю, кроме того, что подсказывает мне сердце. Но только вы непременно должны сказать это швейцару, и он вас сейчас же беспрекословно пропустит.

— Но к чему же это упоминание о каком-то доме?

— Боже мой, неужели вы думаете, что я не знаю гостиницы, где живу, и не знакома с ее порядками?

Она прошла с ним мимо Сайласа, дружески повиснув на руке своего кавалера.

Сайласу вспомнилась полученная записка.

«Через десять минут я, быть может, тоже пойду под ручку с такой же красивой женщиной, как эта, — подумал он, — и, быть может, даже с титулованной дамой».

Тут он вспомнил про безграмотность записки и несколько засомневался.

«Может быть, она писала это не сама, а продиктовала своей горничной», — строил он различные предположения.

До назначенного часа оставалось лишь несколько минут, и от любопытства и нетерпения его сердце билось все быстрее и быстрее, так что ему самому сделалось это неприятно. Тут он с облегчением сообразил, что его отсюда трудно увидеть. Вновь явились на сцену добродетель и трусость, и он пошел к дверям навстречу толпе, двигавшейся в это время по противоположному направлению. Потому ли, что эта борьба со встречным течением его утомила или просто у него переменилось настроение, но только он вдруг повернулся и пошел в обратную сторону, на этот раз не против толпы, а с толпой. Таким образом, он в третий раз сделал круг и остановился только тогда, когда отыскал для себя укромное местечко недалеко от пункта, назначенного для свидания.

Здесь он дошел до крайне мучительного состояния духа, так что начал даже молиться Богу о помощи — он был юношей, получившим религиозное воспитание. В конце концов он сам не знал, что ему делать: убежать или оставаться? Но когда на часах стрелка показала на десять минут больше условленного часа, Скеддемор ободрился; он огляделся вокруг и никого не увидел на условленном месте. Без сомнения его неизвестная корреспондентка соскучилась и ушла. Теперь он расхрабрился настолько же, насколько прежде робел. Ему стало казаться, что он вовсе не трус, потому что хотя и поздно, а все-таки он явился по приглашению. В то же время он стал подозревать тут мистификацию и сам хвалил себя за прозорливость и за ту ловкость, с которой он сумел не дать себя провести за нос и высмеять. Все молодые люди так легкомысленны!

Вооружившись этими размышлениями, он храбро вышел из своего угла, но едва успел пройти два шага, как ему на плечо легла чья-то рука. Он обернулся и увидел перед собой высокую, очень полную даму с пышными формами. Держала она себя не сурово, и взгляд у нее был ласковый.

— Я вижу, что вы очень самоуверенный сердцеед, — сказала она, — потому что заставляете себя ждать. Но я решила, что непременно встречусь с вами. Когда женщина настолько забывает свое достоинство, что делает сама первый шаг, то ей приходится делать и второй — и прятать свое самолюбие в карман.

Сайлас был поражен ростом и формами своей корреспондентки, а главным образом внезапностью ее появления. Но она скоро успокоила его. Держала она себя с ним просто и мило, вызывала его на шутки и смеялась его остротам. Разогревшись от ее любезностей и от теплого пунша, он очень скоро влюбился в нее по уши и в самых сильных выражениях высказал ей свою страсть.

— Увы! — сказала она. — Я боюсь, не пришлось бы мне потом жалеть об этой минуте, хотя ваши слова доставили мне огромное удовольствие. До сих пор я страдала одна, а теперь, милейший мальчик, нам придется страдать вдвоем. Я не вольна распоряжаться собой и не решаюсь пригласить вас к себе в дом, потому что за мной следят ревнивые глаза. Дайте мне подумать, — прибавила она. — Я вас старше, хотя и слабее. Положившись на ваше мужество и на вашу решимость, я со своей стороны должна для нашей обоюдной пользы пустить в ход свое знание света. Вы где живете?

Он объяснил ей, что живет в меблированном доме, и назвал улицу и номер.

Несколько минут она сидела в задумчивости, как будто ломая голову над каким-то вопросом.

— Я вижу, что вы способны быть верным и послушным, — сказала она наконец. — Будете? Да?

Сайлас рассыпался в самых пламенных заверениях.

— В таком случае — завтра ночью, — сказала она с самой ободряющей улыбкой. — Будьте дома весь вечер. Если к вам придет кто-нибудь из ваших знакомых, сплавьте его под каким-нибудь предлогом. Ваш подъезд запирается, вероятно, в десять часов? — спросила она.

— В одиннадцать, — отвечал Сайлас.

— В четверть двенадцатого выходите из дома, — продолжала дама. — Прикажите только отворить себе дверь, но ни в коем случае не вступайте в разговор с швейцаром: этим можно все расстроить. Идите прямо к тому месту, где Люксембургский сад пересекается с бульваром. Там я буду вас ждать. Рекомендую вам в точности следовать всем моим указаниям. Помните, что, если вы сделаете хоть одно малейшее отступление, вы причините тяжкий вред женщине, которая только в том и виновата, что увидела вас и полюбила.

— Все ваши инструкции исполню в точности, — сказал Сайлас.

— Я вижу, вы уже начинаете, смотреть на меня, как на свою возлюбленную! — воскликнула она, ударяя его по руке веером. — Но погодите. Всему свое время. Женщины только на первых порах любят, чтобы их слушались, а потом находят удовлетворение в том, чтобы повиноваться самим. Сделайте так, как я вас прошу, иначе я ни за что не ручаюсь. Ах, вот я еще что придумала, — прибавила она вдруг. — Я придумала для вас гораздо лучший способ избавиться от посетителей. Скажите швейцару, чтобы он к вам никого не пускал, кроме одного человека, который придет вечером за долгом. При этом держите себя так, как будто вам неприятно предстоящее свидание, — это заставит швейцара отнестись к вашей просьбе серьезно.

— Я полагаю, что я и сам сумею оградить себя от лишних посетителей, — сказал он с легким неудовольствием, — вы об этом можете не беспокоиться.

— Я вам указала только лучший, на мой взгляд, способ для этого, — холодно возразила она. — Я знаю вас, мужчин! Вы нисколько не заботитесь о репутации женщины.

Сайлас покраснел и слегка потупился. У него был свой план, который должен был немало польстить его тщеславию перед знакомыми.

— Главное же — не разговаривайте с швейцаром, когда будете уходить, — прибавила она.

— Но почему же это? — спросил он. — Из всех ваших наставлений мне этот параграф кажется самым незначительным. Заговорю я с швейцаром или нет — какое это может иметь значение в данном случае?

— Вы сперва сомневались в разумности некоторых других моих указаний, а потом сами признали, что так и следует поступить, — отвечала она. — Поверьте, что и этот пункт очень важен. Вы потом сами убедитесь. И какое же мнение я могу составить о вашей любви ко мне, если вы на первом же свидании отказываете мне в таких пустяках?

Сайлас пустился в объяснения и оправдания. Слушая их, она вдруг взглянула на часы, всплеснула руками и сдержанно вскрикнула.

— Ах, боже мой, неужели так поздно? — сказала она. — Я больше ни минуты не могу терять. Бедные мы женщины! Какие мы рабыни!.. Чем я только не рискую из-за вас!

Она повторила свои указания, перемежая их с ласковыми словами и завлекающими взглядами, простилась с ним и исчезла в толпе.

Весь следующий день душа Сайласа была преисполнена чувства какой-то необыкновенной важности. Теперь он был уверен, что это графиня. Поэтому, когда настал вечер, он свято выполнил все указания и ровно в назначенный час был у Люксембургского сада. Там никого не было. Он прождал с полчаса, заглядывая в лицо каждому прохожему и каждому, кто останавливался поблизости. Заглянул он и на угол бульвара, прошел вдоль всей ограды сада — нет, прекрасная графиня не приходила броситься в его объятия. Наконец он вынужден был прийти к заключению, что он так никого и не дождется, и с большой неохотой пошел домой. Дорогой ему припомнился подслушанный им разговор мадам Зефирин с белокурым молодым человеком, и от этого ему сделалось как-то немного не по себе.

«По-видимому, — подумал он, — нас обоих заставили лгать перед швейцаром».

Он позвонил. Полураздетый швейцар отворил дверь и предложил ему свечу.

— Он ушел от вас? — осведомился швейцар.

— Кто? Про кого вы говорите? — довольно сердито спросил Сайлас, злясь на неудачу.

— Я не видел, как он уходил, но я надеюсь, что вы ему заплатили, — продолжал швейцар. — Нам вовсе не доставляет удовольствия держать у себя в доме жильцов, которые не могут вовремя платить по счетам.

— Да про кого вы говорите, черт вас возьми? — грубо спросил Сайлас. — Я ничего не понимаю.

— Я говорю про невысокого молодого человека, который приходил к вам за долгом, — отвечал швейцар. — Вот про кого я говорю. Вы сами же распорядились, чтобы я, кроме него, никого к вам не впускал.

— Да, только он ко мне не приходил, — возразил Сайлас.

— Что я знаю, то знаю, — проворчал швейцар и сердито умолк.

— Вы негодяй и нахал! — крикнул рассерженный Сайлас, чувствуя, что ставит себя в глупое положение своей раздражительностью, и в то же время испытывая в душе немалую тревогу.

Он повернулся и побежал вверх по лестнице.

— Разве вам не нужен свет? — крикнул ему вдогонку швейцар.

Но Сайлас только прибавил шагу и остановился не раньше седьмой площадки перед своей дверью. Здесь он постоял некоторое время, тяжело дыша и почти опасаясь войти в свою комнату.

Когда же он, наконец, вошел, то очутился в полной темноте. Комната была не освещена, и, по-видимому, в ней никого не было. Он глубоко вздохнул. Наконец-то он дома и в безопасности. Спички лежали на маленьком столике у кровати. Сайлас направился впотьмах в ту сторону, снова начиная чувствовать необъяснимый страх. Вот он дотронулся до оконных занавесок. Окно было чуть-чуть видно, но Сайлас знал, что до кровати от него не больше фута, и более уверенным шагом направился к столику со спичками.

Он протянул руку, но нащупал не просто ватное одеяло, а одеяло, под которым что-то лежало — как будто человеческая нога. Сайлас отдернул руку и на минуту окаменел.

«Что это значит?» — подумал он.

Он прислушался, но человеческого дыхания слышно не было. Сделав над собой усилие, он снова протянул руку к тому месту, до которого только что дотронулся, но сейчас же отскочил назад на целый ярд и остановился, вытаращив глаза и дрожа от ужаса. На кровати что-то лежало. Что это такое было, он не знал, но что-то было. В течение нескольких минут он не в силах был пошевелиться. Потом, руководясь инстинктом, он разом схватил спички и, повернувшись спиной к кровати, зажег свечу. Когда свеча разгорелась, он медленно повернулся кругом и увидел, наконец, то, на что боялся взглянуть. Самые худшие его опасения оправдались. Одеяло было старательно натянуто на всю кровать до подушки включительно, и под ним видны были контуры не

подвижно лежащего человеческого тела. Сайлас откинул одеяло и увидел того самого блондинчика, которого уже видел накануне в Бале-Булье. Лицо покойника распухло и почернело, из носа текла кровь.

Сайлас испустил протяжный, дрожащий вопль, выронил спичку и сам упал на колени у кровати.

Из оцепенения его вывел продолжительный, но осторожный стук в дверь. Этот стук заставил его все сообразить и припомнить, и когда он собрался крикнуть, чтобы не входили, было уже поздно. Вошел доктор Ноэль в большом ночном колпаке и с лампой в руках, освещавшей его длинную белую фигуру. Он вошел боком, как-то по-птичьи поводя во все стороны головой и озираясь, сейчас же затворил за собой дверь и направился к середине комнаты.

— Мне показалось, что вы кричите, — заговорил доктор, — и, испугавшись, не больны ли вы, я решил к вам войти.

Сайлас, весь красный, с сильно бьющимся сердцем, встал между доктором и кроватью, но сказать ничего не мог: голос не слушался.

— У вас темно, — продолжал доктор, — но я вижу, что вы еще не ложились спать. Напрасно вы будете стараться разубедить меня: я ведь вижу все. И по вашему лицу видно, что вам нужен или доктор, или друг, а я и то и другое. Дайте мне проверить ваш пульс. Это лучший показатель деятельности сердца.

Он подходил к Сайласу, а тот все от него пятился. Наконец доктору удалось взять его за руку. Но тут нервы молодого американца окончательно не выдержали, он лихорадочным движением уклонился от доктора, бросился на пол и зарыдал. Как только доктор Ноэль увидал мертвеца на кровати, его лицо потемнело. Он побежал к двери и торопливо запер ее на два оборота.

— Вставайте! — крикнул он резким тоном. — Реветь некогда. Что вы такое сделали? Откуда у вас это мертвое тело? Говорите откровенно, потому что я могу вам помочь. Неужели вы думаете, что я захочу вас губить? Неужели вы полагаете, что это бездыханное тело на вашей постели способно повлиять в какой бы то ни было степени на ту искреннюю симпатию, которую вы мне успели к себе внушить? Ах, легковерный юноша! Когда человека любишь, тогда на тот или иной его поступок не можешь глядеть теми же глазами, какими смотрит слепой и несправедливый закон. Если бы я увидел своего друга среди целого моря крови, я бы к нему нисколько не переменился. Иначе что же бы это была за дружба? Вставайте, — прибавил он. — Добро и зло — это только одно воображение. В жизни ничего нет, кроме судьбы, и в каком бы вы ни были положении, я готов вам помогать до последней минуты.

Ободренный Сайлас собрался с мыслями и прерывающимся голосом, больше отвечая на наводящие вопросы доктора, сумел, наконец, с грехом пополам передать ему все факты. Но про разговор принца с Джеральдином он не упомянул, не придавая ему значения и даже не предполагая, что этот разговор имеет известную связь с его делом.

— Увы! — сказал доктор Ноэль. — Или я сильно ошибаюсь, или вы попали в самые опасные руки в Европе. Бедный мальчик, какую вам яму выкопали, пользуясь вашей простотой! В какую опасную ловушку вы угодили, сами того не зная! Не можете ли вы описать мне подробно этого англичанина, которого вы видели два раза? Я подозреваю, что он-то и есть душа всей этой махинации. Скажите, он старый или молодой? Высокий или нет?

Но Сайлас был только очень любопытен, а вовсе не наблюдателен: он не запомнил ничего характерного из наружности англичанина и смог сообщить только самые общие приметы, по которым невозможно было узнать человека.

— Этому следовало бы обучать во всех школах! — с досадой воскликнул доктор. — К чему зрение, к чему язык, раз человек не умеет подметить и запомнить черты лица своего врага? Я знаю все шайки в Европе и мог бы его разыскать и обличить, мог бы дать вам в руки новое оружие для вашей зашиты. На будущее время вы старайтесь развивать в себе это умение, бедный мой юноша. Оно вам может пригодиться в нужную минуту.

— «На будущее время»! Какое же у меня можете быть теперь будущее, кроме виселицы? — сказал Сайлас.

— Юность труслива, — возразил доктор, — и свои личные затруднения вообще всегда кажутся серьезнее, чем они есть. Я старик — и не отчаиваюсь.

— Должен ли я обо всем этом сообщить полиции? — спросил Сайлас.

— Конечно, нет, — ответил доктор. — Вы являетесь жертвой очень хитрой интриги, и ваше дело следуете признать безнадежным, потому что с узко судебной или узко полицейской точки зрения вы представляетесь несомненным убийцей. Вспомните, что нам известна только небольшая часть заговора и что эти же самые негодяи, без сомнения, успели подстроить и все прочие подробности так, что все улики окажутся против вас, а сами они останутся в стороне.

— Да, вы правы. Я погиб, — сказал Сайлас.

— Я этого не говорю, — отвечал доктор Ноэль, — я человек осмотрительный.

— Да вы поглядите на это! — указал ему Сайлас на мертвое тело. — Я не могу ничего понять, не могу объяснить, не могу на это смотреть без ужаса!

— При чем здесь ужас? — возразил доктор. — Никакого ужаса нет. Всякий ужас и всякая привлекательность вышли из этого тела вместе с душой, и остался просто отживший организм, интересный только для анатомии. Приучите себя смотреть на это тело совершенно спокойно и равнодушно, потому что если мой план осуществим, то вы должны будете провести несколько дней в постоянной близости с тем, что вас так ужасает.

— Какой такой план? — воскликнул Сайлас. — Что такое? Доктор, говорите скорее, потому что у меня скоро не хватит мужества жить.

Не отвечая доктор Ноэль повернулся к кровати и стал исследовать тело.

— Готов! — пробормотал он. — И карманы пусты, как я и предполагал. Так-так, даже буквы на сорочке срезаны. Дело сделано чисто, аккуратно. Хорошо, что он небольшого роста.

Сайлас с тревогой слушал эти слова. Окончив свой осмотр, доктор сел на стул и с улыбкой обратился к молодому американцу.

— Я заметил у вас в комнате в углу одну вещь, которая будет мне очень полезна в вашем деле, — сказал он. — Я говорю про один из тех чудовищных дорожных сундуков, которые ваши земляки неизменно таскают с собой по всем частям земного шара. До этой минуты я никак не мог понять, для чего могут быть нужны такие громадины, но теперь у меня появилось просветление. Теперь я понял, что подобный

сундук как раз устроен для того, чтобы класть в него покойников.

— Ах, право, теперь не до шуток! — воскликнул Сайлас.

— Я только выражаюсь в шутливом тоне, — отвечал доктор Ноэль, — а по существу говорю совершенно серьезно. Первым делом, мой юный друг, мы должны поскорее вынуть из вашего сундука все содержимое.

Сайлас послушно предоставил себя в распоряжение доктора Ноэля. Из сундука были вынуты все вещи, которые составили на полу порядочную груду. Затем Сайлас и доктор взяли тело убитого человека — один за ноги, а другой за плечи — и не без труда втиснули его в пустой сундук, согнув пополам. Крышка также не без труда закрылась над этой не совсем обыкновенной поклажей, и доктор собственноручно запер сундук и обвязал веревкой, а Сайлас убрал вынутые из него вещи в комод и в шкаф.

— Первый шаг к вашему избавлению сделан, — сказал доктор. — Завтра или, точнее, сегодня вам нужно будет усыпить подозрительность швейцара, заплатив ему, что с вас следует. Я же займусь дальнейшей подготовкой благополучного конца. А пока давайте пройдем ко мне в комнату — я дам вам снотворное, так как вам, безусловно, необходимо хорошенько выспаться.

Следующий день тянулся для Сайласа с бесконечной медлительностью. Он никому не показывался и просидел все время в углу, сосредоточенно и хмуро глядя на сундук Ему вспомнилась собственная нескромная страсть к подглядыванию, и он сообразил, что из комнаты мадам Зефирин за ним можно было все время шпионить. Как ни грустно это ему было, но все-таки он решился заткнуть «глазок» со стороны собственной комнаты. Обезопасив себя от подглядывания, он значительную часть остального времени провел в сокрушенных вздохах, слезах и молитвах.

Поздно вечером к нему пришел доктор Ноэль с двумя запечатанными, но без адресов, конвертами в руках. Один конверт был пухлый, толстый, а другой совсем тоненький, так что можно было подумать, что в нем ничего не лежит.

— Пришло время, Сайлас, объяснить мне вам свой план, — сказал доктор, присаживаясь к столу. — Завтра утром с ранним поездом уезжает обратно в Лондон принц Флоризель Богемский, приезжавший сюда на несколько дней повеселиться на парижском карнавале. Его шталмейстеру полковнику Джеральдину мне посчастливилось несколько лет назад оказать одну очень ценную врачебную услугу. Такие услуги обыкновенно никогда не забываются, но в чем она состояла, этого я не нахожу нужным вам объяснять. Достаточно вам знать, что он готов отплатить мне за нее чем только можно. Вам необходимо проехать в Лондон так, чтобы ваш сундук не открывался. По таможенным правилам этого нельзя, но я узнал, что багаж высоких особ пропускается таможенными чиновниками, из вежливости, без осмотра. Я попросил полковника Джеральдина, и он согласился. Завтра в шесть часов утра поезжайте в гостиницу, где остановился принц, и ваш сундук причислят к его багажу, а сами вы проведете один день среди его свиты.

— Мне кажется, как я уже вам говорил, что я видел принца и полковника Джеральдина тем вечером в Бале-Булье. Я даже слышал часть их разговора.

— Это очень возможно. Принц любит бывать во всевозможных кругах и обществах, — отвечал доктор. — По приезде в Лондон ваша задача будет почти выполнена, — продолжал он. — В этом толстом пакете я даю вам письмо, на котором не решаюсь написать адрес. Но в другом конверте находится адрес дома, куда вы можете отвезти свой сундук. Там его у вас примут — и больше ничего. Все ваши треволнения на этом кончатся.

— Увы! — сказал Сайлас. — Я бы очень желал вам поверить, но разве это возможно? Вы рисуете мне широкие перспективы, но, скажите, пожалуйста, разве я могу допустить такой невероятный исход? Будьте великодушны до конца и объясните подробнее ваш план.

Доктор, по-видимому, очень огорчился.

— Юноша, вы и сами не знаете, какое тягостное требование предъявляете вы мне. Но пусть будет так! Я давно привык к унижениям, и будет очень странно, если я откажу вам в этой просьбе, когда уже так много сделал для вас. Знайте же, юноша, что это я только теперь кажусь таким тихим и смирным на вид человеком, таким скромным отшельником, предавшимся одной науке, а прежде, в молодости, я объединял вокруг себя самых коварных и опасных людей во всем

Лондоне. В обществе я пользовался уважением и почетом, но моя настоящая сила основывалась на секретнейших, ужаснейших, преступнейших связях. Письмо, которое я вам передал, адресовано к одному из лиц, состоявших у меня в то время в подчинении. Я просто прошу его освободить вас от вашего груза. Эти лица принадлежали к самым разнообразным классам общества и всевозможным национальностям. Их связывала между собой ужасная клятва и общая преступная деятельность. Наша организация промышляла убийствами. И я, с виду такой безобидный, невинный, был атаманом этой опаснейшей и преступнейшей разбойничьей шайки.

— Что вы говорите? — вскричал Сайлас. — Вы убийца? Вы промышляли убийствами вместе с другими преступниками? После этого разве я могу пожать вашу руку? Разве я могу принять от вас помощь? Темная вы личность, преступный вы старик! Вы хотите воспользоваться моей молодостью и неопытностью и моим бедственным положением, чтобы сделать из меня своего сообщника!

Доктор Ноэль горько рассмеялся.

— На вас очень трудно угодить, мистер Скеддемор, — сказал он. — Во всяком случае, я предлагаю вам сделать выбор между убитым и убийцей. Если вы, по своей чувствительной совести, не можете принять от меня помощь, то вы так и скажите, и я сейчас же оставлю вас в покое. Только выпутывайтесь тогда с вашим сундуком и с тем, что в нем лежит, как сами знаете и как вам подскажет ваша чистая совесть.

— Признаю свою неправоту, — отвечал Сайлас. — Мне бы не следовало забывать, как благородно вы предложили мне свое покровительство, даже еще не убедившись в моей невинности... С благодарностью приму ваши советы и буду им следовать.

— Так-то лучше, — сказал доктор. — Я замечаю, что вы начинаете извлекать из опыта полезные уроки.

— Вместе с тем я никак не пойму, — заметил американец, — почему бы вам — раз вы так опытны во всевозможных трагических делах и имеете столько преданных помощников и сотрудников, — почему бы вам самому не отвезти этот ящик и не избавить меня от его ненавистного присутствия?

— Честное слово, — отвечал доктор Ноэль, — я в восторге от вашего простодушия. Неужели вы не находите, что я и так уже достаточно впутался в ваши неприятности? Я иначе смотрю на это и нахожу, что вполне довольно. Можете мои услуги принять или отклонить, но только, пожалуйста, не смущайте меня больше словами благодарности, потому что мне не уважение ваше нужно, а чтобы вы меня хорошенько поняли. Придет время, — если вам посчастливится прожить несколько лет в здравом уме — придет время, когда вы будете совсем иначе смотреть на подобные вещи и покраснеете за то, как вы держали себя нынешней ночью.

С этими словами доктор встал со стула, коротко и ясно повторил свои указания и вышел из комнаты, не дав Сайласу времени на ответ.

На следующее утро Сайлас лично явился в гостиницу к принцу и был вежливо принят полковником Джеральдином. С этой минуты он избавился от всякой непосредственной тревоги за свой сундук и за его ужасное содержимое. День прошел без всякого инцидента, только молодой человек с ужасом слышал несколько раз, как матросы и железнодорожные носильщики жаловались друг другу на необыкновенную тяжесть багажа принца. Сайлас ехал в вагоне для прислуги, потому что принц желал быть наедине со своим шталмейстером. Но на пароходе Сайлас обратил на себя внимание его высочества своим меланхолическим видом, когда стоял и смотрел на груду багажа в тревоге за будущее.

— У этого молодого человека непременно какое-нибудь горе, — заметил принц.

— Это тот самый американец, — пояснил Джеральдин, — для которого я выхлопотал у вас разрешение ехать с вашей свитой.

— Кстати, вы мне напомнили о вежливости, — сказал принц и, подойдя к Сайласу, с самой изысканной благосклонностью обратился к нему: — Я очень рад, молодой джентльмен, что мог исполнить ваше желание, выраженное через полковника Джеральдина. Прошу вас помнить, что я и далее буду рад случаю быть вам полезным, даже в чем-нибудь более серьезном.

После того он задал несколько вопросов об американских политических делах. Сайлас отвечал толково и рассудительно.

— Вы еще совсем молодой человек,— сказал принц,— но я замечаю, что вы не по годам серьезны. Может быть, вы слишком много занимались науками? Впрочем, виноват, я, быть может, нескромно коснулся какой-нибудь неприятной для вас темы...

— Я, действительно, имею причину считать себя самым несчастным человеком на свете, — отвечал Сайлас, — потому что ни с кем еще, кажется, не поступали так ужасно без всякой вины.

— Я не хочу напрашиваться на ваше доверие, — сказал принц Флоризель, — но вы не забывайте, что рекомендация полковника Джеральдина для меня самый лучший паспорт, и что я не только хочу, но и больше других могу быть вам полезен.

Сайлас пришел в восторг от любезности высокой особы, но скоро опять вспомнил о своих печальных обстоятельствах. Его горя не могла рассеять даже милостивая благосклонность принца.

Поезд прибыл на Черинг-кросс, где таможенные чиновники, как обыкновенно, не стали осматривать багаж принца. У вокзала дожидались элегантные экипажи. Сайласа вместе с другими привезли во дворец. Там к нему подошел полковник Джеральдин и выразил свое удовольствие по поводу того, что счастливый случай помог ему оказать небольшую услугу другу доктора, к которому он питает особенное уважение

— Я надеюсь, — прибавил он, — что весь ваш фарфор окажется в целости. По всей линии был разослан специальный приказ — обращаться с вещами принца особенно бережно.

Распорядившись, чтобы молодому человеку подали один из экипажей принца и при этом на задок поставили сундук, полковник пожал американцу руку и ушел, сославшись на множество дел по управлению двором.

Сайлас вскрыл конверт с адресом и велел представительному выездному лакею везти себя в Бокс-корт со стороны набережной. Ему показалось, что названное место было небезызвестно лакею, потому что тот посмотрел с удивлением и попросил повторить. С тревогой в сердце сел Сайлас в роскошную карету и поехал по данному ему адресу.

Въезд в Бокс-корт был слишком узок для кареты. Там был только проход между решетками со столбом на каждом из его концов. На одном из столбов сидел человек, который сейчас же соскочил с него и дружески кивнул кучеру, а лакей отворил дверцу и спросил Сайласа, нужно ли вынимать из кареты сундук и в какой номер его нести.

— Пожалуйста, в номер третий, — сказал Сайлас.

Выездной лакей и сидевший на столбе человек с помощью самого Сайласа с трудом потащили сундук. Прежде чем они донесли его до дверей нужного дома, молодой человек с ужасом увидал, что собралась толпа зевак. Но он и вида не подал, что смущен, а когда какой-то человек отпер ему дверь, он вручил ему конверт с письмом.

— Адресата нет дома, — сказал человек, — но вы оставьте письмо и зайдите завтра утром. Я тогда буду в состоянии сказать вам, примет ли он вас и когда. Свой ящик вы оставите у нас? — прибавил он.

— Разумеется! — воскликнул Сайлас, но сейчас же раскаялся в своей торопливости и объяснил с не меньшей горячностью, что предпочитает увезти сундук с собой в гостиницу.

Толпа загоготала по поводу этой нерешительности. По адресу Сайласа посыпались оскорбительные замечания. Смущенный и напуганный американец обратился к слугам с просьбой отвезти его в какую-нибудь хорошую гостиницу по соседству.

Слуги принца привезли Сайласа в «Крэвенскую гостиницу» на Крэвен-стрит и сейчас же уехали домой, сдав его на руки гостиничной прислуге. Для него нашелся единственный свободный номерок на четвертом этаже с окном во двор. Два дюжих носильщика с возней и ворчанием внесли в эту келью огромный сундук. Нечего и говорить, что сам Сайлас усердно поддерживал его при этом и на каждом повороте замирал от страха, что при малейшем неверном шаге сундук упадет через перила, разобьется, раскроется — и все увидят его роковое содержимое.

Войдя в номер он присел на край кровати, чтобы хоть немного отдохнуть после перенесенной муки, но сейчас же испугался опять, увидав, что коридорный услужливо хлопочет около сундука, стараясь развязать веревку, которой тот был обвязан.

— Оставьте, не нужно развязывать! — закричал на него Сайлас — Мне из этого сундука ничего не понадобится, пока я здесь.

— Тогда зачем же вы велели его сюда вносить? — заворчал коридорный. — Оставили бы его внизу в передней. Этакая тяжелая махина! Целая церковь! Ума не приложу, что тут может лежать. Если это все деньги, то вы богаче меня.

— Какие деньги? — внезапно смутившись, возразил Сайлас. — Нет тут никаких денег, вы говорите глупости!

— Ладно, капитан, будь по-вашему, — отвечал коридорный, кивая и подмигивая. — Дотрагиваться до денег в вашем сундуке никто здесь не собирается. Они будут в нем сохранны, как в банке!.. Но только сундук-то уж больно тяжел, так что я бы не прочь выпить за здоровье вашего сиятельства.

Сайлас дал два наполеондора, извиняясь за иностранную монету, так как он только что приехал из-за границы. Коридорный заворчал еще больше и, держа наполеондоры на ладони, презрительно посмотрел несколько раз то на них, то на сундук и только после этого, наконец, ушел.

Уже около двух суток мертвое тело пролежало в сундуке Сайласа. Несчастный американец несколько раз с тревогой приставлял нос ко всем щелям сундука, но никакого запаха не было. Погода стояла холодная, и сундук до сих пор не выдавал своей ужасной тайны.

Он сел на стул около сундука и в глубокой задумчивости закрыл лицо руками. Если он в ближайшее время не отделается от своего багажа, то все непременно обнаружится. Один в чужом городе, без друзей, без знакомых, с одним лишь письмом доктора Ноэля, он окончательно пропадет, если не избавится от сундука. А ведь у него недурные виды на будущее. В своем родном городе Бангоре, штат Мэн, он мог бы скоро сделаться выдающимся человеком, переходить, повышаясь, с должности на должность, от почета к почету. Как знать, может быть, со временем он мог бы даже стать президентом Соединенных Штатов, и впоследствии ему поставили бы безвкусную статую в вашингтонском Капитолии. А теперь он прикован к мертвому англичанину, сложенному вдвое и засунутому в сундук, и если Сайлас не сумеет от него отделаться,— прощайте все честолюбивые мечты о высоких должностях!

Страшно даже представить то, о чем говорил сам с собой молодой человек про доктора, про убитого блондина, про мадам Зефирин, про коридорного, про лакеев принца, вообще про всех, с кем ему пришлось столкнуться во время своих бедственных похождений.

В седьмом часу вечера он сошел вниз пообедать, но желтая столовая навела на него страх. Ему казалось, что все обедающие подозрительно на него смотрят, и его мысли постоянно устремлялись наверх, на четвертый этаж, к сундуку. Нервы у него были расстроены до такой степени, что, когда официант принес сыр, он вскочил со стула и пролил на скатерть остатки пива.

Ему предложили пройти в курительную комнату. Хотя в душе он предпочитал уйти к себе наверх, но тут не имел мужества отказаться и спустился вниз в курительную, освещенную газом. Там на бильярде играли два каких-то довольно потертых господина; им прислуживал худой, чахоточный маркер. Сначала Сайласу показалось, что в комнате больше никого нет, но потом, присмотревшись, он увидел, что в дальнем углу сидит и курит господин с опущенными глазами, с виду скромный и приличный. Он сразу вспомнил, что уже видел где-то это лицо и, несмотря на полную перемену в костюме, узнал в курильщике того самого человека, который сидел на столбе у входа в Бокс-корт и помогал Сайласу выносить сундук из кареты и вносить его туда опять. Тогда американец, не тратя время на разговоры, просто-напросто пустился наутек и остановился только тогда, когда вбежал к себе в номер и заперся на все задвижки.

Всю ночь он был добычей всевозможных воображаемых ужасов и вовсе не ложился, а так и сидел все время возле сундука. Предположение коридорного о том, что сундук наполнен золотом, давало ему повод для новых опасений, так что он не решался сомкнуть глаза хотя бы на минуту. Присутствие в курительной переодетого в другой костюм праздного зеваки из Бокс-корта убедило его окончательно в том, что он является центром какой-то темной махинации.

Пробило полночь. Терзаясь своими мучительными подозрениями, Сайлас отворил дверь своего номера и выглянул в коридор, тускло освещенный одиноким газовым рожком. Неподалеку спал на полу человек в одежде гостиничного слуги. Сайлас подкрался к нему на цыпочках. Человек лежал отчасти на спине, отчасти на боку, его лицо было прикрыто тыльной стороной ладони. Вдруг, как раз в ту минуту, когда Сайлас нагнулся над ним, спящий откинул руку и открыл глаза. Американец опять оказался лицом к лицу с лодырем из Бокс-корта.

— Спокойной ночи, сэр, — сказал тот вежливо.

Но Сайлас был до того взволнован, что не мог ничего ответить и молча ушел к себе в комнату.

Под утро, весь измученный, он заснул на стуле, привалившись головой к сундуку. Несмотря на такую неудобную постель, он спал крепко и долго и проснулся довольно поздно лишь от сильного стука в дверь.

Он торопливо отпер и увидел перед собой слугу.

— Это вы вчера приезжали в Бокс-корт? — спросил слуга.

Дрожащим голосом Сайлас ответил утвердительно.

— Тогда это вам, — сказал служитель и подал запечатанное письмо.

Сайлас распечатал и прочитал:

— «В двенадцать часов».

Он явился точно вовремя. Несколько носильщиков из гостиницы несли за ним сундук. В комнате, куда он вошел, грелся у камина, сидя спиной к входу, какой-то человек. Человек этот не мог не слышать, как входили и выходили носильщики, как они со стуком поставили на пол тяжелый сундук, но Сайласу пришлось довольно долго стоять и ждать, пока сидевший у камина не соблаговолил обернуться.

Да. Довольно долго. Не меньше пяти минут. А когда он, наконец, обернулся, то Сайлас увидел перед собой принца Флоризеля Богемского.

— Так-то вы, сэр, злоупотребляете моей вежливостью! — сурово напустился на молодого человека принц. — Вы нарочно стараетесь втереться к высокопоставленным лицам, чтобы уклониться от ответственности за свои преступления! Теперь я прекрасно понимаю ваше вчерашнее смущение, когда я заговорил с вами.

— Уверяю вас, я ровно ни в чем не виноват! — воскликнул со слезами в голосе Сайлас. — Это только мое несчастье. — И он подробно рассказал принцу про свои бедствия. Рассказал торопливым голосом и до крайности наивно.

— Я вижу, что ошибся, — сказал его высочество, дослушав рассказ до конца. — Вы здесь сами оказываетесь жертвой. Теперь я не наказывать вас должен, а помогать по мере сил. Хорошо. За дело, сэр. Открывайте сундук, показывайте, что там у вас лежит.

Сайлас изменился в лице.

— Я боюсь на это смотреть! — воскликнул он.

— Ну, вот еще! Ведь вы уже это видели! — возразил принц. — С подобным чувством необходимо энергично бороться, подавлять его в себе. По-моему, гораздо тяжелее видеть больного, еще нуждающегося в помощи, чем мертвеца, который уже избавился навсегда от всяких тревог, от любви и ненависти. Ободритесь, мистер Скедцемор, возьмите себя в руки...

Видя, что американец все еще стоит и не решается, принц прибавил:

— Я вас прошу. Мне бы не хотелось приказывать.

Молодой американец словно очнулся и с дрожью отвращения сам распаковал, отпер и открыл злосчастный сундук. Принц стоял около, заложив руки за спину, и совершенно спокойно смотрел, как он все это делает. Тело совершенно закоченело, и Сайласу стоило больших моральных и физических усилий расправить его и повернуть лицом.

Принц Флоризель взглянул и вскрикнул от горестного изумления.

— Ах! — сказал он. — Вы и не знаете, мистер Скедцемор, какой жестокий подарок вы нам привезли! Это молодой человек из моей свиты, брат моего верного друга. Служа мне, он и погиб от рук убийц-предателей. Бедный Джеральдин! Как я ему скажу о смерти его брата? Как я оправдаюсь перед ним и перед Богом за то, что послал юношу на такое дело, где он нашел себе кровавую безвременную смерть? Ах, Флоризель, Флоризель! Когда же ты научишься быть скромнее и перестанешь обольщаться собственным могуществом? И какое же это могущество? Да я самый бессильный из всех! Я вот смотрю на этого мертвого юношу, мистер Скедцемор, на юношу, которого сам же принес в жертву, и чувствую, как, в сущности, это мало значит — быть принцем.

Сайласа тронуло горе принца. Он попробовал сказать ему несколько слов в утешение, пробормотал что-то невнятное, но сам расплакался и замолчал. Принц в свою очередь был растроган добрым намерением американца; он подошел и взял его за руку.

— Соберитесь с духом, — сказал он. — Это урок для нас обоих, мы оба сделались лучше после сегодняшней встречи.

Сайлас поблагодарил его признательным взглядом.

— Напишите мне на этой бумаге адрес доктора Ноэля, — продолжал принц, ведя его к столу, — а вам я советую, когда бы вернетесь в Париж, всячески избегать этого опасного человека. Правда, в этом деле он действовал достаточно великодушно. Я думаю, что это так, — ведь если бы он сам был причастен к смерти молодого Джеральдина, то ни в коем случае не отослал бы тело убитого юноши к настоящему преступнику.

— «К настоящему преступнику»?! — удивленно воскликнул Сайлас.

— Вот именно, — отвечал принц. — Это письмо, по воле Провидения попавшее таким странным путем ко мне в руки, адресовано не к кому иному, как к самому убийце, к гнусному председателю «Клуба самоубийц». Не старайтесь проникнуть глубже в это опасное дело, а просто поздравьте себя с чудесным избавлением от опасности и поскорее уходите из этого дома. Я очень тороплюсь — мне ведь нужно хорошенько все устроить с этим бедным прахом, который еще так недавно был изящным и красивым юношей.

Сайлас почтительно откланялся принцу Флоризелю, но ушел из Бокс-корта не сразу. Сначала он посмотрел, как принц сел в роскошную карету и поехал к начальнику полиции полковнику Хендерсону. При всем своем республиканстве молодой американец почтительнейше стоял без шляпы, провожая уезжавшую карету. В ту же ночь он укатил по железной дороге, направляясь обратно в Париж.

 

* * *

 

Здесь — как говорит мой арабский писатель — оканчивается рассказ про доктора и дорожный сундук. Опуская разные рассуждения о всемогущем Провидении, высоко содержательные в оригинале, но мало соответствующие нашему западному вкусу, я только прибавлю, что мистер Скеддемор уже начал взбираться все выше и выше по лестнице политической славы и по последним известиям вскоре стал шерифом своего родного города.

 

---

 

Приключение с кэбменами

 

оручик Брэкенбери Рич весьма отличился в одну из последних стычек в горной Индии. Он собственноручно захватил в плен главного вождя, и храбрость его прогремела на весь свет. Когда он возвращался домой с безобразным шрамом от сабельного удара и весь трясясь от болотной лихорадки, приобретенной в джунглях, общество готовилось устроить ему торжественную встречу, какая полагается знаменитости небольшого чина. Но поручик Брэкенбери был очень скромным человеком. Он любил приключения и опасности, но терпеть не мог никакой лести и никаких торжеств. Поэтому он переждал в Алжире и на разных курортах, пока шум о нем не улегся и о его подвигах не начали забывать. Только тогда, наконец, решился он приехать в Лондон. Приезд его был почти никем не замечен, чего именно ему и хотелось. А так как он был одинок и имел лишь дальних родственников, живших где-то в провинции, то в столице страны, за которую он только что пролил свою кровь, он оказался на положении приезжего иностранца.

На следующий день по приезде он пообедал один в военном клубе. Там он встретился кое с кем из старых товарищей, пожал им руки, побеседовал, но так как каждый из них был куда-нибудь приглашен на вечер, то Брэкенбери опять оказался в одиночестве. На нем был вечерний костюм, потому что он имел в виду отправиться в какой-нибудь театр. Но Лондона он совсем не знал. Из провинциальной школы он попал сначала в военное училище, а оттуда проследовал прямиком в индийскую армию. Теперь он рассчитывал познакомиться с Лондоном, который был для него почти совершенно незнакомой землей. Помахивая тросточкой, он пошел на запад.

Был тихий темный вечер. Временами накрапывал дождь. Смена незнакомых лиц при свете фонарей действовала на воображение поручика. Он размечтался: ему представлялось, что он таки будет все идти и идти без конца в этой возбуждающей атмосфере громадного города, окруженный таинственным, невидимым влиянием четырех миллионов человеческих жизней. Он смотрел на дома, думая о том, что делается за их ярко освещенными окнами; вглядывался в лица встречных и видел на них печать озабоченности чем- то неизвестным ему не то дурным и преступным, не то благородным и добрым.

«Вот все говорят “война, война”, — думал он, — а здесь разве не та же война? Разве это не поле битвы для человечества — большое, широкое?»

Тут он стал удивляться тому, что вот он идет один по такой обширной и сложной арене и для пего нет ни малейшего шанса испытать хоть что-нибудь похожее на приключение.

«Всему свое время, — размышлял он далее. — Я здесь чужой; быть может, и вид у меня странный. Но этот водоворот втянет со временем и меня».

Стемнело еще больше, и вдруг с шумом хлынул холодный дождь. Брэкенбери укрылся под деревьями. Тут он заметил, что стоявший неподалеку кэбмен знаком дает ему понять, что он свободен.

Поручик обрадовался благоприятному случаю и махнул кэбмену в ответ тросточкой. Тот подал свой кэб, и поручик уселся в лондонскую гондолу.

— Куда прикажете? — спросил кэбмен.

— Куда хотите, туда и везите, — ответил Брэкенбери.

Кэб с изумительной быстротой помчался под дождем среди путаницы отдельных коттеджей, до того похожих один на другой — с садиком перед каждым, с плохо освещенными улицами, — что Брэкенбери, сидя в быстро мчавшемся кэбе, скоро совсем перестал понимать, куда его везут. Одно время ему казалось, что кэбмен просто забавляется и катает по какому-то небольшому кварталу, по этому противоречила быстрота езды: извозчик, очевидно, спешил куда-то, имея вполне определенную цель. Поручику вспомнились рассказы о том, как приезжих в Лондоне завозят в разные притоны. Вдруг этот кэбмен принадлежит к какой-нибудь разбойничьей шайке? Вдруг его сейчас завезут куда-нибудь и убьют? Такая мысль должна была явиться сама собой, когда кэб вдруг быстро завернул за угол и подкатил к садовым воротам, от которых шла к дому длинная и широкая аллея. Дом был великолепно освещен. В это время от ворот отъезжал другой кэб, и Брэкенбери мог видеть, как какого-то господина впускали в главный подъезд и как его встречали ливрейные лакеи. Поручик очень удивился, что его кэб остановился возле самого дома, но приписал это простой случайности и преспокойно остался сидеть в экипаже, продолжая курить. Но вот открылась окошечко в верху кэба, и извозчик сказал:

— Приехали, сэр!

— «Приехали»? — переспросил Брэкенбери. — Куда приехали?

— Вы же сами изволили сказать «куда хотите, туда и везите»! — со смехом отвечал кэбмен. — Вот я вас и привез.

Брэкенбери несколько удивился, что у кэбмена такой приятный и вежливый голос. Он вспомнил необычайную резвость его лошади и теперь, кроме того, обратил внимание на роскошную отделку экипажа. Таких наемных кэбов не бывает!

— Я попрошу вас объяснить мне, что это значит, — сказал поручик. — С какой стати вам вздумалось высаживать меня на дожде и среди грязи? Я полагаю, любезный, что сначала следовало спросить меня самого, захочу ли я!

— Я вас и спрашиваю, — отвечал кэбмен, — и когда я объясню вам все, то уверен — сужу по вашей наружности, — что вы захотите. В этом дом собирается компания джентльменов. Я хорошенько не знаю, что за человек здешний хозяин: новичок ли он в Лондоне, не имеющий никаких знакомых, или просто чудак, потакающий собственным прихотям, но только он меня нанял, с тем чтобы я подхватывал и привозил к нему джентльменов, одетых в вечерние костюмы, в особенности военных офицеров. Вам стоит только войти и сказать, что вас пригласил мистер Моррис.

— Это вы мистер Моррис? — осведомился поручик.

— О нет! — отвечал кэбмен. — Мистер Моррис — хозяин этого дома.

— Не совсем заурядный способ собирать к себе гостей, — сказал Брэкенбери. — Впрочем, отчего чудаку не почудачить немного, если это ни для кого не обидно. А скажите, если я отклоню приглашение мистера Морриса, тогда как?

— В таком случае мне приказано отвезти вас на то место, где я вас посадил, — отвечал извозчик, — и до полуночи высматривать других подходящих особ. Мистер Моррис говорит, что те, кому такое приключение не по вкусу, в гости ему не годятся.

Эти слова заставили поручика решиться.

«Вот и приключение, — подумал он, выбираясь из кэба. — В общем, мне недолго пришлось дожидаться».

Ступив на тротуар, он стал рыться в карманах, чтобы заплатить за доставку, но кэб сразу же отъехал и помчался по-прежнему сломя голову. Брэкенбери окрикнул кэбмена, но тот не обратил никакого внимания и продолжал погонять лошадь. Но голос поручика услыхали в доме: дверь подъезда опять отворилась, пропустив в сад целый поток света, и к поручику навстречу выбежал лакей, неся для него зонтик.

— Кэбмену заплачено, — учтиво объяснил лакей, — не извольте беспокоиться. — И он повел Брэкенбери сначала по садовой дороже, а потом по ступеням крыльца.

В передней несколько других лакеев приняли от него палку, шляпу, пальто, дали ему билет с номером и вежливо повели по лестнице, убранной тропическими цветами. Величественный дворецкий спросил его фамилию, проводил в гостиную и громогласно доложил:

— Поручик Брэкенбери Рич!

Навстречу гостю вышел стройный и замечательно красивый молодой человек, приветствуя его вежливо и радушно. Сотни свечей из самого лучшего воска заливали светом всю комнату, пропитанную, как и прихожая, ароматом редких и красивых цветущих растений. Открытый буфет был уставлен аппетитными блюдами. Многочисленные лакеи сновали по гостиной, разнося фрукты и бокалы с шампанским. Гостей было шестнадцать человек — все мужчины, только что вышедшие из ранней молодости и, за немногими исключениями, очень представительные и элегантные. Они разбились на две группы: одна толпилась у рулетки, а другая — у стола, на котором играли в баккара.

«Вероятно, я попал в какой-нибудь частный игорный дом, — подумал Брэкенбери, — а кэбмен был просто зазывалой».

Он бегло окидывал глазами всю обстановку и делал свои выводы, а хозяин все держал его за руку. Но вот поручик снова взглянул на хозяина.

При вторичном осмотре наружность мистера Морриса произвела на поручика еще более благоприятное впечатление. Непринужденное изящество его манер, любезность, благородство, мужество, просвечивавшие во всех его чертах, — все эти плохо согласовалось с предубеждениями поручика против хозяина игорного дома. Общий тон мистера Морриса обличал в нем человека с положением в обществе и большими достоинствами. Брэкенбери почувствовал внезапно сильную симпатию к своему собеседнику, и хотя сам бранил себя за свою слабость, однако никак не мог подавить в себе этой симпатии.

— Я много о вас слышал, поручик Рич, — сказал мистер Моррис, понижая голос, — и очень рад, что случай свел меня с вами. Ваша наружность вполне соответствует той репутации, которую вы составили себе в Индии, и если вы пожелаете забыть на некоторое время необычайность вашего появления здесь, то я буду считать, что вы оказали мне этим, во-первых, большую честь, а во-вторых, доставили истинное удовольствие. Человека, не испугавшегося варварской конницы, — прибавил он со смехом, — едва ли может испугать нарушение этикета, хотя бы и довольно серьезное!

Он подвел поручика к буфетной стойке и предложил ему чего-нибудь выпить и закусить.

«Ей-богу, он очень мил и интересен, — подумал про себя поручик, — с ним так приятно себя чувствуешь».

Они выпили шампанского, которое оказалось превосходным. Заметив, что все курят, поручик также достал манильскую сигару и закурил. С сигарой во рту подошел он к столу с рулеткой и некоторое время постоял около него, с улыбкой глядя на играющих. На досуге он имел возможность заметить, что все гости без исключения состояли под неусыпным наблюдением. Мистер Моррис переходил от одного к другому, как самый внимательный и любезный хозяин, но в то же время в каждого зорко вглядывался, и ни один гость не мог избегнуть его пытливого взгляда. Брэкенбери начал сомневаться, действительно ли это игорный притон, — так все было по-домашнему. Он следил за всеми движениями мистера Морриса: хотя тот все время и улыбался, но Брэкенбери заметил под этой маской серьезную тревогу и озабоченность. Гости смеялись и играли, но у Брэкенбери пропал к ним всякий интерес.

«Этот Моррис далеко не самый беззаботный из находящихся здесь, — подумал он. — Он чем-то глубоко удручен. Постараюсь дознаться, в чем тут дело».

Время от времени мистер Моррис отводил кого-нибудь из гостей в сторону, выходил с ним в соседнюю приемную и после короткого разговора возвращался в гостиную один, а гость уже больше не появлялся. После того как это повторилось несколько раз, любопытство Брэкенбери достигло крайней степени. Он решил добиться объяснения хотя бы этой только тайны, пробрался незаметно в приемную перед гостиной и спрятался в амбразуре окна, прикрывшись занавесками модного зеленого цвета. Едва он успел это сделать, как послышались шаги и голоса. Выглянув в щелку между двумя занавесками, он увидел мистера Морриса, идущего рядом с толстым, краснощеким субъектом, похожим с виду на коммивояжера и уже раньше обратившим на себя внимание поручика своим грубым хохотом и дурными манерами за столом. Хозяин и гость остановились как раз против окна, так что Брэкенбери не пропустил ни одного слова из их разговора.

Разговор же был такой.

— Тысячу раз прошу у вас извинения! — говорил мистер Моррис самым миролюбивым тоном. — Хоть я поступаю и круто, но уверен, что вы на меня не будете сердиться. В таком большом городе, как Лондон, инциденты случаются на каждом шагу, и наша обязанность всячески их предупреждать. Говоря откровенно, я боюсь, что вы почтили мой дом вашим присутствием исключительно по ошибке. Я даже и не помню, как вы вошли. Позвольте поставить вопрос прямо, без дальних околичностей — между джентльменами достаточно одного слова: как вы думаете, в чьем доме вы здесь находитесь?

— В доме мистера Морриса, — с чрезвычайным смущением отвечал гость, не зная, куда ему деваться от конфуза.

— Мистера Джона Морриса или мистера Джеймса Морриса? — допытывался хозяин.

— Не могу вам сказать, — отвечал несчастный гость. — Я с ним лично не знаком, как и с вами.

— Я теперь вижу все, — сказал мистер Моррис. — На этой улице живет мой однофамилец. Наверное, полисмен может сказать вам в точности номер его дома. Я очень благодарен тому недоразумению, которое познакомило меня с вами и дало мне возможность довольно долго наслаждаться вашим обществом. Буду надеяться, что мы еще встретимся с вами на более подходящей почве. А теперь я не буду больше задерживать вас вдали от ваших друзей... Джон! — прибавил он, возвысив голос. — Помогите этому джентльмену отыскать свое пальто.

И с самым любезным видом мистер Моррис проводил гостя до дверей на лестницу, сдав его на попечение дворецкого. Когда он, возвращаясь в гостиную, проходил опять мимо окна, Брэкенбери слышал, как он облегченно вздохнул. Очевидно, он избавился от тяжести, действовавшей ему на нервы.

Еще в течение часа продолжали подъезжать кэбмены, привозя новых гостей, так что на каждого удаляемого старого гостя каждый раз приходился новый, и число гостей не уменьшалось. Но потом приезды сделались реже и, наконец, совсем прекратились, хотя процесс удаления продолжался. Гостиная начала пустеть. Игра в баккара прекратилась за неимением банкомета. Некоторые распрощались с хозяином по собственному почину, а с оставшимися мистер Моррис удвоил свою любезность.

С самыми ласковыми взглядами и с самыми любезными словами переходил он от группы к группе, напоминая даже не хозяина, а хозяйку, потому что в его приветливости было что-то мягко-женственное, очаровывавшее все сердца.

Когда гости поредели, поручик Рич вышел на минуту из гостиной в вестибюль подышать свежим воздухом. Но как только он переступил через порог первой приемной, то был страшно поражен изумительным открытием. С лестницы исчезли все тропические растения. У садовых ворот стояли три мебельных фуры; лакеи выносили из дома всю обстановку; многие из них уже надели верхнее платье, как бы собираясь уходить. Сцена напоминала конец деревенского бала, для которого все было взято напрокат. Тут поручику было над чем призадуматься. Сначала сплавили гостей, которые далеко не были настоящими гостями; теперь расходилась лакеи, которые едва ли были настоящей прислугой.

«Неужели весь этот дом одна фальшивка? — думал поручик. — Неужели он вырос, как гриб, в одну ночь и исчезнет до наступления утра?»

Выждав удобную минуту, Брэкенбери вбежал на второй этаж Там оказалось то, что он ожидал. Он обошел все комнаты и нигде не нашел даже признака мебели или картин на стенах. Хотя дом был отлично отделан заново, оклеен хорошими свежими обоями, но видно было, что в нем не только не живут теперь, но и никогда не жили. Молодой офицер с удивлением вспоминал, каким этот дом представлялся уютным, благоустроенным и гостеприимным снаружи, когда он к нему подъезжал. Весь этот маскарад должен был стоить огромных денег.

Кто же был этот мистер Моррис? С какой целью вздумал он разыграть на одну ночь роль домовладельца в Вест-Энде? И для чего он затаскивал к себе в гости первых попавшихся людей с улицы?

Брэкенбери спохватился, что ушел чересчур надолго, и поспешил вернуться в гостиную. За это время многие успели разъехаться. Вместе с ним и хозяином в гостиной, где только что было так людно, оставалось только пять человек. Мистер Моррис встретил его с улыбкой и сейчас же встал со стула.

— Теперь как раз время, джентльмены, — сказал он, — объяснить вам, какую цель я имел в виду, приглашая вас к себе позабавиться. Я уверен, что вы провели у меня вечер не особенно скучно, но скажу вам откровенно, что я имел в виду не ваше развлечение, а собственную пользу. Мне хотелось помочь самому себе в одной роковой случайности. Господа, — продолжал он, — вы все здесь джентльмены, за это ручается ваша внешность, и никакого другого ручательства мне не нужно. Говорю откровенно: я обращаюсь к вам с просьбой об одной очень опасной и очень щекотливой услуге. Я называю ее опасной, потому что вы до известной степени рискнете жизнью; я называю ее щекотливой, потому что попрошу у вас полнейшего, абсолютнейшего молчания обо всем, что вы увидите и услышите. Такая просьба со стороны лица, совершенно для вас постороннего, должна показаться вам странной до комизма. Я знаю это. Я знаю и потому прибавляю: если кто из вас находит, что он слышал достаточно и больше слушать ему не следует, тому я готов пожать на прощание руку с пожеланием спокойной ночи и доброго успеха во всех его делах.

На это обращение сейчас же отозвался очень высокий и сутуловатый брюнет.

— Вполне одобряю вашу откровенность, сэр, — сказал он. — Что касается меня, то я ухожу. Никаких возражений я не делаю, но не скрою, что вы внушаете мне самые подозрительные мысли. Сам я ухожу, как я уже сказал, но мне хотелось бы и другим посоветовать, чтобы они последовали моему примеру, а между тем вы, по всей вероятности, полагаете, что я на это не имею права.

— Напротив, сэр, я буду рад всему, что бы вы ни сказали, — отвечал мистер Моррис, — потому что серьезность моего предложения неоспорима и преувеличить ее нельзя.

— Что вы скажете, джентльмены? — спросил высокий мужчина, обращаясь ко всем гостям. — Вместе мы провели весело этот вечер, вместе дурачилась, так не пойти ли нам и домой всем вместе? Вы меня очень похвалите за этот совет завтра утром, когда снова увидите солнце целыми и невредимыми.

Оратор произнес последние слова таким тоном, который усилил их значение, и лицо его при этом выражало особенную торжественность и многозначительность. Еще один из компании быстро встал и с видимой тревогой стал собираться уходить. Остались на своих местах только двое — Брэкенбери и один старый, красноносый кавалерийский майор. Они сидели, как будто ничего особенного не случилось, и можно было подумать, что разговор нисколько их не касается, если бы не быстрый взгляд, которым они обменялись между собой по его окончании.

Мистер Моррис проводил дезертиров до дверей, которые сам за ними запер, и вернулся обратно, испытывая смешанное чувство облегчения и возбуждения.

К двум офицерам он обратился со следующими словами.

— Я сделал себе выбор людей по способу Иисуса Навина из Библии, — сказал мистер Моррис, — и думаю, что во всем Лондоне других таких, как вы, не найдешь. Вы понравились моим кэбменам, а потом и мне самому. Я внимательно следил за вами, как вы себя держите в совершенно незнакомом вам обществе; я смотрел, как вы играете в карты и как относитесь к проигрышу; наконец, я, чтобы вас испытать, сделал вам ошеломляющее заявление, и вы его приняли, как самое простое приглашение на обед. А ведь чего-нибудь да стоит же, — воскликнул он, — что я много лет был компаньоном и воспитанником одного из самых умных и храбрых принцев в Европе!

— В битве при Бондерчанге, — заметил майор, — я вызвал только двенадцать добровольцев, а отозвались все солдаты отряда. Но партнеры в картах и полк солдат под огнем — это две совершенно разные вещи. Вы еще можете себя поздравить, что у вас нашлись два человека, которые не пожелали оставить вас в трудную минуту. Поручик Рич, — прибавил он, обращаясь к Брэкенбери, — я много слышал о вас в последнее время. Вероятно, слышали и вы обо мне. Я майор О’Рурк.

И ветеран подал молодому поручику свою красную, слегка дрожащую руку.

— Кто же о вас не слыхал? — сказал Брэкенбери.

— Господа, вы должны быть мне оба очень благодарны, потому что через меня устроилось ваше знакомство друг с другом, — сказал мистер Моррис.

— А теперь к делу, — сказал майор О’Рурк. — Дуэль, вероятно?

— Дуэль по всем правилам, — отвечал мистер Моррис. — Дуэль с неизвестными и очень опасными врагами; дуэль, как я опасаюсь, с обязательным смертельным исходом. Я вас попрошу не называть меня больше Моррисом. Зовите меня, пожалуйста, Хаммерсмитом — моего настоящего имени я вам пока не скажу, как не открою и имени той особы, которой я вас надеюсь в скором времени представить. Три дня назад особа эта внезапно исчезла из дома, и до сегодняшнего утра я не получал от нее известий. Вы легко поймете мою тревогу и мой страх, когда я вам скажу, что здесь речь идет о частном правосудии. Особа связала себя неудачной клятвой, легкомысленно данной, и потому не считает себя вправе прибегать к помощи закона, а между тем землю необходимо избавить от коварного и кровожадного злодея. Уже двое из наших друзей, в том числе мой родной брат, успели погибнуть в этом деле. Да и сама особа, если я не ошибаюсь, попала в те же самые сети. Но что этот человек пока еще жив и не утратил надежды — достаточно ясно доказывает вот эта записка.

С этими словами мистер Моррис, или мистер Хаммерсмит, а в сущности не кто иной, как полковник Джеральдин, показал своим собеседникам письмо следующего содержания.

 

«Майор Хаммерсмит!

В пятницу, в три часа пополуночи, вас впустит в садовую калитку Рочестер-хауса, в Риджентс-парк, вполне преданный мне человек Пожалуйста, не опаздывайте ни на одну секунду. Захватите мой ящик со шпагами и приведите с собой двух джентльменов, если сумеете найти таких, чтобы можно было положиться на их твердость и скромность. Мое имя не должно фигурировать в деле.

Т. Ходдл».

 

— Вы видите по письму, что я должен повиноваться, — продолжал полковник Джеральдин, когда майор и поручик прочитали письмо. — Нечего и говорить, что мне совершенно неизвестно, в чем заключается дело, о котором пишет мой друг. Получив письмо, я отправился к меблировщику, и вот этот дом, в котором мы с вами находимся, в несколько часов был превращен в помещение для бала. План я составил себе очень оригинальный и в результате имел счастье познакомиться с майором О’Рурком и поручиком Брэкенбери Ричем. Но жители улицы будут завтра утром страшно удивлены: с вечера этот дом был залит светом и наполнен гостями, а наутро окажется, что он сдается и продается и что в нем никто не живет. Таким образом, даже и в столь серьезном деле оказывается своя веселая сторона.

— И мы постараемся придать ему веселый конец, — сказал Брэкенбери.

Полковник взглянул на часы.

— Еще нет двух, — сказал он. — У нас впереди, следовательно, целый час времени, а у ворот стоит быстрый кэб. Скажите, могу ли я рассчитывать на вашу помощь?

— За всю свою долгую жизнь я ни разу не уклонился ни от какого риска, — отвечал майор О’Рурк.

Брэкенбери тоже заявил о своей готовности в соответствующих выражениях. Все выпили по бокалу вина, и полковник дал каждому заряженный револьвер. Все втроем они сели в кэб и помчались в Риджентс-парк.

Рочестер-хаус оказался великолепной резиденцией на берегу канала. Обширный сад чрезвычайно основательно ограждал его от докучливого соседства. Он был похож на старинную усадьбу или виллу миллионера. Насколько можно было видеть с улицы, далеко не все окна дома были освещены, и вообще на нем лежал отпечаток некоторой запущенности, свидетельствовавший о том, что владелец давно в доме не живет.

Три джентльмена вышли из кэба и без труда отыскали калитку, закрывавшую проход между двумя стенами сада. До назначенного времени приходилось ждать минут десять или пятнадцать. Шел сильный дождь, и три искателя приключений встали под защиту свесившегося со стены плюща, шепотом строя предположения о предстоящем.

Вдруг Джеральдин поднял палец, чтобы собеседники замолчали. Все трое напрягли свой слух до последней степени. Сквозь несмолкаемый шум дождя слышны были шаги и голоса двух людей по ту сторону стены. Когда они подошли ближе, обладавший необыкновенно тонким слухом Брэкенбери расслышал некоторые обрывки разговора.

— Могила выкопана? — спросил один.

— Да, за лавровой изгородью, — отвечал другой. — Когда все будет сделано, можно будет набросать на нее груду жердей.

Первый собеседник рассмеялся, и от этого у слушателей по ту сторону стены мороз прошел по коже.

— Через час все будет кончено, — сказал первый.

По шагам можно было догадаться, что собеседники расстались и пошли в разные стороны.

Почти сейчас же вслед за тем калитку осторожно отворили. Из нее выглянуло чье-то бледное лицо, и чья-то рука стала делать знаки дожидавшимся. Три джентльмена в мертвом молчании вошли в калитку, которая сейчас же за ними затворилась, и пошли за своим проводником по многочисленным аллеям сада к кухонному крыльцу. В большой, с каменным полом, кухне горела одна свеча, а когда три джентльмена стали подниматься наверх по витой лестнице, вокруг подняли возню и писк бесчисленные крысы, свидетельствуя о полной запущенности дома.

Проводник шел впереди со свечой. Это был худой, сгорбленный человек, но еще бодрый и проворный. По временам он оборачивался и делал предостерегающие знаки, чтобы никто не разговаривал и не шумел. Полковник Джеральдин шел за ним первый, держа под мышкой одной руки футляр со шпагами, а в другой — пистолет. У Брэкенбери усиленно билось сердце. Он видел и чувствовал, что приближается решительная минута, а мрачная обстановка казалась самой подходящей для всевозможных темных дел. Тут простительно было смутиться даже и более пожилому человеку, а он был еще так молод.

На верху лестницы проводник отворил дверь в небольшую комнату и пропустил офицеров вперед. В комнате горела коптившая лампа и едва тлел камин. У камина сидел молодой мужчина, несколько полный, но изящный, с величественной осанкой и повелительными манерами. Он был очень спокоен с виду и с наслаждением курил сигару. Около него стоял столик, а на столике — стакан с каким-то горячительным питьем, от которого шел по комнате приятный аромат.

— Здравствуйте, — сказал он, подавая руку полковнику Джеральдину. — Я знал, что могу рассчитывать на вашу аккуратность.

— На мою преданность, — поклонился Джеральдин.

— Представьте мне ваших друзей, — продолжал полный мужчина. — Когда это было сделано, он необыкновенно ласково прибавил: — Я бы желал, господа, предложить вам что-нибудь более веселое — так неприятно начинать знакомство с серьезного дела. Но обстоятельства сильнее нас, и ради них приходится нарушать правила доброго знакомства. Я надеюсь, что вы простите меня за этот скучный вечер. Для людей вашего склада достаточно будет узнать, что вы оказываете мне громадную услугу.

— Ваше высочество, — сказал майор О’Рурк, — простите мне мою грубость, но я не умею скрывать того, что знаю. Я давно уже подозреваю в майоре Хаммерсмите совсем другое лицо, а в мистере Ходдле ошибиться окончательно невозможно. Искать в Лондоне двух человек, не знающих случайно в лицо принца Флоризеля Богемского,— значит слишком многого требовать от судьбы.

— Принц Флоризель! — в изумлении воскликнул Брэкенбери.

Он с глубочайшим интересом стал вглядываться в черты лица высокой особы.

— Я не буду жалеть, что мое инкогнито открылось, — заметил принц, — потому что это даст мне возможность гораздо лучше вас отблагодарить. Вы собирались очень много сделать для мистера Ходдла; я уверен, что вы сделаете то же самое и для принца Флоризеля, но зато принц Флоризель может сделать для вас гораздо больше, чем мистер Ходдл. Следовательно, я только в выигрыше,— прибавил он с самым любезным жестом.

Он завел с офицерами разговор об индийской армии и туземных войсках. Оказалось, что во все эти вопросы он основательно посвящен и даже глубоко изучил их.

Так спокойно, так невозмутимо держал себя этот человек в минуту смертельной опасности, что Брэкенбери преисполнился к нему самого почтительного восторга. Очаровала его также и беседа с принцем, и его необыкновенно приветливое обращение. Все его слова, жесты, движения были не только благородны сами по себе, но как будто облагораживали также и того, кто имел счастье беседовать с принцем. Брэкенбери с восторгом решил, что для такого государя всякий порядочный и храбрый человек охотно пожертвует жизнью.

Так прошло несколько минут. Тогда тот самый человек, который привел офицеров в комнату и сидел потом все время в дальнем углу, держа в руках свои часы, вдруг встал и шепнул что-то на ухо принцу.

— Хорошо, доктор Ноэль, — громко ответил Флоризель и прибавил, обращаясь к остальным: — Извините меня, господа, я вас оставлю в темноте. Минута приближается.

Доктор Ноэль потушил лампу. В окне показался бледно-сероватый свет, какой бывает перед восходом солнца, но этого было недостаточно, чтобы осветить комнату, так что, когда принц встал на ноги, лица его не было видно, и только по звуку его голоса, когда он заговорил, можно было заметить, что он все-таки волнуется.

— Будьте любезны, — сказал он, — не произносите ни одного слова и сидите в тени, так чтобы вас не было видно.

Три офицера и доктор поспешили повиноваться, и минут десять в Рочестер-хаусе глубокую тишину нарушала только возня крыс. Наконец где-то скрипнула на петлях дверь, и этот скрип особенно отчетливо прозвучал среди абсолютного безмолвия. Вслед за тем послышались тихие, осторожные шаги по лестнице. После каждого второго шага идущий, по-видимому, останавливался и прислушивался, и во время этих остановок тревога сидящих в комнате все росла и росла. Доктор Ноэль, при всей своей привычке к опасностям и треволнениям, расстроился почти до физических страданий. Грудь его тяжело, со свистом вздымалась, зубы скрежетали, а когда он нервно менял свою позу, то все его суставы громко трещали.

Но вот за дверь взялась чья-то рука. С легким стуком отскочила задвижка. Потом опять стало тихо. Брэкенбери видел, что принц весь приготовился к какому-то не обычному для него физическому действию. Вот дверь отворилась и впустила в комнату полоску утреннего света. На пороге появилась мужская фигура и неподвижно остановилась. Вошедший был высок ростом и держал в руке нож. В полусвете было видно, что его рот раскрыт и верхние зубы оскалены, как у борзой собаки, настигающей добычу. Человек этот, должно быть, минуты за две перед тем был в воде, потому что, пока он стоял, с его мокрой одежды стекла вода и разошлась по полу.

В следующий момент он переступил порог. Затем — бросок, сдавленный крик, короткая борьба. Прежде чем полковник Джеральдин успел броситься на помощь принцу, тот уже держал в своих руках обезоруженного и побежденного противника.

— Доктор Ноэль, — сказал принц, — будьте добры зажечь лампу.

Сдав пленника Джеральдину и Брэкенбери, он прошел через всю комнату и уселся опять у камина. Когда зажгли лампу, присутствующие заметили на лице принца непривычную суровость. А когда он поднял голову и заговорил с председателем «Клуба самоубийц», то в эту минуту он уже был не беспечным джентльменом Флоризелем, а государем Богемии, справедливо негодующим и готовящимся произнести смертный приговор.

— Председатель, — сказал он, — вы расставили вашу последнюю западню и попались в нее сами. Светает. Это ваше последнее утро. Вы сейчас переплыли Риджентс-канал — это ваша последняя ванна. И та могила, которую вы сегодня вырыли для меня, скроет от любопытных взоров вашу казнь. Ваш старый соучастник в преступлениях не пожелал совершить надо мной предательство и выдал вас. Становитесь, сэр, на колени и молитесь, если вы верующий. Времени у вас немного, Богу наскучили ваши злодейства.

Председатель не ответил ничего ни словом, ни жестом. Он стоял, понурив голову, и хмуро глядел в пол, как будто чувствуя на себе упорный и беспощадный взгляд принца.

— Господа, — продолжал Флоризель уже своим обычным тоном, — вот этот человек долго увертывался от меня, но сегодня благодаря доктору Ноэлю он у нас в руках. Всех его преступлений мне не пересказать, а вам не переслушать, но я убежден, что если бы в канале, в котором он сейчас выкупался, была не вода, а только кровь его жертв, то этот презренный негодяй был бы не суше, чем он теперь. По поводу одного из его злодеяний я желаю, чтобы были соблюдены все формы, требуемые правилами чести. Я вас назначаю судьями, господа, потому что тут, скорее, казнь, чем дуэль, и предоставлять такому мошеннику выбор оружия значило бы доводить этикет до нелепой крайности. Я не могу допустить, чтобы моя жизнь подвергалась слишком большой опасности в подобном деле, — продолжал он, открывая футляр со шпагами. — Я знаю, что пистолетная пуля нередко летит на крыльях случая, независимо от умения и мужества стрелка. Поэтому я решил передать дело на суд меча и уверен, что вы мое решение одобрите.

Когда Брэкенбери и майор О’Рурк, к которым эти замечания были специально обращены, дали свое одобрение, принц Флоризель сказал председателю:

— Поскорее, сэр, выбирайте себе клинок и не заставляйте меня ждать. Мне страшно хочется поскорее кончить это дело раз и навсегда.

В первый раз после того, как он был схвачен и обезоружен, председатель поднял голову и заметно приободрился.

— Значит, мне можно будет защищаться? — с живостью спросил он. — И моим противником будете вы?

— Да, я имею в виду удостоить вас этой чести, — отвечал принц.

— О, превосходно! — воскликнул председатель. — Кто может знать заранее, что случится на поле битвы? И, кроме того, я положительно в восторге от прекрасных поступков вашего высочества. Пусть даже со мной случится самое худшее, я все же умру от руки благороднейшего джентльмена во всей Европе.

Председателя отпустили, и он, подойдя к столу стал внимательно выбирать себе шпагу. Он сделался вдруг очень важен и казался вполне уверенным в своей победе.

Такая самоуверенность смутила свидетелей, и они стали просить принца еще раз обдумать свое решение.

— Это не фарс, господа, — ответил принц, — и я думаю, что могу вам обещать скорый конец.

— Берегитесь, ваше высочество, чтобы как-нибудь не промахнуться, — сказал полковник Джеральдин.

— Джеральдин, — отвечал принц, — когда же это было, чтобы я пасовал в деле чести? Да, наконец, мой долг перед самим собой убить этого человека, и я его убью.

Председатель выбрал, наконец, себе шпагу и объявил о своей готовности жестом, который был не лишен некоторого благородства. Близкая опасность и прилив храбрости даже этому отъявленному негодяю придали вид мужества и, если угодно, известную грацию.

Принц выбрал себе шпагу не глядя — взял первую попавшуюся.

— Полковника Джеральдина и доктора Ноэля я попрошу подождать меня в этой комнате. Майор О’Рурк, вы человек пожилой и с установившейся репутацией, позвольте мне поручить мистера председателя вашему благосклонному покровительству. Поручик Рич будет секундантом у меня: он молод и едва ли успел приобрести особенную опытность в подобных делах.

— Ваше высочество, — сказал Брэкенбери, — для меня это такая честь, такая честь, что я и выразить не могу, как высоко ее ценю!

— Хорошо, — отвечал принц. — А я со своей стороны постараюсь выступить вашим другом при каких-нибудь более важных обстоятельствах.

Он первым вышел из комнаты и пошел впереди всех вниз по кухонной лестнице.

Двое оставшихся отворили окно и стали в него глядеть, стараясь ничего не пропустить из разыгрывавшихся событий. Дождь перестал. Почти совсем рассвело, в кустах и деревьях сада чирикали птицы. Принц и его спутники были видны до тех пор, пока они шли по аллее между двумя стенами густой зелени, но на первом же повороте встретилась купа деревьев и закрыла их своей листвой. Только это и видели полковник и доктор, сад же был так велик и место боя находилось настолько далеко от дома, что до их ушей не мог долетать звон скрещивающихся клинков.

— Он повел его как раз к самой могиле, — сказал с содроганием доктор Ноэль.

— Да поможет Бог правому делу! — воскликнул полковник.

Оба замолчали, ожидая исхода дуэли. Доктор дрожал от страха, а полковник обливался потом. Прошло довольно много времени. День сделался заметно светлее. Птицы в саду расчирикались совсем громко. Только тогда, наконец, послышались за дверями шаги возвращавшихся. Полковник и доктор разом устремили на дверь свои взгляды и увидели входящих принца и двух индийских офицеров. Правому делу Бог помог.

— Мне очень совестно за свое волнение, — сказал принц Флоризель. — Подобная слабость совершенно мне не к лицу, но меня все время раздражало и изводило хуже всякой болезни, что эта проклятая собака продолжает жить на свете и никак нельзя ее истребить. Его смерть меня освежила лучше, чем если бы я крепко выспался за эту ночь. Взгляните, Джеральдин, — продолжал он, бросая на пол свою шпагу,— это кровь человека, который убил вашего брата. Ее вид должен быть для вас приятен. Но как странно устроен человек, — прибавил он. — Не прошло и пяти минут, как я исполнил свою месть, а уже начинаю спрашивать себя: имеет ли вообще смысл отмщение в нашей неверной жизни? Он делал зло. Кто может это зло исправить и загладить? За время своей жизненной карьеры он составил громаднейшее состояние — между прочим, ему принадлежит этот самый дом, где мы находимся, — и эта карьера навсегда оставила свой след в судьбе многих людей. Я отомстил, но брат Джеральдина не воскреснет, и тысячи других, кого этот человек развратил и обесчестил, останутся таковыми. Жизнь человека — сущий пустяк, а сколько он может натворить за это время! Увы, ничто в жизни не приносит такого разочарования, как достижение цели!

— Свершился Божий суд, — возразил доктор. — Я так на это смотрю. Для меня, ваше высочество, этот урок особенно тяжел, и я со страхом жду своей очереди.

— Однако что я говорю! — воскликнул принц. — Мало того, что виновного я наказал, так мне еще удалось найти человека, который поможет загладить сделанное зло. Да, доктор Ноэль! У нас с вами впереди много дней для трудной и почетной работы, и если мы ее сделаем, то вы с избытком искупите все ваши прежние грехи.

— А пока позвольте мне пойти и похоронить моего старого друга, — сказал доктор.

 

* * *

 

Таков — по словам моего ученого араба — счастливый конец рассказа. Разумеется, принц не забыл никого из тех, кто ему помог в этом подвиге. Своим влиянием и авторитетом он весьма способствовал их карьерам, а его благосклонная дружба вносила много очарования в их частную жизнь. Если собрать и описать, продолжает мой араб, все случаи, в которых принц играл роль Провидения, то написанными книгами наполнился бы весь земной шар. Но история с бриллиантом раджи до такой степени интересна, что ее никак нельзя обойти, не изложив. Следуя шаг за шагом за нашим восточным автором, мы поведаем новую серию повествований, начиная с рассказа о похождениях шляпной картонки.

 

о шестнадцатилетнего возраста мистер Гарри Гартли получал обыкновенное воспитание джентльмена, то есть учился сначала в частной школе, а потом в одном из тех больших учебных заведений, которыми Англия справедливо славится. Но с некоторого времени у него появилось необыкновенное отвращение к учению. Из родителей у него была жива только мать, слабая и невежественная женщина. Она позволила сыну бросить учение и заняться исключительно самоусовершенствованием в области разных светских пустяков. Два года спустя он остался сиротой и почти нищим. Для какого бы то ни было труда он был совершенно непригоден как от природы, так и по воспитанию. Он умел петь романсы и мило аккомпанировал себе сам на фортепиано; красиво ездил верхом, хотя и боялся ездить; превосходно играл в шахматы. Природа наделила его замечательно привлекательной, на редкость красивой наружностью. Белокурый, румяненький, с кроткими голубыми глазами и приятной улыбкой, он производил впечатление томной, задумчивой нежности. Манеры его были тихие, вкрадчивые. Но пороха он выдумать не мог, в этом нужно было отдать ему полную справедливость. Он совсем не годился ни для войны, ни для мирного управления государством.

По счастливой случайности и отчасти через протекцию в трудную минуту он получил место личного секретаря у генерал-майора сэра Томаса Ванделера, кавалера ордена Бани. Сэр Томас был мужчиной лет шестидесяти, с громким голосом, резкими манерами, с характером крутым и властным. За какие-то услуги, о которых ходили темные слухи, передававшиеся на ухо и неоднократно опровергавшиеся, кашгарский раджа пожаловал этому офицеру один из известнейших на свете алмазов. Этот подарок превратил генерала Ванделера из бедного человека в богача, из безвестного, непопулярного солдата — в одного из львов лондонского общества. Обладатель бриллианта раджи был допущен в самые значительные круги, и нашлась молодая, красивая девушка из знатной семьи, которая согласилась сделаться носительницей этого бриллианта ценой супружества с сэром Томасом Ванделером. Леди Ванд ел ер была не только сама по себе бриллиантом чистейшей воды, но и умела показать себя свету в самой великолепной оправе. Многие авторитетные лица признавали ее одной из трех или четырех женщин, считавшихся в Англии первыми щеголихами.

Секретарские обязанности Гарри Гартли были не особенно обременительны, но у него было природное отвращение ко всякому продолжительному труду. Ему не нравилось возиться с чернилами, пачкать себе ими пальцы, а прелести леди Ванд ел ер и ее туалеты побуждали его чересчур часто перекочевывать из библиотеки в будуар. Он умел обходиться с женщинами, любил и умел поговорить с ними о модах и дёлал это с увлечением. С ним можно было посоветоваться о цвете ленты и дать ему поручение к модистке. В самое короткое время дело свелось к тому, что корреспонденция сэра Томаса постоянно запаздывала, а у миледи появилась вторая горничная.

Кончилось тем, что генерал, будучи и на службе самым нетерпеливым и взыскательным из начальников, в бешенстве вскочил однажды со стула и объявил своему секретарю, что больше не нуждается в его услугах. Свои слова он сопроводил жестом, весьма мало употребительным в джентльменской среде. На беду дверь была отворена, так что мистер Гартли вылетел из нее стремглав и растянулся.

Он встал, слегка ушибленный и глубоко огорченный. Жилось ему в генеральском доме очень хорошо. Все-таки он там, хотя и не на дружеской ноге, вращался в лучшем обществе; работал мало, питался прекрасно и имел возможность замирать от восторга в присутствии леди Ванделер, которую в глубине сердца называл гораздо более нежным именем.

Получив такое грубо-солдатское оскорбление, он сейчас же побежал в будуар и пожаловался на свое горе.

— Я вижу, любезный Гарри, — сказала леди Ванделер, звавшая его всегда просто по имени, как мальчика или домочадца, — что вы не исполняли того, о чем говорил вам генерал. Я тоже никогда не поступаю по его воле, как вы сами знаете. Но тут разница. Жена может загладить целый ряд своих провинностей, ловко угодив мужу в каком-нибудь одном случае. Но личный секретарь — не жена. Мне очень грустно расставаться с вами, но ведь вы же не можете оставаться в доме, где вам нанесено такое оскорбление. Желаю всего лучшего и обещаю вам, что генерал у меня жестоко поплатится за свое поведение.

У Гарри вытянулось лицо, на глазах проступили слезы, и он взглянул на леди Ванделер с нежным упреком.

— Миледи, — сказал он, — что такое оскорбление? Его всегда можно забыть и простить. Но вот расставаться с друзьями, разрывать узы сердечных привязанностей...

Он не мог продолжать — его душило волнение. Он заплакал.

Леди Ванделер поглядела на него с любопытством.

«Дурачок воображает себя влюбленным в меня, — подумала она. — Почему бы ему не перейти от генерала на службу ко мне? Он такой добрый, услужливый, знает толк в дамских нарядах. Кроме того, его следует вознаградить за полученную обиду. Его нельзя не пожалеть — он такой хорошенький!»

В тот же вечер она поговорила с генералом, который уже и сам отчасти стыдился своей вспыльчивости, и Гарри был переведен на женскую половину, где он почувствовал себя совсем как в раю. Он очень гордился своей службой у такой красавицы и смотрел на поручения леди Ванделер как на знаки особого к нему расположения. Перед другими мужчинами, насмехавшимися над ним и презиравшими его, он, как будто назло, особенно любил появляться в роли дамской горничной мужского пола или модистки в брюках. Он совершенно не был в состоянии поразмыслить над своей жизнью с нравственной точки зрения. Он знал только, что все мужчины злы и что злость составляет основную черту их характеров, и находил, что проводить целые дни с изящной, милой женщиной, толкуя с ней об отделках и прошивках, все равно что жить на волшебном острове, защищенном от житейских бурь.

В одно прекрасное утро он вошел в гостиную и принялся разбирать ноты на крышке фортепиано. Леди Ванделер на другом конце комнаты оживленно беседовала со своим братом Чарли Пендрагоном, старообразным молодым человеком, сильно истощенным невоздержной жизнью и на одну ногу хромым. Личный секретарь, на которого собеседники даже и не взглянули, невольно подслушал часть разговора.

— Сегодня или никогда, — говорила леди. — Раз и навсегда это должно быть сделано сегодня.

— Сегодня так сегодня, если это необходимо, — вздохнул ее брат. — Но только, Клэр, это ложный, гибельный шаг — ты это знай. Нам с гобой придется потом горько каяться.

Леди Ванделер бросила на брата твердый и какой-то странный, загадочный взгляд.

— Ты забываешь, что ведь он, в конце концов, должен же умереть когда-нибудь, — сказала она.

— Честное слово, Клэр, — сказал Пендрагон, — ты самая бессердечная мошенница в Англии.

— Вы, мужчины, очень грубые создания, — отвечала она, — и совсем не понимаете оттенков. Вы сами и жадны, и хищны, и насильники, и бесстыдники, и не заботитесь о приличиях; а малейшее проявление чего-нибудь подобного в женщине, даже вызванное необходимостью, крайностью, вызванное заботой о будущем, вас уже шокирует, возмущает. Не выношу ничего подобного! Вы не желаете, чтобы мы были умны. Вам непременно хочется, чтобы мы были глупы, чтобы вы могли сообща презирать нас за глупость, которой вы от нас ожидаете.

— Ты совершенно права, — сказал ее брат. — Ты всегда была догадливее меня. Между прочим, ты знаешь мой девиз: «прежде всего — семья».

— Да, Чарли, — отвечала она, вкладывая в его руку свою, — я знаю твой девиз лучше тебя. Ты сказал только первую его половину, а вторая будет так «а прежде семьи — Клэр». Разве не правда? Ведь это верно, что ты превосходный брат, и я люблю тебя всем сердцем.

Мистер Пендрагон встал, слегка сконфуженный этими семейными нежностями.

— Я бы не желал, чтобы меня видели, — сказал он. — Мне пора идти. Да и за твоим котенком нужно присмотреть.

— Иди, иди, — отвечала она. — Он действительно может погубить все дело.

Она ласково послала ему воздушный поцелуй кончиком пальцев, и брат ушел из будуара по задней лестнице.

— Гарри, — обратилась леди Ванделер к своему секретарю, как только они остались одни, — у меня на сегодняшнее утро есть для вас поручение. Но только вы непременно возьмите кэб: я не хочу, чтобы мой секретарь загорел и у него выступили веснушки.

Последние слова она произнесла с большим чувством и при этом взглянула на своего секретаря почти с материнской гордостью, отчего тот пришел в восторг и сказал, что рад всякому случаю послужить ей и показать свое усердие.

— Только это один из наших величайших секретов, — сказала она лукаво, — и про него, кроме меня и моего секретаря, никто не должен знать. Сэр Томас, если узнает, поднимет целую бурю, а если бы вы только знали, как мне и без того уже надоели его скандалы! Ах, Гарри, Гарри! Не можете ли вы мне объяснить, отчего вы, мужчины, все такие грубые и несправедливые? Впрочем, вы, я знаю, не такой. Вы единственный из мужчин, свободный от этих ужасных недостатков. Вы такой добрый, Гарри, такой милый. Вы можете быть другом женщины. Знаете, Гарри, при сравнении с вами все прочие мужчины кажутся еще безобразнее.

— Вам это кажется потому, что вы очень добры, ко мне, — сказал Гарри. — Вы ко мне относитесь, как...

— Как мать, — перебила леди Ванделер. — Я стараюсь быть вашей матерью, но только я, пожалуй, для этого слишком молода, — прибавила она с улыбкой. — Боюсь, что так... Поэтому скажем лучше «как друг».

Она помолчала ровно столько времени, чтобы дать этим словам произвести на Гарри свой эффект, но чтобы при этом сам он не успел ничего ответить.

— Но мы все говорим с вами не о том, все уклоняемся от дела, — сказала она. — В дубовом гардеробе, налево, под розовым платьем с кружевами, которое я надевала в пятницу, вы найдете картонку и сейчас же отнесете ее вот по этому адресу. — Она подала ему клочок бумаги. — Но только ни под каким видом не выпускайте этой картонки из рук, не получив вперед от того лица письменного удостоверения, собственноручно мной написанного и подписанного. Вы поняли? Повторите! Пожалуйста, повторите! Все это до крайности важно, и я прошу вас быть особенно внимательным.

Гарри успокоил ее, повторив слово в слово все инструкции, и уже собирался уходить, как вдруг в комнату, весь багровый от ярости, ворвался генерал, держа в руке длинный счет от портнихи.

— Сударыня, не угодно ли вам полюбоваться? — прокричал он. — Не угодно ли вам будет взглянуть на этот документ? Я очень хорошо знаю, что вы вышли за меня замуж только для денег, и я надеюсь, что могу в этом отношении сделать для своей жены значительно больше, чем всякий другой военнослужащий моего чина.. Но, вот как Бог свят, я такому бессовестному мотовству потакать больше не моту и должен положить ему конец!

— Мистер Гартли, я полагаю, вы достаточно уяснили себе мое поручение, — сказала леди Ванделер. — Не потрудитесь ли вы приступить к его исполнению?

— Стоять! — сказал генерал Гарри. — Одно слово, прежде чем вы уйдете, — обращаясь опять к леди Ванделер, он спросил: — Каково это поручение? В чем дело? Я этому господину доверяю отнюдь не больше, чем вам, не в обиду будь сказано вам обоим. Если бы в нем была хоть одна искорка чести, он бы посовестился оставаться в этом доме. И что он здесь делает за свое жалованье — полнейшая загадка для всех. Что за поручение вы ему дали, сударыня? Куда это вы его посылаете и почему так торопите?

— Я полагаю, что вы желаете поговорить со мной наедине, — возразила леди.

— Вы говорили о каком-то поручении, — настаивал генерал. — Лучше не пытайтесь меня обманывать: я не в таком теперь настроении, чтобы это стерпеть. Вы говорили именно о поручении.

— Если вы непременно хотите, чтобы наши служащие были свидетелями наших унизительных раздоров, то я уж лучше приглашу мистера Гартли сесть, — возразила леди Ванделер. — Нет? Не нужно? В таком случае вы можете идти, мистер Гартли. Я бы вам советовала хорошенько запомнить то, что вы здесь слышали, — это может вам пригодиться.

Гарри немедленно ушел из гостиной. Удаляясь, он слышал, как голос генерала поднялся до крика и с каким ледяным спокойствием возражала ему тихим и ровным голосом генеральша. Как искренне восхищался молодой человек этой женщиной! Как ловко сумел она увильнуть от ответа на щекотливый вопрос! С какой самоуверенной дерзостью повторила она свою секретную инструкцию, находясь в полном смысле слова под неприятельскими пушками! И как он ненавидел ее мужа!

Гарри Гартли был довольно хорошо знаком с положением финансовой части в доме. Секретные поручения, которые ему давала леди Ванделер, относились по большей части к счетам портних и модных магазинов. В этом и заключалась домашняя тайна. Бездонное мотовство, бесшабашная расточительность миледи уже поглотили ее собственное состояние и грозили со дня на день поглотить состояние и ее мужа. Раз или два в год огласка и разорение бывали почти неизбежными, и Гарри бегал по всевозможным поставщикам и поставщицам, рассказывая вздорные небылицы и уплачивая мелкие суммы в погашение больших счетов, чтобы получить отсрочку. Отсрочку обыкновенно давали, и миледи со своим секретарем получали возможность перевести дух. Дело в том, что и сам генерал любил франтовство, любил хорошо одеваться и тратил почти все свое казенное жалованье на портных.

Он нашел картонку там, где ему было указано, тщательно оделся и вышел из дома. Солнце невыносимо пекло. Идти, куда его послали, было далеко, и тут он с досадой вспомнил, что генеральский набег помешал генеральше дать своему секретарю денег на кэб. Ему предстояло, таким образом, терпеть мучения от жары и духоты, да и само по себе маршировать чуть не через весь Лондон с картонкой в руках было просто невыносимо для молодого человека с его наклонностями. Он остановился и стал думать. Ванделеры жили на Итонской площади, а ему нужно было идти в Ноттингхилл. Можно было пойти парком, выбирая самые глухие аллеи. И он должен был благодарить свою счастливую звезду, что был еще сравнительно ранний час и публики было везде не особенно много.

Торопясь отделаться от своей кошмарной картонки, он шел быстрее, чем ходил обыкновенно, и как раз проходил уже через Кенсингтонский сад, выбирая глухие места, как неожиданно столкнулся нос к носу с генералом.

— Извините, сэр Томас, — сказал он, вежливо посторонившись, потому что тот остановился как раз на дороге.

— Куда это вы идете, сэр? — спросил генерал.

— Так, вышел немного прогуляться по саду, — отвечал молодой человек.

Генерал хлопнул своей тросточкой по картонке.

— А это у вас что? — произнес он. — Вы лжете, сэр, и сами отлично знаете, что лжете.

— Сэр Томас, я никому не позволю на себя кричать, — отвечал Гарри.

— Вы не понимаете своего положения, — сказал генерал. — Вы мой служащий и притом такой, против которого я имею самые серьезные подозрения. Почем я знаю, может быть, у вас тут в картонке чайные ложки?

— Тут всего лишь шляпа одного моего приятеля, — сказал Гарри.

— Шляпа приятеля? Прекрасно, — возразил генерал Ванделер. — Вот вы мне ее и покажите. Я очень интересуюсь шляпами, — прибавил он угрюмо, — и человек я очень упрямый, вы это сами знаете.

— Извините, сэр Томас, — продолжал отнекиваться Гарри, — мне очень грустно, но это дело совершенно частное.

Генерал грубо схватил его одной рукой за плечо, а другой поднял над его головой свою палку. Гарри счел уже себя погибшим, но в этот самый момент небо вдруг послало ему неожиданного защитника в лице Чарли Пендрагона, выступившего вдруг, откуда ни возьмись, из-за деревьев.

— Ну-ну, генерал, удержите свою руку! — сказал он. — Это и невежливо и неблагородно.

— А, мистер Пендрагон! — воскликнул генерал, оборачиваясь к новому противнику. — Неужели вы полагаете, мистер Пендрагон, что я позволю такому обесславленному банкроту и развратнику, как вы, гоняться за мной и становиться у меня на дороге? Если я имел несчастье жениться на вашей сестре, то это обстоятельство еще не дает вам права так поступать со мной. Напротив, мое близкое знакомство с леди Ванделер окончательно отбило у меня всякий интерес к прочим членам ее семьи.

— Неужели вы воображаете, генерал Ванделер, — отрезал Чарли, — что если моя сестра имела несчастье выйти за вас замуж, то она утратила через это все права и привилегии благородной дамы? Я готов признать, что она очень унизила себя этим браком, но для меня она все-таки урожденная Пендрагон. Я считаю своей обязанностью защищать ее от неджентльменского, оскорбительного обращения, и будь вы хоть десять раз ее мужем, я не потерплю, чтобы ее свободу в чем-нибудь ограничивали и путем насилия задерживали ее личных посланцев.

— Как же так, мистер Гартли? — спросил генерал. — Вот и мистер Пендрагон, по-видимому, одного со мной мнения. Он тоже подозревает, что с этой картонкой послала вас леди Ванделер, а вы говорите, что там у вас шляпа вашего приятеля.

Чарли увидал, что сделал промах, и поспешил его загладить.

— Как, сэр? — воскликнул он. — Вы говорите, что я что-то подозреваю? Я ничего не подозреваю. Я просто не могу видеть, когда с подчиненными обращаются так грубо, потому и вступился.

Говоря это, он делал Гарри Гартли знаки, чтобы тот уходил, но тот ничего не понял — не то от природной глупости, не то вследствие окончательной растерянности.

— Как мне понять ваше поведение, сэр? — спросил Ванделер.

— Как вам угодно, сэр, — отвечал Пендрагон.

Генерал еще раз поднял палку и замахнулся над головой Чарли, но тот, несмотря на свою хромую ногу, отмахнулся от удара зонтиком, бросился вперед и схватился со своим грозным противником.

— Бегите, Гарри, убегайте! — кричал он. — Бегите же, олух вы этакий!

Гарри с секунду постоял как окаменелый, глядя, как схватились два противника, потом повернулся и пустился наутек. Когда через некоторое время он оглянулся через плечо, то увидел, что генерал барахтается и старается подняться. В сад отовсюду бежал народ поглядеть на драку. Секретарь понесся прочь, как на крыльях, и пошел потише только тогда, когда добежал до Бэйсуотер-роуд и свернул в первую попавшуюся из боковых улиц, выбрав, которая побезлюднее.

Смотреть на грубую драку двух знакомых джентльменов было для Гарри в высшей степени неприятно. Это его шокировало. Ему хотелось даже забыть, что он это видел, и, кроме того, хотелось поскорее уйти как можно дальше от генерала Ванделера. Второпях он совсем забыл, в которую сторону ему нужно идти, и бежал просто вперед, очертя голову и весь дрожа от страха. Когда он вспомнил, что леди Ванделер — жена одного из гладиаторов и сестра другого, ему сделалось жаль бедную женщину, жизнь которой так неудачно сложилась. Теперь и собственная его жизнь в генеральском доме под влиянием этих событий показалась ему далеко не такой уж сладкой.

Он прошел еще некоторое расстояние, осаждаемый всеми этими мыслями, и тут случайно столкнулся с одним прохожим. От столкновения он почувствовал, что у него под мышкой картонка, и только тут вспомнил о поручении.

— Боже мой! Где у меня голова! — вскричал он. — Куда я это зашел?

Он достал полученный от леди Ванделер конверт и взглянул на адрес. Там было обозначено только место и дом, а имени адресата не было. Гарри просто должен был спросить «джентльмена, который ждет посылку от леди Ванделер», и если его не будет дома, то подождать. Джентльмен этот, пояснялось далее, должен будет представить собственноручную расписку миледи. Все это было таинственно, загадочно. Почему ничьей фамилии не названо? По какому случаю такая формальность, что даже расписка требуется? Соображая все и сопоставляя между собой все подробности, Гарри пришел к выводу, что его впутали в какое-то опасное, темное дело. Был момент, когда он усомнился даже в самой леди Ванделер, но потом разбранил сам себя за эти сомнения, успокоился и даже немного приободрился.

Теперь ему хотелось только одного — поскорее избавиться от картонки. Здесь его личный интерес вполне совпадал с его обязанностью, а страх — с великодушным желанием услужить женщине.

Он подошел к первому попавшемуся полисмену и спросил дорогу. Оказалось, что он находится уже почти у цели. Через несколько минут он дошел до небольшого, только что выкрашенного свежей краской домика в одном из переулков. Дверной молоток и ручка звонка блестели, ярко вычищенные; на подоконниках многих окон стояли цветы в горшках; на окнах висели занавески из довольно дорогой материи. На всем жилище лежал отпечаток покоя и некоторой секретности. Гарри не особенно еще собрался с духом. Он постучал тише обыкновенного и старательнее, чем всегда, отряхнул пыль со своей обуви.

Сейчас же ему отворила дверь прехорошенькая горничная и взглянула на красивого секретаря очень ласковым взглядом.

— Я с посылкой от леди Ванделер, — сказал Гарри.

— Я знаю, — кивнула девушка. — Только самого джентльмена нет дома. Быть может, вы оставите посылку мне?

— Не могу, — ответил Гарри. — Мне приказано отдать ее только при известных условиях, и я боюсь, что мне придется попросить у вас разрешения здесь подождать.

— Хорошо, — сказала она. — Мне кажется, что я могу вам это разрешить. Я здесь хоть и одна, но не из робких, да и вы не похожи на человека, способного обидеть женщину. Но только вы не спрашивайте у меня, как фамилия моего джентльмена, потому что я вам все равно не скажу.

— Как все это странно! — воскликнул Гарри. — Впрочем, я с некоторого времени живу среди всевозможных странностей и сюрпризов. Однако, мне кажется, что один вопрос я могу вам задать, не делая нескромности: ваш хозяин — владелец этого дома?

— Нет , только жилец и переехал всего с неделю. Отплачиваю вам вопросом за вопрос: вы знакомы с леди Ванделер?

— Я ее личный секретарь, — не без гордости ответил Гарри.

— Она красива или нет?

— Она в полном смысле слова красавица; при этом необыкновенно мила и добра.

— Вы сами на вид такой добрый и милый, — сказала она, — и я пари держу, что вы стоите дороже целой дюжины таких, как леди Ванделер.

Гарри был изрядно шокирован.

— Я?! — вскричал он. — Да ведь я всего только секретарь!

— И вы это говорите мне, когда я сама всего только горничная? — заметила девушка. Заметив, что он сконфузился, она прибавила: — Я знаю, что вы не обращаете внимания на звание и сословие. Я тоже не обращаю, и о вашей леди Ванделер совсем невысокого мнения. И хороша же она, ваша хозяйка! — добавила она. — Ну, можно ли было посылать такого красивого джентльмена пешком с картонкой среди белого дня!

Во время этого разговора она стояла на крыльце, а он — на тротуаре. Шляпу он снял от жары, а под мышкой держал картонку. Конфузясь от ее недвусмысленных комплиментов, направленных прямо по его адресу, он смущенно оглядывался по сторонам. Вдруг на другом конце переулка он, к своему великому неудовольствию, встретился взглядом с глазами самого генерала Ванд ел ера. Генерал, чрезвычайно возбужденный от зноя, ходьбы и гнева, сперва погнался по улицам за своим шурином, но потом, увидев мельком беглого секретаря, переменил объект своей погони. Его гнев потек другим каналом, и он с криком и угрожающими жестами вбежал в переулок. Гарри одним прыжком вскочил в дом, втолкнув впереди себя горничную, и дверь захлопнулась перед самым носом генерала.

— Нельзя ли запереть дверь еще на засов? — спросил Гарри, когда на весь дом раздался страшный стук, поднятый генералом.

— Что такое? Кто вас напугал? — спросила горничная,— Неужели этот старик?

— Если он до меня доберется, я пропал, — прошептал Гарри. — Он весь день с утра за мной гоняется с тростью, внутри которой шпага. Сам он боевой офицер, служил в Индии.

— Нечего сказать, хорошо вы все себя держите! — воскликнула горничная. — А могу я вас спросить, кто он такой?

— Генерал Ванделер, мой хозяин, — отвечал Гарри. — Это он из-за картонки.

— Ну что, разве я не правду сказала? — с торжеством воскликнула девушка. — Я вам сказала, что ваша леди Ванделер ничего не стоит. И если бы вы открыли глаза, то сами увидели бы, что и к вам она относится вовсе не хорошо, а даже прескверно. Неблагодарная она развратница, больше ничего! Я готова поручиться, что это так, хотя и не знаю ее.

Генерал устал колотить молотком по доске и в досаде, что ему не отворяют, принялся яростно ломиться в дверь.

— Хорошо, что я одна в доме, — сказала горничная. — Генерал может стучаться сколько угодно, пока самому не надоест, — я ему не отопру. Идите за мной.

Она провела Гарри в кухню, посадила его на стул, а сама встала около него и любовно положила свою руку ему на плечо. Стук генерала все усиливался, и каждый удар в дверь болезненно отзывался в сердце секретаря его супруги.

— Вас как зовут? — спросила девушка.

— Гарри Гартли, — отвечал молодой человек.

— А меня Прюденс. Нравится вам такое имя?

— Очень, — ответил Гарри. — Но вы послушайте, как генерал молотит по двери! Если он ее выломает, это для меня смерть!

— Не беспокойтесь, ваш генерал только все руки себе отобьет, а двери ничего не сделается. Неужели вы думаете, что я взяла бы вас сюда, если бы не была уверена, что мне удастся вас спасти? О, я умею быть верным другом тому, кто мне понравится. И у нас есть задняя дверь в другой переулок.

При этом известии Гарри сейчас же вскочил на ноги, но она удержала его и прибавила:

— Только я вам не покажу, где она, пока вы меня не поцелуете. Хотите меня поцеловать, Гарри?

— Очень хочу! — воскликнул он, вспомнив, что следует быть любезным. — Я с удовольствием вас поцелую и не только за заднюю дверь, а так, вообще, потому что вы хорошенькая и добренькая.

И он трижды сердечно поцеловал девушку, на что та ответила со всей страстью.

После этого Прюденс подвела его к задним воротам и взялась рукой за запор.

— Вы придете со мной повидаться? — спросила она.

— Непременно приду, — сказал Гарри. — Ведь я обязан вам жизнью.

— Бегите же как можно скорее, — прибавила она, — потому что я сейчас впущу генерала.

Гарри не нуждался в этом напоминании. Страх подгонял его и так уже достаточно хорошо. В несколько шагов он рассчитывал удрать от всякой опасности и вернуться целым и невредимым к леди Ванделер. Но этих немногих шагов он не успел сделать, как услыхал, что его кто-то зовет по имени. Он обернулся и увидел Чарли Пендрагона, который махал ему обеими руками, приглашая вернуться. Этот новый неожиданный инцидент подействовал на Гарри так, что бедняга совсем растерялся и не придумал ничего лучше, как прибавить шагу и продолжать бегство. Ему бы следовало вспомнить сцену в Кенсингтонском саду, когда генерал был его врагом, а Чарли Пендрагон — другом, но у него от страха и волнения совершенно помутился рассудок, он ровно ничего не соображал, а только мчался и мчался во весь дух по переулку.

Чарли кричал и бранился вслед секретарю, видимо, будучи вне себя от гнева. Он тоже побежал, насколько мог при своей хромоте, но ничего не мог поделать. Секретарь бежал гораздо быстрее, и Чарли не мог его догнать.

Надежды Гарри окрепли. Переулок был с крутым подъемом и узкий, но совершенно пустынный. По одной его стороне шла стена сада, через которую свешивались ветви деревьев. Вдоль всей стены, насколько доставало глаз, не видно было ни одного живого существа и ни одной отворенной двери. Очевидно, судьба устала преследовать Гарри Гартли и открывала ему широкое поле для спасения.

Увы! Когда он пробегал мимо садовой калитки, она отворилась, и он увидел за ней на песчаной дорожке молодца из мясной лавки с лотком в руках. Видел он его только мельком и помчался дальше, но молодец его хорошо рассмотрел и крайне удивился, что джентльмен бежит во все лопатки по улице. Он вышел из калитки в переулок и принялся кричать вслед бегущему разные остроты, иронически подгоняя его.

Чарли Пендрагон, хотя и выбившийся из сил, но не прекративший погони, увидел это и крикнул:

— Держи вора!

Молодец из мясной лавки подхватил крик и присоединился к погоне.

Для затравленного секретаря настала самая горькая минута. Правда, страх придавал ему много силы и быстроты, так что он постоянно выигрывал расстояние у своих преследователей, но он чувствовал, что в конце концов кто-нибудь попадется ему навстречу в узком переулке и, наслушавшись криков «держи вора!», загородит ему дорогу.

«Мне необходимо куда-нибудь спрятаться, — подумал он, — и не позже нескольких секунд, иначе пропала моя головушка».

Только эта мысль промелькнула в его мозгу, как переулок сделал неожиданный поворот, и Гарри скрылся из глаз своих преследователей. Бывают обстоятельства, при которых самый неэнергичный мужчина делается вдруг и смелым, и решительным, когда самый осторожный забывает о трусости и становится способным на храбрый поступок. Так произошло теперь и с Гарри. Он остановился, перебросил в сад через забор картонку, с невероятной ловкостью прыгнул на забор, ухватился руками за его верх, перекинулся через него всем телом и стремглав свалился в сад.

Через минуту он опомнился и увидел себя на краю небольшого розового кустика, часть которого он примял своим телом. Руки и колени он себе все ободрал до крови, потому что верх забора был усеян битым стеклом для предупреждения именно подобных перепрыгиваний; во всем теле он чувствовал боль, а в голове неприятное кружение и шум. За садом, содержавшимся в отличном порядке и наполненным чудным благоуханием, он увидел задний фасад дома. Дом был довольно велик, и в нем, очевидно, жили, но, в противоположность саду, он был весь какой-то облупленный, неряшливый, вообще неприглядный. Ограда шла вокруг всего сада, окружая его со всех сторон.

Гарри машинально смотрел на окружающую обстановку, не будучи в состоянии связно мыслить и сделать какой-нибудь вывод. Когда вслед за тем послышались чьи-то шаги по песку, он хотя и повернулся в ту сторону, но даже и не подумал о самозащите или бегстве.

Подошел крупного роста, грубый и даже грязный субъект в одежде садовника с лейкой в левой руке. Другой, менее взволнованный, человек на месте Гарри невольно пришел бы в тревогу? при взгляде на габариты этого человека и его черные сердитые глаза, но Гарри был до того потрясен и оглушен своим падением, что, хотя и смотрел во все глаза на садовника, но нисколько не смутился и спокойно, пассивно, без малейшего сопротивления дал ему подойти, взять себя за плечи, встряхнуть и поставить на ноги.

С минуту они пристально смотрели друг на друга: Гарри — словно ослепленный, а садовник — с гневом и жестокой издевкой.

— Кто вы такой? — спросил наконец садовник. — С какой стати вы перепрыгнули через мой забор и сломали мою «Славу Дижона»? Как ваша фамилия? — прибавил он, встряхивая Гарри. — И за каким делом вы сюда явились?

Гарри не мог выговорить ни одного слова. Как раз в эту минуту мимо пробегали Пендрагон и молодец из мясной лавки. Их топот и крик громко раздавались на весь узенький переулок. Садовник получил свой ответ. Он поглядел Гарри прямо в лицо с понимающей улыбкой.

— Вор! — сказал он. — Ей-богу, вам должны удаваться очень большие дела. Посмотрите, какой вы нарядный: настоящий джентльмен. И неужели вам не совестно расхаживать в таком наряде и показываться на глаза честным людям? Да говори же, собака, отвечай! — прибавил он с криком. — Ведь ты же наверняка понимаешь по-английски. Что ж ты молчишь?

— Сэр, уверяю вас, это только недоразумение, — сказал Гарри. — И если вы сходите со мной на Итонскую площадь к сэру Томасу Ванделеру, то все, поверьте, сейчас же объяснится. Я теперь вижу сам, что человек совершенно порядочный и невинный может иногда очутиться в подозрительном положении.

— Никуда я с вами, миленький мой, не пойду дальше первого полицейского поста на ближайшей улице. Полицейский надзиратель, без сомнения, с удовольствием проведет вас на Итонскую площадь и останется пить чай у ваших великосветских знакомых, если только вы не предпочтете отправиться прямо к самому министру. Сэр Томас Ванделер! Скажите пожалуйста! Уж не думаете ли вы, что я и джентльменов-то никогда не видел, кроме тех, которые по заборам лазают? Я читаю по вас, как по книге, я вижу вас насквозь и в земле под вами на два фута. Ваша сорочка стоит, может быть, дороже моей праздничной шляпы, ваш сюртук — видно, что не в ветошном раду куплен, а ваши сапоги...

Садовник взглянул вниз на землю и разом остановился на полуслове, не окончив своей оскорбительной речи. На земле у своих ног он увидел что-то особенное. Когда он заговорил опять, его голос оказался страшно изменившимся.

— Боже мой! Что это такое? — сказал он.

Гарри посмотрел туда же, куда и он, и обомлел от изумления и испуга. Падая с ограды, он свалился прямо на картонку и продавил ее всю от края до края. Из картонки высыпалось множество бриллиантов, и вот они лежали, частью втоптанные в землю, частью рассыпавшись по ней, сверкая и ослепляя своим блеском. Тут была и роскошная диадема, которой он так часто любовался на леди Ванделер, и кольца, и брошки, и серьги, и браслеты, и, кроме того, множество неоправленных бриллиантов, которые обсыпали собой розовый куст и блестели на нем, подобно каплям утренней росы. У ног садовника и Гарри лежало на земле целое княжеское состояние в самой завидной, прочной и неизменной форме, а между тем все это можно было забрать в фартук и разом унести. Оно, кроме того, само по себе представляло безусловную красоту и отражало солнечный свет миллионами радужных сверканий.

— Боже мой! — сказал Гарри. — Я погиб!

Он разом вспомнил все случившееся за этот день и начал понемногу соображать, в какую кашу он, сам того не зная, попал. Он оглянулся кругом, как бы ища помощи, но он был во всем саду один, лицом к лицу с грозным садовником и разбросанными бриллиантами. Прислушавшись, он услыхал только шелест листьев и ускоренное биение собственного сердца. Не мудрено поэтому, что молодой человек окончательно упал духом и разбитым голосом повторил опять:

— Я погиб!

Садовник виновато поглядел вокруг, но из окон дома никто не выглядывал. Он свободно вздохнул.

— Ободритесь же, глупый вы человек! — сказал он. — Самое худшее уже случилось. Неужели вы скажете, что этого мало на двоих? Какое на двоих? Тут на две тысячи человек хватит. Да отойдите отсюда прочь, а то вас увидят, и ради приличия расправьте свою шляпу и почистите хоть немного свой костюм. Вам и двух шагов нельзя пройти с такой уморительной фигурой.