ЧАСТЬ ПОСЛЕДНЯЯ

СО СВЯТЫМИ УПОКОЙ

(ОСЕНЬ 1916-ГО - ФЕВРАЛЬ 1917-ГО)

ПРЕЛЮДИЯ К ПОСЛЕДНЕЙ ЧАСТИ

* * *

* * *

* * *

* * *

Прямой внук императора Николая I великий князь Николай Михайлович средь многочисленной романовской родни занимал особое положение. Это был ученый историк и знаток русской миниатюры, оставивший после себя немало научных трудов, в которых не пощадил коронованных предков, разоблачая многие тайны дома Романовых; он был фрондером, наружно выказывая признаки оппозиции к царствованию Николая II, который доводился ему внучатым племянником (Родной брат Николая Михайловича великий князь Александр Михайлович был женат на великой княжне Ксении, родной сестре императора Николая II; дочь от этого брака, Ирина Александровна, была женою князя Ф. Ф. Юсупова, графа Сумарокова-Эльстон, убийцы Распутина.). Этот историк называл царицу одним словом - стерва (не слишком-то почтительно).

Николай Михайлович так и говорил:

- Она торжествует, но долго ли еще, стерва, удержится? А он мне глубоко противен, но я его все-таки люблю...

Дневнику историк поверял свои мысли: "Зачатки непримиримого социализма все растут и растут, а когда подумаешь о том, что делается у берегов Невы, в Царском Селе - Распутины... всякие немцы и плеяда русских, им сочувствующих, - то на душе становится жутко". Николай Михайлович - это принц Эгалите, только на российской закваске; в нем не было, как у Филиппа Эгалите, крайней левизны, но была шаткость. Осталось уже недолго ждать, когда его высочество, ученик профессора Бильбасова, станет другом Керенского, ежедневно с ним завтракавшего, а в петлице сюртука "принца Эгалите" скоро вспыхнет красная ленточка революции...

Но сейчас первые числа ноября 1916 года! Дума потребовала срочной отставки Штюрмера; Пуришкевич навестил историка в его дворце близ Мошкова переулка, где великий князь проживал сибаритствующим холостяком среди колоссальных коллекций миниатюр, которые не умещались в палатах и были развешаны даже в ароматизированных туалетах... На вопрос Николая Михайловича - что же будет дальше, Пуришкевич ответил:

- А что? Уже много сделано, чтобы всем нам быть повешенными, но толку никакого. Никто из нас не собирается строить баррикады, а следовательно, не станем призывать на баррикады и других. Дума - лишь клапан, выпускающий избыток пара в атмосферу.

- Штюрмер слетит, - сказал Николай Михайлович. - По секрету сообщаю: вся наша когорта Романовых на днях переслала государю коллективное письмо, прося его величество устранить свою жену от участия в государственных делах.

- Вы тоже один из авторов этого письма?

- Я даже не подписался под этой чушью. - Почему? - спросил Пуришкевич, протирая пенсне. - Семейной болтовни было достаточно...

Два человека, по-своему умных и страстных, сидели друг против друга, один прямой внук Николая I, другой внук крестьянина, их объединяло общее беспокойство. Николай Михайлович признался, что составил свою собственную записку для императора. "Боюсь, - сказал он ему, - что после этой записки ты арестуешь меня". - "Разве так страшно? - спросил Николай П. - Ну что ж, будем надеяться, все обойдется мирно..."

- Он прочел мое письмо, и теперь я в опале! - Историк открыл шифоньер, извлек из него свою записку. - Я возил ее в Киев для прочтения вдовствующей императрице Марии, здесь вы можете видеть ее три слова по-французски:

"Браво, браво, браво! Мария".

Он дал записку Пуришкевичу, и тот прочел:

"Где кроется корень зла?.. Пока производимый тобою выбор министров был известен только ограниченному кругу лиц, дело еще могло идти. Но раз способ стал известен всем и каждому и о твоих методах распространилось во всех слоях общества, так дальше управлять Россией немыслимо. Неоднократно ты мне сказывал, что тебя... обманывают. Если это так, то же явление должно повториться и с твоею супругой... благодаря злостному сплошному обману окружающей ее среды. Ты веришь Александре Федоровне! Оно и понятно. Но что исходит из ея уст, есть результат ловкой подтасовки... огради себя от ея нашептываний...

Ты находишься накануне эры новых волнений.

Скажу больше - накануне эры крушений".

- Как реагировал на это царь? - спросил Пуришкевич.

- Обычно. Теперь за мною по пятам шляются сыщики. Ваш визит ко мне, будьте покойны, тоже станет известен царю. Недавно я видел Палеолога, он сказал мне: "До сих пор мы имели дело с русским правительством. Но отныне у вас в верхах такая дикая неразбериха, что мы, французы, иногда уже перестаем понимать, с кем же имеем дело..."

Пуришкевич поведал, что всю долгую дорогу, пока его поезд шел с фронта, он не сомкнул глаз - мучился:

- Я не могу покинуть ряды правых, ибо я есть правый и горбатого могила исправит. Но бывают моменты (вы как историк это знаете лучше меня), когда нельзя говорить со своей уездной колокольни. Надобно бить в набат с Ивана Великого.

- Вы хотите выступить в Думе?

- Да. Поверьте, - сказал Пуришкевич, - моя речь не будет даже криком души. Это будет блевотина, которую неспособен сдержать в себе человек, выпивший самогонки больше, чем нужно...

* * *

Ноябрь 1916 года - это обширное предисловие к февралю 1917 года.

Россия даже пропустила мимо ушей сообщение газет о том, что австрийский император Франц-Иосиф, достигнув возраста 97 лет, пребывает в агонии... Бог с ним! Внутри государства происходили вещи более интересные. Распутин до предела упростил роль русского самодержца. Штюрмер и сам не заметил, когда и как Гришка задвинул его за шкаф, а все дела империи решал с царицей, которая стала вроде промежуточной инстанции, передававшей мужу указания старца.

Николай II не обижался! Зато был недоволен Штюрмер, имевший от могущества непомерной власти один кукиш. Положение в стране создалось явно ненормальное. Пересылая в Ставку список распоряжений, царица наказывала мужу: "Держи эту бумажку всегда перед собой... Если б у нас не было Распутина, все было бы давно кончено!" Штюрмер висел на тонком волоске, а думские речи о его "измене" обрезали этот волосок, как ножницы. С непомерных высот величия Штюрмер рухнул в скоропостижную отставку. Подумать только! За короткий срок супостат успел побыть президентом великой страны, владычил над народом в министерстве внутренних дел, наконец, таскал портфель министра дел иностранных... Один хороший пинок - и упорхнул! В утешение любимцу царь пожаловал ключ камергера, носимый, как известно, висящим над ягодицей, о чем и сказано в придворных стихах:

Не обижайся, мир сановный,

Что ключ алмазный на холопе!

Нельзя ж особе столь чиновной

Другим предметом дать по ж...

На место Штюрмера вылезал в премьеры генерал А. Ф. Трепов - мрачный и жестокий сатана, умудрявшийся в одном слове из трех букв делать четыре ошибки (вместо "еще" Трепов писал "исчо"). Распутина никак не устраивало назначение и Трепова.

- Как можно его в примеры брать? - возмущался он. - Да спроси любого: фамилия Треповых всегда была несчастливой, при Треповых кровушка лилась, будто дождичек...

Под диктовку Бадмаева он составил резкие, почти хамские телеграммы к царю. В бадмаевской же клинике генерал Мосолов, состоявший при Трепове, и разыскал Гришку Распутина, пившего какую-то возбуждающую микстуру.

- Слушай, ты, падаль! - заявил ему генерал безо всякого почтения. - Хочу предупредить, что если станешь мешать...

- А чо? Чо ты мне сделаешь? - заорал Распутин.

- Шлепну, и все, - сказал треповский генерал...

Морис Палеолог записывал: "Штюрмер так удручен опалой, что покинул министерство, даже не простившись с союзными послами... Сегодня днем, проезжая вдоль Мойки на автомобиле, я заметил его у придворных конюшен. Он с трудом продвигается пешком против ветра и снега, сгорбив спину, устремив взгляд в землю... Сходя с тротуара, чтобы перейти набережную, он чуть не падает". Трепов накануне своего назначения повидался с Коковцевым.

- Я, кажется, единственный за последние годы председатель Совета министров, который прошел сам - без Распутина... Владимир Николаич, подскажите, что я могу сделать для Родины?

- Гришка уже все сделал на сто лет вперед, - отвечал бывший премьер.

- Я просто не вижу, Александр Федорыч, что бы вы еще могли добавить к тому, что уже сделано...

Трепов, вступая в должность, сказал царю прямо:

- Только уберите прочь дурака Протопопова! Царь убрал со стола письмо жены, в котором она советовала повесить Трепова на одном суку с Родзянкой и Гучковым.

- Не вижу причин убирать Протопопова, - ответил царь. Трепов, человек жесткий, вызвал к себе Распутина. Бестрепетно выложил перед ним двести тысяч рублей.

- Забирай, и чтобы я больше тебя в столице не видел! Я не позволю мужику вмешиваться в государственные дела. Мужик низконизко поклонился премьеру России.

- Хорошо, генерал. Согласен взять твои денежки. Тока вот есть у меня один человечек... С ним прежде посоветуюсь. Через несколько дней Гришка явился к Трепову.

- Переговорил я со своим человечком. Сказал он мне - не бери денег от Трепова, я тебе, Григорий, еще больше дам! Трепов спросил, кто этот "человечек".

- А царь наш, - сказал Распутин и вышел... Трепов продержался только один месяц!

* * *

Теперь, когда Штюрмера не стало, кричали так: "Протопопова - в больницу, а Трепова - на свалку!" Перед Царским Селом встала задача взорвать Думу изнутри, и царица имела платного агента, который за десять тысяч рублей, взятых им у Протопопова, брался это сделать. Грудью вставая на защиту Распутина, депутат Марков-Валяй низвергал с думской трибуны такие ругательства, что Родзянко лишил его слова. Тогда Марков сунул к носу Родзянко кулак и произнес несколько раз - со сладострастием:

- Мерзавец ты, мерзавец ты, мерзавец и болван!

"Он рассчитывал, - писал Родзянко, - что я не сумею сдержаться, пущу в него графином, и по поводу этого скандала можно будет сказать, что Государственную Думу держать нельзя и надо ее распустить... Графин такой славный был, полный воды, но я сдержался!" Дабы утешить оскорбленного Родзянку, его избрали почетным членом университета, а посол Франции украсил его сюртук орденом Почетного легиона (одновременно Палеолог вручил орден и Трепову за то, что тот потребовал удаления Протопопова). Но вот настал день 19 ноября - на трибуну поднялся Пуришкевич.

- Ночи последние не могу спать, - начал он, - даю вам честное слово.

Лежу с открытыми глазами, и мне представляется ряд телеграмм... чаще всего к Протопопову. Зло идет от темных сил, которые потаенно двигают к власти разных лиц...

Над лысиной оратора сразу брякнул колокольчик.

- Прошу не развивать этой темы, - сказал Родзянко.

- Да исчезнут, - возвысил голос Пуришкевич, - Андронников-Побирушка и Манасевич, все те господа, составляющие позор русской жизни. Верьте мне, я знаю, что моими словами говорит вся Россия, стоящая на страже своих великодержавных задач и не способная мириться с картинами государственной разрухи...

- Владимир Митрофаныч, не увлекайтесь!

- В былые столетья, - вырыдывал Пуришкевич, - Гришке Отрепьеву удалось поколебать основы нашей державы. Гришка Отрепьев снова воскрес теперь во образе Гришки Распутина, но этот Гришка, живущий в условиях XX века, гораздо опаснее своего пращура. Да не будет впредь Гришка руководителем русской внутренней и общественной жизни...

Гостевые ложи заполняла публика, было множество дам, все аплодировали.

Завтра его речь (если ее не зарежет думская цензура) появится в печати.

Он был смят и оглушен выкриками:

- Браво, Пуришкевич, браво!

В числе прочих дам Пуришкевича обласкала и баронесса Варвара Ивановна Икскульфон-Гильденбрандт (известная репинская "Дама под вуалью"); чтобы сразу нейтрализовать это горячее выступление, баронесса, кокетничая, предложила Пуришкевичу:

- Умоляю... немедленно... мотор на площади... едем к Григорию Ефимычу! Он так любит все оригинальное...

Пуришкевич не попался на эту удочку и поехал на трамвае домой, чтобы впервые за много дней как следует выспаться. На следующий день его одолевали телефонные звонки. Пуришкевич не хотел ни с кем разговаривать, но вечером жена настояла:

- Тебе что-то хочет сказать князь Феликс Юсупов, а это, Володя, лицо значительное, отказывать ему не стоит...

Юсупов сказал, что сейчас он сдает экстерном экзамены в Пажеском корпусе, а потому 19 ноября не мог лично приветствовать оратора, ибо, нарушив уставы корпуса, посетил бы Думу в штатском.

- Владимир Митрофанович, я хочу с вами побеседовать, но разговор не для телефона. Когда вы можете меня принять?

- Завтра, в девять утра.

Юсупов прибыл на квартиру Пуришкевича и, как родственник императорской семьи, сообщил последнюю придворную новость:

- Моя тетя (царица) грызет ковры от злости. А вы знакомы с Митей? Я имею в виду великого князя Дмитрия Павловича... Он прочел вашу речь и сказал, что вы ошибаетесь. Вам кажется, что если открыть глаза царю, то этим вы спасете Россию.

- А как же иначе? - отвечал Пуришкевич.

- Этого мало, - с милой улыбкой сказал Феликс.

Замешанных в заговоре на жизнь Распутина было много (даже больше, чем нужно), но главных убийц было трое. О них и поведаем в порядке - согласно их титулованию.

* * *

ДМИТРИЙ ПАВЛОВИЧ - великий князь (1891 - 1942).

Единственный сын великого князя Павла Александровича, родного брата покойного Александра III, и, таким образом, двоюродный брат Николая II, который был на двадцать три года его старше и называл кузена запросто - Митей... Мать его была греческой королевной. Отец же известен сложностью матримониальных отношений. Когда его брат, гомосексуалист Сергий, женился на Элле Гессенской (сестре Алисы), Павел поспешил исправить ошибку природы, совершая набеги на пустующий альков своего брата. Гречанка не вынесла измен мужа и, родив Дмитрия, сразу же приняла сильную дозу яда. Павел Александрович, овдовев, утешил себя тем, что стал выступать в качестве актера на любительской сцене.

Митя с сестренкой Машей росли в Москве, отданные на воспитание тете Элле, овдовевшей после взрыва бомбы эсера Каляева. По утрам брат с сестричкой, взявшись за руки, ходили в гимназию, одетые попростецки - в валенки и тулупчики, подпоясанные красными кушаками. Митя освоил привычки уличных мальчишек, и полиция не раз снимала великого князя с "колбасы" уличной конки. Сестра его Маша была силком выдана за принца Зюдерманландского, от которого бежала, оставив в Швеции ребенка, и вышла по страстной любви за офицера Путятина (которого с такой же страстью и бросила). О ней много пишет А. А. Игнатьев в своей книге "50 лет в строю"...

Дмитрий прошел курс офицерской кавалерийской школы, начав службу корнетом в конной лейб-гвардии, позже был шефом 11-го гренадерского Фанагорийского полка. Сиротское положение без отца и матери, общение с патриархальным бытом Москвы сделали Дмитрия очень простым в обращении с людьми, он никогда не заносился своим происхождением. Красивый и стройный юноша, умевший носить мундир и смокинг, Митя пользовался популярностью на вечеринках гвардейской молодежи. Храбро участвовал в боях, став штабс-ротмистром и флигель-адъютантом.

В семье Николая II его считали "нашим". Дмитрий подписывал свои письма к императору не совсем прилично: "Мокро и слюняво амбрасирую твоих детей.

Тебя же заключаю не без некоторого уважения в свои объятия. Твой всем сердцем и телом, конечно, кроме ж..., преданный Дмитрий! Возьми это послание с собой, когда пойдешь с... - соедини приятное с полезным!" В него пылко влюбилась старшая дочь царя Ольга, и в 1912 году они были помолвлены.

Брак был предрешен интересами династии: в случае смерти гемофилитика Алексея эта молодая пара должна занять российский престол. Но Распутин резко восстал против этого брака, доказывая царю, что "Митька болен такой скверной, что ему и руки подать страшно" (это была ложь!). Через великих князей из клана Владимировичей, давно рвавшихся к престолу, Распутин свел Дмитрия с известною московской куртизанкой г-жой М., которая очень ловко вовлекла юношу в серию грязных кутежей, и Ольга, узнав об этом, отказала своему жениху...

К мысли об убийстве Распутина Дмитрий пришел сознательно, желая, как он писал, "дать возможность государю открыто переменить курс, беря на себя ответственность за устранение этого человека... Аликс ему этого бы не дала сделать!". После революции Дмитрий говорил: "Наша родина не могла быть управляема ставленниками по безграмотным запискам конокрада, грязного и распутного мужика... Старый строй должен был неминуемо привести Романовых к катастрофе".

Белоэмигрантские круги в Париже не раз выдвигали Дмитрия в претенденты на русский престол, но великий князь старался держаться в тени. Женился на очень богатой американке, получившей титул графини Ильинской. В годы Великой Отечественной войны, проживая частным лицом в Швейцарии, выступал против гитлеризма и приветствовал Советскую Армию, веря в ее победу.

Умер в марте 1942 года - от туберкулеза.

* * *

Князь Ф. Ф. ЮСУПОВ, граф СУМАРОКОВ-ЭЛЬСТОН (1887 - 1967).

Родился от брака генерала графа Ф. Ф. Сумарокова-Эльстон с последней княжной Зинаидой Юсуповой, - отсюда и возникла его тройная фамилия. По матери наследник колоссальных юсуповских богатств, остатки которых сейчас в СССР представляют известные музеи-заповедники, наполненные сокровищами искусства. Главной фигурой в семье была его мать, очень умная и стойкая женщина. Валентин Серов оставил нам облик этих людей на портретах (отца - с лошадью, матери - со шпицем, а самого Феликса изобразил с английским догом).

Молодой Юсупов окончил Оксфордский университет, имел тяготение к литературе. Был кумиром золотой молодежи, имел прозвище русский Дориан Грей, а непомерное почитание Оскара Уайльда привело его к извращению вкусов. К Распутину в 1911 году Феликса привело не любопытство (как он писал), а то, что Распутин взялся излечить его от "уайльдовщины". Гришка лечил так: раскладывал жертву на пороге комнаты и порол ремнем до тех пор, пока наш Дориан Грей не молил о пощаде. (Протокол следствия по делу Ф. Ф. Юсупова донес до нас слова Распутина, сказанные им князю: "Мы тебя совсем поправим, только еще нужно съездить к цыганам, там ты увидишь хорошеньких женщин, и болезнь совсем пройдет".) Историк Н. М. Романов, знавший тайны высшего света, писал: "Убежден, что были какие-либо физические излияния дружбы в форме поцелуев, взаимного ощупывания и возможно... еще более циничного.

Насколько велико было плотское извращение у Феликса, мне еще мало понятно, хотя слухи о его похотях были распространены".

В 1914 году Ф. Ф. Юсупов сделал предложение великой княжне Ирине; племянница царя, девушка удивительной красоты, до безумия влюбилась в Юсупова, а ее родители дали согласие на брак. Но Распутин опять вмешался, противореча: "Нельзя, - говорил он, - Феликсу на Иринке женихаться, потому как он мужеложник поганый и детей не будет у них". Однако богатства Юсуповых были значительнее богатств Романовых, и это решило судьбу. Из своей самой крупной в мире коллекции драгоценных камней Феликс выбрал для невесты диадему и колье, каких не было даже у императрицы; подарки жениха занимали несколько стендов, напоминая ювелирный магазин, а потому Романовы искренно считали, что Ирина сделала выгодную партию, о какой только можно мечтать...

Женившись, Феликс забыл свои скверные привычки, стал хорошим отцом и мужем, а Распутина с тех пор он лютейше возненавидел и до осени 1916 года больше с ним не встречался.

После революции, оставив в России все свои несметные богатства, Юсуповы поначалу эмигрировали в Рим, где открыли белошвейную мастерскую. Отец так ничего и не понял, продолжая бубнить: "Я говорил государю: мол, немцам народ не верит, окружите себя русскими, а он... Ну и началась кутерьма!" А княгиня Зинаида Юсупова восприняла перемену жизни как закономерное явление диалектики и никогда не порицала случившееся на родине. "Мы сами и виноваты", - говорила она. Влияние матери сказалось и на сыне: Феликс отказался вступить в белую гвардию, не стал участвовать в гражданской войне.

В эмиграции он часто нуждался: так, например, в Париже он с женою ходил обедать в ресторан, съедая пулярку по-юсуповски, которую - ради рекламы! - им подавали даром. Скоро в нем проявился недюжинный талант живописца, и Феликс писал странные, но оригинальные картины. Издал два тома мемуаров - "До изгнания" и "В изгнании" (отрывки из них печатались в советской прессе).

До самых преклонных лет князь сохранил небывалую живость и юношескую стройность, он румянился и подкрашивал губы, любил принимать живописные позы (очевидно, не мог изжить в себе юношеские повадки Дориана Грея).

Когда разразилась война и Гитлер напал на СССР, Юсупову пришлось выдержать очень серьезный экзамен на мужество и доказать, что он действительно любит свою Родину. Фашисты активно заманивали его к себе на службу. Юсупов с отвращением (которого даже не скрывал) отказался! Немцы обещали ему, жившему впроголодь, вернуть уникальную драгоценность рода Юсуповых - черную жемчужину, стоившую миллионы долларов, которая хранилась в берлинских банках. Юсупов отказался и от жемчужины! Наконец, гитлеровцы предложили Юсупову... российскую корону, но и в этом случае Феликс не согласился служить врагам Отчизны.

После войны он с Ириною поселился в заброшенной конюшне Парижа, на улице Пьер-Жерен, 38-бис; крыша текла, и старики спали, растворив над собою зонтики. Феликс был по-прежнему строен, как юноша, только у него болели глаза, и он стал носить дымчатые очки. Конюшню князь своими руками превратил в уютный жилой дом, украсив его стены портретами своих предков... Феликсу Феликсовичу было уже семьдесят восемь лет, когда его навестили советские журналисты, которым он заявил, что еще не потерял надежды побывать в гостях на любимой Родине. Кстати, он спросил, что сейчас находится в его бывшем дворце на Мойке, где он убивал Гришку Распутина.

- Дом ленинградского учителя, - ответили ему...

Осенью 1967 года советские газеты известили читателей о смерти князя Ф. Ф. Юсупова, графа Сумарокова-Эльстон в возрасте восьмидесяти лет. Этот знак внимания оказан князю, очевидно, как патриоту, который, сохранив достоинство аристократа, никогда не унизил себя до того, чтобы вмешиваться в заговоры против своей Отчизны... Мир праху его!

* * *

Владимир Митрофанович ПУРИШКЕВИЧ (1870 - 1920).

За этим человеком не числилось громких титулов, но за ним стояла поддержка думских кругов и страшная сила черносотенного аппарата. Это был оригинальный и яркий мракобес реакции! О нем следует говорить спокойно, чтобы не впасть в грубо-обличительный тон, - грамотный советский читатель сам сделает выводы.

Пуришкевич - внук крестьянина, сын протоиерея, уроженец Бессарабии, мелкий землевладелец. Учился в университете, окончил историко-филологический факультет. Писал остроумные пародии, всегда был склонен к иронизированию серьезных вещей. Служил мелким чинушей в МВД (при хозяйственном департаменте), являлся идейным основателем "Союза русского народа", а когда в нем произошел раскол, он образовал свою партию - "Палату архангела Гавриила". Избирался депутатом в Думу трижды и, выходя на трибуну, выворачивал перед обществом свое реакционное нутро без маскировки, никогда не притворяясь передовой и светлой личностью. Его речи никогда не отвечали запросам русского общества, но зато имели острый характер и потому привлекали к себе внимание. По-своему (на монархический лад) Пуришкевич глубоко и надрывно любил Россию, он искренне страдал за неудачи русского народа, в его поступках никак нельзя отнимать мотивов "духа и сердца" (карьеристом он никогда не был!).

Убежденный враг народной демократии, он был также страстным врагом и лево-буржуазных партий. Своих реакционных взглядов не скрывал, видимо, не считая эти взгляды "дурной болезнью", которой следует стыдиться. А сам болел этой болезнью и много лет подряд лечился сальварсаном... Впрочем, был женат, имел двух сыновей, выпивал в меру, считался хорошим семьянином. О нем вспоминали потом, что "он обладал громадной инициативой, чрезвычайно обширным и разносторонним образованием и начитанностью в истории и классической литературе, большим ораторским талантом, обнаруживал на всех поприщах не совсем обычную для русских неутомимую деятельность...". С началом войны Пуришкевич заявил, что, пока льется кровь, он отказывается от политической борьбы. На свои личные деньги основал санитарный поезд, работу которого и возглавлял, спасая жизнь раненных на фронте. Средь военной публики Пуришкевич пользовался заслуженным уважением. При пенсне и лысине, он был отличным стрелком из револьвера, что и сыграло большую роль в сцене убийства Распутина.

Февральскую встретил враждебно, выступая за свержение Керенского, за реставрацию монархии. Скрываясь от ищеек, сбрил усы и бороду, сделавшись неузнаваемым. Керенский велел арестовать его как "врага народа". Когда охранники явились на Шпалерную, дом № 32, Пуришкевич сам же открыл им двери.

- Пуришкевича ищете? Нет его, канальи поганого...

И сам, со свечкою в руках, водил агентов Керенского по квартире, говоря, что негодяй Пуришкевич смылся. А когда охранники спускались по лестнице, он не выдержал (в нем проснулся юморист, желающий повеселиться над людской глупостью):

- Дураки, ведь я и есть тот самый Пуришкевич!

- Не морочь голову, Пуришкевич-то с бородой... - А для чего же тогда существуют парикмахерские?

Со словами "там разберутся" его схватили. Керенский держал Пуришкевича в тюрьме, как своего личного врага, а Октябрьская революция отворила перед ним двери тюрьмы. Пуришкевич с борьбы против Временного правительства мгновенно переключился на борьбу с Советской властью. В ноябре был раскрыт обширный заговор, возглавляемый Пуришкевичем, и открытый суд Петроградского ревтрибунала приговорил его к четырем годам принудительных работ. Но 1 мая 1918 года Пуришкевич был освобожден (В его характере была одна черта - искренность, которая многих подкупала. Известный чекист Я. X. Петерс, член ЦК ВКП(б) и соратник Дзержинского, писал о причинах освобождения Пуришкевича, что он "держался хорошо, в результате произвел впечатление на некоторых товарищей, и когда вопрос (о нем) обсуждался в коллегии, то, благодаря одному воздержавшемуся, он остался жив..." (статья Я. X. Петерса "10 лет ВЧК - ОГПУ") и тут же отъехал на юг страны, где в Ростове-на-Дону стал издавать черносотенную газету "Благовест". Одновременно он выпустил свою нашумевшую книгу об убийстве Распутина и продавал ее за пятнадцать рублей. Часть тиража книги он сдал на хранение в кафешантан Фишзона (где пела Иза Кремер и где убили Борьку Ржевского). Сионисты, нежно припавшие к трупу Распутина, гонялись за книжкой Пуришкевича, чтобы облить ее керосином и сжечь.

Симанович в кабаре Фишзона уничтожил массу экземпляров. Пуришкевич открыл по нему огонь из револьвера на улице. Но "лутший ис явреив" имел свою охрану из девяти человек, и нападение было отбито. Деникинская контрразведка, как это ни странно, всегда была на стороне Симановича, а Пуришкевича за покушение выслали...

Вскоре он объявился в Новороссийске с целой серией публичных докладов на тему о "грядущем жидовском царстве". Сионисты, чтобы сорвать доклад, напустили на него лже-матроса Баткина, колчаковского агента, о котором я уже писал в романе "Моонзунд" и повторяться не буду. Лекция была сорвана, а на другой день Пуришкевич опять стрелял в "лутшаго ис явреив". Симанович бежал, ища спасения у белогвардейского коменданта города.

Пуришкевич заболел тифом... и тут произошло необъяснимое. Его отвезли лечиться в еврейский госпиталь. "Врачебный персонал лазарета состоял исключительно из евреев, поэтому принятие в него Пуришкевича вызвало много толков... В лазарете, - писал Симанович, - раздавались замечания, что не стоит о нем заботиться". К удивлению врачей, Пуришкевич очень быстро пошел на поправку, удивляясь тому, что угодил в самый центр того "царства", против которого выступал. Но выздороветь ему не дали! Пуришкевичу был поднесен бокал шампанского, от которого он тут же скончался. "Признаться, - заключил Симанович, - известие о его смерти я принял с большим облегчением". После Пуришкевича остались две книги. Судьба жены и детей неизвестна.

* * *

Когда анкета на убийц заполнена, я скажу главное: к этому времени уже окончательно вызрел заговор. Был задуман тронный переворот, каких уже немало знала история русской династии.

Убийство Распутина стояло в первом параграфе заговора! А затем на Царское Село должны двинуться четыре гвардейских полка, чтобы силой штыков заставить царя отречься от престола. Если откажется - убить! Алису упрятать в монастырское заточение. Царем объявить наследника Алексея (под регентством дяди Николаши).

Буржуазия, рвавшаяся к власти, была извещена о перевороте. Военная хунта выдвигала в регенты царского брата Михаила с его женою Натальей Брасовой.

Монархистам из этого плана удалось исполнить лишь пункт № 1, но до последнего они так и не добрались: две революции подряд разломали самодержавие, и его обломки оказались разбросаны по всему миру.

Феликсу мать внушала, что "теперь поздно, без скандала уже не обойтись", от царя Надо потребовать "удаления управляющего (так она звала Распутина) на все время войны и невмешательства Валиде (это про царицу) в государственные вопросы. И теперь я повторяю, что, пока эти два вопроса не будут ликвидированы, ничего не выйдет мирным путем, скажи это медведю Мишке (то есть Родзянке) от меня...". Мать дала понять сыну, чтобы крови он не боялся!

Я склонен думать, что сильный моральный нажим со стороны княгини Зинаиды сыграл решающую роль; если при этом вспомнить, что княгиня уже давно замышляла убийство Распутина, щедро раскрыв свой кошелек перед А. Н. Хвостовым, то справедливо считать, что она же и толкнула сына на мысль о физическом истреблении, "управляющего"... Это на нее похоже! Зинаида Юсупова до самой смерти гордилась, что ее сын убивал Распутина.

Речь Пуришкевича, прозвучавшая 19 ноября, была лишь отправной точкой для перехода к действию. Однако еще задолго до этого Феликс начал искать пути к сердцу Распутина, снова установив с ним приятельские отношения; при этом он действовал через Муньку Головину, которая была рада возвращению князя в распутинскую компанию. Помирившись с Гришкой, Феликс направил свои аристократические стопы к "общественности", пытаясь в ее среде найти поддержку своим криминальным планам.

Он повидался с думским кадетом В. А. Маклаковым (братом бывшего министра внутренних дел Н. А. Маклакова) и напрямик сказал ему, что согласен отдать миллион, не задумываясь, любому типу, который согласится укокошить Распутина.

- Неужели, - спросил Юсупов, - нельзя найти очень хорошего убийцу, вполне надежного и благородного человека?

- Простите, князь, но я никогда не держал бюро по найму убийц, - отвечал Маклаков. - А как юрист могу сказать одно: убийство - вещь простая, зато возня с трупом - вещь сложная. Такие дела не так делаются!

Наемные убийцы миллион от вас загребут, а за полтинник на пиво продадут вас полиции.

Разговор происходил на квартире Маклакова.

- Я бы и сам, - признался Феликс, - охотно угробил Гришку, но тут, понимаете, выпала экзаменационная сессия. Сдаю экзамены в Пажеском, приходится много зубрить... Просто некогда!

Маклакова стала мучить "гражданская совесть".

- Мне так неловко, что я отказываюсь от участия в замышляемом вами подвиге на благо Отечества. Чтобы вы не подумали обо мне скверно, я внесу достойный вклад в великое дело устранения с земли русской этой гнусной личности - Распутина!

Сказав так, юрист подарил Юсупову гимнастическую гирю в несколько фунтов весом, отлитую из чистого каучука.

- Простите, Василий Алексеич, а... зачем она мне?

- Как зачем? - возмутился блюститель закона. - Да такой гире цены нет! Вы берете ее вот так (Маклаков показал), размахиваетесь и со всей силы трескаете Гришку по кумполу... Бац! Еще удар, третий - и перед вами уже не Гришка, а его хладный труп! Как видите, убийство дело простое, но я еще раз подчеркиваю, что предстоит утомительная возня с кадавром убитого...

Юсупов гирю взял, не сыскав более весомой поддержки в среде "общественности". Маклаков раскрыл лицо подлинного либерала: показал, как надо убивать, даже вручил орудие убийства, но сам, опытный юрист, от кровопролития уклонился Пуришкевич же не боялся замарать руки!

* * *

Санитарный поезд Пуришкевича стоял в тупике товарной станции Варшавского вокзала, загружаясь по мере сил медикаментами и продуктами, чтобы в исходе декабря снова отправиться за партией раненых в Яссы...

Юсупов сдавал экзамены, а Пуришкевич был занят беготней по всяким хлопотам.

Однако они находили время для встреч, взаимно дополняя друг друга (Юсупов был собран и сдержан, а Пуришкевич горяч и быстро загорался). Феликс тихим голосом говорил, что время речевой терапии кончилось - пришел момент браться за хирургический нож...

21 ноября Пуришкевич вечером посетил Юсупова в его дворце на Мойке, и хозяин предупредил его, что квартира Распутина - мало подходящее место для расправы с ним:

- Толчется уйма народу, лучше убивать у меня. Пуришкевич заметил, что напротив дворца, за каналом Мойки, виднелось здание полицейского участка:

- Услышат драконы выстрелы и сразу сбегутся.

- Нужен яд, - ответил Юсупов, после чего они спустились в подвальное помещение дворца. - А здесь можно стрелять...:

Подвал был необжит, и Пуришкевич сказал, что нельзя же Распутина принимать в подвале: он сразу почует неладное.

- Не волнуйтесь, - мило улыбнулся князь, - я уже нанял мастеров, и скоро этот подвал они превратят в роскошные апартаменты... Здесь я дам Гришке последний ночной раут!

Во дворец на Мойке прибыл стремительный, румяный с мороза Дмитрий Павлович, явился и капитан Сухотин, внешне неповоротливый, серьезный офицер, недавно вышедший из госпиталя после тяжелого ранения. Пуришкевич сказал им, что у него в поезде служит приятель, который тоже пойдет на убийство Распутина.

- Это доктор Станислав Лазоверт, поляк и хороший человек, получил за храбрость два Георгия, отличный автомобилист.

Юсупов стал развивать план убийства.

- Распутин относится ко мне хорошо и любит, когда я бываю у него, ему нравится, как я пою романсы под гитару. Я ему сказал, что моя жена Ирина хотела бы с ним познакомиться, и он сразу загорелся... Ирины нет в Питере и не будет! Она с нашей маленькой доченькой дышит кислородом в Крыму, где собралась сейчас вся моя родня. Но я уже сказал Распутину, что Ирина скоро приедет и тогда они могут повидаться.

Великий князь Дмитрий заговорил об охране:

- Ее не проведешь! Помимо Ваньки Манасевича, который крутится на Гороховой, Гришку, как мне удалось выяснить от полиции, ежедневно берегут двадцать четыре агента.

Юсупов напомнил, что Распутина охраняют еще и "банковские" агенты. Он, кажется, спутал. Не банковские агенты, а тайная агентура Симановича, который из сионистского подполья берег Распутина, - как зеницу ока... Пуришкевич закрепил общий разговор, предложив всем встретиться 24 ноября:

- В десять вечера в моем вагоне...

За эти дни он вовлек в заговор доктора Лазоверта, и тот охотно согласился устранить Гришку с помощью цианистого калия. В вагоне-библиотеке, опустив на окнах плотные шторы, Пуришкевич принял заговорщиков, и два часа подряд они обсуждали предстоящее убийство - в деталях. Выяснилась, что Маклаков был прав, когда говорил, что возня с трупом - дело сложное. Сообща решили, что вода все грехи кроет: Распутина лучше всего засунуть под лед. Но для этого надо отыскать прорубь.

- Он же всплыть может, - говорил Пуришкевич, - значит, необходимы гири и цепи... Впрочем, я это беру на себя. А у вас, князь, как подвигается дело с ремонтом подвала?

- Монтеры уже налаживают электропроводку.

- Гришку, - сказал Дмитрий Павлович, - так ведь просто в воду не швырнешь. Надо во что-то завернуть, антихриста!

- Не пожалею даже любимого ковра, - согласился Юсупов и передал Лазоверту цианистый калий (часть яда была в кристаллах, а частично яд был уже разведен во флаконе).

- Откуда он у вас? - полюбопытствовал врач.

- Это еще один щедрый дар конституционно-демократической партии:

Маклаков отдарился сначала гирей, теперь ядом.

Расходились, как и положено убийцам, ровно в полночь. Следующую встречу назначили на 1 декабря; Пуришкевич обещал все-таки втянуть Маклакова в заговор, а Юсупов хотел поговорить на эту же тему с Родзянкой:

- Дядя Миша, как-никак, мой родственник...

28 ноября Пуришкевич снова заехал к Юсупову на Мойку, чтобы осмотреть работы в подвале. Войдя во дворец с главного подъезда, он был поражен громадной свитой княжеской челяди.

- Вы что? И Гришку так же встречать будете?

- Да нет, - засмеялся Юсупов, - я всех холопов разгоню к чертовой матери, оставлю лишь двух дежурных солдат.

Осмотрев подвал, Пуришкевич спросил о Родзянке - согласен ли думский "медведь" ломать Гришкины кости?

- Дядя Миша от души благословил всех нас, сказал, что рад бы и сам удушить Гришку, но уже староват для этого дела.

- Ладно, а я сегодня нажму на Маклакова. Одной только гирей и ядом он от меня не отделается...

Пуришкевич посетил Таврический дворец, где усадил Маклакова под бюст царя-освободителя Александра II и долго втолковывал кадету, какая благородная задача стоит перед ними:

- Спасти Русь от этого чалдона... вы согласны? Маклаков сложил ладони, как католик на молитве.

- Владимир Митрофаныч, душа вы моя! Обещаю дам, что, когда вас схватят, я все свои юридические познания и весь опыт адвоката приложу к тому, чтобы вытащить вас из петли. Но убивать я... не умею! И очень прошу: сразу после убийства Гришки дайте шифрованную телеграмму из двух слов "когда приезжаете", тогда я пойму, что Гришка - ау, и смогу вздохнуть свободно... Пуришкевич обругал кадета "кадетом"! Огорченный, он гулял с папиросой по Екатерининскому залу, когда его остановил националист Шульгин, попросивший у него прикурить.

- А вот новость! - сказал он. - Вашу речь от 19 ноября в Царском сочли крамольной и сейчас выпирают со службы сановников, которые отозвались о ней положительно...

Пуришкевич пытался и Шульгина втянуть в заговор, но Шульгин сказал вещие слова:

- Разве корень зла только в Распутине? Какой смысл убивать змею, которая давно ужалила? Яд распутинщины уже всосался в кровь нашей империи, и монархию ничто не спасет. Допускаю, что вы убьете Распутина, но разве в России станет лучше? Поздно вы схватились за топоры... Надо было еще в пятом!

В эти дни Юсупов, ведя оживленную переписку с сородичами, сообщил Ирине о намерении убить Распутина, и жена одобрила его замысел (она отвечала ему из Кореиза: "Главное - гадость, что ты решил все без меня. Не вижу, как я могу теперь участвовать, раз все уже устроено. По-моему, это дикое свинство...").

Ночью, ложась спать, Пуришкевич о том же поведал своей супруге:

- Тебе, дорогая, в ночь убийства предстоит не спать. Ты должна как можно жарче истопить печку в вагоне, привезут одежду Распутина, которую ты испепелишь во прах...

Утром доктор Лазоверт завел на морозе один из автомобилей санитарного поезда, которые обычно возились на платформах, и отвез Пуришкевичей на Александровский рынок, где супруга купили гири и цепи. Потом Пуришкевич с Лазовертом колесили по городу, высматривая проруби в реках и каналах. Стоял жестокий морозище, оба продрогли в машине и еле отогрелись коньяком. Они отыскали лишь два места для сокрытия трупа: одно на Средней Невке возле моста, перекинутого на острова, другое - слабо освещенный по вечерам Введенский канал, идущий от Фонтанки к Обводному, мимо Царскосельского вокзала... При сильном морозе только там чудом уцелели незамерзшие проруби!

Хотя в тайну заговора было посвящено немало посторонних лиц, никто из них не проболтался. Болтуном оказался сам... Пуришкевич, у которого наблюдалось "отсутствие задерживающих умственных центров". Аарон Симанович пишет, что заговор от самого начала раскрыл его тайный агент Евсей Бухштаб, который был "дружен с одним врачом по венерологическим болезням, фамилию которого я не хочу называть (Это был доктор Файнштейн.)...он имел клинику на Невском проспекте. Пуришкевич у него лечился сальварсаном". После речи в Думе 19 ноября сионисты были очень встревожены; Бухштаб поручил венерологу Файнштейну узнать - ограничится ли Пуришкевич речью или перейдет к активным действиям? После очередного вливания сальварсана Пуришкевич прилег на кушетку, а Файнштейн умышленно завел разговор о Распутине; экспансивный и взрывчатый Пуришкевич тут же намолотил, что он устранит Распутина, а вся Дума, во главе с Родзянкой, с ним солидарна.

- А скоро ли это случится? - спросил венеролог.

- Очень скоро, - заверил его Пуришкевич...

Симанович сразу созвонился с Вырубовой, прося ее передать царю, чтобы в Ставку вызвали Файнштейна, который и доложит подробности; он поехал потом на Гороховую, где сказал Распутину такие слова: "Поезжай немедленно к царице и расскажи, что затевается переворот. Заговорщики хотят убить тебя, а затем очередь за царем и царицей... Скажи папе и маме, чтобы дали тебе миллион английских фунтов, тогда мы сможем оставить Россию и переселиться в Палестину, там можем жить спокойно. Я тоже опасаюсь за свою жизнь. Ради тебя, - закончил речь Симанович, - я обрел много врагов. Но я тоже хочу жить!"

Распутин, думая, выпил две бутылки мадеры.

- Еще рано, - сказал, - пятки салом мазать. Погожу и царей тревожить.

Ежели наши растократы на меня ополчатся, я сделаю так, что весь фронт развалится за одну неделю... Вот те крест святой: завтрева немцы будут гулять по Невскому!

Но Пуришкевич, проболтавшись о заговоре, не раскрыл участников его - и это спасло все последующие события.

* * *

Юсупов сознательно зачастил в гости к Распутину, а тот, доверяя ему, вполне искренно говорил:

- Министером тебе бы! Хоть, сделаю?..

В белой блузочке, покуривая папиросы, в уголке дивана сидела, поджав ноги, Мунька Головина - слушала мужской разговор. Феликс осторожно выведывал у Распутина - каковы цели того подполья, которое им управляет; выяснилось, что людей, работающих на пользу сепаратного мира, Гришка называет зелеными:

- А живут энти зеленые в Швеции.

- У нас на Руси тоже есть зеленые? - спросил князь. Распутин подпустил загадочного туману:

- Зеленых нет, а зеленоватых полно. У меня, брат, друзья не тока дома.

За границей тоже людишки с башками водятся... Он просил Юсупова петь под гитару, и князь пел:

К мысу радости, к скалам печали ли,

К островам ли сиреневых птиц,

Все равно, где бы мы ни причалили,

Не поднять нам усталых ресниц...

Муньке нравилось, а Распутин кривился:

- Не по-нашенски... нам бы чего попроще!

В угоду ему Феликс заводил мещанское занудство:

Вечер вечереет. Приказчицы идут.

Маруся отравилась - в больницу повезут.

В больницу отвозили и клали на кровать,

Два доктора, сестрички пытались жизнь спасать.

Спасайте не спасайте, мне жизнь не дорога!

Я милого любила - такого подлеца...

- Вот это - наша! - радовался Распутин. Наманикюренные тонкие пальцы потомка Магомета и поклонника Оскара Уайльда брызнули по струнам.

Маруся ты, Маруся! Открой свои глаза,

А доктор отвечает: "Давно уж померла".

Пришел ее любезный, хотел он навестить,

А доктор отвечает: "В часовенке лежит".

Кого-то полюбила, чего-то испила,

Любовь тем доказала - от яду померла...

Бывая на Гороховой, князь внимательно изучал расстановку шпиков департамента полиции, интересовался, насколько точно они информированы об отлучках Распутина из дома. Вскоре Гришка начал проявлять горячее нетерпение:

- Слушь, Маленький! (Так он называл Юсупова.) А когдась Иринка-то из Крыма приедет? Говорят, красовитая стала. Обабилась, как дочку-то родила.

Ну вот... устрой!

1 декабря заговорщики еще раз встретились в поезде Пуришкевича; князь Феликс сказал, что надо кончать с Распутиным поскорее, ибо он сам торопит события, и если дело затянется, то это наведет его на подозрения. Пуришкевич настаивал на том, что пора назначить точную дату убийства. Но тут великий князь Дмитрий, полистав записную книжку, извинился:

- Я ведь человек светский, а значит, сам себе не принадлежу. До шестнадцатого декабря у меня все вечера уже расписаны. Юсупов приятельски взглянул в его книжку.

- Митя, а вот пирушка... можно отказаться?

- Да никак! Встреча с товарищами по фронту.

- Итак, остается шестнадцатого декабря? - спросил Владимир Митрофанович.

- Ну что ж. Давайте так. За эти дни надо успеть многое еще сделать.

Шестнадцатого я нарочно приглашу членов Думы осмотреть мой поезд - для отвода глаз. А вы, князь, не забудьте поставить граммофон, который бы заглушал лишние шумы... Кстати, есть у Распутина любимая пластинка?

- Есть. Вы удивитесь - "Янки дудль дзнди".

- Отлично. Собираемся по звонку. В телефон надо сказать пароль: "Ваня приехал". А сейчас, господа, мы прощаемся...

В канун убийства доктор Лазоверт перекрасил автомобиль сан-поезда, замазав на его бортах личный девиз Пуришкевича "Semper idem" ("Всегда тот же"). Пуришкевич съездил в тир лейб-гвардии Семеновского полка, где из своего испытанного "соважа" выбил десять очков из десяти возможных по малозаметным подвижным целям.

Вечером, вернувшись в вагон-библиотеку, он заварил чай покрепче и примерил на руку стальной кастет. Подумал вслух:

- На худой конец можно и горшок ему расколоть...

Перед сном он читал оды Горация (в подлиннике), со вкусом декламируя по-латыни: "Не спрашивай, не выпытывай, Левконоя, нам знать не дано, какой конец уготовили тебе и мне боги..."

За стенкой вагона свирепел лютейший мороз.

В канун своей гибели Распутин добился того, чего не всегда удавалось добиться даже многим столбовым дворянам: его младшая дочь Варька была помещена императрицей в Институт благородных девиц (так назывался тогда Смольный институт); по екатерининскому статусу института смолянками могли стать лишь девицы благородного происхождения, деды и прадеды которых отличились по службе или на полях сражений. Слухи об этом небывалом ордонансе шокировали русское общество, вызвав возмущение не только среди столичной аристократии, но и среди всех мало-мальски мыслящих людей...

Вскоре Варька приехала к отцу, жалуясь, что в Смольном кормят очень плохо, она голодная, кругом болтают по-французски, передник носить велят, но сморкаться в него не позволяют, подруг нету, все смолянки воротятся, говорят; что от нее пахнет свеженарубленной капустой... Отец дал дочери разумный совет:

- Ежели они там все такие благородные, так и ты, Варюшка, будь благородной. Слюней во рте поднакопи да харкни в рожу энтим подруженькам, чтоб оне, стервы, тебя зауважали!

Кажется, совет имел практическое применение, после чего начался стихийный отлив смолянок из института. С утра до ночи подъезжали кареты и коляски - родители спешили забрать дочерей из благородного заведения, которое стало распутинским. В эти дни на квартире Распутина отчетливо прозвучал выстрел - это покончил с собой жених Варвары, офицер Гиго Пхакадзе; причина самоубийства осталась невыясненной.

- Неприятная штука, - рассказывал Распутин. - Сижу себе, кум королю, ни хрена не думаю, вдруг - тресь! Пожалте. Я даже не сразу допер, что стряслось. Вышел. Он лежит... дурак! Нет того, чтобы на улицу выйтить. Нашел место, где пуляться...

* * *

Вплоть до 16 декабря он жил как обычно. Следил за нравственностью своих поклонниц, требуя от них, чтобы не носили корсетов и бюстгальтеров.

Съедал по дюжине круто сваренных яиц, а скорлупу дамы разбирали по ридикюлям, считая ее божественной. Вырубова подавала на ломте хлеба соленый огурец, от которого старец лишь откусывал и отдавал ей обратно. Аннушка доедала огурец с невыразимым выражением восторженного благоговения на лице - круглом, как суповая тарелка. Если же дамы становились слишком навязчивы, Распутин не стеснялся с ними:

- Отстань от меня, тварь паршивая! Расшибу...

Дамыэмансипэ нисколько не обижались. Мунька Головина и Анюта Вырубова, как министры Распутина, занимали на Гороховой почти официальное чиновное положение, и на них (давно к ним привыкнув) он не обращал мужского внимания.

Сейчас, после Сухомлиновой, в его сердце (а точнее, в постели) пригрелась очень ловкая авантюристка Софья Лунц, на которую падает подозрение в распространении тех фальшивых русских денег, что фабриковались в империи кайзера. Эта верткая дама, поддержанная Распутиным, мертвой хваткой уже вцепилась в Протопопова; Лунц желала сущей ерунды - возглавить в России "общественную разведку" по сбору информации о настроениях в публике, и Распутин горячо одобрял эту идею... Софья Лунц - самая темная из любовниц Гришки! С ее помощью шайка Симановича влезала в потаенное чрево тайного сыска, а Протопопов не понимал, что сионисты подбирали ключи к секретным сейфам МВД, чтобы потом подчинить своим планам весь аппарат министерства - самого влиятельного!

С декабря, путем немыслимых интриг и настойчивости императрицы, из тюрьмы был выпущен Митька Рубинштейн, который сразу же подарил Распутину за хлопоты пятьсот тысяч рублей. Алиса не удержалась и, роняя престиж своего самодержавного положения, лично отправила телеграмму: "СИМАНОВИЧ, ПОЗДРАВЛЯЮ - НАШ БАНКИР СВОБОДЕН. АЛЕКСАНДРА".

Распутин велел Митьке Рубинштейну дать взятку и Добровольскому...

В этот же день Мунька Головина позвонила Добровольскому, приглашая его на Гороховую. Тот явился, как приказано, испытывая робкое дрожание всех членов.

- Вот что, паренек, - сказал Гришка сенатору, - бери ноги в руки и мотай в Царское, я из тебя человека сделаю.

Скороход царицы встретил "паренька" на перроне вокзала, сопроводил на дачу Вырубовой. "А сбоку, - рассказывал Добровольский, - стояла ширмочка.

Из-за этой ширмочки вдруг встает сестра милосердия, и я узнаю императрицу..." Тут старый вор и картежник узнал, что его ожидает пост министра юстиции. Столица наполнялась слухами - самыми мрачными, самыми фантастическими. Всюду открыто муссировалась последняя телеграмма Распутина, которую он послал императрице: "ПОКА ДУМА ДУМАЕТ, У БОГА ВСЕ ГОТОВО: ПЕРВЫМ БУДЕТ ИВАН, ВТОРЫМ НАЗНАЧИМ СТЕПАНА". Из отставки поднимались тени диктаторов - Ивана Щегловитова - в премьеры, а Степана Белецкого - в главные инквизиторы империи. Добровольский и Протопопов проводили ночи у мадам Рубинштейн; отчаянные спириты, они выведывали на том свете, что им делать на этом свете. А императрица слала отчаянные телеграммы в Ставку, чтобы муж срочно спихнул министра юстиции Макарова, ибо Добровольский уже взопрел на распутинских дрожжах и квашня лезла через края кадушки...

"Действуй!" - заклинала она.

Действовал и Манасевич-Мануйлов; хотя Протопопов из тюрьмы его освободил, но министр юстиции Макаров, верный букве закона, продолжал под Ванечку подкопы, и это пугало Распутина:

- Коль тебя ковыряют, так и до меня, гляди, доковыряются. А я, брат, сплетен не люблю... ну их!

К заветной цели Ванечка избрал косвенный путь. Возле магазина золотых вещей Симановича остановился придворный автомобиль, из него вылезла, опираясь на палку, хромающая Вырубова, за нею - Ванечка в богатой шубе нараспашку.

- Нам нужен бриллиант, - сказала Анютка.

Аарон Симанович - это не Шарль Фаберже; я уверен, что Симанович не смастерил бы паршивой брошечки, он был только скупщик и перекупщик, ценивший бриллианты не за игру света в ракурсах призмовых граней, а лишь за количество каратов, с которыми он обращайся, как дворник с дровами, распиленными и расколотыми на продажу... Вырубова сама, не доверяя вкусу ювелира, выбрала бриллиант, а Ванечка уплатил за него пятьдесят тысяч рублей.

- Для жены или для Лермы? - спросил его Симанович.

- Бери выше, - отвечал тот, довольный...

Этот бриллиант он торжественно вручил старшей дочери Распутина - Матрене, и подарок оценили как надо. 14 декабря Николай II военным засекреченным шифром передал свой приказ Макарову: "ПОВЕЛЕВАЮ ВАМ ПРЕКРАТИТЬ ДЕЛО О МАНУЙЛОВЕ И НЕ ДОПУСТИТЬ ЕГО СУДА. НИКОЛАЙ". Министр юстиции при этом заметил:

- Если дело дошло до того, что мне отрубают руки, протянутые к заведомым уголовникам, значит, империя доживает последние дни... По сути дела, империи уже нет - империя умерла!

* * *

В подъезде распутинского дома охрана дулась в карты.

- Бью маза... у тебя шестерка? Пики!

Очередь просителей на прием к Распутину иногда начиналась от подъезда и тянулась до его квартиры на третьем этаже, просители забивали прихожую.

Распутин, покрываясь бисерным потом, с матюгами, лая всех, карябал "пратеци". Иногда же филеры еще внизу лестницы предупреждали просителей:

- Сегодня приема нет - пьян в доску!

- Когда же он проспится?

- А черт его знает! Заходи завтрева.

- Вы уверены, что он будет трезвым?

- Мы уже давно ни в чем не уверены... Пики!

Синодальный чиновник Благовещенский не оставил по себе следов в русской истории. Но он был, увы, соседом Распутина по квартире, и, так как ему постоянно мешали шум, крики пьяных и вопли цыганских оркестров, то он решил отомстить Распутину... опять же в истории! Окно его кухни выходило как раз на окна распутинской квартиры, что давало возможность Благовещенскому наблюдать быт Распутина, так сказать, изнутри. Придя со службы, чиновник занимал свой пост возле окна и дотошно, как полицейский шпик, фиксировал на бумаге хронику распутинской жизни. Автор хроники давно канул в Лету, а дело его осталось:

"...веселое общество. Пляска, смех. К 12 ночи пришел струнный оркестр, человек 10 - 12. Играли и пели опереточные мотивы. Неоднократно пропеты грузинские песни. Повторена после шумных оваций "Песнь о вещем Олеге" с выкриками "Здравия желаем, ваше превосходительство!". Распутин разошелся вовсю и плясал соло. Прибегали на кухню за закусками, фруктами, бутылками вина и морсом гости, больше дамы и барышни, очень оживленные, развязно-веселые.

...кутеж. Приглашен хор цыган, 40 человек. Пели и плясали до трех ночи, к концу были все пьяны. Распутин выбегал на двор, приставал к женщинам, лез с поцелуями. Дамы, кстати, элегантно одеты, последний крик моды, не совсем уже молодые, так, в бальзаковском возрасте, но есть очень много свеженьких миловидных барышень, вид которых меня всегда поражал тем, что они слишком серьезны, когда идут к нему по двору или поднимаются по лестнице, как будто они идут на что-то серьезное.

...обычный день. Распутин обедал с семьей на кухне. Едят суп из одной все миски деревянными ложками. Очень много у них фруктов - апельсины, яблоки, земляника..."

15 декабря Юсупов повидал Распутина.

- Моя жена только что приехала из Крыма, хочет поговорить с тобой в интимной обстановке. Приходи завтра.. Ирина только просит, чтобы ты пришел попозже, никак не раньше двенадцати. У нас будут обедать теща и другие дамы...

Юсупов писал: "Распутин поставил мне единственным условием, что я сам заеду за ним и привезу его обратно, и посоветовал мне подняться по черной лестнице... С изумлением и ужасом я констатировал, как легко он на все соглашался и сам устранял возможные осложнения". Распутин охотно шел в западню!

* * *

Между 1 и 16 декабря на квартире Распутина раздался телефонный звонок.

Мелодичный женский голос спросил:

- Простите, это квартира господина Распутина?

- Евонная. А што надо?

- Вы не можете сообщить мне, когда состоится отпевание тела покойного Григория Ефимовича?

Распутин даже опешил. Оправившись от неожиданности, он покрыл женский голос виртуозным матом и повесил трубку.

Кто эта женщина? Зачем звонила? Я этого не знаю. А профессор Милюков был прав, когда говорил, что вся эта авантюра с убийством Распутина была замышлена и исполнена "не по-европейски, а по-византийски"!

Можно ли восстановить почасовой график последнего дня жизни Распутина?

Да, можно. Я берусь это сделать, полагаясь на показания его домашних, дворников, швейцаров и городовых...

* * *

Свой последний день Гришка начал с того, что, не вылезая из дому, в дымину напился. Около полудня приехала Мунька Головина и на многочисленные звонки по телефону отвечала, что сегодня приема не будет. Она пробыла на Гороховой до самого вечера, лишь ненадолго отлучаясь по своим делам. При ней Распутин начал сборы в баню, говоря, что ему надо "очиститься паром". Но при этом он никак не мог выбраться из постели.

- Вставай, хватит валяться, - тормошила его Мунька.

- Погодь. Сама торопишься и людей спешишь.

- Ты будешь сегодня дома?

- Ишь, верткая какая! Все тебе знать надобно... Нюрка собрала ему бельишко, выдала банный веник.

- Ты, дядь, хоша бы из баньки трезвым приди.

- Ладно, - отвечал Гришка, - не липни ко мне...

По черной лестнице, чтобы избежать встреч с просителями, филерами и корреспондентами, он вышел из дома. Швейцариха М. В. Журавлева показала потом в полиции, что из бани Распутин возвратился еще пьянее (видать, "пивком побаловался").

- А я сегодня поеду, - вдруг сознался он Муньке...

На вопрос, куца же он поедет, Гришка ответил: "Не скажу". В показаниях М. Е. Головиной запротоколировано: "Я ответила, что все равно я почувствую это, на что Григорий Ефимович сказал: "Почувствуешь, но меня не сыщешь".

Весь этот разговор происходил в шутливом тоне, поэтому я никакого значения ему не придала..." Очевидно, в момент отсутствия Муньки на Гороховой появилась Вырубова, привезшая ему в дар от царицы новгородскую икону. "Я, - писала Вырубова уже в эмиграции, - оставалась у него минут 15, слышала от него, что он собирается поздно вечером ехать к Феликсу Юсупову знакомиться с его женою... Хотя я знала, что Распутин часто видался с Феликсом, однако мне показалось странным, что он едет к ним так поздно, но он ответил, что Феликс не хочет, чтобы об этом узнали его родители. Когда я уезжала, Григорий сказал мне странную фразу: "Что тебе еще нужно от меня? Ты уже все получила..." Я рассказала государыне, что Распутин собирается к Юсуповым знакомиться с Ириной. "Должно быть, какая-то ошибка, - ответила государыня, - так как Ирина в Крыму, а родителей Юсуповых нет в городе..."

Потом Распутин завалился дрыхнуть и, очевидно, проснулся только около семи часов. Мотря с Варькой нафуфырились, собираясь идти в гости. Кажется, именно здесь он сказал дочерям, что ночью едет к Юсупову, но просил Муньке об этом не говорить ("Отец мне разъяснил, что Головина может увязаться за ним, а Юсупов не хотел, чтобы она приезжала..."). Ближе к вечеру Распутина навестила какая-то женщина, пробывшая у него до 11 часов; Протокол свидетельствует: "Приметы этой дамы - блондинка, лет 25, выше среднего роста, средней полноты. Одета в пальто клеш темно-коричневое, такого же цвета ботинки, на голове черная шляпа без вуали".

Это была последняя женщина в жизни Распутина!

Она удалилась, надо полагать, как раз в то время, когда из гостей вернулись его дочери. Муньки уже не было, а дочери попили чаю, и Распутин велел им ложиться спать. Около полуночи в доме все затихло. Племянница Нюрка тоже завалилась в постель. В нашем распоряжении остался только один свидетель. Это Катя Печеркина, вывезенная из Покровского в помощь Нюрке на роль прислуги - старая деревенская пассия Гришки, которую он развратил еще смолоду... Именно-то при ней Распутин и начал готовиться к визиту во дворец князей Юсуповых!

Пуришкевич запомнил шелковую рубаху кремового цвета. Я больше верю Кате Печеркиной, которая сама его обряжала. Распутин надел голубую рубаху, расшитую васильками, "но, - показывала Печеркина в полиции, - не мог застегнуть все пуговицы на вороту и пришел ко мне на кухню, я ему пуговки застегнула". При этом Гришка повертел шеей в тугом воротнике: "Фу, тесно-то как! Зажирел я, быдто боров какой..." Затем он натянул узкие хромовые сапога, собрал их в гармошку - для шика! Рубаху подпоясал шелковым шнурком малинового цвета с золотыми кистями. Таков он был в эту ночь - в последнюю ночь своей жизни.

Одевшись, Гришка в сапогах завалился на кровать, велев Кате Печеркиной спать, но она засела на кухне, бодрствуя. Часы пробили полночь - Россия вступила в ночь на 17 декабря 1916 года, и эта ночь была, в своем роде, ночью исторической...

Далее, читатель, следуем показаниям дворника Ф. А. Коршунова, который во втором часу ночи, дежуря возле ворот, видел автомобиль "защитного цвета с брезентовым верхом и окнами из небьющегося стекла, сзади была прикреплена запасная шина". Автомобиль приехал со стороны Фонтанки и, ловко развернувшись, замер возле подъезда. Дворник запомнил, что шоферу около тридцати пяти лет, он был усат, в пальто с барашковым воротником, руки в длинных перчатках ярко-красного цвета (это он описал доктора Станислава Лазоверта). Из автомобиля вышел неизвестный для дворника господин - князь Феликс Юсупов.

На вопрос дворника "к кому?" Юсупов ответил: "К Распутину" - и добавил, что парадный вход открывать не надо, он пройдет по черной лестнице.

Ф. А. Коршунов показал: "По всему было видно, что этот человек очень хорошо зная расположение дома". А черная лестница и была черной - на всех этажах не горело ни единой лампочки. Юсупов ощупью, часто чиркая спички, поднимался все выше - на третий этаж, из-под ног с фырканьем выскочила гулящая кошка...

Вот и нужная дверь! Феликс еще раз чиркнул спичкой...

* * *

Пуришкевич этот день провел в своем поезде, не вылезая из купе, где читал, читал, читал... древних авторов! Только к вечеру, в половине девятого, он на дребезжащем от старости трамвае приехал не в Думу, а в городскую думу на Невском (известное ленинградцам здание с каланчой), где собирался убить время на пустопорожнем заседании по какому-то вопросу, не имеющему к Пуришкевичу никакого касательства. С ним был стальной кастет и револьвер системы "соваж". Зал думы не был освещен, швейцар сказал, что господа разошлись, заседание не состоялось за малою явкой депутатов.

Пуришкевич взмолился, чтобы тот пустил его в кабинет, где он зажег настольную лампу и стал писать письма.

В эту ночь думец был облачен в форму офицера.

Покончив с письмами и глянув на часы, он не знал, что ему делать, и решил позвонить Шульгину... Сказал веско:

- Запомните шестнадцатое декабря.

Шульгин понял, в чем соль этих слов, и ответил:

- Владимир Митрофаныч, не делайте вы этого!

- Как не делать? - оторопел Пуришкевич. - Согласен, что дело грязное. Но кто-то в истории человечества вынужден стирать грязное чужое белье, а вы, Василий Витальевич... белоручка!

- Может, и так. Но я не верю в его влияние. Все это вздор. Влиятелен не он сам, влиятельны те люди, за спинами которых он прячется... Что это вам даст - не понимаю!

Ровно в 11.50 Лазоверт подвел машину к зданию Думы, Пуришкевич уселся в кабину; развернувшись у Казанского собора, они долго ехали вдоль темной Мойки. Часы показывали первые минуты 17 декабря, когда доктор вкатил автомобиль на условленное место - внутрь двора юсуповского дворца, затормозив возле малого подъезда, через который Феликс должен будет провести Распутина в подвал. Сам хозяин дома, великий князь Дмитрий и капитан Сухотин встретили Пуришкевича и врача радостным возгласом:

- Вот и вы! А то ведь мы просто измучились...

Из верхней гостиной все пятеро спустились через тамбур по витой лестнице в подвал, который теперь никто бы не осмелился так назвать. За несколько дней рабочие превратили низы дворца в сказочное жилище принца.

Пуришкевич был просто потрясен, не узнавая прежнего захламленного погреба, каким он был совсем недавно. Помещение разделялось сводами как бы на две комнаты. Неподалеку находилась дверь, ведущая на двор. По стенам висели портьеры, каменные плиты пола устилали драгоценные ковры и шкуры медведей.

Старинная, удивительной выделки парча покрывала стол, вокруг которого сдвинулись черные кресла с высокими готическими спинками. На шифоньере красовалась дивная чаша из слоновой кости. Привлекал внимание шкафчик черного дерева - с инкрустациями, зеркалами и массою потайных ящичков. Над этим шкафчиком, трагически и скорбно, возвышалось драгоценное распятие - целиком из горного хрусталя с тончайшей чеканкой по серебру (работы итальянского мастера XVI века).

- Располагайтесь, господа, - радушно предложил Феликс, и все без церемоний, запросто расселись вокруг стола.

Юсупов вспоминал: "На столе уже пыхтел самовар. Кругом были расставлены вазы с пирожными и любимыми распутинскими лакомствами. Старинные фонари с цветными стеклами освещали комнаты сверху. Тяжелые красные штофные занавеси были опущены. Казалось, что мы отгорожены от всего мира. И, что бы ни произошло здесь ночью, все будет похоронено за толщею этих капитальных стен..." Доктор Лазоверт щелкнул крышкой часов:

- Не пора ли все отравить? Уже время... Юсупов сказал, что еще успеется, и предложил:

- Пока не отравлено, давайте, господа, выпьем по рюмочке и закусим этими очаровательными птифурами.

В каминах с треском разгорались дрова. Рюмки были из тяжелого, как свинец, богемского хрусталя. В бутылках - марсала, херес, мадера, крымское.

Юсупов сказал, что Распутин будет ждать его с черной лестницы, дабы обмануть шпиков, следящих за парадным ходом. Дмитрий спросил его - спокоен ли Распутин?

- Нет причин волноваться. Мы с ним целуемся, как отец с сыном, и он верит, что еще проведет меня в "министеры".

- Ты его не спрашивал - в какие министры?

- Это безразлично... Господа, - попросил Феликс, - прошу вас насвинячить на столе, ибо у Распутина глаз очень острый, а я предупредил его, что у меня сегодня гости...

Пуришкевич накрошил вокруг кусков кекса, надкусил пирожное да так его и оставил. ("Все это, - писал он, - необходимо было, дабы, войдя, Распутин почувствовал, что он напугал дамское общество, которое поднялось из столовой в гостиную наверх"). Настала торжественная минута... Лазоверт со скрипом натянул тонкие резиновые перчатки, растер в порошок кристаллы цианистого калия. Птифуры были двух сортов - с розовым и шоколадным кремом.

Приподымая ножом их красивые сочные верхушки, доктор щедро и густо насыщал внутренности пирожных страшным ядом.

- Достаточно ли? - усомнился капитан Сухотин.

- Один такой птифурчик, - отвечал Лазоверт, - способен в считанные мгновения убить всю нашу конфиденцию...

Закончив возню с ядами, он бросил перчатки в камин. Растворенный яд решили наливать в бокалы перед самым приездом Распутина, чтобы сила циана не улетучилась. Юсупов сказал:

- Два бокала оставьте чистыми - для меня. Сухотин задал ему естественный вопрос:

- А вы, князь, не боитесь перепутать бокалы? Феликс со значением отвечал офицеру:

- Капитан, со мною этого никогда не случится...

Лазоверт облачился в шоферские доспехи; Феликс, под стать своим высоким охотничьим сапогам, накинул на себя длинную оленью доху шерстью наружу. Он посмотрел на часы.

- Я думаю, - сказал, - минут эдак через двадцать вы можете уже заводить граммофон. Не забудьте про "Янки дудль дэнди"!

Когда шум отъехавшего мотора затих, Пуришкевич отметил время: 00.35.

Все покинули подвальное помещение, собрались в гостиной бельэтажа, капитан Сухотин уже копался в пластинках, отыскивая бравурную - с мелодией "Янки дудль дэнди" (пускай распутинская душа возликует!). Без четверти час сообщники снова спустились в подвал и аккуратно наполнили ядом бокалы.

Великий князь, закурив сигару, бросил спичку в камин.

- Итак, с розовым кремом отравлены, а Феликс уже знает, в какие бокалы налит нами цианистый калий.

Пуришкевич сказал - выдержат ли у Феликса нервы?

- Он у нас англоман, а у настоящих джентльменов нет нервов. Такие люди ничего не делают сгоряча, их поступки продуманны... Сухотин спустился к ним - с гитарой в руках.

- Мы забыли об этой штуке, - сказал он, кладя гитару на тахту. - А вдруг Гришка захочет, чтобы ему сыграли?

* * *

Феликс еще раз чиркнул спичкой, осветив ободранную клеенку на дверях распутинской квартиры. Тихо, но внятно постучал.

- Кто там? - послышался голос.

- Это я... откройте.

Громыхнули запоры, Дориан Грей крепко обнял Распутина и поцеловал его - радостно. Гришка, вроде шутя, сказал ему:

- Мастак целоваться... Не иудин ли поцелуй твой?

С византийским коварством Юсупов еще раз горячо облобызал свою жертву и сказал, что машина подана... Все, кто видел Феликса в этот день, хорошо запомнили, что глаза князя были окантованы страшною синевой. На кухне "было темно, и мне казалось, что кто-то следит за мной из соседней комнаты. Я еще выше поднял воротник и надвинул шапку. "Чего ты так прячешься? - спросил меня Распутин..." Нервные ощущения Юсупова не подвели его: в этот момент он действительно уже находился под негласным наблюдением.

Из показаний Кати Печеркиной: "Распутин сам открыл дверь. Входивший спросил: "Что, никого нет?", на что Григорий Ефимович ответил: "Никого нет, и дети спят". Оба прошли по кухне мимо меня в комнаты, а я находилась за перегородкой кухни и, отодвинув занавеску, видела, что прошел Маленький, это муж Ирины Александровны" (считайте, что убийца уже известен полиции!) Юсупова, когда он прошел в комнаты, стало колотить, зубы Невольно отбили дробь, и Распутин, заметив, что с князем не все в порядке, предложил ему успокоительных капель:

- Бадмаевские! Хошь, накапаю?

- Ну, давай. Накапай.

- Чичас. Как рукой все сымет. Хорошие капли...

Комичность этой сцены очевидна: жертва недрогнувшей рукой подносила успокоительную микстуру своему палачу, чтобы тот не волновался перед актом убийства. Юсупов жадно проглотил густую пахучую жидкость. Немного освоился, даже подал Распутину шубу; в передней Гришка нацепил на свои сапоги большущие резиновые боты № 10 фирмы "Треугольник". Покинули квартиру тем же черным ходом, минуя кухню, где их проводили все замечавшие глаза Печеркиной.

На лестнице Гришка вцепился в руку Юсупова.

- Дайкось я тебя сам поведу... Темно-то как! Во где убивать людей хорошо.

Не хошь ли, я тебя угроблю?

- Что за глупые шутки! - возмутился князь.

- Ха-ха-ха... Осторожней. Здеся ступенька...

Бадмаевские капли подействовали, и далее, до какой-то определенной черты, Юсупов сохранял воистину спартанское спокойствие. Лазоверт завел мотор, велел пассажирам плотное захлопнуть дверцы кабины, и автомобиль поплыл между сугробов вдоль заснеженной улицы, подмигивая редким прохожим желтыми совиными глазами фар... Распутин устроился поудобнее и начал:

- Иринку-то покажешь?

- Покажу.

- А не боишься? - с бесовской вежливостью спросил Гришка, хихикнув, и больно пихнул Юсупова в бок. - Сам ведь знаешь, каки слухи-то обо мне ходят... Мой грех - бабье люблю.

Здесь же, в машине, он признался:

- А ко мне тут Протопопов заезжал. Говорит, меня убить кто-то хочет.

Но этот номер у них не пройдет. Я ему так и сказал - руки коротки!

Заранее предупреждаю: следственное дело об убийстве Распутина сожжено лично Николаем II сразу же после революции, а само убийство, несмотря на кажущееся изобилие материалов, до сих пор полностью еще не раскрыто, будучи отлично замаскировано самими же убийцами.

Меня не покидает ощущение, что, помимо пяти участников убийства, в юсуповском дворце был кто-то еще. Кто они? Об этом убийцы сохранили мертвое молчание. В литературе имеется намек, будто в задних комнатах дворца сидел сам А. Н. Хвостов, бывший министр внутренних дел. Мало того, полиция зафиксировала женские крики, но имен этих женщин раскрыть уже не удастся.

Во всяком случае, там не было знаменитой красавицы Веры Каралли, а слухи упорно держались, что не Ирина, а именно она, звезда русского киноэкрана, послужила главной приманкой для вожделений Распутина. Я пришел к выводу, что заговор раскинулся гораздо шире, нежели о нем принято думать. Глухая тропинка домыслов заводит меня даже в крымский Айтодор, где проживала императрица Мария Федоровна. Гневная, несомненно, была поставлена в известность, что Распутин будет устранен с горизонта русской действительности...

Итак, продолжим отбор фактов! Пуришкевич сказал:

- Едут. Капитан, ставьте "Янки дудль дэнди". На дворе хлопнула дверца автомобиля, послышался топот распутинских ног, отряхивающих снег с ботов, и - голос:

- Кудыть идти-то мне, милаай?

- Вот сюда, - мелодично ответил Юсупов. Пуришкевич продел пальцы в дырки кастета.

* * *

Мушка и голоса сразу привлекли его внимание.

- Никак гости у тебя?

- Это у жены. Скоро уйдут...

Гришка с любопытством ребенка обошел помещение, разглядывая убранство.

"Шкафчик с инкрустациями особенно заинтересовал его. Он, как дитя, забавлялся тем, что выдвигал и задвигал многочисленные ящички". Юсупов далее пишет, что в этот момент он сделал последнюю попытку уговорить его покинуть столицу, но я не верю в это, - не ради отъезда Распутина был составлен заговор! Феликс придвинул пирожные, взялся за бутылку.

- Хорошее крымское из моих имений... попробуй.

- Не, - сказал Распутин, - У меня ишо опосля вчерашнего гудит все.

Давеча уже похмелял себя... Не буду пить!

"Но я твердо решил, - писал Юсупов, - что он ни при каких обстоятельствах живым отсюда не выйдет".

- Пирожные вот... угощайся.

- А ну их... Сладкие? Что я, не маленький. Делать нечего. Надо заводить беседу.

- Так зачем к тебе заезжал Протопопов?

- Все об этом... быдто меня умертвить хотят. - Распутин вдруг треснул кулаком по столу, так что рюмки вздрогнули; поблескивая глазами, заговорил напористо:

- Ничего со мной не случится! Нет таких мазуриков, которых бы я боялся.

Уж скока раз хотели меня продырявить, но господь всегда разрушал козни нечистого. Погибнет тот, кто руку на меня вздымет!

Юсупову от этих слов стало не по себе, но князь успокоился, когда Гришка вполне ровным голосом попросил дать чаю.

Феликс поднялся, сказал невозмутимо:

- Будет и чай. Я на минутку отлучусь...

Он поднялся наверх, где маялись заговорщики.

- Что делать? Эта зажравшаяся скотина ото всего отказывается. Вина не хочет. От пирожных воротится.

- А как его настроение? - был задан вопрос.

- Нневаажное, - с заминкою произнес Феликс. - Похоже, он о чем-то догадывается... намекает! Дмитрий Павлович горячо заговорил:

- Феликс, не оставляй его одного. А вдруг он, привлеченный граммофоном, пожелает подняться сюда...

- Веселое дело, - буркнул Пуришкевич, - если он здесь увидит его высочество с револьвером и мое ничтожество с кастетом!

- Надо без шума, - добавил Лазоверт. Юсупов спустился вниз - к Распутину.

- Чаю подожди. Все-таки давай выпьем...

Гришка согласился: "А! Налей". Хлопнула пробка, и этот звук был услышан наверху ("Пьют, - шепнул Дмитрий, - теперь ждать осталось недолго..."). Но Юсупов по причине, которая и самому была непонятной, наполнил вином те бокалы, в которых не было яда. Распутин с удовольствием выпил.

- А вон мадерца, - узрел он. - Плесника мадерцы. Юсупов, чтобы исправить свою ошибку, хотел наливать мадеру в бокал с ядом, но Распутин неожиданно заартачился:

- Лей в эту, из которой я уже пил.

- Да ведь нельзя мешать крымское с мадерой.

- Лей, говорю. Ты ни хрена не понимаешь. Феликс доказал, что нервы у него крепкие. Одно неверное движение, и бокал, из которого пил Распутин, упал и разбился.

- Ну вот, - заворчал Гришка, - ты хуже коровы... Мадеру с цианистым калием он пил с особенным удовольствием, причмокивая, похваливал. Потом сказал:

- Чего ж это Иринка твоя не идет? Я, знаешь, брат, ждать не привык.

Даже царицка меня ждать не заставляет.

- Погоди. Придет.

- Налей-ка еще, - протянул Распутин бокал...

С неохотой съел пирожное с ядом. Понравилось - потянулся за вторым.

Юсупов внутренне напрягся, готовый увидеть перед собой труп. Но Распутин жевал, жевал... Он спокойно доедал восьмой птифур. И, поднося руку к горлу, массировал его.

- Что с тобою? - спросил Юсупов в надежде.

- Да так... першит что-то.

"Распутин преспокойно расхаживал по комнате. Тогда я взял второй бокал с ядом, наполнил его вином и протянул Распутину. Тот выпил его с тем же результатом... Внезапно его лицо исказилось яростью. Ни разу я не видел его таким страшным. Он вперил в меня взгляд, полный сатанинской злобы... Между нами как будто шла безмолвная, таинственная и беспощадная борьба".

- Чаю подавать? - спросил Юсупов.

- Давай. Жажда началась... мучает...

Увидев на тахте гитару, он попросил спеть ему. "Мне нелегко было петь в такую минуту, однако я взял гитару и запел:

Все пташки-канарейки так жалобно поют,

А нам с тобой, мой милый, разлуку подают.

Разлука ты, разлука, чужая сторона,

Никто нас не разлучит, одна сыра земля.

Подайте мне карету да сорок лошадей,

Я сяду и поеду к разлучнице своей..."

В это время наверху Пуришкевич сказал:

- Ничего не понимаю... При чем здесь песни?

- Я тоже, - поддержал Дмитрий, - не могу уяснить, что там творится.

Если Распутин мертв, то не сошел же Феликс с ума, чтобы распевать над покойником дурацкие песни. А если Распутин жив, тогда для меня остается загадкой назначение цианистого калия... Ничего не поделаешь - надо сидеть и ждать.

Часы отмечали половину третьего. Юсупов уже стал бояться, что заговорщики, не выдержав напряжения, ворвутся в подвал.

- Я схожу посмотрю, что там у моей жены...

Капитан Сухотин держался молодцом, а доктор Лазоверт скис. Сначала он нервно мотался по комнатам, пересаживаясь из одного кресла в другое, потом осунулся и стал белым-белым.

- Господа, мне дурно, - сознался он. - Никогда не думал, что могу быть такой тряпкой. Стыжусь... простите меня...

Два Георгия украшали грудь этого врача, не раз смотревшего в лицо смерти.

Но одно дело - война и фронт, другое - убийство. Пуришкевич посоветовал ему выйти на двор, умыться снегом. Лазоверт спустился к автомобилю, где упал в обморок и долго лежал на снегу. Юсупов тем временем поднялся наверх.

- Что-нибудь одно: или наш Распутин действительно святой или... Будь проклят Маклаков, давший нам калий! Яд беспомощен. Гришка выпил и сожрал все, что отравлено. Но только рыгает и появилось сильное слюнотечение...

Нужно решать скорее, ибо скотина выражает крайнее нетерпение, отчего Ирина не приходит, и он измучил меня вопросами... Даже подозревать стал...

Великий князь сказал, даже с облегчением:

- Видать, не судьба! Отпустим Гришку с миром... Будем искать случая расправиться с ним в ином месте.

- Тогда зачем же вся эта комедия? - вспылил Сухотин.

- Отпустить? - забушевал Пуришкевич. - Ни в коем случае! Если животное загнали на бойню, значит, надо выпустить кровь... Второй раз его так удачно не заманишь... зверь хитрый. А живым он отсюда выйти не должен!

- Но как же быть? - растерянно спросил Митя.

- Я его расстреляю. Я размозжу ему череп кастетом... Со двора пришел Лазоверт, малость очухавшийся от холода, и ему вручили каучуковую гирю - дар Маклакова.

- Доктор, вы будете бить его этой штукой.

- Благодарю за доверие. Я постараюсь...

Дмитрий прокрутил барабан револьвера. То же сделал и капитан Сухотин.

Юсупов сунул в карман браунинг. Пуришкевич с кастетом и "соважем" возглавлял процессию убийц, которую замыкал доктор Лазоверт, торжественно несущий над собой дурацкую гирю для гимнастических упражнений... Внизу громко рыгал Гришка.

Пуришкевич писал: "Мы гуськом (со мною во главе) осторожно двинулись к лестнице и уже спустились было к пятой ступеньке", когда Юсупов задержал это комическое шествие, здраво сказав:

- Господа, для этого хватит и одного человека... Он вернулся в погреб.

Распутин тяжело дышал.

- Как самочувствие? - любезно осведомился хозяин.

- Жжет что-то... першит... изжога... Очевидно, яд все-таки подействовал на этого зверя. Но Юсупов недоумевал, как великий провидец не мог заметить браунинг в его руке, заложенной за спину. Он сказал:

- Гости ушли. Ирина сейчас спустится к нам... Обдумывал, куда целить - в висок или в сердце?

- А ты еще не смотрел хрустальное распятие?

- Какое?

- А вот это... - показал ему князь. Распутин охотно склонился над распятием.

Выстрел!

Юсупов стрелял несколько сверху, и пуля, войдя в Распутина, прошла через легкое, едва не задев сердце, после чего застряла в печени (На судебном процессе кн. Ф. Ф. Юсупова в США (1965 г.) на вопрос адвоката, сколько сделано выстрелов в Распутина, князь после долгого размышления дал ответ, что выстрелил дважды. Очевидно, это ошибка - выстрел был сделан один.). Гришка издал протяжный рев, но продолжал стоять на ногах. Феликс толкнул его - он упал на медвежьи шкуры. Заговорщики, услышав выстрел, почти кубарем ссыпались вниз по лестнице. При этом кто-то из них плечом задел штепсель - электричество погасло, впотьмах Лазоверт налетел на князя и громко вскрикнул ("Я не шевелился, - писал Юсупов, - боясь наступить на труп...").

- Да зажгите же свет, черт вас побери! - велел он.

- Сейчас, сейчас, - отвечал ему голос Дмитрия.

Ярко вспыхнул свет, и они увидели Распутина, лежавшего на спине поперек шкуры. По лицу его пробегала судорога, одной рукой он закрывал себе глаза, а пальцы другой были сведены в крепкий кулак. Крови не было! Над Гришкой, сжимая браунинг, стоял Юсупов, и заговорщики были восхищены его удивительным спокойствием.

- Надо перетащить со шкуры, - сказал он, - чтобы на ней не оставалось никаких пятен...

Пуришкевич взялся за плечи, великий князь за ноги, вдвоем они перенесли Гришку на плиты каменного пола. Ползая на коленях, над ним склонился врач Лазоверт, щупал пульс:

- Агония. Но минуты две-три еще будет жить...

- Подождем, пока не сдох окончательно!

Лазоверт произнес два роковых слова: "Он мертв", - и тогда заговорщики вышли из погреба, последний из них погасил за собою свет. Все собрались наверху, стали дружно чокаться бокалами, Лазоверт порозовел, говоря:

- Противная это штука - убийство...

- Ах, доктор, доктор! Сейчас не до лирики.

- Господа, - спросил Митя, - а вы заметили, какая у него борода? Она лоснится от каких-то дорогих парижских специй...

- Однако, - заметил Сухотин, - уже четвертый!

Да. Следовало поторопиться. Согласно плану Дмитрий и Лазоверт должны отвезти старца домой, а роль Распутина взялся сыграть Сухотин, который уже напялил распутинскую шубу и его шапку. На случай, если тайная полиция их выследила, они должны завернуть на Гороховую, после чего ехать на Варшавский вокзал, там оставят машину санитарного поезда, возьмут извозчика и, заехав во дворец Дмитрия, на его автомобиле вернутся обратно - за телом Распутина... Все ясно!

Пуришкевич напомнил Сухотину:

- На вокзале вас встретит моя жена, вы отдайте все вещи Распутина, и она

сразу же приступит к их сжиганию.

Они уехали, во дворце остались Юсупов и Пуришкевич. - Да оставьте вы свой "соваж", - сказал Феликс.

Пуришкевич положил свое оружие на письменный стол. Юсупов переоделся в офицерскую тужурку с погонами генерал-адъютанта. Дворец был пустынен, и в нем было тихо, как в гробу. Говорить не хотелось. Молодой князь с синяками под глазами сидел в кресле, покуривая египетскую сигарету. Пуришкевич напротив него помаленьку, но часто подливал себе французского коньяку.

- Редко приходится выпивать, - жаловался он...

Напряженная нота звучала в мертвой тишине ночного дворца. Внизу (они постоянно помнили об этом!) лежал убитый Распутин. Что-то неуловимое и острое коснулось сердца каждого... Юсупов и Пуришкевич одновременно испытали психический толчок, Юсупов вспоминал об этом моменте кратко: "Вдруг меня охватила непонятная тревога". Пуришкевич писал: "Твердо помню, что какая-то внутренняя сила толкнула меня к письменному столу Юсупова, на котором лежал вынутый из кармана мой "соваж", как я взял его и положил обратно, в правый карман брюк..."

Феликс размял в пепельнице ароматную сигарету.

- Я спущусь вниз, - сказал он.

- Хорошо, - ответил Пуришкевич и, запустив руку в карман брюк, он переставил оружие на "Геи" (открытие огня).

* * *

Юсупов включил свет в подвале. Распутин лежал в той же позе, в какой его оставили. Ни малейшего биения пульса не прощупывалось в его запястье.

"Сам не знаю почему, - писал Юсупов, - я вдруг схватил труп обеими руками и сильно встряхнул его. Он наклонился на бок и снова упал. Я уже собрался уйти..."

Итак, все кончено. Распутин мертв.

Распутин не был мертв... Он открыл сначала один глаз, потом второй, и под упорным взглядом его князь Юсупов невольно оцепенел. Очень хотелось бежать, но отказывались служить ноги. Распутин долго смотрел на своего убийцу. Потом четко сказал:

- А ведь завтра, Феликс, ты будешь повешен...

Юсупов молчал, завороженный. И вдруг одним резким движением Распутин вскочил на ноги ("Он был страшен: пена на губах, руки судорожно бьют по воздуху"). Он часто повторял:

- Феликс... Феликс... Феликс... Феликс... Кинулся на Юсупова и вцепился ему в горло. Завязалась страшная, драматическая борьба.

Отбиваясь от Распутина, повисшего на нем, Феликс вытащил его на себе в тамбур, как водолаз вытаскивает из мрачной бездны противно облепившего его осьминога. Князю удалось расцепить Гришкины пальцы, в замок сведенные на его шее. При этом в руке Распутина остался тужурочный погон с вензелем Николая II.

- Пуришкевич, скорее сюда! - взмолился Юсупов.

- Феликс, Феликс... повесят! - завывал Распутин.

"Ползя на животе и на коленях, хрипя и рыча, как дикий зверь, Распутин быстро взбирался по ступеням. Весь подобравшись, он сделал прыжок и очутился возле потайной двери, ведущей во двор..." Здесь начинается какая-то мистика!

Выходная дверь была закрыта, а ключ от нее лежал в кармане Юсупова.

Распутин толкнул ее, и она... отворилась (Н. М. Романов (историк) полагал, что виноват в этом Дмитрий Павлович, который, уезжая с Лазовертом и Сухотиным, забыл затворить за собой дверь.).

Распутин шагнул на мороз, во мрак и... пропал.

Юсупов, взбежав наверх, рухнул на диван.

- Скорее туда... стреляйте! Он жив... жив...

Пуришкевич увидел закатившиеся глаза князя. Молодой тридцатилетний мужчина лежал в глубоком обмороке. Что делать? Приводить в чувство Юсупова или гнаться за Гришкой? Пуришкевич бросил князя, а сам - та-та-та-та! - по лестнице: вниз.

Через раскрытую дверь в тамбур вливались клубы морозного пара. "То, что я увидел внизу, могло бы показаться сном, если бы не было ужасной действительностью: Григорий Распутин, которого я полчаса тому назад созерцал при последнем издыхании, переваливаясь 9 боку на бок, быстро бежал по рыхлому снегу во дворе дворца вдоль железной решетки, выходившей на улицу..." До ушей Пуришкевича долетал истошный вопль убегавшего:

- Феликс, Феликс, завтра все расскажу царицке...

Пуришкевич для начала выпалил в небо (просто так, для разрядки напряжения). Он настигал Распутина, попадая ботинками в его же следы на снегу. Заметив погоню, Гришка припустил быстрее. Дистанция - двадцать шагов.

Стоп.

Прицел. Бой. Выстрел. Отдача в локте. Мимо.

- Что за черт! Не узнаю я сам себя...

Распутин уже был в воротах, выходящих на улицу.

Выстрел - опять мимо. "Или он правда заговорен?"

Пуришкевич больно укусил себя за кисть левой руки, чтобы сосредоточиться.

Гром выстрела - точно в спину. Распутин воздел над собой руки и остановился, глядя в небо, осыпанное алмазами.

- Спокойно, - сказал не ему, а себе Пуришкевич. Еще выстрел - точно в голову. Распутин волчком закружился на снегу, резко мотал головой, словно выбрался из воды после купания, и при этом опускался все ниже и ниже.

Наконец тяжко рухнул в снег, но еще продолжал дергать головою.

Пуришкевич, подбежав к нему, с размаху треснул Гришку носком ботинка в висок. Распутин скреб мерзлый наст, делая попытки отползти к воротам, и страшно скрежетал зубами. Пуришкевич не ушел от него до тех пор, пока тот не умер...

(Существует версия, по которой Пуришкевич преследовал Распутина не один - с ним была женщина, тоже стрелявшая, аристократка из очень древней русской фамилии.) С уверенностью человека, сделавшего нужное дело, Владимир Митрофанович невозмутимо зашагал обратно во дворец. Его смущало только одно обстоятельство: во время стрельбы - боковым зрением! - он заметил, как за решеткой дворца шарахнулись с панели прохожие, а где-то вдалеке уже бухали сапоги городовых.

Юсупов на правах генерал-адъютанта царя держал при главном подъезде дворца двух солдат (вроде денщиков). Пуришкевич знал об этом и направился прямо к ним. Сказал:

- Ребята, я сейчас угробил Гришку Распутина.

- Слава богу! Нет более супостата.

- Сумеете ли вы молчать об этом?

- Мы люди простые - трепаться не наше дело...

Пуришкевич попросил их втащить Распутина в тамбур дворца. Сам поднялся наверх. Юсупова на диване не было. А из туалета раздавались булькающие звуки. Пуришкевич прошел в ярко освещенную уборную. Русский Дориан Грей внаклонку стоял над унитазом, его мучительно рвало. Пуришкевич сказал ему, что Распутина больше нет - тело его сейчас притащат солдаты...

Глядя поверх унитаза, Юсупов бубнил:

- Феликс, Феликс... бедный мой Феликс!

"Очевидно, - писал Пуришкевич, - что-то произошло между ним и Распутиным в те короткие мгновения, когда он спустился к мнимому мертвецу в столовую, и это сильно запечатлелось в его мозгу". Понемногу князь пришел в себя, они спустились в тамбур как раз в тот момент, когда солдаты втаскивали со двора труп Распутина. Здесь произошло что-то непонятное и дикое! Юсупов с криком взлетел по лестнице обратно в гостиную и тут же вернулся с каучуковой гирей в руках.

- Он жив! - провозгласил Феликс, вздымая гирю.

Пуришкевич и солдаты в ужасе отпрянули, увидев, что Распутин начал шевелиться. "Перевернутый лицом вверх, он хрипел, и мне совершенно ясно было видно, как у него закатился зрачок правого, открытого глаза..." Неожиданно зубы убитого громко ляскнули, как у собаки, готовой кинуться на врага. При этом Распутин начал вставать на карачки. Полновесный удар гирей в висок прикончил его попытку оживления. Придя в бурное неистовство, Юсупов теперь регулярно вздымал над собой и ритмично, как молотобоец, опускал на голову Распутина каучуковую гирю. С противным хряском расплющился нос Распутина, хрустнувший череп окрасился кровью, а вся борода сделалась ярко-красной...

Пуришкевич опомнился первым:

- Ребята, да оттащите же вы его поскорее! Солдаты схватили генерал-адъютанта сзади. Князь в каком-то трансе продолжал взмахивать гирей и кричал:

- Все... Феликс... повешен... Феликс... Феликс!

Юсупов, как мясник на бойне, с ног до головы был в крови, а солдаты, не искушенные в науке криминалистики, завалили его на диван, отчего и вся обивка дивана оказалась испачкана распутинской кровью. Пуришкевич взбодрил себя рюмкой коньяку, сорвал с окон красные штофные занавеси. С помощью солдат он туго пеленал Гришку для его последней колыбели. Распутина вязали столь плотно, что коленки его задрались к подбородку, потом куль с трупом солдаты стянули веревками и, довольные, сказали:

- А хоть багажом до деревни... не рассыплется!

- Сейчас за ним приедут. Это уже наше дело... Кровь была на лестнице, на стенах, кровь струилась из-под трупа, Пуришкевич тоже весь измарался в крови.

- Там во дворе бегает какая-то собака, - неожиданно сказал Юсупов. - Надо бы ее пристрелить и проволочить по снегу...

Убитую собаку протащили вдоль следов Гришки Распутина - в направлении ворот, и кровь собачья перемешалась с Гришкиной. Городовой Степан Власюк, дежуривший в эту ночь на углу Прачешного и Максимилиановского переулков, пришел справиться о причине выстрелов. Пуришкевич показал ему на Юсупова:

- Служивый, знаешь ли ты этого человека?

- Ыхние сясества все знают.

- А меня знаешь?

- Извиняйте на досуге - не встречал.

Пуришкевич (уже не кристально трезвый) назвал себя и обрисовал городовому свое общественное положение, после чего сказал: если тот любит Россию и царя-батюшку, то должен молчать.

- Мы только что убили собаку! - сообщил он.

- Какую собаку? - удивился городовой.

- Распутина! - брякнул Пуришкевич...

Власюк обещал доложить по инстанции только об убийстве собаки, но ежели начальство спросит о Распутине, тогда, верный присяге, он вынужден будет сказать не только о собаке. Городовой удалился, а во двор, ослепляя окна дворца фарами, вполз автомобиль Дмитрия Павловича... Юсупова решили пощадить - его оставили дома, вместо князя попросили ехать одного из солдат.

Распутина с трудом запихнули в кабину, Лазоверта сменил на руле великий князь, который на полной скорости и погнал машину к Малой Невке. На неизбежных ухабах отчаянно громыхали цепи и чугунные гири, взятые для потопления трупа. Пуришкевич с удивлением обнаружил у себя под ногами шубу Распутина, шапку и боты.

- Как же так? - возмутился. - Почему не сожгли?

- Вы уж меня извините, - ответил великий князь, - но я сейчас на вокзале поругался с вашей женой. Она ни в какую не брала от нас шубу Распутина на том основании, что шуба в печку не залезет, а пороть ее по швам и резать - работы до утра...

- Так что же она взяла от вас?

- Только перчатки Распутина.

- Ну, я покажу ей...

Свет фар выхватил из мрака будку, в которой безмятежным сном праведника отчетливо дрыхнул страж Б. - Петровского моста. Дмитрий не стал выключать мотор: "Быстро, господа, быстро!" Четверо сильных мужчин, раскачав узел с трупом, швырнули его с моста вниз, где темнела прорубь. Тихо всплеснула черная стылая вода, и Пуришкевич издал слабый стон:

- Боже мой, какие же мы все идиоты...

- Что еще случилось? - спросил Сухотин.

- Надо ведь было прежде обмотать его цепями и привесить гири... Нет, профессиональных убийц из нас не получится!

Второпях побросали гири вслед Распутину; кое-как обмотали цепями шубу - тоже зашвырнули ее в окно проруби. Лазоверт, обшарив автомобиль, извлек один бот и отправил его за поручни моста. Пуришкевич спросил, где второй бот.

- А откуда я знаю, - отвечал доктор.

- Плохо, коллега, что вы этого не знаете...

- Поехали! - скомандовал Дмитрий. Пуришкевич долго молчал, потом сказал:

- Видал разных дураков, но таких, как мы, господа, еще поискать надо!

Отправив Распутина под лед, мы совершили чудовищную ошибку. Надо было оставить труп где-либо на виду, чтобы полиция его сразу обнаружила. А тайное захоронение Распутина грозит России тем, что могут появиться лже-распутины.

Сухотин буркнул:

- Да кому охота быть Распутиным?

- Не говорите так, капитан, - с умом ответил Пуришкевич, - это ведь дело прибыльное, дающее немало выгод...

Во дворе дворца Сергея Александровича (на Невском, возле Аничкова моста) осветили кабину - нашли второй бот Распутина и заметили, что вся кабина изнутри окрашена Гришкиной кровью.

- И я в крови, - сказал Дмитрий, снегом оттирая шинель.

Где это я умудрился вляпаться?

Все хотели лечь спать, но Лазоверт сказал:

- А не лучше ли нам сразу во всем сознаться?

Это наивное предложение было поддержано единогласно. Дмитрий как член императорской фамилии стал названивать на квартиру министра юстиции А. А. Макарова, но дежурный курьер, сидевший возле аппарата, неизменно отвечал:

- Посмотрите на часы - всего пять утра. Трубку перенял у Дмитрия сам Пуришкевич, строгим тоном велел курьеру разбудить Макарова, которому и сказал:

- Ваше высокопревосходительство, случилось событие величайшей важности, имеющее государственное значение... это не для телефона! Мы должны приехать к вам для доклада.

Макаров, зевая в трубку, сказал, чтобы приезжали к нему на Итальянскую.

Министр встретил их посреди большого кабинета. Было шесть утра. Макаров не садился (и все стояли). После слов разной монархической чепухи Пуришкевич сообщил главное:

- ...с заранее обдуманным намерением мы совершили убийство мерзавца и подлеца Гришки Распутина, который с неслыханным цинизмом дискредитировал идею русского самодержавия!

Сонный министр сразу встрепенулся:

- То есть не пойму - как это... убили?

- Атак... убили, и все тут.

- Простите, господа, а где же кадавр?

- Не волнуйтесь. Труп мы уничтожили.

- Садитесь, - сказал Макаров и тоже сел.

За окном кружился снежок, юстиция долго думала, потом Макаров (чиновная душа) велел писать на его имя докладную записку по всей форме со всеми "приличествующими" титулами.

- Не забудьте указать звание Распутина - крестьянин! - Прочтя докладную, он наложил на нее резолюцию об "отобрании подписки о невыезде. А. М". - Теперь, господа, распишитесь... вот здесь!

Расписались. Бюрократическая волокита закончилась. Макаров, продолжая раздумывать, приподнял на столе толстое казенное сукно и сунул под него докладную записку об убийстве Распутина.

- Не стоит нам горячиться, - сказал он. - Я предоставляю вам время обдумать свое дальнейшее поведение...

Убийцы отвесили министру юстиции церемонные поклоны и удалились. Все отправились спать. Пуришкевич еще заехал на телеграф, отправив депешу на имя Н. А. Маклакова из двух слов: "Когда приезжаете?" (что означало: Распутин мертв!).

* * *

Теперь подведем итоги этой волшебной "византийской" ночи. Распутин выжрал с вином и пирожными целых десять центиграммов цианистого калия, отчего у него "запершило" в горле; во время раута его как следует угостили пулями; на десерт неоднократно подавали каучуковую грушу, которой можно свалить и быка.

Но сердце конокрада продолжало стучать и под водой - в проруби... Великий князь Николай Михайлович отметил участие в убийстве Дмитрия и Феликса такими словами: "Не могу еще разобраться в психике молодых людей. Безусловно, они - невропаты, какие-то вычурные эстеты, а все, что они свершили, - полумера, так как надо обязательно покончить со стервой императрицей..." За серией убийств и арестов к власти над страной должна была прийти военная генеральская хунта!

Утром 17 декабря филеры как ни в чем не бывало заняли свои посты - внизу лестницы дома № 64 по Гороховой улице. Им сказали, что Распутин дома не ночевал и его до сих пор нету.

- Велика беда! - отвечали филеры. - Проспится и вернется как миленький... первый раз, что ли? Знаем мы его, паршивца... У кого дама? Я сдаю. Нет, ты сдаешь... бита. Пики!

Катя Печеркина сказала дочкам Распутина:

- Батька-то ваш загулял, да как бы греха не было! Видела я ночью, как за ним Юсупов приходил... Уж такой он страшный, так они целовались... Не к добру!

Девицы стали названивать Муньке Головиной: мол, князь Юсупов забрал нашего папу, и папа до сих пор не пришел. Головина успокаивала их, говоря, что нет причин для тревоги:

- Они давно собирались вместе ехать к цыганам... Ее обеспокоил следующий звонок - от самого Юсупова, который между прочим, как бы вскользь сказал Муньке:

- А мне ночью откуда-то звонил Григорий Ефимович... от цыган! Звал приезжать к нему. В телефоне были слышны музыка и визжание женщин. Но я не поехал - у меня были гости.

- Странно! А прислуга утверждает, что ты ночью был с черного хода и забрал Григория с собою.

- Чепуха какая-то, - ответил Феликс, вешая трубку.

Было 11 часов дня, когда Мунька явилась на Гороховую, где царили уныние и растерянность. Квартиру наполняли встревоженные дамы, говорившие шепотом.

Крутился здесь и Симанович, без которого нигде черти гороха не молотят.

- Подозреваю недоброе, - сказал он Муньке.

- А ну вас! Не каркайте...

Чтобы не привлекать внимания гостей, она с Матреной сбегала до угла Гороховой, где размещалась фруктовая лавка с телефоном. Отсюда звонила к Юсупову, но из дворца сказали, что князя нет. Ровно в полдень Феликс позвонил сам - прямо на Гороховую, и Мунька говорила с ним по-английски.

Теперь - жестко:

- Куда ты дел нашего Григория Ефимыча?

- А разве он еще не пришел? - отвечал Юсупов...

Мунька заплакала и ушла. Дочери Распутина через час приехали к ней на дом, где застали Муньку с матерью - рыдающих... В это же время Аарон Симанович уже проник к Протопопову, прося министра внутренних дел поднять на ноги всю полицию.

- Я же заклинал Распутина, чтобы все эти дни он не вылезал из дома, и Распутин обещал мне, что носа не высунет.

- Потому и ушел тайно, - подсказал Симанович... В два часа дня рабочие, проходя через Б. - Петровский мост на Малой Невке, потрясли будку сторожа.

- Дрыхнешь, кукла чертова! - сказали они смотрителю Ф. К. Кузьмину. - А там все перила в кровище... видать, кого-то убивали ночью... Иди глянь!

Проспишь царствие небесное...

Из показаний Ф. К. Кузьмина: "Я пошел с ними и увидел, что на панели и на брусу перил, а также на одном устое имеются кровяные пятна; кроме того, на льду лежала калоша темно-коричневого цвета..." С поста возле дома № 8 по Петровскому проспекту был вызван городовой В. Ф. Кордюков (бляха № 1876), который пришел и, осмотрев кровь на мосту, высморкался.

- Кого-то пришили... Нука, братец, достань калошу!

О том, что Распутин дома не ночевал, в Царском Селе знали еще с утра, но не придали этому значения: так бывало не раз. Царицу напугал звонок Протопопова, который сообщил, что ночью в саду юсуповского дворца гремели чьи-то выстрелы.

- А что делает Феликс? - спросила императрица.

- Собрался ехать в Крым к жене.

- Задержите его, Калинин! - указала Алиса...

Нарушив законы империи, царица наложила арест на Феликса и на Дмитрия.

Потом князь Юсупов был допрошен жандармским генералом Григорьевым, который, прибыв во дворец на Мойке, имел под локтем газетный сверток, словно собирался зайти в баню.

- Не воображайте себя Шерлоком Холмсом, - сказал генералу Феликс. - Я до сих пор не могу опомниться от того, что лишился в эту ночь своей лучшей собаки. Этот дурак...

- О каком дураке изволите говорить, князь?

- Да об этом его высочестве - о Митьке! Спьяна вылез на двор и открыл пальбу, застрелив собаку.

Григорьев плыл верными каналами - к истине:

- Позвольте, а как же тогда понимать слова Пуришкевича, сказанные им городовому Власюку об убийстве Распутина? - Юсупов был актер и отразил на лице недоумение.

- Боже меня упаси! - сказал он. - При чем здесь Распутин? Вот видите, как бывает: городовой не понял Пуришкевича, а мне грозят неприятности... Не надо было пить Пуришкевичу! Вы бы видели, как, измученный "сухим законом", он сосал мой коньяк...

- Однако вот показания городового Власюка.

- Невероятно! - отвечал Юсупов, ознакомясь с протоколом допроса. - Я помню, что Пуришкевич спьяна что-то порол об убитой собаке и сожалел, что под пулю угодила собака, а не Распутин. Городовой - дурак, как ему и положено по уставу, а потому он перепутал собаку с Распутиным, но ошибка вполне допустима.

Григорьев развернул газетный сверток - в нем оказалась калоша-ботик мужского фасона № 10 фирмы "Треугольник".

- Этот предмет вам знаком? - спросил генерал. Феликс сразу узнал бот с ноги Распутина.

- Завтра мне предстоит экзамен в Пажеском корпусе по тактике войн античной древности, а вы... суете мне галошу!

Генерал показал ему справку полицейского дознания, из коей следовало, что вышеозначенный бот № 10 уже предъявлен дочерям Распутина, ныне разыскиваемого полицией, и Симановичу, - все они признали бот за принадлежащий господину Г. Е. Распутину.

- Значит, это изделие "Треугольника" вам незнакомо?

- Простите, генерал, я знаком со многими принцами владетельных домов в Европе, но я не удосужился иметь честь быть представленным галошам с чужой ноги...

Впрочем, в Царском Селе еще надеялись, что старец, находясь под особым божьим милосердием, погибнуть не может. Карандашом императрица писала мужу:

"Мы сидим все вместе - ты можешь себе представить наши чувства, мысли - наш Друг исчез. Вчера А. (то есть Вырубова) видела Его, и Он ей сказал, что Феликс просил Его приехать к нему ночью... Сегодня ночью огромный скандал в юсуповском доме - Дмитрий, Пуришкевич и т. д. - все пьяные. Полиция слышала выстрелы. Пуришкевич выбегал, крича полиции, что наш Друг убит..."

Это письмо не было ею отправлено, а события получили мощный заряд энергии от звонка Протопопова:

- Убивали Феликс и Дмитрий... Ради бога, приютите в своем дворце страдалицу нашу Анну Александровну Вырубову! Убийцы имеют проскрипционные списки. Распутин был первым номером, Вырубова - вторым, а вы, ваше величество, - третья!

Вслед за этим в Ставку полетели телеграммы, чтобы царь срочно выезжал в столицу, где жить стало страшно. "Если наш Друг жив, - причитала Вырубова, - он где-то в тиши молится за нас!" Великий князь Дмитрий нахально позвонил императрице, прося у нее разрешения к пяти часам приехать на чашку чая.

Алиса отказала ему - без комментариев. Потом звонил и Феликс, испрашивая позволения приехать для объяснений, но нарвался на Вырубову, которая сказала, что объяснения он может изложить письменно. А на улицах столицы творилось нечто невообразимое: узнав о гибели варнака, незнакомые люди обнимались и шли ставить свечки в Казанский собор - перед иконой св. Дмитрия (намек на убийцу Дмитрия Павловича!). В длинных очередях возле бакалейных лавок слышалось: "Дождался... Собаке - собачья смерть!"

* * *

Я никогда не осмелюсь назвать убийство Распутина трагедией, но зато все дальнейшее напоминает мне забавный скетч...

Замышляя расправу, князь Юсупов сочинил нечто вроде благородного сценария в духе Оскара Уайльда, - Распутина хотели убрать "по-английски" (чисто, без шума и полиции - одним ядом). А получилась какая-то мерзкая бойня, и пришлось скоблить стены и полы от крови... Юсупов велел слугам сжечь свою пропитанную кровью одежду, только пожалел сапоги:

- Я их разносил. Очень удобно сидят на ноге...

Полиция нашла ту собаку, на которую ссылались убийцы. С пулей в голове несчастная дворняжка (Феликс почему-то счел за благо выдать ее за породистую), конечно, не могла дать такого изобилия крови. Но полиция еще не ставила вопроса об убийстве Распутина - речь шла пока об исчезновении Распутина!

Пуришкевич весь день крутился по своим делам, готовя санитарный поезд к отправке под Яссы, автомобили уже загрузили на платформы, - тут его перехватил капитан Сухотин.

- Вас просит его высочество Дмитрий Павлович...

Пуришкевич приехал во дворец на Невском, где, кроме хозяина, сидел и Юсупов с такими синяками под глазами, что страшно смотреть. Оба еще не ложились спать. Перед ними кипел турецкий кофейник, стояли початые бутылки с коньяками - они дружно пили то коньяк, то кофе... Пуришкевич присел рядом.

- Заваривается кутерьма по первому рангу, - сообщил ему великий князь. - Распутина выдать за собаку не удалось. Но самое неприятное, что подозрения падают на нас.

Пуришкевич задал не совсем умный вопрос:

- Интересно, кто же нас предал?

- Мунька Головина! - ответил Митя (тоже без ума).

- Оо, это такая гадина, доложу я вам, - добавил Феликс, - я бы даже на необитаемом острове с ней не общался... Сейчас сюда едет государь, который станет снимать самые жирные пенки с очень тощей простокваши. У меня хуже!

- Что же еще может быть хуже? - спросил Пуришкевич. За Юсупова ответил Дмитрий Павлович:

- У него экзамены в Пажеском, но где же тут успеть подготовиться? А профессура - звери, это вам не Кэмбридж...

Пуришкевич заметил на столе черновик письма.

- Мое сочинение, - горько засмеялся Феликс. - Пишу здесь императрице, заклиная ее честью древнего рода Юсуповых, ведущих происхождение от брата Магомета, что я, их потомок, собаки не убивал...

Приходится мобилизовать фантазию!

По тому, как он сморщился лицом, Пуришкевичу стало понятно, что князь врет в письме крепко - на потеху историкам.

- Ну что ж, господа, давайте прощаться...

Санитарный поезд отправился на фронт. В тесном купе, примостившись у столика, Пуришкевич писал стихи - как всегда, саркастические. Худородный думец, он отделался гораздо легче, нежели его титулованные сообщники.

Царская власть побоялась тронуть Пуришкевича, ибо за ним высилась думская говорильня, над его лысиной мрачно реяли знамена черной сотни...

Под перестуки колес Пуришкевич сочинял:

Твердят газеты без конца

Насчет известного лица.

С известным в обществе лицом

Пять лиц сидело за винцом.

Пустил в присутствии лица

В лицо лицу заряд свинца.

Пропажа с лицами лица

Лиц огорчила без конца.

Но все ж лицо перед лицом

В грязь не ударило лицом...

Но, право, можно быть глупцом

От лиц в истории с лицом!

Соль этих стихов в том, что газеты, задавленные цензурой, оповещали читателей об убийстве Распутина в зашифрованном виде: "Вчера тремя неизвестными лицами убито известное лицо - жилец дома № 64 по Гороховой улице". Обыватель глухой провинции, прочтя столичную газету, мог прийти к трагическому выводу:

- Вот до чего в Питере докатились! Какие-то неизвестные уже и жильцов убивать стали... Подумать только!

****

Бросив фронтовые дела, царь вернулся в Петроград, где жена предупредила его, чтобы он не сердился на нее:

- Я твоею волей велела кое-кого арестовать...

Документальный ответ царя таков:

- Мне стыдно перед православной Русью, что руки моих ближайших родственников обагрены мужицкою кровью...

Макаров покинул пост министра юстиции сразу же после убийства Распутина и, кажется, нарочно не дал ходу ночному заявлению убийц.

Добровольский заместил его скорее не по надобности, а лишь по инерции, какую ему придал Распутин.

Царь спросил Добровольского об убийцах:

- Неужели в моем доме завелись декабристы? На глупый вопрос последовал идиотский ответ:

- Не декабристы, а патриоты-милитаристы! Попробуй догадайся, что они хотели этим сказать. Премьер Трепов навестил экс-премьера Коковцева.

- Вы не поверите, Владимир Николаевич, но я ничего не знаю, что там стряслось с этим... Распутиным! Императрица поручила следствие Степану Белецкому, и для нее нет сейчас человека ближе и роднее. Она сама говорит:

"Степан - единственный, кому я верю, все остальные жулики". А я извещен достаточно, что Белецкий кокаину нанюхается, и его... несет!

- Как выглядит государь по возвращении из Ставки?

- Ужасен! - охотно отвечал Трепов. - Под глазами мешки, словно неделю из кабака не выходил, щеки ввалились, голос тихий, а глаза недобрые, как у собаки, которую много бьют и мало кормят... Открыто обещает завинтить все гайки до упора!

- А что наша императрица?

- Замкнута. Собранна. Холодна. Сдержанна.

- Распутина-то нашли хоть?

- Я же вам говорю, что не извещен. Я премьер, а не могу знать. Кто его поймет... Может, как у Чехова в рассказе "Шведская спичка", пока мы тут крутимся, он напился до синевы и сейчас отсыпается у какой-нибудь стервы...

Ищут, ищут, ищут! - А вот слухи, будто бы Юсупов и Дмитрий...

- Да что вы! - перебил Трепов. - Сливки нашего общества, голубая кровь и белая кость, не унизят себя до убийства.

- Как знать, - хмыкнул Коковцев...

Вскоре царь приказал Трепову добиться от Юсупова признания и выдать всех убийц. Феликс был доставлен к премьеру под вооруженным конвоем, как преступник. Трепов извинился перед князем за эту строгую меру и сказал, что вынужден исполнить высочайшее повеление... Феликс спросил его:

- Следовательно, все, что я скажу, будет известно государю?

- Да, черт побери, да! - выкрикнул Трепов.

Юсупов понял, что грубиян находится сейчас в таком гиблом настроении, когда готов воспринять любую истину. Феликс начал свою речь, словно заплетал хитроумные кружева:

- Вы, конечно, понимаете, что я не сознаюсь в убийстве Распутина. Но если даже допустить, что убил я и я же выдам своих сообщников, то... не воображайте, что я вам сознался! Передайте моему государю, - закручивал Феликс, до предела напрягая скудный разум Трепова, - что убившие Распутина действовали не потому, чтобы испортить ему настроение, а в его же интересах.

Пусть он поймет: катастрофа неизбежна, если самым радикальным образом не изменить весь образ правления государством!

Словесная казуистика Юсупова работала сейчас и на царя и против царя.

Трепов понял князя правильно.

- Я поставлю к вашему дому караул с оружием, - сказал он. - Это необходимо, ибо возможно покушение лично на вас.

- Но у меня уже стоит караул, - ответил Феликс.

- Это от царицы, и он может убить вас. А теперь - от меня, который будет охранять вас от караула нашей государыни...

Подобным признанием Трепов обнаружил свою оппозицию к Царскому Селу; молодой князь глянул на часы.

- Пусть караул отведет меня для сдачи экзаменов...

Феликс получил высший аттестационный балл. Синяки вокруг его глаз еще больше увеличились, но, паля свечку с двух концов, он после сдачи экзамена не лег спать. Нет! Он вечером еще устроил концерт с исполнением цыганских романсов под гитару. Дамы осыпали солиста цветами, а мужчины качали, как триумфатора, который еще вчера убивал Распутина, а сегодня сдал экзамен - без подготовки, и дал концерт - без репетиций... Вот пойми ж ты этого человека!

Наконец в два часа ночи великого князя Дмитрия посадили на поезд и отправили в Персию, а князь Феликс ссылался в село Ракитино Курской губернии, "которое (вспоминал он) должно было служить местом моего заключения. Мой поезд уходил в двенадцать ночи... Охрана получила приказ от Протопопова держать меня в полной изоляции. Вокзал охранялся сильным отрядом полиции, и публика не была допущена на платформу. Раздался третий звонок, паровоз резко засвистел, в зимней мгле исчезла дорогая столица...

Поезд совершал свой одинокий путь по дремлющим полям".

* * *

Великий князь Павел Александрович (отец Дмитрия) и великий князь Александр Михайлович (отец Ирины Юсуповой) навестили царя и спросили, на каком основании его жена, не имея на то юридических прав, арестовала Дмитрия и Феликса. Николай II, выручая Алису, стал нагло врать, что это был его личный приказ.

- Вот телефон, - показали ему родственники, - позвони же в полицию, и пусть они снимут арест.

- Дядя Паша, и ты, дядя Сандро, - отвечал царь с оглядкой на двери, - но что же тогда скажет Аликс? И как я вообще смогу объяснить ей, о чем мы в данный момент разговаривали?

- Скажи, что мы говорили об успехах русской авиации. В самом деле, летающие дредноуты Сикорского - самая модная тема.

- Она не поверит. До авиации ли нам сейчас!..

Романовы собрались вместе - сочиняли протест против преследования убийц Распутина; под протестом подписались семнадцать человек, и первой стояла подпись греческой королевы Ольги (родной тетки Николая II и бабушки великого князя Дмитрия). Прочтя это письмо, императрица была крайне возмущена:

- Ники, это же... революция в доме Романовых!

Николай II наложил на протест резолюцию: "УБИВАТЬ НИКОМУ НЕ ДАНО ПРАВО".

Это случилось, когда распоряжение о ссылке Дмитрия и Юсупова уже состоялось.

Великий князь Павел Александрович пришел к царю-племяннику - о милости для своего сына Дмитрия.

- Убивать никому не дано право! - повторил царь. Эти слова в устах обагренного кровью царя прозвучали столь цинично, что Павел Александрович не выдержал.

- Да, - закричал он, разрыдавшись, - убивать никому не дано право, кроме тебя, помазанника божия, который тысячами подмахивал смертные приговоры между выпивкой и игрой на бильярде! Кто бы другой говорил об этом, но тебе лучше молчать!

В конце декабря историк Николай Михайлович посетил Яхт-клуб на Морской улице, самый аристократический и чопорный клуб столицы, где засел за партию в безик. Язык у царственного историка был совсем без костей, и он молотил вполне свободно:

- Первого января, как и заведено, все Романовы по традиции должны собраться в Зимнем дворце, где происходит акт целования руки императрицы.

Меня там не будет в году семнадцатом! Пусть ручки этой стервы целуют Рубинштейны и Протопоповы... Вообще, господа, я, как историк, мыслю иными масштабами. Более крупными! Чувствую, что эта самая гидра, о которой столько болтали, но ее никогда не видели, уже дышит мне прямо в задницу...

Партнером его за игрой был любовник царицы - Саблин; через день историка вызвал министр двора граф Фредерике:

- Передаю вам волю его величества. Если вам, как говорите, стало противно целовать руку ея императорского величества, то вам в столице более нечего делать... Возвращайтесь домой и ждите фельдъегеря с приказом ехать в ссылку.

- На какой же срок меня ссылают?

- На два месяца. Исторически - пустяк.

- Я вернусь в столицу раньше, - отвечал Н. М. Романов, - ибо и двух месяцев не пройдет, как престол, пардон, кувырнется, - Откуда у вас такая уверенность?

- Из опыта истории, граф. Вам этого не понять... В вагоне поезда он встретил думского Шульгина и Терещенко, элегантного миллионера с клоком седых волос на лбу - Скоро все лопнет, - сказал Шульгин.

- Цареубийство неотвратимо, - добавил Терещенко.

- Но я люблю этого сукина сына... царя! - воскликнул историк, отправленный царем в ссылку. - Очевидно, люблю только по рикошету за то, что у него умная и хорошая мать... В Киеве он повидался с нею. Гневная сказала:

- Глупцы! Начали хорошо, а потом бросили. Надо докончить истребление всех, кто окружает моего сына. Я не умру спокойно, пока не увижу Ники в разводе с этой гессенской психопаткой, место которой в келье... в темнице... за решеткой!

* * *

...После революции Николай Михайлович, уже с красным бантом поверх сюртука, первым делом посетил тот погреб в юсуповском дворце, где убивали Распутина; он никак не ожидал встретить здесь молодых супругов Юсуповых - Ирину и Феликса, которые как ни в чем не бывало обедали средь антуража, еще хранившего следы плохо замытой крови.

- Феликс, а тебе никогда не снится Распутин?

- Нет, - ответил князь, а Ирина добавила:

- Господи, еще чего не хватало нам, так это видеть Распутина во сне...

У нас с Феликсом немало других мотивов для ночных сновидений.

Они обедали с прекрасным молодым аппетитом, и оба были красивые энергичные люди, вполне довольные своей жизнью.

Мы забыли про Курлова! А он сказал Белецкому:

- Не так пляшешь, Степан: танцевать нужно от Малой Невки, а ты уперся во дворец Юсуповых как баран в новые ворога...

Мостовой сторож в ночь на 17 декабря дрых в будке как суслик, и Курлов дал ему по зубам - в аванс на будущее, чтобы впредь по ночам не спал, а неустрашимо бодрствовал. Искать свидетелей негде. Возле Б. - Петровского моста - Старый Петровский дворец, напротив - дворец князей Белосельских-Белозерских, куда с наганом тоже не сунешься... Выручил случай!

Неподалеку находилось убежище для престарелых служителей русской сцены, и ветеран муз, некто Струйский, издавна страдавший бессонницей, в ночь на 17 декабря сидел возле окна; бесцельно глядя на мост, и видел, как неизвестные сбросили с моста большой узел. Курлов нагрянул в дом ветеранов сцены со сворой прокуроров, сыщиков и жандармов; из несчастного свидетеля вытрясли душу, и он вспомнил все, вплоть до того, с какой стороны светила тогда луна... Наблюдения старого актера в сочетании с кровью на перилах моста подсказали Курлову, что делать дальше. Утром въезд и выезд моста перетянули веревками, нагнали массу городовых с пешнями, речная полиция с помощью невских рыбаков забрасывала в полыньи под мостом невод, приносивший наверх свежую корюшку, но зацепить сетью Распутина не могли. Тогда под воду ушли флотские водолазы, которые долго ползали по грунту, потом сказали:

- Кой хрен! Ежели здеся кого и утопили, так течение - не приведи бог, его прямо в море будто щепку вынесло...

Разломать лед от стрелки Васильевского острова до самого Кронштадта царь не решился (хотя слухи об этом ходили). Распутина нашли случайно и даже не там, где искали. Один городовой, отойдя в сторону от моста саженей на тридцать, заметил торчащий из-под снега мех; потянул - рукав шубы.

Здесь же, возле шубы, нашли и Распутина, которого из проруби течением подогнало под лед, в толщу этого льда он и врос - намертво! Курлов велел вырубить его изо льда - одной глыбой, внутри которой он и виднелся, словно доисторическая муха, застывшая в куске древнего янтаря. Потом эту глыбу льда городовые аккуратно обкалывали со всех сторон, словно скульпторы, приступающие к первичной обработке камня. В присутствии полицейского врача Тувима убитого освободили от штофных занавесей, в которые он был завернут.

Курлов снял с головы папаху и сказал:

- Ну вот, Ефимыч, и повидались... мое почтеньице!

* * *

Распутин был страшен... Помимо множества ран на теле, череп его был разрушен гирей, один глаз вытек, нос всмятку, борода примерзла к груди. К тому же он так закоченел, что буквально позванивал на морозе как стекляшка.

Между тем слух об этой находке уже распространился средь его поклонниц, к берегу Малой Невки стали спускаться дамы с кувшинами и бутылками, чтобы зачерпнуть воды, которая, обмыв в себе Распутина, сделалась "освященной"...

Возле моста собралась масса карет и автомобилей столичной знати, которую даже близко не подпускали. Курлов допустил к Распутину лишь полицейских фоторепортеров, которые нащелкали с трупа множество снимков (сначала в одежде, потом голого). Курлов из рядов оцепления отобрал четырех солдат с оружием, которым - наедине - строжайше внушил:

- Если проболтаетесь о том, что увидите, пусть даже родной матери, пусть даже начальству, все четверо будете преданы военно-полевому суду...

Расстрел! - заключил он, с подозрением поглядывая на одного из солдат, и верный глаз жандарма не обманул Курлова (это был доброволец из студентов по фамилий Пирамидов, который позже и рассказал многие подробности)...

Обо всем происходящем возле моста Курлов телефонировал в Царское Село, а действовал лишь по указаниям императрицы. Сейчас он медлил, явно затягивая время. Только с наступлением сумерек подали грузовик, в кузов запихнули два узла - один с Распутиным и его вещами, в другом была куча задубенелых от мороза тулупов, присланных из Царского Села для отогревания.

Курлов переоделся в шинель солдата, взял в руки винтовку, а шоферу указал запутанный маршрут, дабы избежать проезда по многолюдным улицам. Было совсем уже темно, когда грузовик тронулся, а куда ехали - никто не знал.

Курлов уселся на один из узлов, но тут же спохватился: "У черт! Прямо на Гришку сел..." Жандарм перебрался на второй узел. А когда машина, миновав триумфальные Московские ворота, развернулась в сторону Инвалидного дома, студент Пирамидов (только тогда!) мстительно сказал генералу:

- Поздравляю: хорошо прокатились на Распутине.

- Быть того не может. Я нарочно и пересел.

- Нет, вы первый раз сели правильно...

Да, верно. Курлов узлы перепугал, и, пока машина пересчитывала ухабы, жандарм, подпрыгивая на узле, мощно трамбовал под собой своего ближайшего сподвижника. Ну ладно! Это не беда, а Гришке теперь уже не до того, кто там уселся на него сверху. Они прибыли на зловещее и унылое место в пяти верстах от столицы по дороге на Царское Село; здесь высился Чесменский дворец (при Екатерине II назывался "Кекерекексинен", что в переводе с чухонского означает: "Лягушачье болото", и лягушка фигурировала здесь в разных видах, украшая даже тарелки и туфли императрицы); теперь в этом замке размещалась богадельня для старых инвалидов... Грузовик остановился напротив часовни; на столе в покойницкой лежал старец инвалид с медалью "За сидение на Шипке"; Курлов смахнул его со стола, как мусор, и велел:

- Тащи сюда нашего праведника... клади!

По распоряжению МВД печи в часовне были заранее прожарены - для оттаивания трупа. Распутину распрямили ноги, развели в стороны скрюченные руки. Неожиданно Протопопов вызвал Курлова к телефону и сказал, что в Царском Селе решительно протестуют против анатомического вскрытия.

- Сашка, - отвечал Курлов, - если в Царском дуры, так не будь и ты идиотом. Вскрытие необходимо для ведения судебного следствия, так и передай всем бабам!

Дочери покойного ломились в часовню снаружи.

- Пустите нас! Нам бы папочку поглядеть.

- Гнать в три шеи, - распорядился Курлов.

- Мы ему белье привезли, - неслось из-за двери.

- Белье пускай просунут, а сами не входят...

Вскрытие производил профессор судебной медицины Д. П. Косоротов, ассистировал ему полицейский врач Трант. Столичные жители твердо верили, что Распутин был спущен под лед еще живым. А люди религиозные придавали этому факту громадное значение, ибо - по русскому поверью - утопленник не может быть причислен к лику святых русской церкви. Императрица же потому и не хотела патологоанатомического вскрытия, чтобы анализ медиков не мешал ей в скором будущем канонизировать Распутина в "святости". Таким образом, от вскрытия зависело очень многое. Но под ножом хирурга из легких Распутина брызнула невская вода.

- Все ясно, - сказал профессор Косоротов. - Он еще под водой продолжал дышать, а это значит - святым ему не бывать.

- Сколько он мог жить под водой? - спросил Трант.

- Судя по сердцу, минут около семи...

Это сердце, стучавшее под водой, было вложено в серебряный сосуд, за которым из Царского Села примчалась машина придворного гаража. После вскрытия начался процесс обмывания и одевания, причем нижнее белье взяли от семьи, а верхнее прислали от царицы. "Воем церемониалом заведовала прибывшая из Царского Села дама в костюме сестры милосердия - высокая, полная шатенка лет сорока..." Кто это был - я не знаю. Но эта дама наполнила раны Распутина драгоценными благовониями, умаслила его волосы, зашпаклевала страшные кровоподтеки на лице. Распутин был облачен в парчовую рубаху из тканого серебра, черные вельветовые брюки и носки. Только потом в часовню были допущены дочери Распутина, которых сопровождала высокая худощавая дама в глубоком трауре и под плотной вуалью, полностью скрывавшей черты лица...

Это была сама императрица, которая, уходя, вложила в пальцы Гришки Распутина свое последнее к нему письмо:

"Мой дорогой мученик, дай мне твое благословение, чтобы оно постоянно было со мной на скорбном пути, который остается мне пройти здесь на земле. И помяни нас на небесах в твоих святых молитвах.

Александра".

После этого из часовни всех удалили, а Курлов дал солдатам по два рубля и еще раз пригрозил, что перестреляет всех четырех, если они станут болтать...

Начиналось тайное дело Романовых! Гришку уложили в свинцовый гроб со стеклянным иллюминатором напротив его лица, этот гроб завинтили на шурупы и вложили в другой гроб - деревянный. Теперь все кончено! Не выпьет, страдалец наш, два кухонных таза с елисеевской мадерой. Не закусит, мученик наш, мадеру селедочкой, у которой в пузе такая сочная молока. Не скрипеть ему, соколику, по Руси своими нахальными блестящими сапогами...

С моря летели синие вьюги.

Гроб поставили в кузов грузовика. Была уже ночь, мороз лютовал страшный, и Курлов этой неизвестной даме ("шатенке лет сорока") предложил место в кабине подле шофера. Но в ответ она истерически разрыдалась:

- Нет, нет, только с ним! До гробовой доски...

Солдаты впихнули ее в кузов, в глубоком религиозном экстазе она распласталась поверх гроба с Распутиным, обнимая и целуя шершавые

заледенелые доски. Машина дернула - понеслись...

Никто больше не знал, куда делся Распутин.

Протопопов широко оповещал печать и столицу, что гроб с телом Распутина отправлен железной дорогой на родину - в село Покровское, где и погребен согласно обрядам церкви.

* * *

На самом же деле Распутин лежал в Федоровском государственном соборе, что смыкался с большим Александровским дворцом царской резиденции. Здесь служили панихиды по "невинно убиенному", здесь чадили пудовые свечи, а клубы росного ладана волнами утекали под купол храма. Никто из посторонних в собор не допускался, а возле открытого гроба кликушествовали царица и Вырубова, Мунька Головина и прочие. Должность Распутина оставалась вакантной, и Пуришкевич был трижды прав, когда говорил, что это дело прибыльное, а свято место пусто не бывает! На освободившийся пост уже карабкался Протопопов; министр прилагал бешеные усилия, чтобы заменить Распутина, и всюду открыто вещал, что старец, покидая сей грешный мир, вселил в него, Протопопова, свой бессмертный дух. Мало того, министр внутренних дел перенял даже внешние повадки Распутина, начал понемножку хамить и даже пророчествовал, внушая царям, что, пока он, Протопопов, жив, с династией Романовых ничего не случится; Протопопов названивал в Царское по утрам к императрице - как раз в то время, в какое она привыкла беседовать с Распутиным...

Алиса замышляла похоронить Распутина в соборной ограде, но помешали офицеры царскосельского гарнизона, которые, пронюхав об этом, честно заявили лично Николаю II:

- Ваше величество, вы знаете, как мы преданы вам. Но если Распутин еще будет валяться в Федоровском соборе, где молимся мы и наши семьи, мы все уходим на фронт...

Противу канонов православия ночью (!) долгогривый Питирим отслужил над Гришкой обедню, причем с Протопоповым случился нервный припадок, он ползал на коленях и кричал, как хлыст:

- Чую! Чую! Дух и сила Распутина вошли в меня...

Дух - может быть, но сила - вряд ли!

Распутин был погребен на пустынном участке, принадлежавшем Вырубовой, которая закладывала здесь часовню и уже свозила сюда доски, кирпичи и бочки с известью. Это место, безлюдное и мрачное, называлось тогда "убежищем Серафима", - оно находилось на самой опушке парка, где к окраинам Царского Села примыкает платформа станции Александровская Варшавской железной дороги.

Редко здесь встретишь человека, только торчат, уставившись в небо, длинные стволы пушек зенитной батареи...

Хоронили в три часа ночи - в самое воровское время!

Тяжеленный гроб тащили на себе Николай II и лишь самые близкие из его свиты, а наследник престола, плача от холода и страха, придерживал черный флер, спадающий с гроба. За гробом, как две неразлучные тени, шли, качаясь от горя, императрица и Вырубова - овдовевшие... Алиса, часто вскрикивая, прижимала к себе окровавленную рубаху Гришки, в которой его травили, били и добивали, как собаку, в юсуповском дворце на Мойке, а Вырубова, голося что-то божественное, несла икону и пучок нежных мимоз, выращенных в теплицах. Во мраке ночи, с треском коптя, чадили смоляные факелы... В этой тайной мистерии не хватало только запаха дьявольской серы и чтобы мелкие бесы, держа в руках пучки горящих розог, плясали по сугробам, горласто и визгливо распевая любимую - распутинскую:

Со святыми упокой (да упокой!),

Человек он был такой (да такой!),

Любил выпить, закусить (закусить!)

Да другую попросить (попросить!)...

* * *

С тех пор и повелось: По узенькой тропочке, пробитой в снегу, каждодневно императрица с Вырубовой ходили на склад строительных материалов, и солдаты-зенитчики, топая от холода промерзлыми валенками, не могли взять в толк, какого беса ради они ревут там, средь стропил и балок, между кирпичей и досок.

Но эти посещения распутинской могилы скоро пришлось оставить. Дело в том, что гарнизону зенитных батарей было бы грешно не использовать это укромное местечко в общечеловеческих целях. Не стыжусь сказать, что солдаты оценили могилу Распутина как замечательный отхожий уголок, где ты никого не видишь и тебя, грешного, никто не узрит... По-французски это звучало даже красиво: couverte d'ordures. Говоря же по-русски, солдаты обклали Распутина столь густо, что царица наконец вляпалась.

- Не ведают, что творят, - сказала она Вырубовой.

Ведали, еще как ведали! После революции это послужило веселой темой для множества газетных карикатур. "Радуйся любострастия причина, радуйся лжесвидетельства ревнителю, радуйся хулиганов покровителю, радуйся Григорий великий сквернотворче!" Родзянко при встрече с царем вновь завел речь о "темных нечистых силах", от которых следует избавиться.

- Да ведь теперь его больше нет, - сказал царь.

- Его нет, но общее направление сохранилось...

Побирушка настойчиво названивал Белецкому:

- Степан Петрович, зайдите ко мне... по делу! Белецкий ссылался на острую нехватку времени, но князь Андронников был навязчив, как балаганный зазывала:

- Ну, только на минуточку! Есть нечто важное...

Белецкий навестил Побирушку в его пустынной квартире; здесь же был и Бадмаев в хорошем европейском костюме (ни слова не проронил, только улыбался); они сидели за круглым столом под розовым абажуром, мертвая тишина наполняла неуютные комнаты... Побирушка болтал разную ерунду, и было ясно, что никакого важного сообщения у него нет "Зачем же он так настойчиво звал?.."

Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта.

Белецкий услышал там тихий шорох. Скрипнули сапоги.

На фоне двери стоял... Распутин.

Да, Григорий Ефимович Распутин, живой и теплый. Сомнений быть не могло.

Борода, одежда, поза - все как у настоящего Гришки, и Белецкому стало жутко под его свирепым и темным взором, который из глубин соседней комнаты он обращал к нему. Побирушка при этом болтал по-прежнему, но искоса наблюдал за Тем впечатлением, какое произвел на жандарма этот живой и невредимый Распутин, снова заскрипевший сапогами..

Белецкий понял, что где-то в романовском подполье уже заранее был запасен двойник Распутина, чтобы крутить распутинщину и дальше. Новый Распутин еще постоял напротив двери, потом кашлянул неловко и тихо удалился куда-то...

Белецкий сказал:

- Спасибо за беседу. Мне надо трогаться.

- Вы разве ничего не заметили? - спросил Побирушка.

- А что я должен был заметить?

- Да нет, - смутился Побирушка, - это я так..

Бадмаев ласково улыбался масленой рожей.

История с дохлыми кошками казалась дивным сном невозвратного и сладкого былого, а теперь - не то. Совсем не то...

Скучно жить, черт побери, без Распутина!

"Где ты, Ефимыч?"

"Ау-у... здеся. А ты где?"

До самого февраля Распутин еще бродил по городу. И он исчез, когда столицу заполнила зовущая к оружию "Марсельеза".

Было очень холодно, на перекрестках полыхали костры. Толпы студентов и прапорщиков распевали "Марсельезу", а голодные в очередях кричали:

"Хлеба!.." Если хочешь иметь хлеб, возьми ведро, пробей гвоздем в днище его дырки, насыпь горячих углей и с этим ведром ступай вечерком стоять в очереди. Ты, голубь, на ведро сядь, и снизу тебя, драгоценного, будет припекать. Так пройдет ночь, так наступит утро. Если хлеб подвезут, ты его получишь... "Хвосты" превращались в митинги.

Изысканный нюх жандармов точно установил, что выкрики голодных женщин идейно смыкаются с призывами большевистских прокламаций. Костры горели, а громадные сугробы снега никем не убирались.

Родзянко с трудом умолил государя об аудиенции. Получил ее. Жена Родзянки, со слов мужа, описала царя: "Резкий, вызывающий тон, вид решительный, бодрый и злые, блестящие глаза..." Во время доклада председатель Думы был прерван возгласом:

- Нельзя ли короче? Меня ждут пить чай. А все, что следует мне знать, я уже давно знаю. Кстати, знаю лучше вас! Родзянко с достоинством поклонился.

- Ваше величество, меня гнетет предчувствие, что эта аудиенция была моей последней аудиенцией перед вами...

Николай II ничего не ответил и отправился пить чай. Родзянко, оскорбленный, собирал свои бумаги. Доклад вышел скомканный. На листы его доношений капнула сердитая старческая слеза...

А рабочие-путиловцы с трудом добились аудиенции у Керенского. Они предупредили его, что Путиловский бастует и забастовка их может стать основой для потрясений страны. Потрясения будут грандиозны, ни с чем ранее не сравнимы... Керенский их не понял, а ведь они оказались пророками!

23 февраля работницы вышли из цехов, и заводы остановились. "На улицу!

Верните мужей из окопов! Долой войну! Долой царя!" К женщинам примкнули и мужчины... Керенский выступал в Думе.

- Масса - стихия, разум ее затемнен желанием погрызть корку черного хлеба. Массой движет острая ненависть ко всему, что мешает ей насытиться...

Пришло время бороться, дабы безумие голодных масс не погубило наше государство!

К рабочим колоннам присоединились студенты, офицерство, интеллигенция, мелкие чиновники. Городовых стали разоружать. Их били, и они стали бояться носить свою форму. Вечером 25 февраля, когда на улицах уже постреливали, ярко горели огни Александрийского театра: шла премьера лермонтовского "Маскарада". В последнем акте зловеще прозвучала панихида по Нине, отравленной Арбениным. Через всю сцену прошла белая согбенная фигура.

Публика в театре не догадывалась, что призрак Нины, уходящей за кулисы, словно призрак смерти, предвещал конец всему.

* * *

Родзянко встретился с новым премьером - Голицыным:

- Пусть императрица скроется в Ливадию, а вы уйдите в отставку...

Уйдите все министры! Обновление кабинета оздоровит движение. Мы с вами живем на ножах. Нельзя же так дальше.

- А знаете, что в этой папке? - спросил Голицын.

В папке премьера лежал указ царя о роспуске Думы, подписанный заранее, и князь в любой момент мог пустить его в дело. Думу закрыли. По залам Таврического дворца метался Керенский.

- Нужен блок. Ответственный блок с диктатором!

- И... пулеметы, - дополнил Шульгин. - Довольно терпеть кавказских обезьян и жидовских вундеркиндов, агитирующих за поражение русской армии...

Без стрельбы не обойтись!

Дума решила не "распускаться". Но боялись нарушить и указ о роспуске - зал заседаний был пуст, Керенский неистовствовал:

- Умрем на посту! Дать звонок к заседанию... Кнопку звонка боялись нажать. Керенский сам нажал:

- Господа, всем в зал. Будьте же римлянами!

- Я не желаю бунтовать на старости лет, - говорил Родзянко. - Я не делал революции и не хочу делать. А если она сделалась сама, так это потому, что раньше не слушались Думы... Мне оборвали телефон, в кабинет лезут типы, которых я не знаю, и спрашивают, что им делать. А я спрашиваю себя: можно ли оставлять Россию без правительства? Тогда наступит конец и России...

В этот день Николай II, будучи в Ставке, записал в дневнике: "Читал франц. книгу о завоевании Галлии Цезарем... обедал... заехал в монастырь, приложился к иконе Божией Матери. Сделал прогулку по шоссе, вечером поиграл в домино". Ближе к событиям была императрица, она сообщала мужу: "Это - хулиганское движение; мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба. Если бы погода была еще холоднее, они все, вероятно, сидели бы по домам". Она снова пошла на могилу Распутина! "Все будет хорошо, солнце светит так ярко, и я ощутила такое спокойствие и мир на ЕГО дорогой могиле.

Он умер, чтобы спасти нас..."

Наконец до Николая II дошли слухи о волнениях в столице. Он распорядился:

"Дать хлеба!" И власть схватилась за голову:

- Какой хлеб? О чем он болтает? Рабочие хлеба уже не просят. На лозунгах написано теперь другое: "Долой самодержавие!" Сообщили царю, и он ответил - а тогда надо стрелять...

* * *

Адмиралтейство установило на башне флотский прожектор, который, словно в морском сражении, просвечивал Невский во всю его глубину - до Знаменской площади, и в самом конце луча рельефно выступал массивный всадник на битюге.

Подбоченясь, похожий на городового, сидел там Александр III и смотрел на дела рук сына своего... Звучали рожки - сигналы к залпам, и солдаты стреляли куда попало. Рикошетом, отскакивая от стен, пули ранили и убивали.

Мертвецкие наполнялись трупами. Иногда офицеры выхватывали винтовки у солдат - сами палили в народ., - Кто хочет жить - ложись! - предупреждали они... Родзянко советовал поливать публику из брандспойтов.

- В такой мороз, мокрые-то, не выдержат, разбегутся.

Царь не отвечал на его телеграммы. Войска отказывались исполнять приказы.

Власть в стране забирала Государственная Дума, и к Таврическому валили толпами - рабочие, солдаты. Шульгин писал: "Умереть? Пусть. Лишь бы не видеть отвратительное лицо этой гнусной толпы, не слышать этих мерзостных речей, не слышать воя этого подлого сброда... Ах, пулеметов сюда, пулеметов!"

Родзянко хрястнул о стол мясистым кулаком.

- Хорошо! - решился. - Я беру на себя всю полноту власти, но требую абсолютного подчинения. Александр Федорович, - погрозил он пальцем Керенскому, - это в первую очередь относится к вам. Вы у нас в Думе всегда были склонны играть роль примадонны?

До царя наконец дошло, что в Петрограде не мальчишки с девчонками бегают по улицам и не хлеба они там просят. Сейчас за ним, за царем, остался только отрядик, засевший в Адмиралтействе: сидит там и посвечивает...

Ставка не ведала истины до конца: генералы рассуждали о каких-то "безобразниках", а правительство жаловалось генералам на удушение власти от "революционеров". Наконец на сторону народа перешел и гарнизон Петропавловской крепости! Но это еще не все... Николаю II пришлось испить

чащу отчаяния до последней капли.

- Ваше величество, - доложили ему, - старая лейб-гвардия...

Невозможно выговорить, но это так: Преображенский полк примкнул к восставшему гарнизону столицы и, простите, порвал с вами!

- Как? И... офицеры?

- Ваше величество, мужайтесь - и офицеры тоже.

- Кто же там остался мне верен?

- Один лишь флотский гвардейский экипаж, посланный нами в Царское Село для охраны вашего семейства...

Но к Таврическому дворцу уже подходил гвардейский экипаж, который вел великий князь Кирилл - двоюродный брат императора, и на шинели его высочества колыхался красный бант. Великий князь доложил Родзянке, что экипаж переходит целиком на сторону восставших, и Родзянко невольно содрогнулся.

- Снимите бант! Вашему высочеству он не к лицу...

Слепящий глаз прожектора на башне Адмиралтейства погас, и канул во мрак истукан царя-миротворца, до конца досмотревшего всю бесплодную тщету своего бездарного сына...

28 февраля, в 5 часов утра, еще затемно, от перрона Могилевского вокзала отошел блиндированный салон-вагон - император тронулся на столицу.

В городах и на станциях к "литерному" выходили губернаторы с рапортами, выстраивались жандармы и городовые. Колеса вертелись, пока не подъехали к столице. Здесь график движения сразу сломался. Все так же безмятежно струились в заснеженную даль маслянистые рельсы, но... Революция затворила стрелки перед "литерным", и царь велел повернуть на Псков.

В 8 часов вечера 1 марта 1917 года царский вагон загнали в тупик псковского узла. Сыпал мягкий хороший снежок. Император вышел из вагона глянуть на мир божий. Он был одет в черкеску 6-го Кубанского полка, в черной папахе с пурпурным башлыком на плечах, на поясе болтался длинный грузинский кинжал...

Он еще не знал, что его решили спасать!

Спасать хотели не лично его, а монархию!

К спасению вызвались Гучков и Шульгин.

Вопрос в паровозе. Где взять паровоз?

- Украдите, - посоветовал находчивый Родзянко... Воровать паровоз, чтобы потом мучиться в угольном тендере, не пришлось. Ехали в обычном вагоне.

Шульгин терзался:

- Я небритый, в пиджаке, галстук смялся. Ах, какая ужасная задача перед нами: спасать монархию через отречение монарха!

Ярко освещенный поезд царя и темный Псков - все казалось призрачным и неестественным, когда они прыгали через рельсы. Гостиная царского вагона была изнутри обита зеленым шелком. Император вышел к ним в той же черкеске.

Жестом пригласил сесть. Гучков заговорил. При этом закрылся ладонью от света. Но у многих создалось впечатление, что он стыдится. Он говорил о революции... "Нас раздавит Петроград, а не Россия!" Слова Гучкова горохом отскакивали от зеленых стенок. Николай II встал.

- Сначала, - ответил он спокойно, - я думал отречься от престола в пользу моего сына Алексиса. Но теперь переменил решение в пользу брата Миши...

Надеюсь, вы поймете чувства отца? ("И мальчики кровавые в глазах...") Гучков передал царю набросок акта отречения.

- Это наш брульон, - сказал он.

Николай II вышел. Фредерике спросил думцев:

- Правда, что мой дом в столице подожжен?

- Да, граф. Он горит уже какой день... Возвратился в гостиную вагона Николай Последний.

- Вот мой текст...

Отречение было уже переписано на штабной машинке:

"В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, господу богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание..."

Далее он отрекался. Часы показывали близкую полночь.

Акты государственной важности всегда подписываются, чернилами. Николай II подписал акт отречения не чернилами, а карандашом, будто это был список грязного белья, сдаваемого в стирку.

* * *

Вернулись в Петроград рано утром. Гучкова сразу же отодрали от Шульгина, увели под локотки - ради речеговорения. Шульгина тоже поволокли с перрона.

- Войска построены. Скажите им... скажите!

Помещение билетных касс Варшавского вокзала стало первой аудиторией, где русский народ услышал об отречении императора. Войска стояли в каре "покоем", а не заполненное ими пространство забила толпа. Изнутри каре Шульгин вырыдывал из себя:

- ...он, отрекаясь, подал всем нам пример... богатые и бедные, единяйтесь... спасать Русь... о ней думать... война... раздавит нас... один путь - вместе... сплотимся... вокруг нового царя... царя Михаила... и Натальи... Урраа!

Его выхватили из толпы, потащили к телефону.

- Милюков! Милюков вас... срочно.

В трубке перекатывался профессорский басок:

- Все изменилось. Не объявляйте отречения.

- А я уже. Я здесь - всем, всем, всем.

- Кому, черт побери?

- На вокзале. Войска... народ. Я им - про Михаила!

- Ляпнули как в лужу, - отвечал Милюков. - Пока вы ездили в Псков, здесь закипела буря. Предупредите Гучкова, чтобы не болтал глупостей. И с вокзала срочно поезжайте на Миллионную, дом номер двенадцать. Квартира князя Путятина...

День был солнечный. Магазины закрыты. Трамваи не работали. Никто не ходил по панелям, толпы валили посередине улиц. Половина людей была вооружена.

Многотысячный гарнизон растворился в этой толпе, празднующей свободу. Два "архангела" из охраны Гучкова и Шульгина лежали животами на крыльях автомобиля. Выдвинутые вперед штыки пронзали воздух - ожесточенно.

- Не выколите глаза людям, - кричал Шульгин из кабины... Миллионная, 12, - особняк князя Путятина, где затаился от толпы новый император. Здесь же собрались и партийные заправилы. Милюков не говорил, а словно каркал, накликая беду:

- Не откажите! Если не вы, то Россия... пропадет... такая история... бурная, великая... кошкам под хвост! Что ждет нас без царя? Кровавое месиво... анархия... жидовщина и хаос...

Мишка покорно слушал. Терещенко шептал Шульгину:

- Хоть стреляйся... что делать? Рядом со мной Керенский, он весь дрожит... колотит. Боится - надежных частей нет... Керенский обрушил на Михаила лавину слов:

- Я против монархии, я республиканец. Как русский русскому скажу правду.

Недовольство народа монархией... нас ожидает война гражданская... как русский русскому... если нужна жертва... примите ее... в любом случае за нашу жизнь я не ручаюсь!

Михаил подумал и отрекся, оставив престол бесхозным, 304 года начались на Руси Михаилом - Михаилом все и закончилось...

За ученической партой, в классной комнате дочерей Путятина, писали акт об отречении: "Мы, Божией милостью Михаил, Император и Самодержец Всероссийский..." Возмутился сам Мишка:

- Что вы тут городите? Я же еще и не царствовал... Растерянные, блуждали среди парт. Спотыкались о разбросанные детские игрушки. Шульгин говорил страдальчески:

- Как жалобно зазвенел трехсотлетний металл драгоценной короны, когда его ударили о грязную булыжную мостовую...

От Невы горело закатом. По Миллионной, заворачивая в Мошков переулок, прошла рота матросов, горланивших:

Ешь ананасы, рябчиков жуй - День твой последний приходит, буржуй!

Слою незнакомые. Таких песен раньше не слышали.

Расходясь, все молились:

- Да поможет господь бог нашей России...

Династия Романовых-Кошкиных-Захарьиных-Голштейн-Готторпских, правившая на Руси с 1613 года, закончила свой бег по русской истории - навсегда... С хряском сталкивались на улицах грузовики!

* * *

Революция возникла 23 февраля по старому стилю, или 8 марта по новому.

Это был Международный женский день, и начали революцию женщины - не будем об этом забывать!

Эту последнюю главу романа я и посвятил женщинам.

Женщинам - чистым и умным.

Женщинам - любящим и любимым.

Едва загремела февральская "Марсельеза", Протопопов вызвал петроградского градоначальника Балка и омерзительно целовал того в посинелые уста.

- Нужны пулеметы... на крышах! И передайте городовым, - наказал министр, - что, если будут стрелять в народ решительно, я обещаю им по семьдесят рублей суточных, помимо жалованья, а в случае их гибели семья получит по три тысячи сразу...

Вечером он велел жандармскому полковнику Балашову сделать к утру доклад о положении в столице. Полковник в шинели солдата-окопника всю ночь шлялся по улицам, наблюдая за людьми и событиями; а утром разбудил Протопопова словами:

- Это конец! Советую вам скрыться...

Министр рухнул в обморок. Его воскресили с помощью нашатыря, и поначалу он затаился на даче Бадмаева у Поклонной горы; врач бросал на жаровню ароматные травки и бубнил, что стрелять и вешать надо было раньше, а теперь уже поздно. Звонок по телефону словно взорвал притихшую в снегах дачу.

Звонила жена Протопопова, плачущая навзрыд.

- Ты вот сбежал, меня бросил, - упрекала она мужа, - а к нам ворвались солдаты, искали тебя, распороли штыками всю обивку на диванах и креслах.

Хорошо, что не убили.

- Откуда ты звонишь?

- Мог бы и сам догадаться, что меня приютил твой брат Сергей на Калашниковской набережной...

На Литейном министр (еще министр!) видел, что казаки, посланные для усмирения восставших, лениво крутили цигарки в седлах. Если кто из них ронял пику, прохожие поднимали ее и дружелюбно подавали казаку. На углу Некрасовской, оскалив красные от крови зубы, лежал убитый жандарм...

Стрельба, пение, оркестры!

Протопопов решил укрыться в Мариинском дворце; тут его поймал на телефоне градоначальник Балк, сказавший, что сопротивление немыслимо - он с отрядом конных стражников пробьется в Царское Село, чтобы там охранять императорскую семью.

- На ваше усмотрение, - отвечал Протопопов.

В грохот оркестров вмешивалась трескучая дробь пулеметов, расставленных на крышах. Мертвые на улицах стали так же привычны, как свежая булочка к утреннему чаю... Голицын сказал:

- Александр Дмитриевич, ваше имя раздражает толпу. Простите, но вы должны покинуть нас... нужна благородная жертва!

Покидать Мариинский дворец, где был отличный буфет, где от калориферов разливалось приятное тепло, было страшно. Протопопов забрел в кабинет Госконтроля, в мрачной и темной глубине которого ничего не делал госконтролер Крыжановский.

- Можно я посижу у вас? - спросил робко. Ну, не гнать же его в три шеи.

- Посидите, - отвечал Крыжановский. - Только недолго. А то вас уже ищут.

Вас и вашего товарища Курлова. Потом спросил, где он собирается ночевать.

- Не знаю. Мой дом разбит. А к брату идти боюсь. Контролер дал ему адрес: Офицерская, дом № 7. Протопопов снял пенсне и поднял воротник пальто, чтобы не быть узнанным.

Возле Максимилиановской лечебницы со звоном распались стекла витрин, шустрая бабка в валенках шагнула в магазин через окна, будто в двери.

Протопопов сунулся в подъезд № 7 по Офицерской, но швейцар накостылял министру внутренних дел по шее.

- Проваливай! Ходют здеся всякие... шпана поганая!

"Бреду обратно, - писал Протопопов, - через площадь к Николаевскому мосту - не пускают. Я думал пройти на Петербургскую сторону, Б. пр., д. № 74, к своей докторше Дембо. Перешел Неву по льду... через Биржевой не пускают, через Тучков тоже, а по Александровскому проспекту - стрельба ружей и пулеметов. Вернулся к Мариинскому дворцу..."

- Это опять вы? - возмутился Крыжановский. - Вам же сказано, что ваше присутствие в правительстве неуместно.

Протопопов заплакал и сказал, что с Офицерской его турнули.

Крыжановский сунул ему адрес другого убежища: Мойка, дом № 72. "Я вновь вышел на улицу; толпа была еще велика, и масса вооруженных, даже мальчиков, стреляли зря - направо и налево и вверх. Дальше от площади по Мойке было сравнительно тихо... Идти было очень опасно, могли узнать, и тогда не знаю, остался ли бы я живым". Эту ночь он провел на чужом продавленном диване.

- Боженька, за что ты меня наказуешь?.. Утром Протопопову дали чаю и кусок черного хлеба. В передней он увидел на столике кургузую кепочку и спросил хозяев:

- Можно я возьму ее? А вам оставлю шляпу.

- Берите уж... ладно. Не обедняем.

Замаскировав себя под "демократа", министр внутренних дел вышел на улицы, управляемые пафосом революции. Он укрылся на Ямской у портного, который совсем недавно сшил для него дивный жандармский мундир, суженный в талии. От портного министр узнал, что Курлов уже арестован; газеты писали, что есть нужда в аресте Протопопова, но его нигде не сыскать, - всех знающих о его местопребывании просят сообщить в канцелярию Думы.

- Неужели же я грешнее всех? - спрашивал Протопопов.

При нем были ключи от несгораемого шкафа, в котором хранились секретные шифры, и была еще пачка полицейских фотографий, сделанных с мертвого Распутина в различных ракурсах тела. Протопопов умолял портного, чтобы послал свою девочку на Калашниковскую набережную с запискою к брату.

Та вернулась с ответом. "Дурак! - писал брат Сергей. - Имей мужество сдаться..."

Портной плотно затворил за министром двери.

Стопы были направлены к Таврическому дворцу.

"Боже, что я чувствовал, проходя теперь, чужой и отверженный, к этому зданию... Господи, никто не знает путей, и не судьи мы сами жизни своей, грехов своих". Протопопов обратился к студенту с красной повязкой поверх рукава шинели; закатывая глаза к небу и степса заикаясь, он сообщил юноше:

- А ведь я тот самый Протопопов...

- Ах, это вы? - закричал студент, вцепившись в искомого мертвой хваткой.

- Товарищи, вот она - гидра реакции!

Было 11 часов вечера 28 февраля 1917 года.

Громадную толпу солдат и рабочих, готовых растерзать Протопопова, прорезал раскаленный истерический вопль:

- Не прикасаться к этому человеку!

Керенский спешил на выручку; очевидец вспоминал, что он "был бледен, глаза горели, рука поднята... Этой протянутой рукой он как бы резал толпу...

Все его узнали и расступились на обе стороны, просто испугавшись его вида. А между штыками я увидел тщедушную фигуру с совершенно затурканным, страшно съежившимся лицом... Я с трудом узнал Протопопова".

- Не сметь прикасаться к этому человеку!

Керенский возвещал об этом так, словно речь шла о прикосновении к прокаженному. Керенский кричал об "этом человеке", не называя его даже по имени, но всем видевшим Протопопова казалось, что это вовсе не человек, а какая-то серая зола давно затоптанных костров... Буквально вырвав своего бывшего коллегу по думской работе из рук разъяренной толпы, новоявленный диктатор повлек его за собой, словно жертву на заклание, крича:

- Именем революции... не прикасаться!

Он втащил Протопопова в павильон для арестованных. С размаху, еще не потеряв инерции стремительного движения, Керенский бухнулся в кресло так, что колени подскочили выше головы, и голосом, уже дружелюбным, сказал с удивительным радушием:

- Садитесь, Александр Дмитриевич... вы дома! "Навьи чары", казалось, еще продолжаются: в уголке посиживает Курлов, вот и Комиссаров... Какие родные, милые лица.

- Ну, я пойду! - вскочил Керенский, выбегая...

К услугам арестованных на столе лежали папиросы, печенье и бумага с конвертами для писем родственникам. Слышался тихий плач и сморкание - это страдал Белецкий, общипанный и жалкий.

- Почему я не слушался своей жены? Бедная, несчастная женщина, она же говорила, что добром я не закончу... За эти годы я прочел столько книг о революциях, что мог бы и сам догадаться, что меня ждет в конце всех концов.

Ах, глупая жизнь!..

Из угла павильона доносился могучий храп - это изволил почивать, сидя в кресле, сам Горемыкин, и его длинные усы колебались под дуновением зефира, вырывавшегося из раздутых ноздрей. Раньше он утверждал, что война его не касается; сейчас он демонстрировал равнодушие и к революции...

Комиссаров сказал:

- Вот нервы, а? Позавидовать можно.

Зато министр финансов Барк напоминал удавленника: галстук болтался, как петля, из воротничка торчала одинокая запонка.

- А ведь могут и пришлепнуть, - высказался он. Штюрмер аккуратно прочистил нос, заявил с апломбом:

- Гуманность, господа, это как раз то самое, чего никогда не хватало России... Будем взывать к гуманности судей!

- Паша, - сказал Протопопов, - пожалей ты меня. Курлов волком глянул из-под густых бровей.

- Мы сажали, теперь сами сидим... И не ной!

- Но я же никому ничего дурного не сделал.

- Э, брось, Сашка! Хоть мне-то не трепись...

Под министром юстиции Добровольским вибрировал стул.

- Ну, да - играл! В баккара, в макао. Каюсь, долги в срок не возвращал.

Но жена, но дети... Так в чем же я виноват?

- А я всегда был сторонником расширения гражданских прав, - отвечал ему Протопопов. - Теперь говорят, что я расставил по чердакам пулеметы...

Господа, посмотрите на меня и представьте себе пулемет. Я и пулемет - мы не имеем ничего общего!

Была уже ночь. Отсветы костров блуждали по потолку павильона.

"Приходил фельдфебель... подошел ко мне и почти в упор приставил к моей голове маузер; я не шелохнулся, глядя на него, рукой же показал на образ в углу. Тогда он положил револьвер в кобуру, поднял ногу и похлопал рукой по подошве..."

Протопопов затем спросил Курлова:

- Паша, а что должен означать этот жест?

- Догадайся сам. Не так уж это трудно...

Двери раскрылись, и в павильон охрана впихнула типа, у которого один глаз был широко распялен, а другой плотно зажмурен. Это предстал Манасевич-Мануйлов - в брюках гимназиста, доходящих ему до колен, а голову Ванечки украшала чиновничья фуражка с кокардой самого невинного ведомства империи - почтового!

- Пардон, - сказал он, шаркнув. - Но при чем же здесь я? Не скрою, что удивлен, обнаружив себя в обществе злостных реакционеров и угнетателей народного духа. Впрочем, о чем разговор?

Жандармы Курлов и Комиссаров стали позевывать.

- А не поспать ли нам, Павел Григорьич?

- Я тоже так думаю, - согласился. Курлов.

Генералы от инквизиции нахальнейшим образом составили для себя по три стула (причем один недостающий стул Курлов вырвал из-под Ванечки) и разлеглись на них. Удивительные господа! Они еще могли спать в такие ночи...

Но министрам было не до сна, и они обмусоливали риторический вопрос - кто же виноват?

- Ну, конечно, - сказал Манасевич, не унывая. - Какие ж тут средь вас могут быть виноватые? Господа, - подал он мысль, - вы же благороднейшие люди. Если кто и был виноват все эти годы, так это только покойник Гришка Распутин...

Ну что ж! Распутин - отличная ширма, за которой удобно прятаться.

Добровольский полез к Ванечке с поцелуями.

- Воистину! Да, да... если бы не Распутин, мы бы жили и так бы и померли, не узнав, что такое революция!

Храп как обрезало: поддерживая серые английские брюки в полоску, вышел на середину древний годами Горемыкин, который при аресте забыл вставить в рот челюсть. Прошамкал:

- Я шлышу имя Рашпутина! Боше мой, не будь этой шатаны, вшо было б благоприштойно. Почему я толшен штрадать за Рашпутина?

Штюрмер призвал самого бога в свидетели.

- Мы шли в состав правительства, осиянные верой в добро, и мы добро делали. Конечно, не будь на Руси этого гнусного шарлатана, и я, страдающий мочеизнурением, разве бы ночевал здесь? Вон растянулись двое. На трех стульях сразу. А я должен всю ночь сидеть. Хорошо хоть, что не отняли последний стул...

Стулья заскрипели, и Комиссаров поднял голову.

- С-с-сволочи, - тихо просвистел он. - Нагаверзили, насвинячили, разрушили всю нашу работу, а теперь плачутся... Вцепились в этого Гришку, словно раки в утопленника. Да будь он жив, он бы задал вам всем деру хорошего! Вы бы у него поспали...

Чтобы не мешать сердитым жандармским генералам, министры, как заговорщики, перешли на деликатный шепоток. Сообща договорились, что на допросах все беды следует валить на Распутина как на злого демона России, который задурманил разум царя и царицы, а мы, исполнители высшей власти, хотели народу только хорошего, но. были не в силах предпринять что-либо, ибо демон оказался намного сильнее правительства... С этим они и заснули, вздрагивая от лязга оружия в коридоре, от топота солдатских ног и выкриков ораторов на площади. За стенами Таврического дворца бурлила разгневанная музыка, медь оркестров всплескивала народные волны, - за синими февральскими вьюгами бушевала Вторая Русская Революция, и мало кто еще знал, что вслед за нею неизбежно грянет - Третья, Великая, Октябрьская...

Посреди площади с треском разгорались костры.

Гремела, буйствовала "Марсельеза".

Как всегда - зовущая и ликующая!

Я начал писать этот роман 3 сентября 1972 года, а закончил в новогоднюю ночь на 1 января 1975 года; над крышами древней Риги с хлопаньем сгорали ракеты, от соседей доносился перезвон бокалов, когда я, усердный летописец, тащил в прорубь узел с трупом Распутина, гонял по столице бездомного министра.

Итак, точка поставлена!

Говорят, один английский романист смолоду копил материалы о некоем историческом лице, и к старости у него оказался целый сундук с бумагами.

Убедись, что все собрано, писатель нещадно спалил все материалы на костре.

Когда его спрашивали, зачем он это сделал, романист отвечал: "Ненужное сгорело, а нужное осталось в памяти..."

Я не сжигал сундук с материалами о Распутине, но отбор нужного был самым мучительным процессом. Объем книги заставил меня отказаться от множества интереснейших фактов и событий. В роман вошла лишь ничтожная доля того, что удалось узнать о распутинщине. Каюсь, что мне приходилось быть крайне экономным, и на одной странице я иногда старался закрепить то, что можно смело развернуть в самостоятельную главу.

У нас обычно пишут - "кровавое правление царя", "жестокий режим царизма", "продажная клика Николая II", но от частого употребления слова уже стерлись: им трудно выдерживать смысловую нагрузку. Произошла своего рода амортизация слов! Я хотел показать тех людей и те условия жизни, которые были свергнуты революцией, чтобы эти заштампованные определения вновь обрели наглядную зримость и фактическую весомость.

По определению В. И. Ленина, "контрреволюционная эпоха (1907 - 1914) обнаружила всю суть царской монархии, довела ее до "последней черты", раскрыла всю ее гнилость, гнусность, весь цинизм и разврат царской шайки с чудовищным Распутиным во главе ее..."

Вот именно об этом я и писал!

Наверное, мне могут поставить в упрек, что, описывая работу царского МВД и департамента полиции, я не отразил в романе их жестокой борьбы с революционным движением. По сути дела, эти два мощных рычага самодержавия заняты у меня внутриведомственными склоками и участием в распутинских интригах.

Так и есть. Не возражаю!

Но я писал о негативной стороне революционной эпохи, еще на титульном листе предупредив читателя, что роман посвящен разложению самодержавия.

Прошу понять меня правильно: исходя из представлений об авторской этике, я сознательно не желал умещать под одним переплетом две несовместимые вещи - процесс нарастания революции и процесс усиления распутинщины. Мало того, работу царского МВД в подавлении революционного движения я уже отразил в своем двухтомном романе "На задворках великой империи", и не хотелось повторять самого себя. Отчасти я руководствовался заветом критика-демократа Н. Г. Чернышевского, который говорил, что нельзя требовать от автора, чтобы в его произведении дикий чеснок благоухал еще и незабудками! Русская пословица подтверждает это правило: за двумя зайцами погонишься - ни одного не поймаешь... Теперь я должен сделать откровенное признание.

Кажется, кому же еще, как не мне, автору книги о распутинщине, дано знать о тех причинах, что сделали Распутина влиятельным лицом в империи. Так вот именно я - автор! - затрудняюсь точно ответить на этот коварный вопрос.

Память снова возвращает меня к первым страницам.

Распутин пьет водку, скандалит и кочевряжится перед людьми, он похабничает и ворует, но... Согласитесь, что была масса причин для заключения Распутина в тюрьму, но я не вижу причин для выдвижения этой личности на передний план.

Только ограниченный человек может думать, будто Распутин выдвинулся благодаря своей половой потенции. Поверьте мне, что вся мировая история не знает случая, чтобы человек выдвинулся благодаря этим качествам. Если присмотреться к известным фигурам фаворитизма, к таким ярким и самобытным личностям, какими были герцог Бирон, семья Шуваловых, братья Орловы, князь Потемкин-Таврический, Годой в Испании или Струензе в Дании, то мы увидим картину, совершенно обратную распутинщине. Проявив в какой-то момент чисто мужские качества, фавориты затем выступали как видные государственные деятели с острой хваткой административных талантов - именно за это их и ценили коронованные поклонницы.

Мне могут возразить на примере Потемкина... Да, этот человек не был чистоплотной натурой. Но, обладая крупными пороками, он обладал и большими достоинствами. Потемкин строил города, заселял гигантские просторы необжитых степей Причерноморья, он сделал из Крыма виноградный рай, этот сибарит умел геройски выстоять под шквалом турецких ядер, когда его адъютантам срывало с плеч головы; умнейшие люди Европы ехали за тридевять земель только за тем, чтобы насладиться беседою с русским Алкивиадом, речь которого блистала остроумием и афористичностью.

Какое же тут может быть сравнение с Распутиным! Из истории фаворитизма известно, что, получив от цариц очень много, русские куртизаны умели тратить деньги с пользою не только для себя. Они собирали коллекции картин и минералов, ценные книги и гравюры, вступали в переписку с Вольтером и Дидро, выписывали в Петербург иностранных архитекторов и живописцев, оркестры и оперные труппы, они вкладывали деньги в создание лицеев и кадетских корпусов, после них оставались картинные галереи и дворцы с парками, дошедшие до наших дней как ценные памятники русского прошлого.

А что дошло до нас от Распутина?

Грязные анекдоты, пьяная отрыжка и блевотина...

Так я еще раз спрашиваю - где же тут причины, которые могли бы конкретно обосновать его возвышение?

Я не вижу их. Но я... догадываюсь о них!

Мое авторское мнение таково: ни в какие другие времена "фаворит", подобный Распутину, не мог бы появиться при русском дворе; такого человека не пустила бы на свой порог даже Анна Иоанновна, обожавшая всякие уродства природы. Появление Распутина в начале XX века, в канун революций, на мой взгляд, вполне закономерно и исторически обоснованно, ибо на гноище разложения лучше всего и процветает всякая мерзкая погань.

"Помазанники божьи" деградировали уже настолько, что ненормальное присутствие Распутина при своих "высоконареченных" особах они расценивали как нормальное явление самодержавного быта. Иногда мне даже кажется, что Распутин в какой-то степени был для Романовых своеобразным наркотиком. Он стал необходим для Николая II и Александры Федоровны точно так же, как пьянице нужен стакан водки, как наркоману потребно регулярное впрыскивание наркотика под кожу... Тогда они оживают, тогда глаза их снова блестят!

И надо достичь высшей степени разложения, нравственного и физиологического, чтобы считать общение с Распутиным "божьей благодатью"...

Я, наверное, не совсем понимаю причины возвышения Распутина еще и потому, что стараюсь рассуждать здраво. Чтобы понять эти причины, очевидно, надо быть ненормальным. Возможно, что надо даже свихнуться до того состояния, в каковом пребывали последние Романовы, - тогда Распутин станет в ряд необходимых для жизни вещей...

На этом я и позволю себе закончить роман.

Роман - это дом с открытыми дверями и окнами.

Каждый может устраиваться в нем как ему удобнее.

Жанр романа тем и хорош, что оставляет за автором право что-то недосказать, чтобы оставить простор для читательского домысла.

Без этого домысла никакой роман не может считаться законченным.