ХВОСТОВЩИНА С ХВОСТАМИ

(ОСЕНЬ 1915-ГО - ОСЕНЬ 1916-ГО)

ПРЕЛЮДИЯ К СЕДЬМОЙ ЧАСТИ

Хвостов ведал графиком движения царского поезда, курсировавшего между Ставкой и фронтами; ответственность была велика, ибо достаточно одной бомбы с немецкого "альбатроса", чтобы в династии Романовых все перевернулось вверх тормашками! Секретность маршрутов очевидна, и Хвостов никак не мог разуметь, почему в Берлине всегда знают, в какое время на какую станцию прибудет литерный с самим царем и наследником престола.

Кого можно подозревать, если почасовики расписаний министр скрывал ото всех сослуживцев, доверяя их одной императрице... Алиса успокаивала мужа, что Хвостов "привез мне твои секретные маршруты, и я никому ни слова об этом не скажу, только нашему Другу, чтобы Он тебя всюду охранял". В ноябре, когда царский поезд отошел от станции Сарны, разведка задержала его движение - навстречу летели немецкие самолеты, неся бомбы... Распутин всегда имел копию маршрута, дабы обращать свои молитвы за царя и наследника соответственно их географическому положению. Будучи трезв, Гришка помалкивал. Но стоило "заложить за галстук", как он начинал трезвонить направо и налево все, что знал, дабы показать свою осведомленность в делах государства. Каждую субботу Распутина призывал на уху Игнатий Манус, усиленно потчуя его мадерой первого сорта. В союзных посольствах были убеждены, что именно из квартиры Мануса сведения о делах Ставки струятся в лоно германского генштаба. Николай II в письмах к жене подробнейшим образом описывал обстановку на фронте и планы будущих операций (После революции, при разборе бумаг императрицы, была найдена карта с детальным обозначением войск всего фронта, которая готовилась в Ставке лишь в двух экземплярах - для Николая II и генерала М. В. Алексеева. Интересно, кто мог ею пользоваться?), не забывая при этом напомнить: "Прошу, любовь моя, не сообщай этих деталей никому, я написал их только тебе"... Только тебе - это значит, что будет знать и Распутин! Сама императрица в военных делах не разбиралась, но зато чутко воспринимала распутинские директивы, рождавшиеся в его голове после тяжкого похмелья. В ноябре она диктовала мужу: "Теперь, чтобы не забыть, я должна передать тебе поручение от нашего Друга, вызванное Его ночным сновидением. Он просит тебя приказать начать наступление возле Риги..." В результате была страшная ночная атака у озера Бабитэ, шрапнель косила стрелков; обратно ползли по окопам, словно крабы, боясь поднять головы... Вот так! А вывод тошнотворный: в одном случае наступление не состоялось, ибо Распутин, пожалев своего сыночка, сорвал призыв ратников; в другом случае наступление состоялось только потому, что Гришка видел приятный сон...

В конце года Ставку посетили премьер Горемыкин и генерал Рузский, начальник Северо-Западного фронта, прикрывающего столицу от немцев под Ригой и Двинском. Они предупредили Николая II об угрожающем положении в Петрограде.

- Возможны беспорядки, - сообщил Рузский.

- Ваше дело, генерал, войсками своего фронта подавить беспорядки, если таковые возникнут, - заметил Горемыкин.

- А я такого приказа не дам.

- Почему? - спросил царь.

- Приказы можно отдавать, когда уверен в их исполнении. Но я знаю, что сейчас не пятый год, и солдаты не станут стрелять в народ, как бы энергично я ни приказывал.

- Не пугайте меня гидрой революции, - ответил царь. Этот диалог тоже стал известен в Берлине, он обсуждался в нашем посольстве в Стокгольме, а Рузского скоро сместили!

* * *

* * *

Днем и ночью по Николаевской дороге громыхали товарные составы, везущие на брега Невы продовольствие и топливо, - Хвостов работать умел. Министр не учел только одного: насыщая Петроград, он оставлял на голодном пайке Москву, и теперь надо было срочно толкать эшелоны из Сибири, Поволжья и Средней Азии; москвичи мерзли в "хвостах", а ломовые извозчики Петрограда свозили мясные туши на мыловаренные заводы - тоннами!

Газеты обвиняли в этом безобразии владельцев складов и боен, которые доказывали, что мясо давно сгнило и годится только на мыло. "Если оно сгнило, - рассуждали в печати, - значит, оно завалялось на складах в то время, когда население голодало. Вывод один: спекулянты нарочно придерживали продукты, чтобы нагнать на них цену..." Россия уже привыкла к тому, что гладко никогда не бывает, но война обнажила самые гнусные язвы бюрократии и капитализма. Народ (как и сам Хвостов) еще не знал, что банкир Митька Рубинштейн стоит во главе подпольного синдиката, который через нейтральные страны перекачивает в Германию русские запасы продовольствия... Кстати уж - Манус однажды обиделся на Распутина:

- Я столько сделал для развития русской промышленности, а чин действительного статского советника ты устроил не мне, а Митьке Рубинштейну... за какие, спрошу тебя, доблести?

За те же самые "доблести" Манус тоже получил чин; теперь два явных изменника были приравнены по табели о рангах к званию генерал-майора. А это уже 4-й класс - элита общества!.. И никогда еще богатые люди не ели так вкусно, не пили таких вин, как в это время. В моду вошли гомерические застолья, на которых процветали нравы периода упадка Византийской империи, в этих пирах чуялось что-то жуткое - из легенд об оргиях Сарданапала, и голые красавицы в одних чулках и туфельках, подаваемые в конце ужина на золотом блюде в виде десерта, - это лишь слабенький мазок, не способный точно воспроизвести жирную и сочную картину тогдашнего разврата буржуазии, жрущей, пьющей и сыто рыгающей.

Одетый в желтую кофту, еще молодой и красивый, Маяковский запустил в это стадо, как бомбу, свое знаменитое "Вам":

Знаете ли вы, бездарные,

Многие, думающие, нажраться бы лучше как, -

Может быть, сейчас бомбой ноги

Выдрало у Петрова-поручика?..

Вам ли, любящим баб да блюда,

Жизнь отдавать в угоду?!

Я лучше в баре б... буду

Подавать ананасную воду.

Клерикальная элита России в канун революции настолько исподличалась, духовенство обросло такой грязью, что я отказался от описания многих интересных фактов распутинщины только по причинам морального порядка. С тех пор как убрали Саблера, обер-прокурором в Синоде сидел Волжин, стол которого был завален делами о растлении епископами малолетних девочек, о мужеложстве столпов высшей иерархии русской церкви... Он позвонил Хвостову.

- В какой-то степени, - сказал Волжин, - я попал в Синод по вашей милости, так помогите мне! Я чувствую, что появление Питирима - это сигнальный звонок к моему изгнанию.

- Вы можете разгадать предстоящую аферу?

- Я же не сыщик. Но догадываюсь, что сначала надобно вскрыть нелегальные связи Питирима с Распутиным...

В паршивом настроении Хвостов заглянул в кабинет своего товарища и спросил Белецкого, что делается со стороны МВД, дабы проникнуть в планы Питирима... Степан сознался:

- Ничего! Правда, я уже сунул взятку его "жене" Ивану Осипенко, который ведет себя как капризная любовница Ротшильда. Заодно я пристегнул к Осипенко нашего Манасевича...

Пока что Питирим блажит на всех перекрестках, что Распутина и знать не знает.

Хвостов решил идти напролом, чтобы уличить Питирима как распутинского ставленника, метящего на пост первоприсутствующего члена в Синоде; Белецкий пытался его отговорить:

- Не связывайтесь с этой духовной шпаной. Вы бессильны, если Осипенко уже лакает чай на даче Вырубовой...

- Чувствую, что этот продырявленный учитель пения становится великим государственным мужем. Но куда же мы катимся?

- Куда надо, туда и катимся...

В ноябре долгогривый Питирим переехал жить в Лавру: он стал членом Синода; распутинская комбинация завершения не получила, - Волжин на коленях умолил царя, чтобы не утверждал Питирима в первоприсутствующих, и Николай II согласился с мнением, что во главе иерархов церкви неудобно ставить гомосексуалиста.

Хвостов вызвал генерала жандармерии Комиссарова.

- Михаила Степаныч, переоденьтесь в статское. Распутин сейчас в Царском, дождитесь его и тащите прямо к Питириму.

Комиссаров сказал, что не знает Питирима в лицо.

- Сейчас узнаете. - Хвостов показал ему фотографию из фондов тайной полиции: Питирим сидел на одном стуле с Осипенко, обняв его со всей нежностью, на какую был способен. - Снимок с наших новобрачных. Так сказать, их медовый месяц...

На Гороховой, шляясь возле дома № 64, генерал дождался, когда из Царского прикатил автомобиль, в котором сидели сам Распутин, его дочери, неизвестная сестра милосердия с мышеловкой, в которой скрючилась озябшая мышь, и Осипенко с экземой на лице. Комиссаров действовал решительно, как при аресте преступника.

- Пересесть на извозчика, - велел он Распутину.

- На ча?

- Не разговаривать. Быстро... залезай!

Жандармы высоких рангов отлично освоили характер Распутина: этот хам и нахал становился как тряпка, если с ним говорили непререкаемым тоном.

Распутин, побледнев, сел в коляску; за ним полезли незваные сестра милосердия с мышеловкой и Осипенко с экземой. Генерал вышвырнул их обратно - на мостовую.

- Гони прямо! - крикнул извозчик.

Вся компания кинулась вдогонку, Осипенко завопил:

- Ой, Гриша, завезут к антихристу... прыгай!

- Я тебе прыгну, - помахал кулаком жандарм.

Вот и Александро-Невская лавра, где они вылезли из коляски. Комиссаров не знал здешних ходов и выходов, а Распутин тут как дома и хотел сразу же смыться. Но генерал схватил его за воротник шубы и велел чинно следовать в покои Питирима, где их появления уже поджидал министр. Попивая синодский ликер, Хвостов с улыбкой пронаблюдал, как Распутин полез целовать Питирима.

- Оо... вы старые друзья? Теперь мне понятно, ваше святейшество, каковы потаенные норы, через которые вы добрались до бочонка с этим великолепным синодским ликерчиком...

Питирим был в ярости оттого, что разоблачен.

- Это ты... - заревел он на Комиссарова. - Недаром в газетах пишут, что все жандармы - провокаторы! Распутин тоже был недоволен ловушкой.

- Негоже так-то, - строго выговорил Хвостову, - я тебя по-божески в дела унутренние благословил, а ты шкодишь... Хвостов, не глядя на Питирима, приказал Гришке:

- Не раздевайся! Поедешь со мной.

- Зачем?

- Там узнаешь.

- А куцы?

- Там увидишь...

Приехали на Итальянскую, где была конспиративная квартира МВД; Хвостов открыл ее своим ключом, сказал Распутину:

- Кончай дурака валять! С Питиримом тебе номер удался, но ты не надейся, что протащишь на себе к власти Штюрмера...

Распутин, перекрестясь, заверил Хвостова, что к Штюрмеру никакого отношения не имеет, а в премьеры будет проталкивать его - Хвостова, и по этому случаю они как следует выпили. Но даже в пьяном состоянии министр постоянно ощущал, что взгляд Распутина обволакивает его целиком, будто трясина, из которой не выбраться ("Несомненно, - признавался он, - Распутин был один из самых сильных гипнотизеров... Я ощущал полную подавленность"). В потрясенной и разрушающейся стране два человека жаждали премьерского трона.

Кто будет тем горластым петухом, что с торжественным криком взберется на самую вершину дымящейся навозной кучи?

* * *

Манасевич-Мануйлов навестил Питирима в Лавре; он задавал ему вопросы, но ответы получал от Осипенко; опытный демагог, Ванечка очень ловко заставил их сказать то, что ему нужно слышать:

- Говорят, что Штюрмер готовится в премьеры...

- А вам, владыка, - подхватил Ванечка, - следует активнее вторгаться в общественную жизнь. - При этих словах он протянул Осипенко адрес Лермы Орловой, прося заходить запросто.

- Запросто не можем, - сознался Питирим. - За нами хвостовские жандармы следят, как коты за бедными мышами.

- Не беспокойтесь. У меня автомобиль, который не может догнать никакой мотор из департамента полиции...

Ближе к ночи из кабины мощного "бенца" он проследил, как берейтор Петц вкрался в подъезд дома № 36 по Бассейной улице (смелый цирковой наездник, он был паршивый конспиратор). Ванечка дождался, когда в спальне Лермы Орловой погас свет, и казенный автомобиль медленно, словно в похоронной процессии, отвез его... к жене! А утром он валялся в ногах Белецкого, умоляя избавить его от жестокой ревности, умоляя арестовать Петца.

- Что угодно для вас сделаю... из шкуры вывернусь!

Поводом для ареста он выдвинул версию, что Петц продавал лошадей в Швецию, откуда они поступали в Германию. Белецкий обрисовал перед Хвостовым положение с Петцем и сказал, что Россия не рухнет в пропасть, если они этого Петца посадят.

- Сажая Петца в тюрьму, мы сажаем Манасевича на цепочку. Он что-то уже знает, но... молчит. Может, и проболтается?

- Черт с ним, - сказал Хвостов, ковыряя в носу.

Петца посадили, а Манасевич-Мануйлов водворился на Бассейной, где устроил серию тайных свиданий Распутина со Штюрмером. Лерма Орлова была фатально потрясена значимостью своего Ванечки в государственных сферах, и она быстро забыла про Петца, попавшего за решетку только потому, что он был моложе и красивее Ванечки. Скоро актриса увидела в своей квартире и долгогривого Питирима, который очень боялся, как бы его здесь не накрыл Хвостов с жандармами. Въедаясь в политику, будто клоп в паршивую перину, Питирим  ласково выведывал у Штюрмера, как он будет относиться к Осипенко, которого владыка скромно именовал своим воспитанником. Распутин заранее натаскивал Штюрмера на покорность:

- Ежели ты, старикашка, захошь рыпаться, я вить тебя под самый стол запинаю... Штобы - нини? Штобы - на веревочке... Штюрмер хватал руку Гришки, прижимал ее к сердцу.

- Григорий Ефимович, в этот великий миг, который уже вписывается на скрижали русской истории, я торжественно заверяю вас и всю великую мать-Россию, что без вашего благословения...

Питирим, вздрагивая при каждом звуке с улицы, осенял их крестным знамением - как дело святое, богоугодное. Осипенко при этом брезгливо ковырялся вилкой в салате и говорил:

- Ну, что это такое? Разве это салат? Одна картошка... А где же мяско?

Где же рыбка? У меня же диетка...

Ночью Лерма Орлова допытывалась у Ванечки:

- А что мне с этих свиданий будет?

- То же, что и мне, - отвечал он. - Заграничный паспорт в зубы и приятные сновидения на русские национальные темы...

* * *

Белецкий зашел к Хвостову, посмеиваясь:

- А мы оказались правы, что посадили Петца... Сейчас у меня был Манасевич, и, чувствительно благодарный за то, что мы избавили его от ревности, он продал нам хороший товар. Он дал понять, что Распутин с Питиримом скоро вытащат наверх Штюрмера.

- Гришка предал меня! - закричал Хвостов.

Люстра под потолком кабинета поехала куда-то вбок и погасла. Весь мир стал коричневым и отвратносуконным. Хвостов чуть не выпал из кресла.

Опомнился. Быстро взял себя в руки.

- Честно говоря, - сознался с откровенностью (какая ему была присуща и которая его губила), - я ведь и сам метил на место Горемыкина... Значит, Гришка решил поводить меня за нос!

В чем соль? А в том, что товарищ министра страдал сейчас в унисон со своим министром. Займи Хвостов пост Горемыкина - тогда Белецкий сядет на место Хвостова, но с появлением Штюрмера эта проекция разваливалась.

Хвостов, однако, не проболтался, что в его арсеналах хранится мощное секретное оружие против Распутина. Из великосветских будуаров он извлек черногорца-монаха Мардария, мужчину красоты небывалой, который уже два года без передышки "монашил" в спальнях аристократок. Мардарий был типичный альфонс, и потому Хвостов (сам циник!) говорил начистоту:

- Денег не дам - получи с бабья. Но я решил устроить тебе карьеру... Возьмика, братец, да прижми Вырубову. Она, правда, на костылях, но это даже оригинально...

Мардарий вскоре доложил, что Вырубова пала.

- Теперь задирай рясу да жми прямо на царицу!..

Это был удар, способный сразить Распутина наповал. Мардарий успешно проник в покои Алисы, но в истории мирового фаворитизма он своего имени не оставил. Царица, как-никак, все же была "доктор философских наук", и она, естественно, возмутилась четкой оперативностью монаха, который действовал так стремительно, будто опаздывал на поезд... Хвостов прогнал монаха с руганью, заодно устроил и нагоняй своему товарищу - Белецкому:

- Тут что-то не так! У меня создается впечатление, что вы, сударь, заодно с Гришкой начали играть против меня.

Белецкому сейчас было невыгодно лишаться дружбы с Распутиным, но коли к стенке прижали...

- Я устрою ему... мордобой, - обещал он Хвостову.

- Это мне ничего не даст, - отвечал министр. - Помимо шикарного мордобоя, мне нужен еще скандал вокруг имени Распутина, обязательно с составлением полицейского протокола... Вы можете, не сходя с места, разработать точную стратагему скандала?

- Я использую близость к Распутину фоторепортера Оцупа-Снарского, который состоит при нем вроде флигель-адъютанта.

- Пардон, откуда вы знаете Оцупа Снарского?

Хвостов не заметил, что Белецкий смутился.

- Совсем не знаю. Но он - приятель Манасевича, - Действуйте. Вот деньги... сколько угодно! На конспиративной квартире МВД, которую Хвостов использовал в личных целях, он сказал Наталье Червинской:

- Я успокоюсь, когда увижу труп Распутина...

Если раньше министры боролись с Распутиным вполне легально, добиваясь лишь его устранения, то Хвостов вступил в нелегальную борьбу, желая физического уничтожения Распутина!

Историки уже давно заметили, что "хвостовщину" с полным правом можно отнести к разряду бульварных романов... Итак, решено: Распутина станут калечить! Впрочем, конокраду не привыкать.

Эх, раз, еще раз, еще много, много раз!

Комиссаров пришел к Хвостову в недоумении.

- По-моему, - сказал он, - если уж вы решили Гришку трепать, так надо растрепать его так, чтобы не встал.

- Конечно. Какие могут быть сомнения?

- А Белецкий велел мне предупредить агентов, чтобы они Распутина кулаками пригладили, но костей бы ему не ломали.

- Я перестал понимать Степана! - ответил Хвостов. - От моего имени выдайте агентам бандитские кастеты...

Задумано было искалечить Распутина после вечеринки у Оцупа, когда Гришка выйдет из его дома и пошляется по глухому Казачьему переулку; деньги для кутежа МВД дало Манасевичу-Мануйлову с тем, чтобы он вручил их хозяину квартиры. Назначенные для избиения агенты были хорошо загримированы и переодеты под ночных гуляк; для быстрого бегства за поворотом переулка их должна ожидать автомашина с опущенным верхом. Хвостов сказал Комиссарову:

- Гришку прямо с панели надо сразу запихнуть в нашу машину и отвезти сначала в полицию для составления акта, а только потом уже везти к хирургам... Самое главное - побольше шума!

Вот и полночь миновала. Волшебное трио в составе Хвостова, Белецкого и Комиссарова уселось в служебную машину и дважды на малой скорости проехало Гороховую, вертясь в изгибах Казачьего переулка. Видели загримированных агентов, но в окнах квартиры Оцупа-Снарского почему-то не было света.

- Странно, - нахмурился Хвостов.

- Проедем еще раз, - сказал Белецкий шоферу.

- Опять темно, - глянул на окна Комиссаров...

Наездились всласть! Хвостов, замерзнув, велел шоферу развозить всех по домам, но при этом он выговорил своим коллегам:

- Вот вам анекдот! Я - министр внутренних дел, Степан Петрович - мой товарищ, а вы, Михаила Степаныч, - генералмайор корпуса жандармов.

Кажется, не последние людишки в империи, а вынуждены жулиться на морозе, чтобы подловить чалдона, который недостоин даже того, чтобы развязывать нам шнурки на ботинках.

- К чему вы это сказали? - спросил Белецкий.

- А к тому, что кто-то из нас предупредил Гришку.

- Только не я, - сразу же отперся Комиссаров.

- Про меня тоже не подумаешь, - сказал Хвостов.

- Выходит, на меня шишки падают? - спросил Степан... Агенты с кастетами дрогли на морозе всю ночь, но Гришку не дождались. Стало известно, что деньги, выданные на гульбу из кассы МВД, были в ту же ночь дружно пропиты в отдельном кабинете "Палласа", причем пропивал их сам Распутин, а помогали ему Манасевич и Оцуп-Снарский (с ними была и Лерма Орлова).

Белецкий явился к министру с извинениями, вроде бы не понимая, кто их предал, кто завалил операцию - Манасевич или Оцуп-Снарский.

- Я знаю не их, а вас, - отвечал Хвостов. - В чем вы меня можете подозревать?

- В том, что вы, обязанный по долгу службы охранять Распутина от покушений, действительно уберегли его от покушения. Ваше поведение не всегда бывает достойно звания дворянина.

- А я не дворянин! Я сын бакалейного лавочника.

- Вот вы и устроили мне из министерства лавочку...

Хвостов погодя созвонился с Побирушкой:

- Слушай, князь, ты вхож в дом Гришки, скажи, что он любит больше всего, помимо баб, денег, рубашек и мадеры?

- В кино ходит с дочками и племянницей Нюркой.

- Это ерунда, пускай ходит. А еще что?

- Обожает кошатин... их у него полно. Тут сенатор Мамонтов однажды кошке хвост в дверях прищемил, так Распутин его чуть из Сената не выставил.

Кошки - это его страсть!

- Моя тоже, - отвечал Хвостов, - но за кошек мне трудно зацепиться.

А я знавал по Вологде игумена Мартемьяна, которого сослали в Тюмень, а теперь он крутится в Питере около Гришки.

- Так это его ближайший сибирский друг!

- Ладно, - сказал Хвостов, - будь здоров...

* * *

Штюрмер медленно поднимался все выше, и Хвостов, встревоженный его возвышением, развил не свойственную толстым людям бурную активность. Для начала он вызвал из Вологды, где когда-то вицегубернаторствовал, своего бывшего собутыльника Алексина, полицейского исправника, готового идти за ним в огонь и в воду.

- Вот что! Я поставлю тебя вицегубернатором в Тобольск, а за это ты должен пришлепнуть Распутина... Согласен?

- Это нам раз плюнуть, - согласился Алексин.

Комбинацию убийства Хвостов решил укрепить с другого фланга и вызвал к себе Мартемьяна, который в Вологде выдавал себя за юродивого, а жил с того, что предсказывал купцам пожары и свадьбы. Хвостов заранее перелистал филерские листки за прошлые годы, убедившись, что Мартемьян близкий к Распутину человек, в Тюмени они вместе бражничают и пакостят. При входе игумена в кабинет Хвостов, учитывая фактор психологии, треснул его в ухо.

- Ты знаешь, кто я? - спросил он рухнувшего монаха.

- Откель знать-то, сударь? Я вот игумен, человек божий, и я шибко сумлеваюсь, чтобы меня при встрече бить надо было...

Хвостов напомнил монаху все его былые художества и пройдошества, спокойно добавив, что ссылает его на Сахалин:

- Тачечку покатаешь лет десять - станешь умным. Мартемьян, упав на колени, целовал ноги министра.

- Отпустите меня. Ну, был грех... Рабом стану!

Хвостов выложил на стол тысячу пятьсот рублей и кинжал.

- Возьми себе... аванс. А этим ножиком зарежь мне Гришку на пароходе, когда будете плыть из Тюмени в Покровское.

К удивлению Хвостова, игумен алчно схватил "аванс" и забрал кинжал, причем вполне искренно (!) заверил министра, что и сам давненько подумывал, как бы сгубить Распутина. После этого Хвостов, уже в союзе с Мартемьяном, уговаривал Гришку, что хватит ему чревобесничать, пора навестить монастыри в Сибири, чтобы газеты отметили его молитвенные настроения. Распутин согласился на поездку, в которой его должны прирезать, но поставил условия:

- Чтобы губернатором в Тобольск назначили Орловского, а то Станкевич зубы мне кажет. И еще пять тысчонок прошу.

Орловский был его креатурой, отчего замысел Хвостова начал потрескивать, но министр уповал на Алексина с Мартемьяном, а просимые Распутиным пять тысяч рублей тут же выдал.

- Это все? Если не все, то клянчай сразу.

Гришка подумал, что бы еще выцыганить с министра?

- Я тут буфетчику на пароходе морду набил, а он, дурак, взял да обиделся и на меня в суд подал. Суд был. Он просил пять тыщ, а суд закобенился и оценил его морду в три тысчонки... Ну?

Хвостов, не прекословя, выплатил ему еще три тысячи рублей и заметил, как широко раздулись от денег карманы штанов Распутина.

- Итак, договорились? Поедешь и помолишься.

- Ясно. Поеду и... помолюсь.

Но вскоре сообщил, что ему лень ехать, и Хвостов остался у разбитого корыта. По сути дела, министр страшно проиграл - из Тобольска смещен губернатор Станкевич, враг Распутина, а на его место посажен Орловский, друг Распутина; Гришка просто так, за здорово живешь, хапнул из рептильного фонда восемь тысяч рублей. Но теперь, без опоры на Алексина, надо бояться и игумена Мартемьяна, который в любую минуту мог открыть Распутину планы Хвостова... Министр позвонил в Синод - обер-прокурору Волжину:

- Александр Николаич, мне очень нужно, чтобы игумен Мартемьян был с повышением переведен из Тюмени в другую европейскую епархию... Можете сделать это? Лично для меня. Прошу!

Волжин так удивился, что дал Мартемьяну архимандритство в Тверской епархии, и Хвостов еще раз подумал, что Гришка выиграл.

- А я проиграл! До чего же, кажется, легко угробить человека. А вот попробуй сковырни в могилу Гришку... черта с два! Поразмыслив, он повидался с Белецким.

- Соберите мне досье на маклера и шулера Аарона Симановича, который не вылезает из квартиры Распутина.

- Слушаюсь. А... зачем он вам?

- Хочется знать, отчего нет такого уголовного дела, которое не могло бы решиться не в пользу Симановича Отчего этот жид столь велик? Почему он вхож к министрам... знаете?

- Не знаю, - тихо сознался Белецкий.

- А ведется ли наблюдение за домом на Бассейной, где проживает эта дрыгалка из оперетты - Лерма Орлова?

- Да.

- Что наблюдение дало?

- Штюрмер и Питирим... Питирим и Распутин...

- Понял. Можете не продолжать. Работайте! Потом он залучил к себе генерала Комиссарова, аккуратной грудой сложил перед ним на столе сто тысяч рублей... Красиво!

- Это вам, - деньги он придвинул к жандарму.

- За что? - естественно, полюбопытствовал тот.

- Вам придется пожить в Европе... эмигрантом.

- Простите, не понимаю.

- Я тоже многого не понимаю в этой собачьей жизни, - вдался в лирику Хвостов. - Убейте мне Распутина, а потом удирайте.

- Но я ведь не наемный убийца, - фыркнул генерал.

- Здесь ровно сто тысяч. Проверьте.

- И проверять не стану. Зачем мне это?

- Вам, конечно, не нужно. Но это нужно мне.

- Так заколите борова сами.

- Не умею. Еще никого не резал.

- А я вам что? Профессиональный разбойник?

- Ну, все-таки... генерал жандармский. Крови не боитесь. Я вас очень прошу, голубчик! Поверьте, пройдет месячишко, и я сделаю все, чтобы вызволить вас из-за границы обратно домой. Комиссаров резко отказался.

Хвостов спрятал деньги.

- Понимаете, - сказал он, - я бы, конечно, поднатужась, и сам пришил Гришку в темном переулке, но... как-никак, я министр внутренних дел. Ежели попадусь по "мокрому" делу, что тогда станут писать в газетах Европы?

- А надо уметь не попадаться.

- Оно и так, - вздохнул Хвостов, - но сейчас я боюсь рисковать, ибо затеваю большое дело: выборы в 5-ю Государственную Думу... Сейчас, как никогда, мне надобно иметь чистые руки!

Комиссаров тут же попросил отставки:

- Потому что я вижу - ваша возня с Гришкой добром не кончится, а я человек семейный, мне о детях подумать надо. Хвостов отставки ему не дал:

- С кем же я останусь? С одним Степаном?..

Комиссаров понял, что надо уносить ноги, пока не отрезали голову. А потому он добыл отставку сам. Подвыпив, нагрянул к Распутину, когда там сидели Вырубова и прочие паскудницы; генерал обложил их всех одним словом, которое издревле пишется на кривых заборах, и стал поджидать реакции Царского Села... Его взяли за шкирку и вышвырнули в Ростов-на-Дону - до свиданья!

* * *

Хвостов знал, что по "общественному сознанию надо бить не дубьем, а рублем...". Он так и заявил царице - откровенно:

- Ваше величество, слов нет, сам морщусь, но поймите меня правильно: выборы в Пятую Думу возможны только подкупом... Не скрою от вас, что выборы депутатов будут фальсифицированы, но зато я обещаю обеспечить вам крайне правое большинство!

Он умел открывать сердца и кошельки. Царица заверила мужа: "Хвостов это устроит. Он удивительно умен - не беда, что немного самоуверен, это не бросается в глаза, - он энергичный, преданный человек, который жаждет помочь тебе и твоему Отечеству". Срок полномочий нынешней 4-й Думы истекал осенью 1917 года, а о том, чтобы склеить благополучное будущее, монархисты тревожились заранее. "В ноябре семнадцатого, - обещал царице Хвостов, - я создам вам послушный общественный аппарат, могучий и патриотический..."

Оо, если бы они знали, что будет в ноябре 1917 года! Но не ведали, что творят. И царь ассигновал на подготовку выборов колоссальную сумму в восемь миллионов рублей. Самое удивительное, что этих денег никто не видел. Как раз в 1917 году, когда Хвостов собирался обеспечить царице "крайне правое большинство", его таскали на допросы из камеры Петропавловской крепости и спрашивали:

- Кстати, а вот эти ассигнования, что были отпущены вам на кампанию по выборам в Пятую Думу... Не могли бы вы, Алексей Николаевич, прояснить нам этот очень темный вопрос?

Хвостов ничего не прояснил. Отчаянно импровизируя, он правду о миллионах унес в могилу. В конце концов, чего придираться? Дамочки, рестораны, рюмочки... Тут никаких миллионов не хватит! Но я иногда думаю: случись так, что революция грянула бы позже, тогда на какие шиши он проводил бы в стране выборы?

Декабрь был - синие бураны заметывали трупы убитых, повиснувших еще с осени на витках колючей проволоки. В германских винтовках замерзала смазка.

Немцы стаскивали в блиндажи живых коров, ночные горшки и даже рояли, надеясь зимовать прочно и уютно. Шестая армия Северо-Западного фронта в жестокие холода повела наступление в Прибалтике, чтобы выбить противника с подступов к Риге и Петрограду - в районах Шлока, Иксуль и Двинска (Нынешние Слока (курорт на Рижском взморье), станция Ишкалны (дачное место под Ригой) и город Даугавпилс - областной центр ЛССР, входивший до революции в состав Витебской губернии.). В цепи латышских стрелков (будущих стражей революции) шагали в бушлатах, трепеща лентами бескозырок, матросы-штрафники - те самые ребята, которым через два года греметь на митингах и на артплощадках большевистских бронепоездов... А во французском посольстве тихо курились старомодные свечи. Морис Палеолог принимал одного из своих информаторов о делах в России, известного финансиста А. И. Путилова, который, служа мамоне, служил и Антанте; будучи неглупым пессимистом, он предрекал лишь мрачное:

- Война закончится, как последний акт в опере Мусоргского "Борис Годунов"... Помните? Царь теряет рассудок и умирает. Попы возносят к нему погребальные молитвы. Народ восстает. Появляется самозванец. Толпа вводит его в Кремль, а одинокий старик, юродивый, остается на пустынной сцене, провозглашая: "Плачь, святая Русь православная, плачь, ибо во мрак ты вступаешь..."

- А выход из этого каков?

- Выход - это выход из войны. Если мир с Германией опередит революцию, тогда мы спасены, если нет - тогда погибнем. Надеюсь, что в Берлине тоже понимают это...

Звонок по телефону прервал их беседу.

- Господин посол, - сообщил Сазонов, - у меня есть кое-какие новости. Не навестите ли меня завтра?

* * *

В Германии царил не просто голод, а (по выражению Ленина) "блестяще организованный голод". Продуктовая карточка - вот ирония судьбы! - стала генеральной картой, на которой разыгрывалось поражение Германии... Немец получал надень двести граммов картофельного хлеба. Грудные младенцы ничего не получали, высасывая из груди матери последние капли посиневшего молока.

Детям старше года выдавали по сто граммов хлеба. Гигиенисты пришли к выводу о реформации германской кухни. Яйца были отнесены к предметам роскоши - вроде бриллиантов, место которым на витринах ювелирных магазинов. Сливки сочли вредным для могучего тевтонского организма; рабочим рекомендовали употреблять "тощий" сыр (из снятого молока), богатый белками. Долой вредную привычку чистить картофель (теряется пятнадцать процентов веса)! Мужчины, забудьте о жестких воротничках и манжетах, ибо на изготовление крахмала расходуется картофель. Запретить до полной победы переклейку обоев в помещениях, ибо клейстер тоже делается из крахмала. Преступны хозяйки, часто стирающие белье (мыло готовится из жиров). Лаборатория профессора Эльцбахера выяснила, что ежедневно на каждого берлинца вылетает в трубу до двадцати граммов жиров. Это потому, что сало ополаскивается с тарелок и сковородок горячей водой. Не мешало бы отучить германца от дурной привычки - мыть посуду после еды... Экономика тесно сопряжена с политикой.

Кайзеровское правительство понимало настроения Путиловых, в Берлине предугадывали тайные вожделения Романовых - выходом из войны избежать наступления революции! Вскоре Родзянко получил письмо, которое занес в Таврический дворец господин, пожелавший остаться неизвестным. На конверте не было марки, не было и штемпеля почтовых отправлений. Писано по-русски, но с такими оборотами речи, будто переводили с немецкого. Родзянку призывали способствовать заключению мира с Германией, и он отнес это загадочное письмо в здание у Певческого моста.

- Вот что я получил, - показал Сазонову.

Министр иностранных дел сделал попытку улыбнуться.

- Не вы один! Я имею точно такое же предложение. Всего распространено семь подобных посланий. Мало того, министр императорского двора Фредерике получил письмо от графа Эйленбурга, с которым дружит целых тридцать лет.

Эйленбург - обер-гофмаршал кайзера, и понятно, кто ему советовал писать Фредериксу. Эйленбург призывает наш двор к заключению мира.

- Выходит, немцам стало кисло? - спросил Родзянко.

- А нам разве сладко? - отвечал Сазонов...

2 декабря на фронте под Ригой был сильный мороз, в сиреневом рассвете медленно протекали к небу тонкие струйки дыма из немецких и русских землянок. Ленивая перестрелка заглохла сама собой. В линии передовых постов заметили, что с немецкой стороны, проваливаясь в снежные сугробы, идет в русскую сторону пожилая дама в богатой шубе и с пышной муфтой в руках, поверх шляпы ее голова была замотана косынкой... Это и была "наша Маша"!

Генерал М. Д. Бонч-Бруевич спешно телеграфировал в Ставку, что линию фронта перешла прибывшая из Австрии фрейлина Мария Александровна Васильчикова. "По ее словам, она имеет около Вены имение Глогниц, где и была задержана с начала войны... В случае, если она не вернется, имение ее будет конфисковано". Царя в это время не было в Ставке, его замещал косоглазый Алексеев, который советовал Бонч-Бруевичу вещам Васильчиковой обыска не учинять. Кажется, что Ставка уже знала: "наша Маша" везет важные сообщения из Берлина! Николай II с сыном находился в пути на Южный фронт. Совершенно неожиданно у Алексея началось обильное кровотечение из носа, которое никак было не остановить. Матрос Деревенько держал мальчика на руках, профессор Федоров закладывал в нос ребенка тампоны, врач Нагорный следил за температурой - сильно повышенной. Наконец, у цесаревича было два глубоких обморока, все думали, что он уже умер... Николай II из Витебска телеграфировал жене, что возвращается в Царское Село; он писал, что и сам "несколько изумлен, зачем мы едем домой". Эту фразу трудно расшифровать. Но все-таки можно. В поезде находились лучшие врачи, и он ехал домой не потому, что у сына возник острый приступ гемофилии. Он ехал в столицу и не затем, чтобы повидать жену. Царя влекло в столицу, ибо там его поджидала Васильчикова с письмами! По указанию Алисы для "нашей Маши" забронировали комнаты в "Астории"; здесь она оказалась в полной изоляции - никто из общества не пожелал с нею видеться, так как Васильчикова, ради обладания имением в Австрии, изменила своей Отчизне. Но - тайно! - она съездила в Царское Село, где ее приняли очень радушно, и Алиса этот визит тщательно скрывала...

Палеолог явился в министерство у Певческого моста, и Сазонов поведал послу Франции о тайной миссии Васильчиковой:

- Она была и у меня - сразу же по приезде. Вручила мне нечто вроде ноты от имени Германии. Я высказал ей свое неудовольствие тем, что она, русская княжна старой фамилии, взяла на себя роль дипкурьера. Государь уже в Царском, Хвостов - тоже!

- Какова же роль Хвостова в этой ситуации?

- Он склонен обыскать и арестовать Васильчикову. Все зависит от того, сумеет ли он переломить настроения в Царском...

Палеологу пришлось собрать всю свою волю, дабы скрыть от Сазонова волнение: выйди Россия из войны, и Франция осталась бы почти один на один с германскою мощью. Пусть оборванный, с последним патроном в обойме, сытый одним сухарем в сутки, но этот русский солдат непобедим, вынослив, упрям и настырен в атаках; без русского солдата Европа не мыслила себе победы над германской агрессией... Палеолог осторожно спросил - какой реакции следует ожидать от государя? Сазонов подумал.

- Трудно ответить. Но мы вас не оставим!

* * *

Из окон "Астории" виднелась заснеженная Мариинская площадь, вздыбленный клодтовский конь под кирасиром Николаем I да мрачная храмина заброшенного германского посольства. Лакей из ресторана, элегантный француз (и явный осведомитель посла Палеолога) развернул перед Васильчиковой карточку меню, украшенную портретом мсье Тэрье, тогдашнего владельца гостиницы. Фрейлина надела очки, вчитываясь в гастрономическое изобилие столичной кухни.

- У вас есть и шампиньоны? - удивилась она.

- Какой вам угодно к ним соус?

- Нет, шампиньонов не нужно. Я хочу что-либо сугубо русское. Блины с икрой и творожники. А стерлядка у вас свежая?

- Еще вчера она резвилась в низовьях Волги.

- Быть того не может! Как же при строгих графиках движения воинских эшелонов вы успеваете доставлять свежую стерлядь?

- Это секрет фирмы нашей славной гостиницы.

- Тогда... уху. Расстегаи с рябчиком. А в Берлине газеты пишут, будто по улицам Санкт-Петербурга бродят толпы голодных зачумленных людей с флагами, на которых написано: "Хлеба!"

- Это нас не касается, - отвечал француз...

Он ушел, обещая вскоре вернуться с обедом. Васильчикова снова подошла к окну, разглядывая прохожих, вереницу лакированных колясок и автомобилей, катившихся, как и прежде, между сугробами... Послышался стук в дверь.

"Прошу", - отозвалась фрейлина. В номер вошли господа - непонятные, один из них сказал:

- Я министр внутренних дел Хвостов, а это мой товарищ Белецкий, мы прибыли, княжна, дабы исполнить одну неприятную для вас процедуру.

Позвольте провести у вас обыск...

Белецкого он взял с собою по особому настоянию царя, и, зорко надзирая за агентами, потрошившими вещи княжны, Хвостов при этом мило беседовал с "нашей Машей", ловко строя вопросы:

- Ну, как вам понравилось в русской столице? Васильчикова охотно с ним разговаривала:

- Меня больше всего поразило, что в трамваях появились кондукторы-женщины.

Наконец, это новейшее выражение - дворничиха! Мне было так смешно увидеть бабу с бляхою дворника.

- А в Германии, я слышал, женщин привлекают даже к службе почтальонами и полицейскими... Наверное, сплетни?

- Нет, это похоже на правду.

- Говорят, вам дозволили из Берлина посетить гигантские лагеря для русских военнопленных... Не расскажете?

- Очень впечатлительная сцена! Наши пленные имели счастливый и сытый вид, все хорошо одеты, они просили меня передать самый горячий привет своему государю императору.

- А больше они вас ничего не просили передать?

- Нннет... нничего.

- А я слышал, что до них не доходят посылки Красного Креста; до англичан и французов доходят, а когда посылки идут из России, немцы тут же драконят их и сразу пожирают...

Васильчиковой пришлось сознаться, что немцы любезно провели ее на склад Красного Креста, до потолка заваленный посылками для пленных англичан и французов, а русские посылочки едва-едва занимали одну полочку. Фрейлина объяснила это тем, что по дороге из России продукты портятся, и немцы (удивительно гигиеничная нация!) подвергают их массовому уничтожению в крематориях.

- Ясно, - сказал Хвостов. - Мы, русские, до такой чистоплотности, конечно, еще не доросли и дорастем не скоро.

- Мне не понять вашей иронии, если это ирония.

- Какая уж тут ирония! - Хвостов спросил ее в упор, словно выстрелил в женщину:

- Когда вы видели кайзера Вильгельма? Васильчикова даже отшатнулась.

- Бог с вами! В чем вы меня подозреваете?

- В измене Отечеству.

- Мне вчера сам государь целовал руку...

- А позавчера руку вам целовал сам кайзер?

Белецкий шлепнул перед ним пачку пакетов. Ого! Письма самого германского императора, письмо к царю Франца Иосифа, наконец, семейная переписка Эрни Гессенского со своей родной сестрой - русской царицей. Дверь открылась - вошел лакей с подносами.

- Обед, - сказал он. - Куда прикажете поставить?

- Вы обедайте, - посоветовал Хвостов женщине, - а вечером кормить вас ужином буду уже я...

- Что это значит, сударь?

- Как это ни прискорбно, вы арестованы.

- Я не буду обедать, - распорядилась Васильчикова.

- Унеси, братец, - сказал Белецкий лакею.

Хвостов подал княжне пышную шубу, из карманов которой уже было извлечено все, вплоть до носового платка, чтобы подвергнуть химической обработке - на случай шифрописи. Министр с ретивой живостью сам же и ухаживал за арестованной.

- Ваши перчатки. Прошу. Муфта. Сегодня холодно. В автомобиле Васильчикова ему призналась:

- Я вам скажу честно: да, я видела кайзера, я имела беседу и с Францем Иосифом... Там рассчитывали, что вас обрадует предложение мира. И, конечно, я могла думать что угодно, но только не то, что буду арестована в русской столице.

- Как жизнь в Германии?

- Германия стонет.

- А что наши пленные?

- Они говорят, что верховное командование погубило их, царь послал на убой, а цели войны для них неясны...

- Это уже точнее! - констатировал Хвостов.

* * *

Васильчикова сама и виновата, что миссия ее закончилась ничем.

Действуй она более конспиративно, опираясь только на царя и царицу, неизвестно еще, как бы повел себя тогда Николай II! Но Васильчикова действовала бестактно, бомбардируя письмами членов кабинета, писала, что во всем виновата "подлая англичанка", что немцы любят русских так же, как русские обожают немцев. Вслед за этим последовала мгновенная и бурная реакция союзных посольств... Васильчикову лишили звания фрейлины, и было объявлено, что она сослана. Ее заставили уехать в черниговские поместья своей сестры, графини Милорадович, где она продолжала сеять семена "сепаратности" и "пораженчества".

1915 год заканчивался. Фронт закутал морозный туман, мешавший боевым действиям. Распутин разлаял Вырубову за то, что та ничего не сказала ему о тумане. Царица писала мужу в Ставку: "Наш Друг все молится и думает о войне.

Он говорит, чтоб мы Ему тотчас же говорили, как только случается что-нибудь особенное... говорит, что туманы больше не будут мешать". Скоро попало и верховному главнокомандующему - царю, который осмелился издать приказ о наступлении, не предварив о том Гришку Распутина.

- На што ж я молюсь за вас? - обиделся он. - Так, мама, дело не пойдет.

Плохо ты за папашкой следишь... Спроси он меня, и я бы ему сказал, что наступать рано. А крови было уже много.

Мир вызревал - в лоне страха перед революцией.

От сифилиса очень помогает "цветок черного лотоса" - это видно на примере Протопопова, который заболел еще в гвардейской юности, а сейчас ему уже сорок девять лет и до сих пор еще не помер. Правда, иногда он много плакал и нес явную чепуху, но на эти слабости старались не обращать внимания.

Родзянко, отлично изучивший Протопопова, рассказывал: "У него была мания величия; он считал себя ясновидящим; он видел, что к нему приближается власть, что он может спасти царя и Россию.

Он как закатит глаза - делается будто токующий глухарь и ничего больше не видит и не слышит..." При ненормальной экзальтации чувств Протопопов не был и помешанным, каким его иногда - по традиции! - принято представлять, и он часто проявлял разумное понимание серьезных вещей...

В это время те личности, которых Побирушка водил к себе на квартиру, обворовали князиньку так, что одни голые стенки остались. На этой почве (почве сострадания к ближнему своему) Протопопов сошелся с Побирушкой, а свел их Белецкий, обладавший удивительной способностью - создавать такие ситуации интриг, последствия которых трудно было предвидеть (даже самому Белецкому!).

- Вы мне нужны, - сказал Протопопов, - как один из могикан русской прессы. Издавать газеты - это, наверное, трудно?

- Страшно! - отвечал Побирушка. - Я издавал "Голос Руси", так половину газеты сам от руки строчил с утра до ночи.

- Не найти сотрудников?

- Капризные! - морщился Побирушка. - Еще ничего не сочинил, а уже аванс требует. Аванс пропьет и ничего не напишет.

- Я тоже стану издавать газету. Хочу привлечь лучшие литературные силы - от Плеханова до Короленко, от Горького до Потаненко, от Бунина до Эффи, от Дорошевича до Аверченко.

- Все разбегутся, - напророчил Побирушка и снова заговорил, какие подлые люди пошли на Руси. - Я их к себе как порядочных позвал переночевать, а они... даже стулья вынесли!

- А вы бы - в полицию, - посоветовал Протопопов.

- Да обращался... А в полиции, знаете, как? Если не прописаны, значит, и спрос короткий. Что ж я, спрашивается, каждого молодого человека прописывать у себя буду? Мне тогда не только квартиры - целого квартала домов не хватит...

Протопопов верил в некие "навьи чары", управляющие людскими судьбами.

Незадолго перед войной он узнал из газет, что в "Грандотеле" поселился заезжий хиромант Карл Перрен, берущий за один сеанс "магнетической концентрации" двести рубликов. Протопопов пошел! Его встретил дородный еврей, говоривший только по-немецки, но выдававший себя за гражданина США.

Он сразу же схватил Протопопова за руку, через линзу глянул на извилины линий.

- У вас будет репутация не только национальная, но даже международная.

Больше ничего не скажу. Страшно! Но вижу, что ваша кровь несвободно переливается по артериям.

- Что же мне делать? - приуныл Протопопов.

- Сильная астральная концентрация сама сделает все за вас! А вы должны лишь повиноваться судьбе... Влюблены?

- Безнадежно.

- Замужняя дама?

- Ода!

- Кто ее муж?

- Царь.

- Так и надо! - воскликнул Перрен. - Вы проходите под знаком Венеры, затмевающей свет Юпитера... В политической карьере следуйте лишь первому импульсу, который у вас всегда верен!

В 1915 году Перрен снова появился в Петрограде.

- Вам предстоит функциональный взлет! Больше ничего не скажу. Но под вашим правлением возникнет новая, могущественная держава - счастливая и открыто дерзающая. Но... не ждите роз!

Перрен был зачислен в "7-й контрольный список", в который заносили всех подозреваемых в шпионаже, на основании чего его выслали в Швецию, а вслед за тем Протопопов был избран в товарищи к Родзянке. Взлет, о котором накаркал Перрен, состоялся, и Александр Дмитриевич с особой силой уверовал в "навьи чары" той предопределенности судьбы, которая отольет его немощь в бронзу и водрузит для России нового Протопопова - на брусчатке Красной площади в Москве (напротив Минина и князя Пожарского). С сознанием своего будущего величия он потащился к Бадмаеву, чтобы подлечить застарелый сифилис.

- Опять черный лотос? - спросил с надеждой.

- Сегодня габырь, - отвечал Бадмаев. В клинике посиживал неприкаянный Курлов, кляня свою судьбу, которая издевалась над ним: даст власть и тут же отнимет.

- Паша, - сказал ему Протопопов, - когда я взлечу высоко, я сделаю тебя своим главным заместителем. Курлов с усмешкой глянул и ответил дружески:

- Слушай, Сашка, когда ты у меня поумнеешь?.. Между прочим, Протопопов узнавал от Родзянки все, с чем он идет на доклад к царю, и сообщал об этом Степану Белецкому!

* * *

Штюрмер в "навьи чары" не верил. Он верил в чары Гришки Распутина и его любовницы - фрейлины Лидии Никитиной, дочери коменданта Петропавловской крепости. С портретов тех времен на меня глядит стройная молодая стерва в благородном костюме сестры милосердия. Фредерике недавно запретил ей появляться при дворе. Причин тут две. Первая - она красила губы (чего порядочные женщины тогда не делали); вторая - это бешеная эротомания Никитиной, которая становилась как сумасшедшая, если видела мужчину, будь то даже арап, отворяющий царские двери. Распутин справедливо называл Лидочку сучкой, и на этом веском основании она пользовалась особым его доверием...

Конечно, средь петербуржцев не было любителей совершать моцион внутри Петропавловской крепости, и потому ночные набега Штюрмера на русскую Бастилию, где жила фрейлина Никитина, были мало кем замечены. Между ними установились удивительно прочные отношения, и только возраст Штюрмера не позволял думать, что их отношения были интимными.

Чего они хотели - старый бес и молодая чертовка?

По ночам в крепость приезжал и сам Распутин, обутый в высокие валенки сибирского крестьянина, он пил комендантский чай, истреблял сухари и баранки. Никитина была посредницей между ним и Штюрмером, а где-то в потемках зимней ночи вращались шестеренки машины, которую двигали Питирим и Манасевич-Мануйлов... Каша! Штюрмер, набивая себе цену, не забывал напомнить Гришке, что его руки в бархатных перчатках, но они железные: задушат любого!

На деле он был вроде футляра, в котором затаился дремотный обыватель, жаждущий на старости лет выгод и почестей. Именно здесь, в каменной цитадели великороссийского мученичества, Распутин строго-настрого нашпынял Штюрмера:

- Гляди, старикашка! Чтоб без меня не прыгать...

Поиезуитски расчетливо и подло Штюрмер зачастил в гости к старикам Горемыкиным, чтобы у премьера не возникло никаких подозрений. Там он обмасливал любезностями старую мадам Горемыкину, подавал ночные тапочки старику премьеру и вообще был "друг семьи". От Горемыкиных Штюрмер ехал на Бассейную - к актрисе Лерме Орловой, где обмусоливал будущее России с педерастом Осипенкой, который от величия раздулся, как пузырь, и брал уже не меньше чем тысячу рублей. К этому хочу прибавить, что фрейлина Никитина часто бывала на Конюшенной, в доме Штюрмера, и там женщина рылась в его бумагах, делая из них выписки, что-то сличала и куда-то все передавала...

Куда? Можно только догадываться, что она следила за деятельностью Манасевича-Мануйлова... Зачем? А сам Манасевич, как агент Белецкого, следил за фрейлиной Никитиной... С какой целью? Распутин стоял на страже Лидочки Никитиной, а Манасевич был охраняем самой Вырубовой, в доверие к которой вошел прочно, и это было не очень-то приятно Распутину, тем более что Ванечка отчего-то побаивался Никитиной... На даче Вырубовой в Царском Селе однажды случайно столкнулись Степан Белецкий и Никитина; при этом они оба испытали страшную неловкость... Отчего? В запутанном клубке прибавились еще две подозрительные нити. Но мертвые молчат, и мы никогда не узнаем хитроумной подоплеки тех "навьих чар", под влиянием которых находились эти люди и людишки, решавшие судьбы России вкривь и вкось, как им хотелось бы...

Я пишу это, а сам думаю: "Неужели они сами-то не запутывались в этой вермишели?" Нет, выкарабкивались. Наверное, им, паразитам, такая работа даже нравилась...

* * *

"Навьи чары" мадам Сухомлиновой уже ни на кого не действовали в той мере, в какой они были испепеляющи в ту пору, когда она звалась штучкой или госпожой министершей. Что делать? Так всегда: пока мы счастливы и богаты, не знаешь, куда гостей рассадить, а стоит хрустнуть судьбе - калачом не заманишь. Екатерина Викторовна стойко и мужественно трудилась на санитарном складе, который оборудовала в своей квартире. Ее по-прежнему окружали дамы-добровольцы, и эксминистерше не раз приходилось платить фоторепортерам, чтобы снимками в газетах напомнить русскому читателю о своем бодром существовании... Да! Пусть знают все - девиз ее жизни прежний: "Все для фронта, все для победы!" Эти снимки поучительны для истории: в обществе петербургских дам, занятых работой, Екатерина Викторовна (скромная белая блузочка, длинная черная юбка) всегда занимает центральное место, вроде генерала в штабе... Иногда в мастерскую по обслуживанию госпиталей бинтами и ватой спускался в короткой тужурке сильно поблекший муженек, надтреснуто провозглашая:

- Побольше допинга, мои дамы! Вижу, что работа у вас кипит и... до победы недалеко. Катенька, - обращался он к жене уже на пониженных тонах, - а когда же мы будем обедать?

- Ты же сам видишь - у меня нет свободной минуты...

А комиссия по расследованию преступной халатности Сухомлинова работала, росли горы бухгалтерских отчетов и доносов. Показания против Сухомлинова (самые оскорбительные для него) дала Червинская, знавшая всю подноготную министра как родственница его жены. Беспощадно топил бывшего министра и Побирушка...

Сухомлинов как-то сказал супруге:

- Вот, Катенька, учись видеть жизнь без розовых очков. Господин Манташев - друг нашей семьи, а... где он теперь?

Екатерина Викторовна промолчала; за последнее время молодая женщина раздалась вширь, узкая юбка мешала при ходьбе, прошлогодние блузки стали уже тесны для располневшей груди.

- Скажи, - резко спросила она, - ты как рыцарь способен сделать что-либо, чтобы мое имя не трепали рядом с твоим?

- Мне это больно, поверь. Но мы, Катенька, сами и виноваты, что все эти годы вокруг нас кружилась разная мошкара...

Следствие подходило к концу, и Сухомлинову становилось страшно при мысли, что его могут лишить права ношения мундира.

- Столько лет служил... Неужто все прахом?

- Но ведь от того, что ты плачешь, ничто не исправится, - внушала жена. - Надобно изыскивать способы.

- Какие?

- Ах, боже мой! Сними трубку телефона и скажи: "Григорий Ефимыч, здравствуйте, это я - генерал от кавалерии Сухомлинов!"

- Нет, нет, нет, - торопливо отказался старик. - За все время службы я всячески избегал общения с этой мразью.

- Неужели Побирушка или Червинская не мразь? Однако ты сидел с ними за одним столом. А чем Распутин хуже их?

- Я не могу, - покраснев, отвечал муж.

- Не можешь? Ну, так я смогу...

Твердым голосом она назвала барышне номер распутинского телефона - 646-46 (видно, узнала его заранее). На другом конце провода трубку снял сам Распутин.

- Ну? - спросил сонным голосом. - Чево надо-то?

- Григорий Ефимович, здравствуйте, - сказала Екатерина Викторовна, - это я, госпожа Сухомлинова... министерша. Распутин долго-долго молчал, ошарашенный.

- Вот вить как бывает! Ране-то, покеда муженек твой в министерах бегал, ты от меня нос воротила на сторону. Конечно, я тебе не дурак Манташев, тряпок не стал бы тебе покупать. Гордые вы! Видать, приспичило, язва, что до меня звонишься?

В гостиную от телефона она вернулась плачущей.

- Катенька, он тебя оскорбил, этот изверг?

- Хуже - он повесил трубку...

Сухомлинов искренно страдал, качаясь, над столом.

- Какой позор... до чего я дожил!

Но это еще не позор. Весь позор впереди. Под лампою абажура жирно лоснилась его гладкая большая голова.

Распутин, скучая, завел граммофон и, поставив на круг пластинку с бразильским танго, задумчиво расчесывал бороду. Под жгучие всплески нездешней музыки отворилась дверь в его спальню - на пороге стояла... мадам Сухомлинова. Я бы ее сейчас не узнал. Она была в блеске красоты и женского здоровья. Оделась с вызывающим шиком. Напялила все лучшее, что нашла в гардеробе. Подвела брови... Распутин в полной мере оценил ее женскую храбрость.

- Чего ты хочешь? - спросил без приветствия.

- Избавьте мужа... от позора.

Танго закончилось, пластинка, шипя, бегала по кругу - Раздевайся, - велел Распутин.

- Как раздеваться? - пролепетала она.

- А так... быдто ты в баньку пришла.

Закрывая локтями груди, мелко переступая длинными ногами по лоскутному половику, вся зябко вздрагивая, она пошла на постель. В этой постели предстояло разрешить первый юридический казус. За шесть лет правления военным министерством Сухомлинов получил от казны жалованья двести семьдесят тысяч рублей, а сейчас в банке на его имя лежали семьсот две тысячи двести тридцать семь рублей. Откуда они взялись - в этом Сухомлинов не мог дать отчета следователям, ссылаясь на свою бережливость. Распутин обещал Екатерине Викторовне разобраться в "фунансах" ее мужа. Но со своей протекцией не спешил по той причине, что он... влюбился. Историкам известно его признание: "Только две бабы в мире украли мое сердце - это Вырубова и Сухомлинова".

- Задела ты меня, задела, - говорил он Сухомлиновой, сам себе удивляясь.

Распутин и любовь - вещи несовместимые, но случилось невероятное: весь конец его жизни прошел под знаком любви к Сухомлиновой, которую он не скрывал от людей, откровенно трепался по городу:

- Хороша бабенка была у военного старикашки. Как куснешь, так уснешь.

Вскочишь - опять захочешь... Ох, задела она!

В один из визитов к Распутину женщина случайно - через раскрытую дверь - увидела, что здесь же отирается и Побирушка.

- Григорий, - сказала Сухомлинова с содроганием, - как же ты, знаток людских душ, можешь пускать в свой дом Побирушку? Это же сущий Каин... Он тебя предаст, как и нас предал. Такой негодяй способен даже яду подсыпать!

* * *

Хвостов никак не ожидал, что Белецкий его спросит:

- А каково происхождение тех двухсот тысяч рублей, что вы предлагали Комиссарову за убийство Распутина?

Стало ясно, что Комиссаров (перед отбытием в Ростов) проболтался о делах министра. Хвостов даже смутился:

- Не двести я давал, а только сто тысяч.

- Это все равно. Сумма где-либо заприходована? Степан хватал его за глотку. Хвостов вывернулся - Товарищ министра - товарищ министру, но министр - не товарищ товарищу министра... Удовлетворитесь пока этим!

Теперь уже не Белецкий, а я (автор!) ставлю вопрос - откуда он черпал деньги? Может, транжирил ассигнования, отпущенные на предвыборную кампанию осени 1917 года? Впрочем, к его услугам была распахнута гигантская мошна - личный кошелек княгини Зины Юсуповой, графини Сумароковой-Эльсгон, богатства которой неисчерпаемы. Хвостов уже вошел в конфиденцию с этой женщиной, умной и очаровательной; его планы встретили в Москве поддержку тамошней аристократии. Сразу не ответив на вопрос Белецкого, Алексей Николаевич придумал ответ чуть позже:

- Я держу в провинции большое свиноматочное хозяйство. Отсюда и те денежки, что я предлагал Комиссарову...

Белецкий, будь он на месте Хвостова, наверное, тоже пытался бы придавить Гришку в кривом переулке. Но сейчас все силы мрачной, уязвленной честолюбием души Степан направлял исключительно на то, чтобы спихнуть Хвостова и самому занять его кресло. А в такой ситуации Распутин, несомненно, был ему очень нужен, - товарищ министра оберегал Распутина от покушений министра!

Хвостов, кажется, так и не раскусил до конца, какая обильная власть была вручена ему - он скользил по поверхности, тиранствуя даже с юмором, словно МВД - это забавная игрушка. Играл он Нижегородской губернией, теперь баловался министерством... Зато Белецкий знал полноту власти во всем ее беспредельном объеме и эту власть всегда использовал в своих целях...

Исподтишка он, между прочим, собрал все антисемитские высказывания Хвостова в одну папочку и передал ее Симановичу. Тот принял с большой благодарностью и спросил - что нужно? "Сами знаете, чего хочет товарищ министра... чтобы у него был товарищ министра!" Симанович обещал, что вся распутинская машина, смазанная деньгами, будет работать для возвышения Белецкого, а досье на антисемитизм Хвостова подбросили в Думу, где оно попало в руки Керенского, и в печати вокруг имени Хвостова возник если не шум, ТО, во всяком случае, неприятный для него шумок... Тут и Комиссаров проболтался некстати! Теперь Хвостову ничего не оставалось, кроме вовлечения Белецкого в свои криминальные планы.

- Подготовьте мне схему ликвидации Распутина... Белецкий, затягивая время, накидал ему на стол сразу несколько вариантов убийства - один другого романтичнее.

- Но мы же не в карты играем - давайте яд! Вы же знаете, что я хочу спасти Россию от этого грязного мужика... Надо делать это скорее, пока сидим на чердаке, а пожар бушует еще в подвалах!

Тут надо остановиться, читатель. Не Россию хотел он спасать от Распутина, а в первую очередь спасал сам себя от распутинщины. Хвостов сознавал: пока Гришка стоит у кормила власти, он, Хвостов, будет напрасно цепляться за штурвал управления страной - штурвал выбьют из его рук...

Белецкий, утомленный, сказал:

- Вы не верите мне? Хорошо, я вам докажу... У меня в Саратове есть знакомый провизор. Через него я достану сильный яд. Гришку мы отравим, насыпав яду в бутылки с его любимой мадерой.

Хвостов проявлял страшное нетерпение (и это закономерно, ибо Штюрмер ползал уже где-то по верхушкам власти, удобряя их):

- Но почему в Саратов, черт побери! Неужели мы, всемогущие чиновники эмвэдэ, не можем достать циана в столице?

- Нельзя здесь! Вызовет подозрения...

Вскоре он доложил, что яд прибыл. Хвостов спросил:

- А как вы мыслите забабахать его в бутылки?

- Распутин получает мадеру от евреев, с которыми снюхался. Я решил отравить мадеру от Митьки Рубинштейна... Заодно уж я испорчу биографию этому банкиру, которого терпеть не могу!

- Я тоже. Работайте, - воодушевил его министр. Но через день Белецкий сказал:

- Нельзя травить мадеру от Митьки! Распутин, получив ящик с вином, наверняка позвонит Митьке по телефону, чтобы поблагодарить за подношение. А тот скажет: "Какая мадера? Я не посылал..." - и наш отличный план сразу же рухнет.

- Так что вы предлагаете? Пусть Гришка живет?

- Я сам, - отвечал Белецкий, - подсыплю ему яду...

Далее он живописал, что на кухне МВД давно крутится приблудный кот-бродяга, и он сегодня дал коту яд, а этот кот страшно вертелся, помирая, и Хвостов был очень доволен рассказом.

- Вот и Гришка... завертится, как этот кот.

Белецкий позже показал: "Свидания наши с Распутиным на конспиративной квартире продолжались, но А. Н. Хвостов начал часто уходить в соседнюю комнату под видом отдыха, прося меня говорить с Распутиным по поводу его кандидатуры на пост председателя Совета (министров), с сохранением портфеля МВД, и в целях проверки меня настолько подозрительно громко храпел, что Распутин заметил притворство А. Н. Хвостова, и мне на это он указал..." Волк волку - не товарищ, но волки всегда живут среди волков!

* * *

В канун покушения Белецкий спрашивал Хвостова:

- Может, подождем с отравлением Гришки? Пусть он сначала проведет вас в премьеры, а тогда уж мы его закопаем поглубже. Хвостов отвечал страстно:

- Сначала труп, а потом премьерство!

Белецкий сам принес мадеру на Гороховую. "Сегодня угощаю я", - сказал он Распутину; здесь уже сидел Побирушка, участвуя в общем разговоре. Хвостов был бы очень доволен, если бы увидел, как его "товарищ" налил Распутину полную рюмку отравленного вина. Но Хвостов был бы немало удивлен, когда Белецкий того же самого винца налил и... Побирушке. Наконец, Хвостов на стенку бы полез, если бы увидел, что Белецкий плеснул вина с ядом и себе!

- Ваше здоровье, господа, - сказал Степан. Дружно выпили. Распутин оживился:

- А мадера - первый сорт. Где взял?

Побирушка при этом прочел Гришке лекцию на тему, как делают мадеру на острове Мадера, после чего "отравились" вторично.

- Ну, мне надо идти, - заторопился Белецкий.

- Да посиди, - уговаривал Распутин.

- Некогда. И жена жалуется, что дома не бываю...

В прихожей, где стояли миски для кормления распутинских кошек, Белецкий насыпал в молоко порошок белого цвета (кажется, это был фенацетин).

Побирушка вскоре тоже покинул Распутина, который в одиночестве употребил шесть бутылок мадеры, отравленной, по мнению Хвостова, цианистым калием.

Кончилось все это ужасно - вбежала Нюрка.

- Дядь Гриша, глядикось, кошки у нас не ворочаются.

- Как не ворочаются? Кискискис, - позвал он.

- Полакали молочка и легли себе...

Распутин с матюгами брал дохлых кошек за хвосты, рядком укладывал их на диване - черных, белых, рыжих и серых.

- Мои любимые кисаньки. Отыгрались вы, родимааи... О кошачьей погибели он оповестил Сухомлинову.

- А кто у тебя был сегодня? - спросила она.

- Да все порядочные люди! Белецкий - так не станет же он травить моих кисок, на што ему? Ну, и Побирушка был.

- Вот он и отравил, - сказала Сухомлинова.

- Да какая ему выгода с дохлых кошек?

- Ах, Григорий, как ты не понимаешь! Этот негодяй принес яд, чтобы подсыпать тебе. Но присутствие Белецкого помешало ему свершить гнусное злодейство, и тогда он решил отравить кошек, зная, какую глубокую сердечную рану это тебе нанесет...

Логично! Распутин с плачем звонил Вырубовой.

- Побирушка, гад, кисок сгубил. Ну, держись... Ночью Побирушка был арестован... Белецким!

- По указу ея императорского величества, - объявил он, - вы, князь Андронников, ссылаетесь из Петрограда в Рязань.

- А за что? - обалдел тот, ничего не понимая...

Колеса закрутились - поехал! Таким образом, Побирушке на себе довелось испытать, что значит в чужом пиру похмелье. В семнадцатом году он дал чистосердечные показания. "Меня особенно возмущало, что меня приплели в эту историю, будто я отправил на тот свет распутинских кошек..." Подлаживаясь под характер революции, Побирушка уверял судей, что является всего-навсего "жертвой гнусного режима угнетения малых народностей" (он был гибрид от связи потомка кахетинских царей с курляндско-немецкой баронессой).

Хвостов, свирепея, спустился в подвалы обширной кухни МВД.

- Говорят, у вас кот недавно помер? - спросил министр.

- Кискискис, - позвал мальчишка-мясорез. Хвостову предъявили кота - ершистого, желтоглазого.

- И давно он у вас на кухне?

- Почитай, с прошлой осени. Как приблудился, так и не выжить. А зовут его превосходительство - Ерофеич!

- Сволочь, - сказал Хвостов.

- Это верно. Стоит отвернуться, как обязательно печенку в окно сдует - и поминай как звали...

Хвостов повернул на выход из кухонь.

- Я не о коте - я об одном своем товарище!

Питирим влезал в политику, как вордомушник влезает в чужое жилище через чердачное окошко. Он явился на квартиру Родзянки.

- Почтеннейший старец Горемыкин, - сказал он, - протянет недолго. Я думаю, место его займет... Штюрмер.

- Тоже почтеннейший? - съязвил Родзянко.

В обществе упорно держались слухи, что Горемыкин, уже "набивший руку на закрывании Думы", желает нанести парламенту последний решающий удар. Этот вопрос - быть Думе или не быть? - волновал умы и союзных послов. "Надо было, - писал Родзянко, - придумать что-либо, чтобы рассеять эти слухи, поднять настроение в стране и успокоить общество. Необходимо было, как я считал, убедить государя посетить Думу..."

- Одного старца, - ворчал Родзянко, - заменяют другим. Горемыкин хоть был русский дворянин, а Штюрмер таскает такую фамилию, которая невольно оскорбляет слух каждого россиянина.

Питирим быстро сказал:

- Фамилия - ерунда! Штюрмера сделают Паниным.

- Опять нелепость. Саблер стал Десятовским, Ирман - Ирмановым, Гурлянд - Гурьевым... Кого хотят обмануть? А вы, - закончил Родзянко, - ставленник грязного Гришки Распутина и ведете нечистую игру... Я не желаю вас видеть.

Уходите прочь, владыка!

* * *

Хвостов говорил: "Штюрмер пришел (к власти) с фирмой определенной иясной. Мне хотелось, кроме фирмы, каких-либо доказательств принадлежности его к немецкой или иудейской партии... Прежде, говорят, он был вхож к немецкому послу!" Штюрмер создал в обществе легенду, будто его дед был австрийским комиссаром на острове Святой Елены во время пребывания там Наполеона; согласно второй легенде, которую он тоже поддерживал, его происхождение шло от канонизированной в православии Анны Кашинской, - ахинея, какую трудно придумать. Но в синагогах хорошо знали подлинную родословную Штюрмера... Образовался мощный толкач, подпиравший Штюрмера, чтобы он не падал: от Распутина до царицы, от сионистского кагала до православного Синода! Многим уже тогда было ясно, что Штюрмер станет только премьером, но управлять делами будет Манасевич-Мануйлов. Союзные посольства Антанты спешно собирали материалы о Штюрмере, заодно подшивались дела и на "русского Рокамболя". Впрочем, посольство Франции уже давно имело Ванечку в числе своих тайных осведомителей. Ванечка для Палеолога был даже интересен, как "странная смесь Панурга, Жиль Блаза, Казаковы, Робера Макэра и Видока, а вообще - милейший человек!". Сегодня заявился он - осанист и напомажен.

- Чего может ожидать страна со ставосьмидесятимиллионным населением от правления Штюрмера? - спросил его посол.

- Трудно сказать что-либо определенное, но Штюрмер мечтает воскресить славные времена Нессельроде и Горчакова.

- Этих имен, - отвечал Палеолог, - никогда нельзя объединять. Они как противоположные полюса. Нессельроде шел на поводу венского кабинета Меттерниха, а князь Горчаков, разрушив систему Нессельроде, подготовил Россию к союзу с Францией...

- Существует немало способов оставить глубокий след в истории, - невозмутимо высказал Ванечка. - Нужно ли говорить, как этого желаю я? Поверьте, Россия сейчас на правильном пути.

Конечно, во французском посольстве Манасевич умолчал о том, что Штюрмер - вор и жулик. Но жулик проснулся в нем самом, когда он, глянув на часы, стал прощаться с графом Палеологом.

- На всякий случай запомните - если вам что-либо понадобится, обращайтесь ко мне, а мне Штюрмер ни в чем не откажет...

Палеолог записал: "Долго не забуду выражение его глаз в эту минуту, его взгляда, увертливого и жестокого, циничного и хитрого. Я видел перед собой олицетворение всей мерзости охранного отделения". Палеолог попросил секретаря принести из архивов секретное досье на того же Ванечку. Там была отражена одна слишком интимная деталь его биографии: в 1905 году он - выкрест! - был одним из устроителей еврейских погромов в Киеве и Одессе...

Палеолог не мог при этом не рассмеяться:

- А вообще - милейший человек! С ним забавно...

* * *

Горемыкину исполнилось 87 лет, Штюрмеру - уже 67, а Хвостову стукнуло 43 годочка, отчего в Царском Селе его сочли слишком "молоденьким"; премьерства он не получит, а Штюрмер, выпестованный в канцеляриях Плеве, отлично сознавал всеобъемлющую силу аппарата МВД, и вряд ли он удовольствуется одним только премьерством ("Нет, - размышлял Степан Белецкий, - наложит он лапу И на портфель Хвостова...").

Белецкий осторожненько переговорил с Ванечкой:

- Как ты думаешь, кто свернет шею раньше?

- Штюрмер тих и въедлив, а Хвостов - трепач.

- Верно, что служенье муз не терпит суеты, как писал наш великий поэт Некрасов... Особенно это относится к эмвэдэ!

- Какой еще Некрасов! Это же Пушкин, - поправил его Манасевич, не понимавший, как можно служить в МВД без суеты.

- Плевать на обоих, важно другое. Передай Борису Владимировичу, что я буду информировать его о делах... Хвостова.

Ванечка сообщил Белецкому, что Питирим на днях выезжает в Ставку - везет речь, которую и произнесет царю, о том, что лучше Штюрмера еще не бывало человека на свете. Белецкий распорядился, чтобы для Питирима и его "жены" дали отдельный вагон, назначил жандармов для сопровождения владыки.

Через несколько дней Манасевич-Мануйлов известил его по телефону:

- Все в порядке! Смена премьера произойдет по возвращении государя из Ставки в Царское Село...

Белецкий поехал на Моховую - к Горемыкиным, чтобы пронюхать обстановку, и Горемыкин сказал, что недавно видел государя:

- И он меня так лобызал, так он меня лобызал... Ну, если царь кого лобызал, тому - крышка!

* * *

"Мой родной, - писала царица мужу, - опять тепло и идет снег. Сегодня именины нашего Друга. Я рада, что благодаря принятым мерам все в Москве и Петрограде прошло спокойно и забастовщики вели себя прилично (здесь она намекала мужу на кровавый "юбилей 9 января"). Слава богу, видна разница между Белецким и Джунковским..." Николай II заранее предупредил ее, что назначение Штюрмера произведет в стране впечатление "громового удара". Она утешала его, что поболтают, а потом привыкнут к немецкой фамилии. Распутин вообще был против изменения "Штюрмера" на "Панина":

- Что брито, что стрижено - какая разница? А старикашка ничего. Мы с ним поцеловались... Он даже заплакал.

На радостях, что все так хорошо, Распутин принес со своего стола бутылку мадеры. Из кармана затхлых штанов он извлек сильно измятый ландыш и сунул его в руку императрицы.

- Вот, понюхай... - К ландышу он приложил корку черствого хлеба. - А это - папашке! Перешли с мадерцей и корочку, чтобы закусил, когда выпьет.

Я энти предметы благословил...

С выражением восторженного благолепия Алиса и Вырубова приложились к бутылке, сделав из нее по глоточку, будто это святое причастие. Царица захлопнула бутыль пробкой: срочно - в Ставку! "...Вылей в стакан, - наказывала она мужу, - и выпей разом за Его здоровье. Ландыш и корочка также от Него, мой милый ангел. Говорят, у Него перебывала масса народу, и Он был прекрасен". Телеграф Ставки отстучал решительный и мужественный ответ самодержца: "Я выпил вино прямо из бутылки за Его здоровье и благополучие.

Выпил все - до последней капли" (через горлышко; жаль, что при этом он не стоял в подворотне!). Шпормер заступил на пост премьера 20 января 1916 года.

Белецкий не ошибся в своих догадках - Штюрмер сразу вызвал Степана к себе, обласкал, как мог, и просил держать его в курсе относительно всех дел "хвостовщины".

- Хвостов слишком молод... мальчишка! Кстати, - спросил он, - а сколько вы дали вступных Распутину и Осипенке?

Белецкий сознался: Гришке побольше, Осипенке поменьше.

- Дайте им от моего имени еще по две тысячи! ("Ой как жидко для них", - подумал Степан.) А теперь я хотел бы сделать что-либо приятное моему другу и сподвижнику МанасевичуМануйлову. Это такой удивительный человек, что от денег отказывается...

- ?

- Да, - разливался Штюрмер, - Манасевич вместо денег желал бы ведать моей премьерской канцелярией...

Ванечка уже полностью покорил Осипенко своим апломбом и знанием парижской кухни, а Питирим, угождая капризам своей "жены", даже не подозревал, что отныне исполняет волю Манасевича. Одной канцелярии Штюрмера ему показалось мало - он смело вторгся в дела Распутина, решив придать им некоторый оттенок государственности. На Гороховой появились аксессуары бюрократизма - пишущая машинка и кудрявая машинистка. Сунув отогнутый палец в кармашек жилета, Ванечка с важным видом статс-секретаря империи диктовал бумаги, угодные Штюрмеру и Питириму (точнее - самому Ванечке!), после чего тексты попадали в спальню Распутина, вверху каждой бумаги Гришка ставил знак "+". Он называл это "крестом Иисусовым", а Ванечка, как материалист, именовал "голосом".

Проголосованные бумаги Нюрка тащила в автомобиль, который доставлял их в Царское Село, оттуда курьеры везли их дальше - в Ставку...

Распутину канцелярщина пришлась по вкусу.

- Мусолиться не надо. Крест поставил - и гуляй себе...

В один из дней Ванечка конфиденциально сообщил Белецкому, что "Штюрмер не считает А. Н. Хвостова отвечающим занимаемому им положению министра и с каждым днем убеждается в необходимости... сосредоточить, по примеру Столыпина, в своих руках и власть министра внутренних дел". Теперь Белецкому, чтобы добыть престол министра, надо валить в могилу не только Хвостова, но и... Штюрмера? "Сын народа" уже сточил себе зубы, яростно подгрызая ножки кресла, в котором нежился его тучный визирь... Сейчас, как никогда, Белецкому был нужен крупный просчет Хвостова! В "желтом доме" на Фонтанке уже вскипали, булькая зловонными пузырями, такие поганые помои, от которых даже свинья бы отвернулась.

* * *

Горемыкин исправно демонстрировал свое геройское равнодушие к делам на фронте: "Война меня не касается", - всюду вещал он... Штюрмер, напротив, из кожи лез вон, дабы убедить окружающих, как ему близки страдания воюющей Родины. На военных совещаниях он, словно гимназист на уроке, тянул руку:

"Позвольте и мне высказать свое мнение?" Поливанов с презрением разрешал:

"Пожалуйста! Один ум хорошо, а полтора еще лучше..." Штюрмер был явный германофил (не вынужденный, как Дурново, а убежденный, как Витте), о чем в Берлине хорошо знали. Возвышение его кайзер расценил правильно - как предлог для переговоров о мире (Кронпринц Генрих Прусский писал:

"Благоприятная минута для заключения мира с Россией представлялась в конце лета 1915 г. Царь как раз назначил тогда Штюрмера... В этом назначении неоспоримый признак желания начать переговоры с нами о мире". - "Мемуары германского кронпринца". ГИЗ, 1923, с. 131.).

Первое, что сделал Штюрмер, заняв высокий пост, это... посеял секретные коды, а потом долго скрывал их пропажу. Факт ужасающий - русская армия, русский флот и русская дипломатия продолжали пользоваться шифрами, местонахождение которых было неизвестно. Потом Штюрмер начал перепахивать завалы бумаг на своем рабочем столе. "Помню, коды вот тут лежали... Лидочка, ты не брала их?" Никитина с возмущением отвернулась. Я не поручусь за Штюрмера, не поручусь и за эту фрейлину с накрашенными губами. Как бы то ни было, а дело спроворено, Кем - не знаю! А смена кодов даже в мирное время обходится государству в бешеные суммы...

После истории с отравлением кошек Хвостов уже не доверялся Белецкому, решил действовать без него и вспомнил:

- Боже праведный, а ведь я совсем забыл об Илиодоре! - Он вызвал в кабинет секретаря Яблонского. - Мне нужен заграничный адрес Сергея Труфанова и... Борька Ржевский.

Разговор прервал телефонный звонок от Штюрмера:

- Передаю вам, Алексей Николаич, волю ея величества - отныне Распутина следует охранять как высочайшую особу... Хвостов, повесив трубку, сболтнул Яблонскому:

- Эту "высочайшую особу" я сейчас ухайдакаю...

В ближайшее свидание с министром царица напомнила ему, что Распутина следует беречь "как особу императорской фамилии". Желтые рысьи глазки Хвостова блеснули юмором.

- Конечно! - сказал он. - Но прошу ваше императорское величество выдать мне указание об этом в письменном виде... Алиса фыркнула, но такой "справки" ему не дала!

Серега Труфанов, бывший Илиодор, на птичьих правах проживал в норвежской Христиании, (в нынешнем Осло). Сейчас он был озабочен изданием своих мемуаров. По сути дела, Труфанов создал книгу не пером - привычно взял квач, окунул его в деготь и вымазал похабную рожу Распутина, не пощадив при этом и царя с царицей. Надежд на возвращение в Россию не было, а для оседлой жизни за границей нужно продать мемуары как можно выгоднее... Его навестил заокеанский издатель журнала "American Magazine", который недавно купил у Илиодора для публикации интимные письма императрицы.

- Сколько вы хотите за вашу книгу? - спросил он. Ответ был обдуман заранее:

- Два миллиона долларов и паспорт гражданина США...

- Слов нет, ваши записки о Распутине стоят двух миллионов. Но только не наших долларов, а... русских копеек. Насколько я понял, ваш герой Распутин вышел из небогатых сибирских фермеров. Не дурак выпить. Нравов далеко не пуританских. Боюсь, что этого наш здравый американский читатель не поймет.

- Чего не поймет ваш здравый читатель?

- Не поймет, за какие достоинства Распутин пришел к управлению министрами и почему он стал близок царской семье.

- Как же вы не разобрались! Да спросите любого русского, кто ему всего гаже и ненавистнее, и любой ответит - Распутин!

- Согласны дать вам одну тысячу долларов за... сборник веселых русских анекдотов, в которых героем является Распутин. Ваша книга "Святой черт" не лишена живости, наш читатель посмеется.

- Мы, русские, плачем! - воскликнул Труфанов.

- Плачьте. А мы будем смеяться.

- Ну, хоть один миллион! - взмолился автор.

- Ни центом больше...

В дело о покупке мемуаров о Распутине вступился знаменитый автомобильный Форд, предложивший Труфанову восемь тысяч долларов. В убогом жилище бывшего иеромонаха толкались разные прессагенты. Желая выкачать из книги непременно два миллиона, Труфанов решил расторговать "Святого черта" по частям, отрезая по куску всем, кто ни попросит... В разгар купли-продажи пришло письмо из России - от Хвостова: министр просил никому не продавать мемуаров, ибо русское МВД согласно купить их за любую сумму! Хвостов вовремя вспомнил об Илиодоре. С помощью его мемуаров можно как следует пошантажировать Царское Село - это раз! С помощью же самого автора мемуаров можно убить Распутина - это два! Сейчас главное - сосвататься с Илиодором, и "сват" уже имеется: это бравший у него интервью журналист Борька Ржевский...

- Садись, бродяга, - сказал ему Хвостов и начал выгружать на стол пачки денег. - Это тебе... тебе... тебе, сукину сыну! - Заметив на лбу журналиста пять глубоких царапин, идущих вдоль лица одна к другой, словно четкие линии в хорошей гравюре большого мастера, он спросил:

- Боречка, кто это тебя так?

- Неудачно наступил на кошку.

- Как зовут? - спросил Хвостов.

- Кого?

- Ну, эту... кошку.

- Галина, - сознался Ржевский.

Министр начал издалека своим певучим баритоном:

- Понимаешь, куда ни поеду, куда ни пойду, везде вляпаюсь в Гришку.

Надоел, прохвост! Никак не отвязаться... Своих забот полон рот. А он барышню шлет с запиской: помоги бедненькой. Ну, дашь сотенную. Еще записка.

На храм просит. Даю на храм. Теперь возмечтал он на вокзале в Тюмени создать общественный нужник - вроде Акрополя с колоннами! Дабы тюменский мещанин Забердяев, присев для отдыха, думал: сижу не где-нибудь, а в нужнике имени знаменитого Григория Распутина... Честолюбие непомерное!

Прелюдия закончилась. Пора к делу.

- Ладно, - сказал Хвостов, - скоро все это кончится. Сейчас оформим тебе поездку якобы от Суворинского клуба... за шведской мебелью. Под таким видом из Швеции махнешь в Христианию, где живет Илиодор, и скажешь ему от моего имени, чтобы поднимал на ноги своих царицынских громил. Отвезешь ему талон на сто тысяч... золотом! Убийство произойдет с той стороны, с какой его никто не ожидает. По зигзагу: Петроград - Христиания - Царицын!

Хвостов держал при себе Ржевского на роли информатора о настроениях той литературной слякоти, что вечерами толпилась возле буфетной стойки Суворинского клуба (даже швейцары не считали этих господ писателями, называя их "шушерой"). Хвостов платил Борьке аккордно. Зато Белецкий платил ему постоянно - по Шесть тысяч рублей, и Ржевский не всегда понимал, за что ему платят... Но в авантюру заговора мгновенно подключились другие силы!

* * *

Инженер Гейне официально числился как "специалист клубного дела" (это и понятно, ибо он прошел выучку в притонах мафии Симановича). Сейчас он звонил в квартиру дома № 45/7 по улице Жуковского; дверь открыла Галина с громадным синяком под глазом.

- Душечка, что с вами? - спросил инженер.

- Неудачно взяла аккорд на гитаре... ерунда!

- Боренька дома?

- Ушлялся... марафету ищет понюхать. Ржевский скоро явился в немалом возбуждении, молча вытряхивал из карманов пачку за пачкой - деньги, деньги, деньги.

- Ого! - сказала Галина. - Никак выиграл?

- Я выиграл судьбу... Вся жизнь впереди! Галина, дама очень сообразительная, сразу раскрыла свой потрепанный ридикюль, сгребла в него деньги, деньги, деньги.

- Постой, - остановил ее сожитель. - Чего это ты так заторопилась?

Допусти на одну минуту, что это деньги казенные.

- Какие б ни были, но пропить их не дам!

Буквально через секунду Гейне оказался в самом центре бурного извержения семейных страстей. Незаконные сожители умудрились каким-то непостижимым образом разбить даже люстру под потолком, и бедный инженер был осыпан, как горохом, осколками стеклянных бусин. Гейне в страхе забился под диван, но в тот же момент ножки дивана подкосились, и Гейне испытал примерно то, что испытывали русские князья, когда на них пировали Мамаевы ханы. Драка в стиле бравурного крещендо продолжалась уже поверх дивана, при этом Галина, которую Борька душил за глотку, орала:

- Инженер, мать твою так, где же ты? Разве не видишь, что несчастную женщину на твоих глазах убивают...

Потасовка кончилась удивительно мягко и лирично. Из шестидесяти тысяч хвостовского аванса пять тысяч попали в карман Гейне, успевшего подхватить их с полу. Тысяч около сорока отвоевал себе Ржевский, остальные взяла Галина, которая и закрыла дверь за мужчинами.

- Я тебя еще выведу на чистую воду! - выпалила она. - Не побоюсь сказать при образованном человеке (это она о Гейне), что я дура, что с таким поганым "бобром" связалась...

Инженер с журналистом выкатились на улицу.

- Видишь, какая у меня жизнь, - сказал Боря.

- Послушай, а откуда у тебя столько денег?

Ржевский нашептал по секрету, что Хвостов задумал непременно покончить с Распутиным, но никому уже не доверяет, и потому давить Гришку должны царицынские громилы Илиодора.

- Еду, брат, в Христианию... от Суворинского клуба.

- Ну, поздравляю! - сказал на это Гейне; проводив Ржевского до игорного клуба, он сразу же позвонил на квартиру Симановича:

- Аарон, надо срочно спасать нашего друга Григория...

Симанович велел инженеру отправляться обратно на Жуковскую и блокировать в квартире Галину, выпытав у нее все, что она знает о Борьке.

Затем Симанович созвонился с правлением "Франко-Русского банка", вызвав к телефону директора - Митьку Рубинштейна. Банкир, грудью вставая на защиту Распутина, впредь ни под какие проценты (!) не оплачивал счетов, на которых было написано: "По приказу мин-ра вн. дел"! Таким образом, сионисты сразу перекрыли для Хвостова шлюзы, ведущие к денежным фондам... Где-то на бегу Симанович перехватил Манасевича-Мануйлова.

- На нашего друга замышляется убийство.

- Старо, как мир.

- На этот раз очень ново! Григория я уже предупредил, чтобы, пока все не выяснится, на улицу не высовывался...

Из рассказа ювелира Ванечка понял, что Хвостов, используя мемуары Илиодора, хотел бы устроить небывалый скандал, замешав в него императрицу, дабы потом у царской семьи не стало смелости держать Распутина в столице.

Хвостов в мемуарах Илиодора видел некий талисман, могущий избавить страну от Распутина, но вслед за падением Распутина последует падение с Олимпа всех богов земных - заодно со Штюрмером кувыркнется и он, Ванечка!

Манасевич срочно информировал о заговоре Штюрмера, на что тот отвечал: "Это фантазия... Вероятно, какие-нибудь жидовские происки и шантаж против Хвостова, который ненавидит жидов..." Ванечка никак не ожидал, что Штюрмер снимет трубку и позвонит самому Хвостову:

- Алексей Николаич, а какие у вас альянсы с Илиодором? Ответ Хвостова был крайне неожиданным:

- Ежемесячно я выплачиваю ему по пять тысяч.

- За что? - спросил глава государства.

- За то, чтобы он не печатал своих мемуаров.

- Безобразие - швырять казенные деньги в печку.

- А хорошо горят, - отвечал Хвостов. - А чтобы вам стало жарче, я сообщаю: немцы тоже замешаны в покупке мемуаров.

- Так и пускай тратят свою валюту!

- Вижу, что вам еще не жарко, - засмеялся Хвостов. - Тогда подкину

дровишек... Немцы хотят выбрать из книги Илиодора самые похабные места, фрагменты будут отпечатаны на листовках, которые разбросают с аэропланов над позициями наших войск. Ну, как?

Штюрмер повесил трубку, посмотрел на Манасевича.

- Хвостов... пьян, - сказал он. - Сегодня я ночую на даче Анны Александровны и скажу ей в глаза, что дальше никак нельзя терпеть, чтобы во главе эмвэдэ стоял этот... гопник! Манасевич завел свой "бенц" на восьми цилиндрах.

- Поехали к Галочке, - сказал Симановичу. По дороге купили букет фиалок - все-таки дама!

- Этим бы букетом - да по морде ее, по морде...

Галину сторожил Гейне; женщина хвасталась, что знает Борьку как облупленного, но... не выдала. В таком деле нужен человек более опытный, вроде Ванечки; он присмотрелся к квартире, увидел немало добра, какого с писания статеек в газете не наживешь, и вдруг ему стало... дурно!

- Извините, - сказал, - где у вас ванна?

Закрывшись в ванной, моментально обнаружил тайник, в котором лежало немало денег, спичечный коробочек с необработанными алмазами и много огнестрельного оружия. Ванечка сказал Галине:

- Чуточку стало легче. Знаете, у меня диабет. Маленький сахарный заводик по обслуживанию одной персоны... Кстати, не нужны ли вам карточки на сахар?

Могу. А отчего я вас раньше не видел? Вы так шикарны, мадам...

Поверьте, этот очаровательный синяк даже идет вам. Он напоминает мне солнечное пятно с картин французских импрессионистов... Ах, Париж, Париж!

Где ты?..

Между болтовней он ловко выудил из Галины, что Борька Ржевский как уполномоченный Красного Креста торгует на вокзалах столицы правом внеочередной отправки вагонов. Если фронту позарез нужны гаубицы, то фронт может подождать - вагоны отдавались под шоколад фирмы Жоржа Бормана!

Ванечка поцеловал Галине ручку.

- Мадам, вы произвели на меня впечатление...

Не отпуская от себя Симановича, он поехал на квартиру к Степану Белецкому, который прижал палец к губам, давая понять, что имя Распутина в его доме не произносится. Вкратце Манасевич обрисовал положение с замыслами министра: Хвостов сам залезал в капкан! Все эти дни шел перезвон между Белецким и царицей, между Вырубовой и Распутиным, который боялся выставить нос на улицу. Наконец внутренняя агентура доложила, что Ржевский берет в полиции фиктивный паспорт на имя Артемьева, и Белецкий почувствовал себя стоящим у финиша... Притопывая ногой и прищелкивая пальцами, он позвонил на станцию Белоостров, оттуда ему ответили, что граница Российской империи слушает.

- Вот что, - сказал в телефон Белецкий, - позовитека к аппарату начальника погрантаможзаставы станции Белоостров.

- Полковник Тюфяев у аппарата, - доложили ему.

- Это ты, Владимир Александрыч? Здравствуй, полковник. Ну, как у вас там?

Снегу за ночь много навалило?

- По пояс. Сейчас на перроне дворники сгребают.

- У меня к тебе дело... Есть такой Ржевский, нововременец и почетный банкомет Суворинского клуба, кокаинист отчаянный! Сейчас смазывает пятки.

Когда появится в Белоострове, ты...

* * *

Белоостров. Все граждане империи трясут здесь свои чемоданы, предъявляют документы, чтобы (в преддверии зарубежной жизни) проехать в пределы Великого Княжества Финляндского... Ржевский решительным шагом мужчины, знающего, что ему нужно, отправился в станционный буфет. В дверях зала ожидания он грудь в грудь напоролся на осанистого жандарма (это был Тюфяев). Полковник, недолго думая, громадным сапожищем придавил носок писательского штиблета. Ржевский заорал от боли. Последовал официальный запрос:

- Какое вы имеете право орать на полковника корпуса погранохраны, находящегося при исполнении служебных обязанностей? На официальный вопрос последовал болезненный ответ:

- Вам бы так! Вы ж мне на ногу...

- По какому праву осмеливаетесь делать замечания?

- Вы на ногу...

- Прекратите безобразить, - отвечал Тюфяев. - Господа, - обратился он к публике (средь которой были переодетые филеры), - прошу пройти для писания протокола об оскорблении.

- Мне в буфет надо. Вы же мне сами на ногу...

- Ничего не знаю. Пройдемте...

Ржевского втянули на второй этаж вокзала, где размещался штаб жандармской службы. Тюфяев позвонил Белецкому и сказал, что фрукт уже в корзине, с чем его шамать? Белецкий из Петрограда велел Тюфяеву заставить Ржевского разболтаться, а протокол о задержании переслать ему. Тюфяев взял у Боречки паспорт.

- Бумажка-то липовая, господин... Артемьев?

Ржевский решил запугать Тюфяева именем Хвостова.

- Смотри! - показал свои бумаги. - Кем подписано?..

В ответ получил по зубам и заплакал. Из подкладки его шубы опытные таможенники выпороли секретное письмо Хвостова к Илиодору. Потом, грубо третируя близость журналиста к МВД, Ржевского стали избивать. Он кричал только одно: "Кокаину мне! Кокаину..." Тюфяев снова оповестил Белецкого, что "протокол составлен".

- Ржевский сознался, что едет от Хвостова?

- Все размолотил. У меня пять страниц. Хвост министра уже прищемлен в капкане, а теперь, дабы усугубить его вину перед Царским Селом, Белецкий велел Тюфяеву:

- Пропусти Ржевского со всеми деньгами и письмами за границу. А когда будет возвращаться - арестовать...

Распутин был извещен им о заговоре.

- Хвостов - убивец, а ты, Степа, - друг, век того не забуду! Я царице скажу, какого змия на груди своей мы сами вырастили... Все министеры - жулье страшное! Что унутренний, что наружный, что просвещениев, что по фунансам, - их, бесов, надо в пястке зажать и не выпущать, иначе они совсем у меня избалуются...

Если дрова не колоть, их можно ломать. Разъярясь окончательно, Хвостов арестовал Симановича, которого доставили в охранное отделение, где его поджидал сам министр в замызганном пальтишке и демократической кепочке - набекрень. Ювелира запихнули в камеру, и в приятной беседе без свидетелей Хвостов бил его в морду.

- Ты передавал в Царское письма Штюрмера и Питирима? Отвечай, что еще задумала ваша шайка? Какие у тебя связи с Белецким?..

Шестнадцать суток аферист высидел в секретной камере МВД на воде и хлебе, но не скучал, ибо знал, что хвостовщина обречена на поражение, а Распутин вскоре станет велик и всемогущ, как никогда. Шима Симанович, старший сынок его, надел мундир студента-технолога, поехал в Царское Село.

Вырубова провела его к императрице. Выслушав рассказ проворного студента, как его папочку уволокли агенты Хвостова, Алиса глупейше воскликнула:

- Это уже революция! Хвостов - предатель. - С жиру взбесился, - уточнила Вырубова. Штюрмер названивал на Фонтанку - к Хвостову:

- Не вешайте трубку! Куда делся Симанович? - Хам с ним... воздух чище.

Штюрмер говорил Манасевичу-Мануйлову.

- Невозможно разговаривать... Он опять пьян!

Хвостов был трезв. Симанович уже ехал в Нарым, а галдящий табор его ближайших и дальних родственников изгонялся из столицы без права проживания в крупных городах. Манасевич тоже видел себя в зеркале со свернутой шеей...

Обычно он беседовал с премьером от 6 до 8 часов утра ("потом я его видел в 4 и в 5 часов. Это был совершенно конченый человек, он при мне засыпал несколько раз... Он как-то умственно очень понизился, но это был очень хитрый человек!"). Ванечка позвонил в Петропавловскую крепость - Лидочке Никитиной, чтобы приехала со шприцем и морфием. После инъекции Штюрмер малость прояснился в сознании.

- Ржевский, - доложил ему Ванечка, - уже арестован, а Хвостов, кажется, избивает его в своем кабинете, потом передаст Степану Белецкому, а тот выкинет какой-нибудь неожиданный фортель!

- Так что же мне делать? - спросил Штюрмер.

- Забирайте портфель внутренних дел.

- Но там же Степан Белецкий... он тоже...

- Да ну его к черту! - обозлился Ванечка. Утром 7 февраля состоялась завершающая эту историю встреча министра и товарища министра - Хвостова с Белецким.

- Итак, - сказал министр, - при аресте Ржевского было обнаружено мое письмо. Естественный вопрос: где оно? Белецкий пошел на разрыв.

- Если мне не изменяет память, в молодости вы были прокурором ("Да, вы изучили мою биографию", - вставил Хвостов, чиркая спички), и вы, таким образом, знаете, что в местностях на военном положении жандармы обладают правами судебных следователей...

- Жандармы? - сказал Хвостов, забавляясь игрой огня. - Но я ведь не только министр, я еще и шеф корпуса жандармов его величества. Итак, вторично спрашиваю - где мое письмо?

- Подшили к делу.

- Ах, портняжка! Чей лапсердак вы шьете?

- Шьем самое примитивное дело: о преступлениях Ржевского на товарных станциях столицы и взятках, которые он брал.

- Вот куда я влип! Но мое-то письмо зачем вам?

- До свиданья, - сказал Белецкий, хлопая дверью...

На прощание Хвостов тоже решил трахнуть дверьми министерства внутренних дел с такой силой, чтобы в Царском Селе вздрогнули все бабы.

Одним махом он убрал с Гороховой охрану, что насмерть перепугало Распутина, и он скрылся (по некоторым сведениям, варнак эти дни прятался на даче у Вырубовой).

****

- Мои мозги здесь отдыхают, - часто говорил в Ставке царь, и это правда, ибо всю работу за него проводили генералы, а делами империи занималась жена... Николай II проживал в доме могилевского губернатора. На первом этаже размещалась охрана, вежливо, но твердо Предлагавшая всем приходящим сдать огнестрельное и холодное оружие. В один из дней к дому подкатил автомобиль, за рулем которого сидела красивая женщина, одетая в дорогие серебристые меха. Следом за мотором скакала на рысях сотня Дикой дивизии - отчаянных головорезов в драных черкесках, обвешанных оружием времен Шамиля. Из кабины легко выпрыгнул худосочный генерал в бешмете, с кинжалом у пояса. При входе в дом его задержали.

- Будьте любезны, сдайте кинжал и револьвер.

- Прочь руки! Я брат царя - великий князь Михаил...

Да, это был Мишка, которого на время войны брат-царь келейно простил; теперь он командовал необузданной Дикой дивизией, наводившей ужас на немецкую кавалерию. Братья скупо облобызались. Михаил сбросил лохматую папаху, показал на заиндевелое окно:

- Наталья в моторе. Можно ей подняться сюда? Николай II расправил рыжеватые усы.

- Ддаа... Но лучше пусть едет в гостиницу.

- Но так же нельзя! Пойми, что я люблю эту женщину. Если ты боишься Аликс, так я обещаю не проговориться об этом визите, Император круто изменил тему разговора:

- Как дивизия? Джигиты не мародерствуют?

- Да нет, не очень... А ты постарел. Говорят, вдали от Аликс крепко попиваешь? Смотри, какие мешки под глазами.

- Пью не больше, чем другие. У меня много неприятностей, - сознался царь.

- Не только фронтовых, но и внутренних, Автомобиль с Натальей тронулся по заснеженной улице Могилева в сторону вокзала, за ним с воем и визгом поскакала "дикая" конвойная сотня. Михаил сказал брату, что надо гнать Распутина.

- Я не вмешиваюсь в твои личные дела (хоть ты не стыдишься вмешиваться в мои), но послушай, что говорят в народе... Даже мои джигиты уже понимают, что добром это не кончится, и средь них появились большевики. Война ведется глупо и неумело. В тылу у тебя - бестолочь, разруха. Поезда не столько едут, сколько простаивают на разъездах. Надо ввести карточную систему на все продукты, как это сделано у Вилли. А у нас один обжирается в три горла, а другой не знает, где ему купить хлеба...

- Мне все это знакомо, - отвечал царь, - Так делай что-нибудь! Это раньше Распутин был лишь анекдотом, а теперь это уже громадная язва, от нее надо избавиться.

- Миша, ты ничего не понимаешь.

- Объясни, если я не понимаю.

- У меня роковая судьба...

- Мама тоже говорит, что ты обречен. Пойми, что мне плевать на шапку Мономаха, я потерял на нее права после женитьбы на Наталье, но, как брат брату, я хочу сказать... уступи!

- Уступать не буду. А рок есть рок.

Михаил нервно подвытянул кинжал из ножен, рывком задвинул его обратно.

Прошелся. Длинный бешмет хлестал его по ногам.

- Ты мне часто говорил, что надо уметь идти против течения. А видел ли ты, как в степях останавливают табун диких лошадей? Это страшная картина!

Когда несется табун, горе тому, кто решится встать на его пути. Но умные люди выскакивают на скакунах в голову табуна и уводят его за собой куда им нужно... Мудрость правителя в том и заключается, чтобы не биться лбом о стенку, а скакать впереди событий, стараясь даже обогнать их.

- Это красиво, но... - Николай II полистал важные бумаги. - Не знаю, что делать, - произнес тихо. - Надобно утвердить государственный бюджет на шестнадцатый год, уже февраль шестнадцатого. А для этого необходимо созывать Думу.

- Так созови.

- Не хотелось бы... Родзянко снова начнет учить меня, как надо жить.

Левые раскричатся о предательстве в верхах. Даже правые сейчас стараются испортить мне настроение...

- Скажи, зачем ты назначил Штюрмера?

- Владимир Борисыч - хороший человек.

- Но этого слишком мало для представительства державы. Обыватель рассуждает: что это, глупость или измена?

- Пойдем обедать, - сказал царь, ставя точку.

Ставка считалась "на походе", и посуда была только металлическая (серебро и золото). Царских лакеев приодели в солдатские гимнастерки. Никто из генералов не спешил к буфету, пока к водке не приложился его величество.

Николай II трепетною рукой наполнил водкой платиновый стаканчик, вызолоченный изнутри. Выпил на "гвардейский манер", как принято пить в русской гвардии, - залпом, не морщась. И, соблюдая правила хорошего офицерского тона, он не сразу потянулся к обильной серии закусок. После царя к водке подошел Мишка, за ним потянулись генералы. Справа от царя сел брат, слева Алексеев. Подумав о Наталье, которая одиночничает в гостинице, Мишка дернулся прочь из-за стола.

- Я, пожалуй, тебя покину, - сказал он.

- Передай привет жене, - ответил царь. - И не спеши отъезжать на фронт.

Вопрос о созыве Думы еще не решен, а ты можешь мне понадобиться...

Вечером приходи. Поболтаем.

Вечером его удержала Наталья:

- Зачем тебе лишний раз перед ним унижаться? Побудь со мною. Ты бы слышал, что недавно говорил мне Сазонов. Он в ужасном настроении, и поверь, такое же настроение у всех честных людей. Сазонов сказал, что царица у нас явно сумасшедшая, она ведет к гибели не только Россию, но и свое семейство...

Здесь, в Ставке, великий князь узнал одну некрасивую историю. Николай II был настолько затюкан своей женой, что однажды при появлении Алисы он, как мальчишка, спрятался под стол. "Пьян был?" - не поверил Мишка. "Да нет, - ответили ему, - абсолютно трезвый". Император дал брату прочесть последние письма жены. "Будь стоек - будь властелином, - приказывала она.

- Покажи всем, что ты властелин, и твоя воля будет исполнена...

Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом - сокруши их всех... Будь львом в битве против маленькой кучки негодяев и республиканцев!"

Михаил решил заговорить о другом:

- А мама состарилась. Так же красится и румянится, но глаза уже потускнели, ходит медленно... Годы!

- Мы тоже не молоды, - согласился царь.

- Наверное, нас что-то всех ждет... ужасное.

- Я верю в это, - отвечал Николай II спокойно. - Но я не изменю мотивам самодержавия до конца, каким бы он ни был!

* * *

Императрица велела срочно вернуть Симановича с дороги в Нарым, а Белецкий сразу же возродил в подъезде дома № 64 по Гороховой улице службу охраны и наблюдения. Гришка вернулся на свою квартиру... Первым делом он учинил выговор филерам:

- Кой пес из вас написал, будто я дам на колени себе сажал? Ваше дело - не болтать, а беречь меня аки зеницу ока...

Митька Рубинштейн подарил ему "просто так" триста тысяч рублей, Гришка загулял, пел на улице песни и плясал перед прохожими, чуя победу. Филерские списки показывают, что Симанович с Гейне таскались на Гороховую до пяти раз в день. Таскались сами и таскали к Распутину каких-то молоденьких евреек...

Однажды, поднимаясь по лестнице, Распутин неопределенно сообщил филерам:

- Там вот наследили, теперь подтирать будем...

Он имел в виду заговор Хвостова и его связь с Илиодором. Вино носили на квартиру в эти дни ящиками и корзинами. В один из дней, когда филеры мерзли в подворотне, сверху их окликнул зычный голос Распутина: "Эй, ребята! Валяй ко мне чай пить". Филеры не отказались. На столе пофыркивал громадный самовар. Уселись, дуя на замерзшие пальцы. Озирались косо.

- Собачья у вас жистя, - пожалел их Распутин.

- Да уж хужей не придумать, - отвечал за всех старший Терехов. - Ты бы, Ефимыч, хоть к полуночи домой прибредал... Жди тебя! У нас ведь тоже семьи, детишки от рук отбились, отцов не видят.

- Ну, будет скулить. Чай, в окопах на фронте солдатам еще хуже, чем вам на Гороховой... Чего сахар-то не кладете?

- Боимся, как бы не обидеть тебя, - отвечал младший Свистунов. - Нонеча сахарок по карточкам... Оно всем кусается!

- Клади, - щедро размахнулся Распутин. - Меня трудно обидеть. Я карточек сроду не видывал и, даст бог, так и околею, не повидав, каки оне таки, эти самые карточки...

Все время трещал телефон. Распутин орал:

- Нюрка! Скажи, что меня дома нетути...

Был он в состоянии серьезного похмелья, и в разговоре с ним телохранители вежливо спросили:

- Чего ты, Ефимыч, кислый сегодня?

- Покоя не вижу, - отвечал Распутин. - Велено мне свыше подумать, как быть с этой занюханной Думой. Клопы там... Пахнет! А буджет без Думы не зафунансишь. Ты о Думе что кумекаешь?

Терехов, лакая чаек, отвечал добропорядочно:

- Ежели я о таких материях стану кумекать, так мне от начальства по шапке накладут, так что без пенсии останусь.

- Я здесь хозяин, вот и ответь как на духу. Терехов поставил блюдце и вытер мокрые усы.

- Нук, ладно, скажу, как думаю... Пошлика ты самого царя в Думу - вот и пусть сам с нею разбирается.

- Башка! - похвалил филера Распутин. - Тебе в министерах ходить. Я так и сделаю: папка, скажу, валяй в Думу...

Мнение филера сыграло решающее государственное значение - Штюрмер моментально явился в Думу, сообщив Родзянке: "Государь прямо из Ставки едет сюда.." Хвостов, знавший о разговоре филеров с Распутиным, немало хохотал, когда прослышал, что кадетские лидеры приезд царя в Думу приписывали своему влиянию. Николай II, прихватив из Ставки брата Михаила, на автомобиле - прямо с вокзала! - прибыл в Таврический дворец "под несмолкаемые крики "ура" и приложился к кресту. Государь был очень бледен, и от волнения у него тряслись руки...". Политически появление в Думе царя не имело никакого значения, ибо забастовки, потрясавшие страну, уже определяли будущее страны.

Обойдя помещение Думы, царь перекинулся с депутатами незначительными словами, сел в автомобиль и поехал к жене. Зато Мишка остался на заседании, когда Штюрмер зачитал пустопорожнюю декларацию правительства, представ перед обществом как политическое ничтожество. В ответ выступил язвительный Пуришкевич, сравнивший Штюрмера с гоголевским Чичиковым, который всех в губернии уже объехал, не знал, куда бы еще нагрянуть, и решил - черт с ним, заодно уж заверну и в Думу...

Михаил навестил Родзянку в его председательском кабинете.

- Что же дальше-то у нас будет? - спросил он.

- Паршиво будет, ваше высочество... Садитесь.

- Благодарю, - сказал великий князь, присаживаясь. - Вы бы как председатель Думы поговорили с моим братцем.

- Поговорили бы вы как брат с братом. Вам это легче!

- Я пробовал. Но все бесполезно.

- А я не только пробовал, я ему даже талдычил, что страна скатывается в хаос, нас ждут небывалые потрясения, надо спасать монархию, но... увы!

Женское влияние сильнее моего.

- Я с этой женщиной, - отвечал Мишка, имея в виду императрицу, - дел никаких не имею. Как будто ее не существует.

- А я ее даже побаиваюсь, - сознался Родзянко...

Вечерняя мгла закутывала высокие окна Таврического дворца, на улицах неслышно кружился снег. Зазвонил телефон - Родзянко выслушал, и было видно, как он внутренне помертвел.

- Поздравляю! - сказал, бросая трубку. - Вот только что убили Распутина... Убил какой-то граф... на "Вилле Родэ"!

Великий князь и председатель Думы заключили друг друга в крепкие объятия; Родзянко, не скрывая чувств, даже прослезился на радостях, оба повернулись к иконе - благодарили всевышнего.

- Я позвоню на "Виллу Родэ", - сказал Мишка.

Владелец шантана Адолий Родэ сказал ему, что час назад была колоссальная драка, посуды и стекол набили кучу, сейчас здесь сидит полиция, пишет протоколы. Распутина в основном бил граф Орлов-Денисов, но драка носила локальный характер - из-за какой-то пошлой хористки.

- Так он разве жив? - в отчаянии спросил Мишка.

- Распутин вырвался и убежал...

При свидании с Родзянко царь неожиданно согласился с ним, что атмосфера в столице слишком накалена, надо дать ей чуточку остыть. 27 февраля Николай II (выдержав истерику жены и рыдания Вырубовой) распорядился выслать Распутина на его родину. Газеты при этом обязались хранить вежливое молчание - никаких комментариев... Они и молчали! Только никому не известный журнал "Божия Коровка" проявил гражданскую смелость. Он опубликовал странный рисунок, изображавший ощипанную птицу с длинным носом, в зад которой воткнуто пышное павлинье перо. Лишь очень опытный глаз мог в этой "птице" угадать Распутина, и рисунок без помех прошел цензуру. Одновременно с рисунком "Божия Коровка" поместила сообщение: "По дошедшим до редакции слухам, недавно из Петрограда в Сибирь экстренно выслан вагон с битой птицей". А через несколько дней царица велела срочно вернуть Распутина, и старательная "Божия Коровка", тихо ползая меж цензурных рогаток, дала такое объявление: "Редакции журнала стало известно, что на днях из Сибири в Петроград возвращен вагон с битой птицей..." Распутин в богатейшей шубе, купленной на деньги Рубинштейна, снова появился на улицах столицы, с высоким цилиндром на голове, похожий на купца-старообрядца, гневливо стучал всюду палкой. "А ваш Хвостов убивец, - твердил он филерам на лестнице, - зато Степа - парень хошь куды!" Он велел дворнику соорудить лавку для сидения филеров - пожалел, что они сутками маются на ногах. Сидя на этой лавке, сунув носы в воротники пальто, филеры горько оплакивали свою незавидную судьбу:

- Сколь били его, сколь калечили - и хоть бы что! Неужто не найдется героя, который бы пришлепнул его раз и навсегда? Так и сдохнем мы возле этой двадцатой квартиры...

* * *

Из рязанской ссылки вернулся и Побирушка!

Заговор Хвостова воедино сплотил всю распутинскую когорту, и теперь симановичи, гейне, рубинштейны, манасевичи (и Белецкий!) стали для Царского Села дороже любого министра. Февраль 1916 года целиком посвящен небывалому движению автомобилей, сновавших от Гороховой до Александрии: то Симанович визитировал Штюрмера, то Гейне навещал Вырубову...

Ощутив приступ творческого вдохновения, Белецкий рискнул пойти на подлог, чтобы сразу и навсегда отделаться от Хвостова. Материалы о заговоре против Распутина он подкинул в "Биржевые Ведомости", а когда газета их опубликовала, он, дабы замести свои следы, дурно пахнущие, напечатал в "Новом Времени" письменный протест против публикации, делая вид, будто эти материалы у него выкрали... Он умел "шить дела", но на этот раз сшил белыми нитками! Справедлива народная поговорка - на каждого мудреца бывает довольно простоты. В "желтом доме" на Фонтанке раздался страшный хруст - это сломали шею Белецкому. Увлекшись добиванием соперника, он не рассчитал одного - публикация обнажила перед обществом всю гниль и разврат в верхах, и распутинская мафия разом набросилась на него же - на Белецкого. Его ободрали как липку: лишили прав товарища министра внутренних дел, велели ехать в Иркутск и там потихоньку губернаторствовать... Хвостов не удержался - поздравил его по телефону:

- Ну что, Степан? Вырыл ты могилу для меня глубокую, а угодил в нее сам... со женою и со чадами! Езжай, соколик. Сибирские волки давно подвывают, желая обглодать твои бренные кости.

- Не я, так другие, - в ледяной ярости отвечал Белецкий, - но столкнут тебя, супостата, в могилу - поглубже моей!

- А я не такой дурак, как ты обо мне думаешь, - сказал ему Хвостов и... объявил прессконференцию для журналистов.

Может, он сошел с ума? Министр внутренних дел (в дни войны!) решил допустить прессу в потаенное средоточение всей государственной скверны.

Хвостовщина выписывала одну из сложнейших синусоид реакционного взлета и падения. Да! Я вынужден признать, что этот толстомясый аферист не боялся доводить воду до крайних градусов кипения, чтобы с кастрюль срывало крышки.

Кроме головы, ему уже нечего было терять, и Хвостов на прощание устроил фееричное цирковое представление... Его кабинет заполнили журналисты.

- Не смотрите на меня так трагически, - сказал им Хвостов, искрясь весельем, - тут надо смотреть с юмором, не иначе...

Для начала он поведал то, чего не знали другие. Царица устроила для Распутина новогоднюю елку, но Гришка всю ночь кутил с грязными девками, прибыл домой пьян-распьян, забыв про елку, а утром его будили агенты...

Хвостов описал эту картину:

- Вставай, говорят, сучий сын, тебя елка с игрушками ждет! Сунули в нос ему нашатырь - вздыбнули на ноги. Стоит. Не падает. Можете представить, в каком виде тащили его на поезд. Но там (!) мерзавец мгновенно преображается.

Всю ночь не спал, а молился. Я же знаю. Бадмаев ему дает какой-то дряни, чтобы зажевать дурной запах во рту... Они, - сказал Хвостов о царях, - сами виноваты, что Распутин играет такую роль...

Дикость, мистицизм, отсутствие разума, потеря интеллекта. Возвращаемся к средневековью.

Стуча кулаком, Хвостов кричал, что, пока он сидит на троне МВД, он будет портить кровь распутинскому отродью, он будет арестовывать и обыскивать распутинскую нечисть. Когда его спросили об особом уважении к Белецкому, Хвостов захохотал.

- Гришка это раньше трепался, что Степа хороший, а я ни к черту не гожусь. Теперь и Степан испортился... Я много наговорил лишнего, - сказал Хвостов в конце интервью, - но не боюсь: бог не выдаст - свинья не съест!

Он не просто загасил папиросу в пепельнице - он растер окурок в труху с такой ненавистью, будто уничтожал самого Распутина. Ему было обидно, что цензура зарезала его интервью сразу же, и оно появилось в печати только после Октябрьской революции, когда песенка Хвостова была уже спета - его повели на расстрел...

* * *

Чтобы ощутить себя полновластным владыкой в делах русской церкви, Распутин замышлял создание на Руси патриаршества, уничтоженного Петром I, а в патриархи, с помощью Осипенко, карабкался долгогривый Питирим. "Верить ли в это?" - спрашивали обыватели. "А почему бы и нет? Мы живем как в сказке..." Как в сказке в Суворинском клубе работал тотализатор - позорище, какое трудно придумать. Юркие журналисты делали ставки на министров падающих, на министров возникающих.

- Добровольский проскочит в министры юстиции.

- Добровольский? А кто это такой?

- Неважно! Ставлю один против десяти, что министр иностранных дел Сазонов падет неслышно, аки лист осенью.

- Сазонов никогда не падет, ибо он начал эту войну, все договоры в его руках, к нему привыкли послы Антанты.

- Ты ничего не понимаешь! Сазонов вслух высказывает страшные вещи. Он говорит, что Россия более не великая держава...

- Ставлю, что Хвостов вылетит из МВД завтра же!

- Имею сведения - через три дня.

- Почему так поздно?

- Не знают, кого назначить на его место... Да, не знали. Царь повидал Распутина.

- От меня требуют жертвы, Григорий, - сказал он ему. - Дума встает на дыбы - главным злодеем считают Сухомлинова.

- Нешто старикашку обидишь?

- Жертва времени... пойми ты, - скорбно ответил царь...

- Зачем ты начинал войну? - спросил Распутин (мрачно).

- Я не начинал. Она началась сама по себе... - Потом Николай II произнес чувствительные слова:

- Что бы ни случилось, Григорий, как бы ни клеветали на всех нас, я с тобой не расстанусь.

Каждая клятва нуждается в подтверждении делом, и царь протянул ему бумагу - указ об отставке Хвостова! Распутин, обратясь к иконам, крестился, а царь спросил - кого поставить в министры внутренних дел? Один раз на Хвостове обожглись - вторично промашки делать нельзя... Распутин прикинул и так и эдак. Ничего не получалось. Из кармана министра не вынешь.

- А на што новых-то плодить? - сказал он царю. - Старикашка в примерах сидит, пущай и будет унутренним.

- Белецкий тоже хочет, - сказал император. - Говорят, даже с казенной квартиры не выезжает... ждет падения Хвостова.

- Степан, - отвечал Распутин, - если меня и не убивал, то, видит бог, убить может... Ну его! А на Штюрмера почила благодать божия. Старикашка послушный. Спать любит. Признак здоровья.

- Штюрмера все ненавидят, - заметил Николай II.

- А меня - што? Рази навидят? То-то...

Когда автомобиль с Распутиным, возвращавшимся из Царского Села, проезжал окраинами столицы, могуче, будто раненые звери, трубили в сумерках гигантские заводы - рабочие бастовали. К экономическим требованиям путиловцы теперь прибавили лозунги и политические... Впрочем, все это Белецкого уже не касалось: ему определили оклад в пятьдесят четыре тысячи рублей, и надо было ехать в Иркутск, но Побирушка ходил за ним по пятам, божился, что проведет его в сенаторы, а потом... потом и в министры внутренних дел.

- Не покидайте казенной квартиры! - взывал Побирушка. Белецкий заглянул в кондитерскую "Квисисана" на Невском проспекте, где владелец кафе Генрик Сартори любезно проводил его в отдел срочных заказов. Контора благоухала мускатом, имбирем и корицей. Приятная барышня в чистом передничке раскрыла блокнот.

- Итак, мсье, что вам угодно от "Квисисаны"?

- Торт.

- В какую цену?

- Сколько бы ни стоил.

- Именинный? Юбилейный? Даме или мужчине?

- Одному... хаму, - сказал Белецкий. Барышня нисколько не удивилась:

- Хам останется доволен. Как исполнить? Фантазия жандарма работала превосходно:

- Сделайте торт в виде кладбища с крестами из чистого бразильского шоколада... Кстати, есть у вас шоколад?

- "Квисисана" живет еще довоенными запасами.

- Отлично! - потер руки Белецкий. - Взбейте крем цвета навоза, а внутри торта выкопайте глубокую могилу, чтобы на дне ее сидели лягушки и... ждали.

- Из Чего сделать лягушек? - спросила барышня.

- Из мыла, - ответил Степан, недолго думая. - Возле могилы пусть кондитер поставит гроб из противного желе, которое прошу уснастить горчайшей хиной. А по краям торта, вроде узора, изобразите поучительную надпись: ВОТ ТВОЯ МОГИЛА. Хорошо если бы вместо сахарной пудры вы посыпали кладбище стрихнином... вроде выпал легкий снежок. Нельзя? Ядов не держите? Жаль...

- По какому адресу отправить этот торт? Белецкий оставил ей адрес квартиры Хвостова.

* * *

Бывший министр снял крышку с великолепного торта. - Какая дивная работа... узнаю мастера Степана! Бывшему министру от бывшего товарища министра... Приятно посмотреть! Позвонила Червинская - почти шепотом:

- Алексей, сразу уничтожай все, что имеешь. Клеопатра решила спасти своего Антония.

- Прости, - ответил Хвостов, - в двери звонят...

В министерскую квартиру ввалились двое: Манасевич-Мануйлов и Аарон Симанович - в пальто нараспашку. Ванечка как опытный шпик сразу же схватил телефонную трубку:

- Итак, я слушаю... продолжайте.

По его лицу было видно, что связь Хвостова с Червинской явилась для Ванечки неприятным сюрпризом.

- Опоздала ваша знакомая, - сказал он, вешая трубку. Хвостов не сдержал приступа лютого антисемитизма:

- Два жида в три ряда... Ну, ладно, Ванька! Тебя-то я хоть знаю. А зачем ты привел сюда этого пархатого?

- Алексей Николаевич, не я же этого жида придумал! Таково желание государыни императрицы, чтобы Симанович, как ранее пострадавший от вашего произвола, присутствовал при обыске.

- Что-о? У меня? У меня и... обыск?

- Вот письмо от Штюрмера, - передал ему Ванечка.

Штюрмер писал, что по приказу императора Хвостов обязан снять с себя все ордена и отправляться в ссылку. Золотой ключ камергера у него отобрали вместе с футляром. Симанович уже рылся в ящиках стола, выгребая из них на пол секретные бумаги. Манасевич сам растопил камин и каждую бумагу, в которой встречалось имя Распутина или царицы, бросал в огонь. Хвостов остолбенело наблюдал за уничтожением ценнейшего архива, который он собрал на посту министра, чтобы историки будущего имели материал о действиях распутинской мафии...

- Вы скорпионы! - кричал он. - Вы шакалы! Аарон Симанович наслаждался местью.

- Против кого ты вздумал идти? Против Григория Ефимыча? Против нас?

Измордуем и оплюем... Ты уже не встанешь!

- Ванька, - заорал Хвостов, берясь за канделябр, - убери эту гнусь, или я за себя не отвечаю... разнесу ему череп! В кабинет вошла жена, удивительно спокойная.

- Что ты, Леша, возмущаешься? - сказала она. - Ты сам хотел грязи как можно больше. И ты нашел самую нечистую яму - министерство внутренних дел...

Так успокойся: все в порядке вещей.

Хвостов выпустил канделябр и зарыдал.

- Меня, столбового русского дворянина... Я не могу!

- Тебе, - отвечала жена, - было очень приятно взлетать. Так имей же мужество падать низко. Все пройдет в этом мире, как и мы с тобой, и ничто в этом мире не вечно. Были мы - будут другие! Такие же свиньи, как и ты, дорогой, и как вот эти... господа, что тебя сейчас оскорбляют. Встань выше этого!

Под конвоем филеров Хвостова доставили на вокзал, посадили в вагон, и... он поехал в историю. Убийцы Распутина из него не получилось, а получился самый обычный "бульварный романчик" с дамочками, рюмочками, взяточками, растраточками... Между тем в кулуарах Думы бродил подлинный убийца - это лысый, очкастый и вертлявый Пуришкевич, писавший в эти дни о министерской чехарде:

Их жизни срок сейчас минутен,

Уйдут, оставив серный дым,

А прочен лишь один Распутин

Да долгогривый Питирим...

Черносотенец был поэтом, но своих стихов никогда не печатал - это ни к чему, да и цензура их не пропустит! Он явился в кабинет Родзянки и сказал ему, отчаянно жестикулируя:

- Разве так убивают? Гришку надо убивать, как режут свинью... без экивоков. Просто взял ножик - пырь в бок, и готово! Согласен, что противно.

Будут кровь, всякая слизь, и потечет гнилая сукровица, а волосы перемешаются с мозгами. Но если это надобно ради спасения драгоценной монархии и кристальных идей нашего самодержавия, то поверьте, я... готов!

- Вы больше никому этого не говорите, - сказал Родзянко.

- Упаси бог! - отвечал Пуришкевич. - Только одному вам как председателю всероссийского парламента.

* * *

Революция несентиментальна! Двух заклятых врагов, Хвостова и Белецкого, поставили к одной стенке, и под прицелом равнодушных винтовок, за секунду до залпа, они в последний раз могли плюнуть в глаза друг другу, могли сказать последнее "прости"!

Палеолог второпях записывал: "С тех пор, как Штюрмер стоит у власти, влияние Распутина очень возросло. Кучка еврейских финансистов и грязных спекулянтов, Рубинштейн, Манус и др., заключили с ним союз и щедро его вознаграждают за содействие им... Если дело особенно важно, то он непосредственно воздействует на царицу, и она сейчас же отдает распоряжение, не подозревая, что работает на Рубинштейна и Мануса, которые, в свою очередь, стараются для Германии... Императрица переживает очень тяжелую полосу. Усиленные молитвы, посты, аскетические подвиги, волнения, бессонница. Она все больше утверждается в восторженной мысли, что ей суждено спасти святую православную Русь и что покровительство Распутина необходимо ей для успеха..."

Палеолога снова навестил Путилов - хмуро пророчил:

- Дни царской власти уже сочтены, а эта власть - основа, на которой создана вся архисложная система управления государством. Отныне нужен только повод, чтобы революция вспыхнула. В русских условиях она может быть только всенародной, но сигнал к ней, безусловно, дадут интеллигенты, не теряющие надежд спасти Россию одними словами. Однако, - веско договорил Путилов, - от буржуазной революции мы тотчас же перейдем к пролетарской...

Затем в посольство пришел молодой композитор Сережа Прокофьев, проигравший Палеологу отрывки из своей сюиты "Сарказмы", что посол тоже включил в число важных событий: "Изобилие мыслей, но они заглушаются погоней за переливами и неожиданными созвучиями... Верховная комиссия для расследования дела генерала Сухомлинова закончила свою работу". Вечером посол отъехал в театр, где слушал Шаляпина в "Борисе Годунове", и ему было даже страшно от обилия чувств и насилий, от потрясающих сцен раскаяния царя.

Палеолог сидел в ложе рядом с княгинею Салтыковой, и под перезвоны колоколов женщина сказала послу с легким вздохом:

- Вот это - мы... Вот это мы, русские! Посол поцеловал ей руку, пахнущую жасмином, и женщина, слегка колыхая прекрасный веер, внезапно призналась:

- Мы принадлежим к породе людей, обожающих зрелища. В русском народе много артистического, слишком много воображения и музыкальности... Мы плохо кончим, - тихо заключила она.

"Она задумчиво смолкает, - записал посол этот разговор, - в ее больших светлых глазах - выражение ужаса..." Во тьме слабого зимнего рассвета стонали путиловские заводы. Было что-то удивительное и грандиозное в этой обильной и сложной русской жизни, в которой капиталист Путилов рассуждал о пролетарской революции, гениальный мужик Шаляпин изображал царя так, словно родился в чертогах Кремля, а рабочие бастовали на окраинах "парадиза" великой империи... Это было как раз время боев под Верденом!

Чтобы помочь солдатам Франции, солдаты России перешли в наступление на Двинском фронте, платя за каждую версту кровавый налог - по десять тысяч жизней (такова стабильная цена Вердена для России!). А в Могилеве состоялся примечательный разговор царя с Родзянко:

- Михаил Владимирович, как вы мыслите, чем закончится эта война? Благополучно ли для нас?

- Победа уже невозможна, - ответил Родзянко. Царь подумал и сказал равнодушно:

- Благодарю вас. Больше не смею задерживать...

Странное дело: весной 1916 года Романовы знали что-то такое, что давало им право планировать заключение мира на осень. Во всяком случае, Николай II и его жена были твердо уверены, что осенью война закончится, - штыки армии можно развернуть внутрь России, дабы подавить все растущее движение пролетариата.

* * *

Штюрмер медленно отравлялся собственной мочой, которая скапливалась в его организме. Борода клином лежала поверх расшитого золотом мундира церемониймейстера. Штюрмер не спал. Стол его был завален грудами книг о внешней политике России.

- Вот - сказал он Манасевичу-Мануйлову, - изучил все, что можно, и вижу, что Сазонов ведет Россию не туда, куда ей надо. К тому же... попустительствует... всяким! А сейчас, милейший Иван Федорыч, необходим кулак. Диктатура! Железная, и никаких гвоздей. Потому и не сплю - думаю... исстрадался...

Манасевич вполне искренне (не всегда же он врал!) отвечал экселенцу, что никакая диктатура не спасет положения:

- Бульон уже закипает, осталось бросить в него щепотку соли - и революция начнется: прошу к столу! Вольно же вам читать трактаты и труды Мартенса. А вы бы послушали, что говорят в казармах и на заводах...

Продовольственный вопрос - самое главное сейчас. Если он не будет разрешен, все полетит кошкам под хвост.

- Гениальная мысль!

- Тем более что автор этой мысли - гений Григорий Распутин, а он, кстати, недоволен вами. Говорит, что вы сорвались с бантика. Решили резвиться сами, а на него - нуль внимания.

- Помилуйте, к чему угрозы? Я ведь, слава богу, покушений на Распутина не устраивал... Не пойму, о чем он хлопочет?

- Гришка, как конокрад, лучше нас чувствует опасность... шкурой! И я узнал нечто удивительное. Вдруг он стал устраивать свои капиталы, Осипенко и Симанович трудятся вовсю, распихивая Гришкины клады по каким-то банкам, каким-то адресам и "малинам"... Тут и Питирим замешан - тоже взял кое-что на хранение от Гришки! Но больше всего Распутин доверяет свои "фунансы" Симановичу.

- Разве Григорий Ефимыч собрался нас покинуть?

- Никуда он не удерет, - со знанием дела отвечал Ванечка. - Все кости Распутина останутся на этой грешной русской земле, которую он столь значительно удобрил своими отходами... Но, между прочим, - шепнул Манасевич, - Распутин обязал меня обратиться к вам: не возьмете ли и вы от него на хранение? Так, ерунда разная: бриллианты... золотишко... какие-то крестики да иконки...

- Конечно! Григорию Ефимычу я не откажу. Штюрмер отправился на заседание Государственного Совета, где на него накричал военный министр Поливанов:

- Агентура Генштаба доложила, что при возникновении скандалов в злачных местах, где главным героем является Распутин, неожиданно подкатывает автомобиль, Гришку хватают за воротник и увозят прочь от скандала... Мне известно, - чеканил Поливанов, - автомобиль этот военного ведомства, а номер его записан за канцелярией премьера государства... За вами, господин Штюрмер! И это безобразие творится, когда на фронте не хватает автомашин.

- Не знаю я никаких авто, - отрекся Штюрмер.

- Разве не Манасевич ведает вашим автопарком?

- Манасевич? - переспросил Штюрмер. - Но, позвольте, я да, слышал, что такой существует, но... дел с ним не имею.

Он бесстыже отказался от знакомства с начальником своей канцелярии - дальше этого идти уже некуда! Поливанов вернулся в министерство, в кабинете его поджидал с делами начальник Генштаба генерал Беляев (по кличке Мертвая Голова).

- Меня скоро скинут. - Поливанов прошелся по коврам в отчаянно скрипящих сапожках. - Что у вас ко мне?

- Нет колючей проволоки. Оцинкованной.

- Так поставляйте фронту неоцинкованную. Заржавеет - ну и бог с ней!

Не на века же создаются проволочные заграждения. А как идет выработка кинжалов для рукопашных схваток в окопах?

- Прекрасно. На нехватку снарядов жалоб уже нет.

- Вот видите! - сказал Поливанов, усаживаясь за стол. - Кое-что я все-таки сделал. Если меня и прогонят, я уйду с чистой совестью. - Беляев заговорил о катастрофической убыли офицеров. - Сами виноваты! - отвечал ему Поливанов. - Начиная с кадетского корпуса мы воспитываем браваду.

Папиросу в зубы - и в атаку. А за ним - солдаты. Пулеметы внесли поправку в место офицера на фронте. Будь умнее: пропусти солдата вперед, а сам следуй за ним, как заведено у немцев. У нас же так: первая пуля - бац в офицера!

Вот и навалили их штабелями. А ведь еще сиятельный Потемкин говорил, что для выделки солдата нужны мужик с бабой да ночка потемней. Для офицера же - давай время, деньги, знания...

После этой беседы с Беляевым в кабинет военного министра вплыла красавица, каких Поливанов давненько уже не видывал.

- Баронесса Миклос, - представилась она.

- Очень приятно, - буркнул Поливанов, испытывая желание полистать справочник департамента герольдии, ибо что-то никогда не приходилось ему слышать о таких баронах на Руси...

Миклос, сияя зубами, поведала этому черствому педанту, что беспокоится не за себя. Дело в том, что для победы нашей дорогой Родины пропадает очень ценное секретное изобретение.

- Я в этом ничего не смыслю, - говорила Миклос, раскрывая ридикюль, - но уяснила лишь одно. Там главная деталь - дырочка, которая обеспечит России скорейшую победу над Германией.

- Значит, все дело в дырке? - спросил министр.

- Вы меня поняли сразу! Такая маленькая симпатичная дыруся, через которую вы, не выходя из этого кабинета, можете видеть все, что творится в ставке кайзера, этого оголтелого врага человечества. Не дайте же погибнуть столь ценному изобретению дырочки!

- Ни в коем случае... не дам, - согласился Поливанов.

Она протянула ему записку от Распутина, и министр с удивлением прочел: "Милай дарагой послушь дедушку у няво бедный нужда пришла". Поливанов вернул записку красавице.

- Но здесь речь о дедушке, а вы... бабушка?

- Ах! - вспыхнула Миклос. - Извините, я случайно не ту достала...

Там, понимаете, все зависит от этой милой дыруси!

Снова сунулась в ридикюль - извлекла нужное: "Милай дарагой послушь дамочку бедная она ей помочь роспутин".

- Вот что! - сказал Поливанов, не вставая. - Сейчас же убирайтесь отсюда вместе со своей вульгарной дыркой или дырусей...

Баронессу будто ветром сдуло. Поливанов позвонил в комендатуру министерства на первом этаже здания.

- Сейчас мимо вас на цыпочках проследует удивительно элегантная и красивая лахудра. Арестуйте ее... - После чего министр соединил себя с Сазоновым. - Добрый день, Сергей Дмитриевич, ну, как ваш грипп? Легче?

Слава богу... Вы знаете, я сейчас начинаю жалеть даже о Горемыкине! С этим рамолисментом хотя бы до девяти утра можно было о чем-то разговаривать.

Он хамил, отказывал, издевался, но это была правда... самая махровая, самая реакционная, но все-таки правда! А я сегодня схватился со Штюрмером, теперь жду, когда меня подцепят на лопату и перебросят через забор.

- Мой милый, - задушевно отозвался с Певческого моста министр дел иностранных, - у меня точно такое же положение. Сейчас возник вопрос о самостоятельности Польши, и здесь я со Штюрмером на ножах... Вся нечисть встает стенкой!

- Сергей Дмитрич, как же дальше-то жить?

- А мы не будем жить. Вы напрасно волнуетесь.

- Почему так?

- Потому что Россия уже не великая держава... Только успел повесить трубку - звонок от Беляева.

- У меня, - доложил тот, - сейчас был странный разговор. Из Царского позвонила Вырубова, потом к аппарату подошла сама императрица, которая просила меня как начальника Генштаба приложить максимум усилий для защиты Распутина от покушений...

- Это чума! - отвечал Поливанов. - Сейчас на охрану Распутина поставлено семь автомобилей, а если пересчитать всю громадную свору агентов, берегущих его жизнь, то можно составить батальон, способный прорвать линию фронта...

Как забастовки?

- Путиловский завод - главная язва. А вот и новость: видели Сухомлинова на перроне Царскосельского вокзала... с женой! Оба были веселые, он ходил гоголем, отчаянно допингируя.

- Это ясно, - сказал Поливанов. - Шантеклер со своей курочкой ездил клевать крупицы милостей. Но его все равно посадят! Потом, сцепив пальцы, министр думал: "Нет ли тут какой-либо игры Беляева? Кажется, нет..." Но игра была! Распутин рассказывал: "Вот Беляев - хороший министр был бы, что там папашка смотрит! Я маме сказал, что бог его желает, а папашка уперся..."

* * *

Авангард пролетариата, путиловские рабочие, бастовали, и забастовка стала главной темой для закрытою совещания. Министерские верхи были встревожены - стачка путиловского завода могла явиться сигналом для всеобщей забастовки в стране. России хотели заткнуть уши, чтобы она не услышала рева путиловских цехов... Штюрмер униженно просил Поливанова:

"Умоляю вас в Совете по государственной обороне даже не касаться этого вопроса... Ужасно неприятно!" Поливанов поступил наоборот: отчеты о закрытом заседании он предал печатной гласности, "что, - докладывал Штюрмер царю, - при существующей общей политической обстановке и наблюдаемом в рабочей среде весьма серьезном брожении не может не быть признано чрезвычайно опасным".

Алиса истошно взывала к мужу: "Обещай мне, что ты сразу сменишь министра военного - ради самого себя, твоего сына и России!" Распутин продолжал зудить о Поливанове: "Гордый он... все сапогами скрипит, на нервия действует. Нашел чем хвастать! Да у меня сапоги громчей евонных..."

В кабинете военного министра отзвонили старинные часы, еще помнившие времена Кутузова, Барклая, Аракчеева и Ермолова. Вот и письмо от царя:

"Алексей Андреевич. К сожалению, я пришел к заключению, что мне нужно с вами расстаться..." По заведенной традиции, рескрипт должен сопровождаться высочайшей благодарностью. Царь отщелкал ответ: "Объявление благодарности отменяю!" Это было уже чистое хамство... Поливанов принял министерство от Сухомлинова в состоянии развала, когда фронты трещали. Он взялся за дела в пору суматошной эвакуации промышленности на Восток, он сумел заново вооружить армию, при нем стабилизировалась линия фронта, - и теперь Россия, заполнив арсеналы, готова к неслыханному наступлению, которое войдет в историю под названием Брусиловский прорыв. Надев шинель и скрипя сапожками, Поливанов удалился - без благодарности, как оплеванный...

Выпивая рюмку ежевичной и расправив усы большим и средним пальцами (жест весьма неизящный), Николай II сказал:

- Постный куверт передвиньте к моему куверту...

Постничал в Ставке только один генерал - главный полевой интендант Дмитрий Савельевич Шуваев, честный, старательный работяга. Старик не понимал, за что ему выпала такая честь - сидеть подле самого императора.

Царь огорошил его словами:

- Сегодня вы уже мой военный министр... Постный груздь скатился с вилки на скатерть.

- Ваше величество, - взмолился Шуваев, - да помилуйте, какой же я министр? Сын солдата, иностранных языков не знаю, даже за вашим столом сидеть не умею. Вот служил верой и правдой по разным медвежьим углам да ни одной всенощной не пропустил со своей старухой... Ну какой я, к черту, министр!

- Не спорьте со мною, - отвечал царь. - В том, что армия стала одета и накормлена, ваша заслуга. Вы искоренили взяточничество и умеете разговаривать с простым народом...

Очевидец записал: "Шуваев так же вышел в нахлобученной на уши папахе, руки в карманы, животом вперед - и пошел себе домой, как ходил всегда".

Верный себе, он обладал простонародной честностью. Когда рука самодержца выводила слова "по высочайшему повелению", Шуваев дерзко останавливал императорскую длань:

- Так нельзя! Я пришел к вам, изложил свои мысли, а вы вдруг - "высочайшее повеление". Да откуда ж оно взялось? Правильнее вам писать так:

"По мнению генерала Шуваева..."

Царя коробило от бестактности, но ничего не поделаешь - сам выбрал "постника". Шуваев, размахивая рукой, доказывал:

- Опираться на армию, чтобы противодействовать течению жизни народа, нельзя. Да и вообще, ваше величество, какая у нас, к черту, армия? Возьмут мужика от сохи или рабочего от станка, завернут их в шинель, покажут, как надо стрелять, и вот - в окопы. Это не армия - милиция какая-то... ополчение!

Кажется, царь уже пожалел, что взял богомола Шуваева, а не Беляева с его "мертвой головой". Прибыв в столицу, новый военный министр должен был неизбежно столкнуться с Распутиным...

- Шуваев у аппарата, - сказал он, снимая трубку.

- Это я, - прогудело, - я... Распутин...

- Чего тебе от меня надо?

- Помолиться бы мне за тебя надобно.

- Больше меня тебе не намолиться.

- Поговорить бы... Все мы человеки.

- Приемные дни по четвергам. Запишись, как положено, у адъютанта. Что надо - доложи. Станешь болтать - вышибу. Будь здоров!

Шуваев велел допустить столичных журналистов.

- Могу сказать одно: дела военного министерства я принял в идеальном порядке, в чем немалая заслуга моего талантливого предшественника - Алексея Андреевича Поливанова...

Солдатский сын оказался благороднее царя!

Была весна, Сухомлинова везли в Петропавловскую крепость - на отсидку.

Нельзя узникам спать на домашней перине ему позволили, нельзя узникам сидеть в мягком кресле - ему привезли кресло. Вместо обычных тридцати минут он гулял по два часа в сутки. Распутин ввел в кабинет царицы рыдавшую Екатерину Викторовну.

- Был чудный теплый вечер, - начала она, - и ничто не предвещало беды.

Мой первый муж (негодяй, как выяснилось) абонировал ложу в киевской опере, а мой второй муж (этот дивный человек!) как раз тогда овдовел.

Альтшуллер сказал моему второму мужу, что в Киеве появилась красавица, рот которой - точная копия рта второй жены моего второго мужа. Эта красавица с таким ртом была я! В театре он подошел ко мне, и мы сразу воспылали друг к другу. Это была чистая любовь. Боже, сколько грязи потом нанесли к нашему порогу. И вот он... в крепости. За что?!

Алиса взяла платочек для утирания слез.

- Понимаю вас. Я сама изведала черную людскую ненависть. Меня, как и вас, тоже называют германской шпионкой...

Екатерина Викторовна, вся в глубоком трауре, протянула ей жалобу от мужа.

Дело в том, что в камере № 43, где сидел Сухомлинов, был замечен ползущий по стенке... клопс!

- Это ужасное животное, - содрогнулась императрица.

- И кипятком не выведешь, - подал голос Распутин. - Я, бывалоча, в деревне из чайника их шпарил, шпарил... Живучи, окаянные! За што энтим ученым деньги платят? Всякую хреновину выдумывают, а клопа истребить неспособны. Ну, скажем, телефон - оно понятно. Без него - не жисть. А на што трамвай? На што нам всем ликтричества разные? Ох, грехи наши... А старикашка мается!

Конечно, если Россию нельзя из войны выбить, то ее можно из войны вывести. Германская дипломатия передоверила вопрос о мире магнатам промышленности. В канун брусиловского наступления знаменитый капиталист Гуго Стиннес, стоявший у маховика германского военного Молоха, встретился в Стокгольме с японским послом:

- Кажется, пришел момент смены политических настроений. Я думаю, у японцев нет желания продлевать войну с нами, а что касается русских, то в Берлине стало точно известно: двор царя в Петербурге, как никогда, склонен к мирному диалогу.

Япония, которая вдали от решающих событий Европы под шумок стряпала свои колониальные делишки на Дальнем Востоке, была совсем не заинтересована в мире, означавшем конец грабежа Кореи и Китая, а потому посол отвечал Стиннесу, что "Япония не нуждается в скороспелом мире". Стиннес ответил ему:

- Но ведь кто-то из воюющих должен первым сказать роковое "альфа"; если никто из нас не возьмет на себя инициативы в делах войны и мира, то мир вообще станет невозможен до тех пор, пока не будет убит последний в мире солдат... Мы надеемся, - заключил Стиннес, - что содержание этой беседы останется в глубокой тайне.

В чем японский посол горячо его и заверил. А когда Стиннес удалился, он снял трубку телефона и позвонил в русское посольство, которое сразу же известилось о германских предложениях мира. Теперь любопытно, как будет развиваться эта политическая интрига далее, - каналы ведь очень глубокие, туннели ведь очень темные. Кто осмелится говорить с немцами о мире?.. Из клиники Бадмаева Протопопов выходил в широкий мир, веря в чарующую силу "цветка черного лотоса", веря в астральные пророчества хироманта Перрена, включенного в "7-й контрольный список" немецких шпионов!

* * *

Верден - это символ героизма народов Франции...

Итальянцы не имели своих "верденов", и, полностью разгромленные в битве при Трентино, они истерично взывали к России о помощи, иначе - угрожал Рим!

- Италия пойдет на заключение сепаратного мира. На конференции в Шантийи союзники договорились, что Россия ударит всей мощью фронтов в июне месяце.

Но итальянцы драпали столь быстро, что в Могилеве решились нанести удар по врагу раньше сроков... Императрица знала, что средь генералитета она крайне непопулярна, и потому наведывалась в Могилев чрезвычайно редко. Но в канун Брусиловского прорыва Алиса зачастила к мужу.

Главный же в Ставке, конечно, не ее муж, а этот вот неопрятный косоглазый старик с усами в стрелку - генерал Алексеев. После обеда Алиса взяла старикана под руку и сказала ему:

- Погуляйте со мной по саду. Я так люблю природу...

Когда цари о чем-либо просят, понимай так, что они приказывают. В саду губернаторского дома они любовались панорамою зелени на обывательских огородах, дышали и ароматом зацветающих дерев, в которых попискивали могилевские птахи. Алиса возбужденно заговорила, что люди не правы. Люди вообще всегда не правы, но в данном случае они клевещут на Распутина, считая его первоклассным негодяем.

- Старец - чудный и святой человек, он горячо привязан к нам, а его посещение Ставки принесет крупный успех в войне...

Алексеев за время службы при царе немало кривил душою, и не всегда была чиста его воинская совесть. Но в этот момент старый русский генштабист решил быть честным - он сухо ответил:

- Ваше величество, допускаю, что Распутин горячо к вам привязан, но, ежели он появится в Ставке, я немедленно оставляю пост начальника верховного штаба при вашем венценосном супруге.

Императрица никак не ожидала такого ответа.

- Это, генерал, ваше окончательное решение?

- Несомненно, - ответил ей Алексеев...

Чтобы он не слишком-то косился в сторону "бабья" и Распутина, из Царского Села ему привезли в подарок дорогую икону, и царица сказала Алексееву, что это дар самого старца.

- Икону от Григория он принял, - рассказала она мужу, - а значит, бог благословит его штабную работу... Ники, почему ты стыдишься? Не бойся открыто афишировать имя Григория, гордись, что тебя любит такой великий человек. Если же Алексеев посмеет рыпаться, укажи ему на божественную мудрость нашего друга...

Брусилов прибыл в Ставку, где встретился с Алексеевым; он решил "торпедировать" Австрию немедленно и, отступая от шаблонов, задумал прорыв фронта в пяти пунктах сразу, чтобы запутать противника, чтобы Вена, будучи не в силах разгадать направление главного удара русских, не могла маневрировать своими резервами.

- Но, - сказал Алексеев, - государь император счел за благо отсрочить прорыв на две недели, и... планы меняются.

- Войска уже на исходных позициях. Где государь?

- Главковерх... спит.

- Разбудите! - потребовал нервный Брусилов.

- Я достаточно смел, чтобы разбудить главнокомандующего, но у меня не хватит храбрости будить самого императора...

Под храпение верховного Брусилов, на свой страх и риск, пошел ставить Австрию на колени. Он потерял в этой битве шестьсот тысяч солдат, но Габсбурги потеряли их полтора миллиона, а еще полмиллиона неряшливыми колоннами вытекали из дубрав Галиции и Буковины - сдавались в плен; эшелонами их вывозили в глубину русских провинций, где чехи, словаки, хорваты и сербы встретили самый радушный прием у населения... Кажется, что в истории Брусиловского прорыва все уже давно ясно! Но стоит коснуться его подоплеки, как сразу начинаются какие-то тайны. Эти тайны, я уверен, сопряжены с тем, что весной 1916 года Романовы были убеждены в скором наступлении мира А потому геройский натиск армий Брусилова был сейчас крайне невыгоден царизму. Подозрительно, что остальные фронты не поддержали прорыва войск Юго-Западного фронта... Алиса снова прикатила в Могилев - к мужу.

- Аня передала мне слова нашего друга, он просит тебя чтобы ты задержал наступление на севере. Григорий сказал, что если наступаем на юге, то зачем же наступать и на севере? Наш друг сказал, что видел на севере окровавленные трупы, много трупов!

Царь спросил - это опять "ночное видение"?

- Нет, на этот раз просто разумный совет...

Видя, что Брусилова не схватить за хлястик, царица из резерва вызвала могучее подкрепление в лице Анютки Вырубовой, явившейся в Ставку на костылях и с фурункулом на шее. Если верить Алисе, то Вырубова "тоже принесла счастье нашим войскам"!

- Не спеши, - уговаривала мужа царица, - не надо наступать так настойчиво. Что тебе это даст? Зачем ты трясешь дерево? Подожди осени, и созревший плод сам упадет тебе в руки...

От внушений она переходила к истерике:

- Скажи ты Брусилову, чтобы он, дурак такой, не вздумал залезать на Карпаты... Этого не хочет наш друг, и это - божье! А еще хочу спросить какой раз: когда ты избавишь нас от Сазонова?

И все время, пока русская армия наступала, Распутин был не в духе, он материл нашу армию, а царя крыл на все корки:

- Во орясина! Мир бы делать, а он поперся...

"Ах, отдай приказание Брусилову остановить эту бесполезную бойню, - взывала в письмах императрица, - наш Друг волнуется!" Брусилов не внял их советам - нажимал. Под его командованием русская армия доказала миру, что она способна творить чудеса. В результате Россия, будто мощным насосом, откачала из Франции одиннадцать германских дивизий, а из Италии вытянула на Восток шесть дивизий австро-венгерских: коалиция Антанты вздохнула с облегчением. Легенда о "русском паровом катке", способном в тонкий блин раскатать всю Европу, словно хороший блюминг, - эта легенда живуча...

* * *

Корней Чуковский, молодой и обаятельный, открыл дорогу в Англию, где его чествовали как достойного представителя российской интеллигенции (с ним были Набоков и Немирович-Данченко). Переводчик Уитмена и Оскара Уайльда, друг Ильи Репина и Маяковского, писатель острого глаза, он отметил, что "Англию захлестнуло книгами о России, о русском народе. Даже "Слово о полку Игореве" переведено на английский...". Британцы, подобно немцам, были экономны в расходах; газеты пестрели объявлениями - как из старой шляпы соорудить новую, как из газетной бумаги свернуть матрац и одеяло. Английская дама не шила себе туалета, ибо туалет равен стоимости четырех снарядов калибра в 152 мм. Дэнди не рисковал выпивать бутылку шампанского, цена которой - пять винтовочных обойм. Корней Чуковский записывал на ходу:

"Проходите по улице и видите вывеску: "Фабрика швейных машин". Не верьте - здесь уже давно собирают пулеметы. Вот другая вывеска: "Венские стулья"...

Не верьте и ей - тут фабрикуют ручные гранаты..." После делегации русской интеллигенции британское правительство пригласило и парламентскую. Засим началась политика - довольно-таки кривобокая, ибо, едва ступив на берег Альбиона, профессор истории Милюков не придумал ничего умнее, как заявить англичанам: "Мы не оппозиция его величеству - мы лишь оппозиция его величества..." Бей нас, если мы такие глупые! А возглавлял парламентскую делегацию Протопопов - отсюда он финишировал в историю...

Английский парламент и его нравы потрясли русских думцев. Впереди спикера бежали герольды, согласно древней традиции кричавшие: "Пусть иностранцы уходят! Пусть они уйдут..." Хвост черной мантии спикера несли пажи, на головах секретарей качались седые букли париков времен Кромвеля.

Спикер садился на мешок с шерстью, а депутаты располагались на длинных скамьях, говоря свои речи - без вставания. И никто не кричал ораторам:

"Федька, кончай трепаться... Ты опять выпил!" На все запросы парламента был готовый ответ правительства, и невольно вспоминался Штюрмер, ходивший а павильоне Таврического дворца по стеночке, крадучись, будто кому-то должен, но вернуть долг не в состоянии. Министры, отвечая парламенту, опирались на ящик, в котором лежали Евангелие и клятва говорить правду, только правду, еще раз правду! А вечером, напомнив легенды старого Лондона с ужасами убийств и грабежей, прошли по коридорам солидные привратники, выкрикивая старинный вопрос: "Кто идет домой? Кого проводить до дому?.."

Английские министры спрашивали Протопопова:

- Как могло случиться, что ваша страна, в которой все есть, ничего не имеет и постоянно содрогается в конвульсиях?

- Это наша вина, - отвечал Протопопов. - Мы сами не знаем, чего хотим.

Уверен, что все русские в душе жаждут снова иметь на своих шеях Столыпина...

Мы нежно тоскуем о диктатуре!

Семь тысяч жирных десятин земли, суконные фабрики, дворянское происхождение, общественное положение и, наконец, блестящее знание английского языка - этот комплекс преимуществ заметно выделял Протопопова средь прочих думцев. Но вдумайтесь: всю жизнь человек провел за кулисами активной жизни, изображая только "голос певца за сценой", и никак не удавалось дать, сольный концерт в заглавной роли душки-тенора...

Парламентская делегация России вернулась в Петроград 17 июня, а Протопопов задержался по дороге в Стокгольме, и здесь историки ощупью пробираются под покровом занавеса, опущенного над свиданием Протопопова с немецким дипломатом Варбургом. "Навьи чары" заманивали октябриста в туманные дебри войны и мира... На самом деле все было просто!

Шведский банкир Ашберг сказал Протопопову:

- Вас желает видеть представитель германского посольства Варбург, и мы обеспечим тайну этого свидания...

Свидание подготовили три капиталиста: Ашберг - шведский банкир, Гуревич - русский коммерсант, Полляк - нефтепромышленник из Баку (все трое - сионисты!). В стокгольмском "Грандотеле" состоялась встреча Протопопова с Варбургом.

- Вы, - начал Варбург, - имели неосторожность поместить в английской прессе статью, что у вас появился новый союзник - голод в Германии. Это не совсем так. Да, у нас карточная система. Но мы рискнули на ограничение продуктов не потому, что испытываем голод. Просто мы, немцы, привыкли все приводить в систему. Мы не пресекаем события, мы их предупреждаем... - При этом Варбург с умом не коснулся карточной системы на сахар в России, ибо он наверняка знал, что как раз в это время Брусилов хотел повесить киевских сахарозаводчиков Бродского и Цейтлина (за то, что они продавали в Германию украинский сахар!). - Война, - продолжал Варбург, - потребует еще немало крови, однако никакой выгоды нашим странам не принесет. Общие очертания границ останутся прежними, но Курляндия должна принадлежать Германии, а не России, к которой она привязана слишком искусственно.

- Латыши не привязаны к нам искусственно, - справедливо заметил Протопопов. - Их давнее тяготение к России известно.

- Латыши, - отвечал Варбург, - это... мелочь!

- Но поляки-то уже не мелочь.

- Верно, - согласился Варбург, - и Польша должна стать самостоятельной... в этнографических границах. Протопопов отвечал на это весьма толково:

- Если вы обеспокоены созданием Польши в ее этнографических границах, тогда вы сами понимаете, что в состав польского государства войдут и те области Германии, которые населены исключительно поляками... Хотя бы промышленная Силезия!

Варбург сделал крайне изумленное лицо:

- Но в рейхе нет поляков! Поляки есть только в России и в Австрии, а германские поляки, спроси любого из них - и они скажут, что счастливы принадлежать к великой германской нации...

Гнусная ложь! Из-под маски учтивого немецкого дипломата вдруг проступило клыкастое мурло "высшей расы". Далее коснулись Эльзаса и Лотарингии; сербов и бельгийцев Варбург даже чуточку пожалел, а в заключение он бурно ополчился против Англии:

- Эту бойню вызвала к жизни политика лондонского кабинета. Если бы в июле четырнадцатого Англия твердо определила свою позицию - войны бы не было (в чем Варбург отчасти прав). Лондон заварил это гнусное пиво, от которого бурчит в животе у меня и у вас. Так не лучше ли вам, русским, отвернуться от вероломной Англии и обратиться к нам с открытым забралом?..

Нащупывая скользкую тропинку к миру, беседу вели два видных капиталиста - Протопопов с его ситцевыми фабриками и Варбург, гамбургский банкир, который до войны обслуживал германские интересы в Русско-Азиатском банке. Скреплял же их рукопожатие Лев Соломонович Полляк - директор правления нефтепромышленного общества "Кавказ", он же директор московского филиала нефтепромышленного общества "Мазут" (нефть и мазут - кровь XX века!).

В бадмаевской клинике его встретил Распутин.

- А ты с башкой! - похвалил он Протопопова.

- Пациент очень дельный, - согласился Бадмаев. А большой знаток тюремного быта и любитель блатных песен, "безработный" генерал Курлов хрипло пропел Протопопову:

Эх, будешь ходить ты - вся золотом шитая,

Спать на парче да меху!

Эх, буду ходить я - вся морда разбитая,

Спать на параше в углу!

- Сашка, - сказал он потом, - ты имеешь на руках такие козыри, что будешь полным кретином, если сейчас продуешься...

- Я мечтаю о министерстве торговли и промышленности, и я уверен, что Дума и Родзянко поддержат мою кандидатуру.

- Дерьмо, а не министерство. Нашел о чем мечтать! Пуды-то да фунты мерить? Пойми: эмвэдэ - это пупок всей власти...

"Голос певца за сценой" приближался. Боже мой, как он исполнит свою арию!

Самое удивительное, что Протопопов не сфальшивит.

* * *

Распутин был такой пьяный, что когда Вырубова звонила ему из Царского Села, спрашивая о том думце, что ездил в Англию и задержался проездом в Стокгольме, - тогда Гришка, не будучи опохмелен, все перепугал и переврал фамилию Протопопова:

- Калинин, кажись, хрен его знает!

Царю так и доложили, что с Варбургом беседовал Калинин.

- Калинин? - удивился царь. - Но я такого не знаю... Об этом Протопопову поведал огорченный Бадмаев:

- Напился, свинья... Даже фамилию друга забыл. Сколько раз я ему твердил: не пей - сам погибнешь и всех нас погубишь. Протопопов, громко рыдая, звонил на Гороховую:

- Как вы могли? Меня, дворянина, мало того, предводителя дворянства, и вдруг... так подло извратили мою фамилию!

- Да не серчай... Стока народу крутится, рази всех тут упомнишь! А чем тебе, дураку, плохо быть Калининым?

Под этой кличкой он и был зашифрован в Царском Селе.

- У меня был Распутин и, кристально трезвый, сказал, что его "осенило" в отношении вас. Он сейчас недоволен автономностью Штюрмера, а вы... Почему бы вам не стать премьером?

- Господи! - отвечал Протопопов. - Что так много обо мне разговоров?

Мне светит звезда министра торговли. - Слушайтесь Пашу: хватайтесь за эмвэдэ...

В этом тоже была подоплека. За время "безработицы" Курлов так много задолжал Бадмаеву, что тот был в отчаянии. Провести жандарма в МВД врач не мог, но зато можно провести Протопопова, Сашка потянет за собой Пашку, и тогда Курлов вернет долги... Логика железная! А по законам Российской империи, человек, не оплативший векселей, не вправе занять пост министра.

"Протопопов - наша последняя карта". Именно так было решено в кругу сионистов, и они сразу же, без промедления, схватили его за жабры.

Симанович, скромно именовавший себя "евреем без портфеля", нагло заявил кандидату в министры внутренних дел, что в любой момент они могут объявить его несостоятельным должником.

- Ваши векселя у меня, - сказал ювелир.

Николай II как раз вызывал Протопопова в Ставку, все складывалось столь удачно, и вдруг... эти векселя! "Навьи чары" скользили за окном, оплывая, словно воск старинных свечей.

- Дайте мне сто пятьдесят тысяч, - взмолился Протопопов.

- Дадим! Но вы же не погасили прежних долгов.

- О боже! - закатил глаза Протопопов. - Сразу, как я стану министром, я верну вам все... все... все, даже с лихвою!

Свидания Протопопова с еврейской мафией происходили тайно в доме № 44 по Лиговке, где жила княгиня Мария Мышецкая, урожденная Мусина-Пушкина (двоюродная сестра Протопопова). Сионисты уже поддели на крючок запутавшегося в долгах Добровольского, теперь зацепили за кошелек и Протопопова... Симанович писал: "Мы взяли с него обещание что-нибудь сделать для евреев. Мы заверили его, что почва в этом отношении уже подготовлена нами и дальнейший успех зависит исключительно от его ловкости и умелости..."

Протопопов сказал, что в разговоре с царем хотел бы в первую очередь коснуться злободневного "продовольственного вопроса", но Симанович грубо пресек его:

- Сначала - евреи, а жратва - потом...

"Еврейский вопрос - это выдумка! Российскую империю населяло множество угнетенных народов, так или иначе бесправных. Если вникнуть в суть дела, то якуты имели еще больше прав на выдвижение якутского вопроса, таджики могли поставить свой - таджикский, армяне - армянский, а чукчи - чукотский... Да и о каком, спрашивается, "бесправии" могли толковать Рубинштейны и манусы, гинцбурги и симановичи, владевшие банками, державшие конторы на Невском, хозяева редакций и универсальных магазинов? Может, их беспокоила трагическая нужда сапожника Ицека Хаймовича из заштатной Хацепетовки? Или они тревожились за бердичевского портного Мойшу Шнеерзона, сгорбленного над перелицовкой задрипанных штанов? Леонид Утесов, сын одесского еврея, описал нам только одну ночь своего отца, проведенную им без права жительства на скамейке в садах Петербурга, - и это действительно страшно! Но подлинно бесправные евреитруженики никогда и не были сионистами: напротив, все свои надежды на равноправие они возлагали на единение с русским народом, который сокрушит систему угнетения множества больших и малых народов империи.

Звонком по телефону Штюрмер объявил Протопопову, что сегодня вагон будет подан - можно ехать. Протопопов накануне не выспался, так как всю ночь провел в салоне госпожи Рубинштейн, страстной спиритки, и сообща они вызывали могучий дух Столыпина, который под утро явился к ним и произнес в утешение одно коротенькое слово из трех букв, на что банкирша сказала:

"Это он... Как же я сразу не догадалась?" Александр Дмитриевич, изможденный, заснул на плюшевых диванах купе, разбудил его визг тормозов.

- Ставка! - объявили ему...

Протопопов не стал умываться, а сразу нацепил пенсне. Могилев встречал его клубами паровозного дыма из распахнутых ворот депо, серыми досками перрона, рыхлыми заколоченными дачами на огородных окраинах... Вот первый вопрос императора:

- Вы видели английского короля Георга Пятого? Скажите, так ли я похож на него лицом, как это все говорят мне?

- Ваше величество, - отвечал Протопопов, - это не вы похожи на него, это он старается походить на вас...

Царю такая лесть показалась приличной (хотя Протопопов украл остроту у Виктора Гюго). Позже он дал показания: "У меня был довольно долгий разговор с государем... после обеда он мне сказал. "А теперь мы поговорим". Я ему подробно говорил о еврейском вопросе... потому что я его довольно широко поставил"! Конечно, если бы Протопопов заострил не еврейский, а половой вопрос, царь все равно, как человек воспитанный, и этот вопрос выслушал бы с пониманием общей суш дела. Сейчас его больше волновало свидание Протопопова с Варбургом, но коли уж завели разговор о евреях, Николай II поддержал эту тему, не догадываясь, что в данном случае он, император, оплачивает те самые векселя, которые были учтены Аароном Симановичем и его компанией...

Протопопов сумел произвести на государя приятное впечатление, ибо помнил слова Курлова о козырях, которые попадают в руки игрока не так уж часто. На прощание государь сложил руку дощечкой и протянул ее:

- Александр Дмитриевич, благодарю вас от души. А вы уже посетили госпиталь моей супруги? Как он вам показался?

Тут Протопопов понял, что хоть сам без штанов оставайся, но сто тысяч рублей надобно подарить государыне, а это значило, что предстоит и дальше залезать в долги к Симановичу...

1 июня Штюрмер был назначен диктатором! Указ об этом ордонансе русской истории царь уже заготовил, но опубликовать его не решился. Выжидал. А генералы в Ставке выковывали свою диктатуру - военную, замышляя свержение Николая II и заточение его жены, чтобы передать власть русской буржуазии.

Самодержавие еще существовало, но в преисподней царизма уже вызревали будущие режимы корниловщины, деникинщины и колчаковщины... Лето 1916 года - жаркое, удушливое, бурные теплые ливни не освежали земли.

* * *

Люди, близко знавшие Николая II, писали, что царь вообще никого (кроме сына) не любил. Он имел собутыльников, но друзей - никогда! Вокруг него было много убежденных монархистов, но мало кто из них уважал самого монарха.

Двор, как это ни странно, стоял в глухой оппозиции к царскому семейству. А родственный клан Романовых, великие князья и княгини, с показной нарочитостью подчеркивал свою обособленность от Царского Села.

Престолонаследник, мальчик Алексей, однажды спрашивал у матери:

- Почему у всех есть бабушки, а у меня нету?

- Не болтай глупостей, - отвечала императрица. - Твоя бабушка не любит нас, и ты ей не нужен...

Алиса обладала особым талантом - она умела вызывать к себе ненависть людей, даже любящих ее. Великая княгиня Елизавета Федоровна (Элла Гессенская) навестила как-то Царское Село и сказала сестре, что ее, императрицу, очень не любит вся Россия.

- Я тоже так думала, - отвечала Алиса. - Но теперь убедилась в обратном.

Вот целая пачка писем от простых русских людей, которые видят лишь свет моих очей, уповая на одну лишь меня... А ненависть я испытываю только от столичного общества!

Правда, она не знала, что Штюрмер сам писал такие восторженные письма, якобы от имени простонародья, и через охранку рассылал их по почте на имя царицы, а она взахлеб читала: "О, мудрейшая мать Отечества... о, наша богиня-хранительница..."

- Лучше б я не приезжала, - сказала Элла.

- И уезжай с первым же поездом, - ответила ей сестра...

В этом году с треском проваливалась монархическая кинопропаганда, затеянная Хвостовым. Едва лишь на экране показывалось царское семейство, как в зале раздавались смешки:

- Царь - с Георгием, а царица - с Григорием... Сначала на кинозрителей напустили полицию. В зале вспыхивал свет и следовал грозный окрик:

- Кто посмел отзываться неуважительно? Молчание. Гас свет. На экране снова возникали фигуры царя и царицы. И темноту опять оживлял людской говор:

- Царь-то - с Георгием, а царица - с Григорием...

Кинохронику пришлось зарезать! Лето 1916 года было для царя временем вялым, пассивным, пьянственным. Лето 1916 года было для его жены периодом активным, деятельным, настырным. Словно челнок в ткацкой машине, Алиса ерзала между Царским Селом и Ставкою в Могилеве, интригуя отчаянно (шла сортировка людей на "наших" и "не наших"). Распутин утешал императрицу, что на случай революции у них есть верное средство: "Откроем фронт перед немцами, и пущай кайзер сюды придет и порядок учинит. Немцы, они люди строгие... не балуют!" Спасти могло и заключение мира. "Сазонов мне надоел, надоел, надоел!" - восклицала царица. Николай II вполне разумно доказывал ей, что отставку Сазонова трудно объяснить союзникам по коалиции. Министр иностранных дел сейчас столкнулся со Штюрмером! Штюрмер был против автономии Польши, а Сазонов стоял на том, что после войны Польша должна стать самостоятельным государством, и он все-таки вырвал у царя манифест о "братских чувствах русского народа к народу польскому". Торжествуя, Сазонов отъехал в Финляндию, чтобы послушать шум водопадов и успокоить свои нервы.

"Я хочу выспаться", - говорил он...

Друг российских фармазонов,

Проклиная Петроград,

Удалился лорд Сазонов

На финляндский водопад.

Нас спасает от кошмаров,

Болтовни и лишних нот

Ныне Бурхард Вольдемаров

Штюрмер - русский патриот...

А Распутин все бубнил и бубнил о Сухомлинове:

- Старикашка-то за што клопов кормить обязан? Ежели всех стариков сажать, так кудыть придем?

Алиса призвала к себе министра юстиции Александра Александровича Хвостова, который был родным дядей бывшего министра внутренних дел ("убивца"!). Два часа подряд она размусоливала ему о невинности Сухомлинова, потом, возвысив до предела свой голос, требовала: "le veux, j'exiga quit soit libere" (Я хочу, я требую, чтобы он был освобожден).

Хвостов не соглашался: суд был, суд приговор вынес, а он не может освободить преступника.

- Почему не можете? - кричала царица. - Вы не хотите освободить, ибо об этом прошу вас я! Вы просто не любите меня.

- Но ведь у меня тоже есть моральные убеждения.

- Не нуждаюсь в них. Вы освободите Сухомлинова?

- Нет.

- Ох! Я устала от всех вас...

На место нового министра юстиции она подсадила А. А. Макарова, что был министром внутренних дел сразу после убийства Столыпина. Макарову о его назначении сообщил Побирушка, которому анекдотическая ссылка в Рязань пошла на пользу: он еще больше растолстел.

- Вы вот спите, - упрекнул его Побирушка, - а я кое-где словечко замолвил, и - пожалуйста: правосудие России спасено!

- Удивляюсь, - отвечал Макаров. - Ведь я знаю, что в самом грязном хлеву империи уже откармливают на сало хорошего порося - Добровольского, и он во сне уже видит перед собой обширное корыто с невыносимым пойлом... Как ошиблась императрица! А куда смотрел Распутин, которого я ненавижу всеми фибрами души?

- Распутин, кажется, проморгал...

Узнав о назначении Макарова в министры юстиции, Гришка заревел, как бык, которого хватили обухом между рогами:

- Какая же стерва обошла здесь меня?

Макарова провели в юстицию Штюрмер с царицею, словно забыв, что этот человек - враг Распутина! Гришка слег в постель, велел Нюрке набулькать в кухонный таз мадеры и стал пить, пить, пить... Один таз опорожнил - велел наполнить второй.

- Да вить лопнешь, дядя! - сказала племянница.

- Лей... дура. Много ты понимаешь!

До себя он допустил только Сухомлинову.

- Вишь, как стряслось! - сказал, лежа на кровати в новой рубахе и разглядывая яркие носки сапог. - Я бы твоего старичка из крепости выдернул.

Да тута Макаров, анахтема, влез в юстицку, быдто червь в яблоко, а я, глупый, Добровольского-то уже намылил, штобы проскочил без задержки...

Эхма, сорвалось!

Между Царским Селом и царскою Ставкой шло как бы негласное состязание - кто кого пересилит? Императрица свергла из юстиции А. А. Хвостова и провела в юстицию А. А. Макарова.

Тогда генералы взяли уволенного А. А. Хвостова и сделали его министром внутренних дел. Игра шла, как в шашки: "Ах, ты сюда сходила? Ну, так мы сюда пойдем..." Распутин в эти дни сказал:

- Ша! Боле переменок не допущу. Папашка глупостей там наделает. Его, как ребенка малого, без призору одного оставить нельзя. Завтрева же мамашку настропалю и пущай в Могилев катит. Днем-то он порыпается, а ночью, кады в постель лягут, она ему как муха взудит в уши все, что надо...

Было два часа ночи - на квартире МанасевичаМануйлова зазвонил телефон.

Ванечка неохотно снял трубку.

- Кой черт меня будит?

- Не лайся. Это я. Распутин.

- А что у тебя?

- Приезжай.

- Ты один?

- Нет, тут Софка Лунц, ее завтра в больницу кладут.

- А что с нею?

- Не знаю. По женской части.

- Ладно. Приеду.

Сухомлиновой не было - ее заменяла Софья Лунц, красивая пожилая еврейка, жившая с того, что Распутин оплачивал ее любовь рублями - как уличной потаскухе.

- Что случилось? - спросил Ванечка, входя.

- У нас дикие неприятности, - сообщила Лунц. Ванечка еще никогда не видел Гришку таким растерянным, его глаза призрачно блуждали, движения были вялыми.

- Хоть беги, - сказал он. - Такие дела... Глаза б мои не глядели!

Макарова без меня провели - он и насобачил. Борька Суворин стрельбу на Невском открыл, а юстицка эта вшива взяла да арестовала - кого б ты думал?

- самого умного банкира...

Был арестован банкир царицы Митька Рубинштейн!

- А тут еще Софку в больницу кладут...

- Ну, со мною-то все обойдется, - сказала Лунц, закуривая. - Однодва прижигания, и я снова здоровая. А вот с Митькой Рубинштейном предстоит повозиться. Шум будет страшный...

Софья Лунц легла в больницу, куда к ней повадился шляться и Распутин.

По стремянке он влезал в палату второго этажа через окно. Откуда такое пылкое нетерпение - не понимаю! Но врачи накрыли их в темноте, и санитары, мужики здоровущие, Распутина вышибли в окно, а болящую даму спустили по лестнице... Эта мадам Лунц должна - по планам Симановича - начать действовать лишь тогда, когда в министры пройдет Протопопов...

Граф Витте уже второй год лежал в могилке, а бомба замедленного действия, подложенная им под "Новое Время", сработала только сейчас. Лунц не ошиблась: шум был страшный... Прохожие на Невском проспекте услышали звон разбитых стекол - это вылетели окна в клубе журналистов и на подоконнике показалась фигура Борьки Суворина в клетчатых брюках лондонского фасона.

Прохожие шарахнулись в разные стороны, когда отважный издатель открыл трескучую канонаду из револьвера, крича при этом?

- Люди русские! У меня нет другого выхода, как иначе привлечь внимание передовой русской общественности... Жидовня поганая захватила мою газету!

Слушайте, слушайте, слушайте...

Закрутилась машина полицейского сыска, и Макаров удивился, когда узнал, что акции "Нового Времени" - в руках Рубинштейна. Подпольные связи сионистов уводили очень далеко - вплоть до Берлина... Вскормленный с острия юридического копья, пеленутый в протоколы полицейских дознаний, Макаров ткнул в букву закона:

- Вот! Немедленно арестовать Рубинштейна с братьями, взять под стражу его агента, журналиста Лазаря Стембо из "Биржевых Ведомостей", который служит секретарем в германофильском салоне графини Клейнмихель, урожденной графини Келлер...

"Это дело вызвало внимание всей России, - писал Аарон Симанович. - Все евреи были очень встревожены. Еврейство устраивало беспрерывные совещания, на которых говорилось о преследованиях евреев... Я должен был добиться прекращения дела Рубинштейна, так как оно для еврейского дела могло оказаться вредным". Первым делом Симанович подцепил под локоток жену Рубинштейна и привел ее на Гороховую, где миллионерша горько рыдала, расписывая все ужасы гонений на ее бедного мужа... Она говорила:

- Страшный антисемитизм! Такого не было и при Столыпине.

- Едем! - крикнул Распутин, хватая шапку.

Царица приняла их в лазарете, еще ничего не зная. А когда узнала, что Рубинштейн арестован, у нее перекосило рот. Военная комиссия генерала Батюшина взяла дело Рубинштейна в свои руки, контрразведка Генштаба могла вытряхнуть из банкира всю душу, и тогда откроется, как она, императрица, переводила через Митьку капиталы во враждебную Германию... Запахло изменой и судами!

- Я еду в Ставку, - сказала она жене Рубинштейна. - Обещаю вам сделать все, чтобы пресечь антисемитские злодейства...

А Макаров и Батюшин уже докопались, что Рубинштейн через банки нейтральных государств выплачивал деньги кредиторам, состоявшим в германском подданстве. Он очень ловко спекулировал хлебом на Волге, искусственно создавая голод в больших городах России, он играл на международной бирже на понижение курса русских ценных бумаг, он продавал - через Персию - русские продукты в Германию, он закупал продукты в нейтральных странах и кормил ими немецкую армию... Лязгнули запоры камеры - Митька Рубинштейн встал, когда увидел входившего к нему министра юстиции.

- Александр Александрович, - сказал он Макарову, - я же ведь директор "Русско-Французского банка", и Россия просто не сможет воевать без меня... Я - тончайший нерв этой войны.

- Вы... грыжа, которую надо вырезать.

- Но в Царском Селе широко известна моя благотворительная деятельность на пользу солдатских сироток. Наконец...

- Наконец, - перебил его Макаров, - сидеть в столице вы не будете. Я запираю вас в псковской каторжной тюрьме!

Макаров, сам того не ведая, нанес по распутинской банде такой удар, от которого трещали кости у самой императрицы. Она приехала в Могилев возбужденная; вот ее подлинные слова: "Конечно, у Митьки были некрасивые денежные дела, но... у кого их нету? Будет лучше, Ники, если ты сошлешь Рубинштейна в Сибирь, но потихоньку, чтобы не оставлять его в столице для раздражения евреев... А знаешь, кто его посадил? Это же так легко догадаться - Гучков (!), которого я так страстно желала бы повесить..."

Дался ж ей этот Гучков, которого она видела не сидящим, не лежащим, а непременно повешенным. Как же ей, хозяйке земли Русской, освободить Сухомлинова и Рубинштейна? Распутин сказал:

- Чепуха! Сменим Макарова - поставим Добровольского... А что?

Выкручиваться как-то ведь надо. Юстицка - это юстицка...

* * *

Сазонов отдыхал в Финляндии, когда Палеолог навестил министерство иностранных дел; посла принял товарищ министра Нератов, человек недалекий и крайне осторожный. Тем более было странно слышать от этого сдержанного чиновника несдержанное признание:

- Кажется, мы потеряем Сазонова...

Был зван на помощь и английский посол Бьюкенен.

- Я и Палеолог, - сказал он, - что могли бы сделать мы лично, дабы предупредить отставку Сазонова?

- Вы ничего не сделаете, - отвечал им Нератов, - ибо одно лицо, близкое к верхам, информировало меня о том, что проект указа об отставке Сергея Дмитриевича уже заготовлен.

- Какова же причина будет указана?

- Кажется, мигрень и... бессонница Сазонова.

Дипломатический мир Антанты пребывал в тревоге, которую легко объяснить.

Сазонов был вроде сиделки при родах войны, Сазонову же предстояло, казалось бы, устранить ее грязный послед...

Нератов предупредил послов:

- На место Сазонова готовится... Штюрмер!

"Ах, грядущий день неведом!" -

Мыслит, сумрачен и строг,

Светских дам кормя обедом,

Господин Палеолог.

"Здесь случилось очень быстро

Много странных перемен" -

Так про нового министра

Пишет в Лондон Брюкенен.

Штюрмер встретил Палеолога на улице, восклицая:

- Никакой пощады злейшему врагу человечества! Никакой милости Германии!

Моя горячо любимая, моя православная Русь вся, как один человек, грудью встает на борьбу с вандализмом кайзера...

Фразеология вредна. А патриотизм, как и юношеская любовь - чувство крайне стыдливое. О любви не кричат на улицах.

Когда портфель с иностранными делами оказался в руках Штюрмера, германская пресса взвыла от восторга - царизм помахал Берлину белым флагом.

Но кого угодно, а Штюрмера Антанта переварить не могла. С берегов Невы радиостанция "Новая Голландия" пронизывала эфир импульсами срочных депеш, которые подхватывала антенна Эйфелевой башни в Париже. Под страшным напряжением политики гудел электрокабель, брошенный англичанами в древние илы океанских грунтов - от барачного поселка Романовна-Мурмане (будущий Мурманск) до респектабельного Лондона...

Сазонов воспринял отставку спокойно. Бьюкенен отправил в здание у Певческого моста письмо - угрожающее:

"Если император будет продолжать слушаться своих нынешних реакционных советчиков, то революция, боюсь, является неизбежной. Гражданскому населению надоела административная система, которая в столь богатой естественными ресурсами стране, как Россия, сделала затруднительным для населения... добывание многих предметов первой необходимости даже по голодным ценам".

Летом 1916 года на полях России вызревал неслыханный урожай, какой бывает один раз в столетие. Этот урожай соберут весь - до зернышка! Бабы, мальчишки и старики. Но вот куда он денется - черт его знает... Костлявые пальцы голода уже примеривались удушать детей в младенческих колыбелях.

* * *

Осознав мощное закулисное влияние Распутина на министерскую чехарду, англичане, верные своей практике, подсадили к нему шпиона. Это была изящная леди Карруп, прибывшая в русскую столицу с мольбертом и кистями, имея задание от Интеллидженс сервис написать с Гришки портрет. Всегда падкий на любую славу, Распутин охотно позировал, а леди, орудуя кистью, занималась "промыванием" Гришкиных мозгов. Слово за слово - и политическое кредо Распутина прояснилось. Он обогатил сознание леди известием, что все русские министры - жулье страшное, что царь - из-за угла пыльным мешком трахнутый, что "царица - баба с гвоздем", а России надобно выйти из войны и устраивать внутренние проблемы.

- Чтобы народец не закочевряжился! - сказал Гришка.

Леди Карруп не мечтала о славе Виже-Лебрен или Анжелики Кауфман - портрет писался ею сознательно долго - до тех пор, пока Распутин не выбросил художницу на лестницу со словами: "Я вижу, стерва, чего ты хочешь!

Да посмотри на рыло свое - кожа да кости..." Портрет остался неокончен, и заодно с бюстом Распутина работы Наума Аронсона он дополнил небогатую иконографию Григория Ефимовича. Но это все может скорее заинтересовать искусствоведов, а мы пишем роман политический...

Мунька Головина с папиросой в зубах исполнила для Гришки мещанский романс, аккомпанируя себе на раздрызганном рояле:

Одинок стоит домиккрошечка,

Он на всех глядит в три окошечка,

На одном из них - занавесочка,

А за ней висит с птичкой клеточка,

Чья-то ручка там держит леечку,

Знать, водой поит канареечку.

Много раз сулил мне блаженство ты,

Но как рок сулил - не сбылись мечты...

- Тарыбарырастабары, - сказал Распутин. - Что делать со Штюрмером, ядри его лапоть, ума не приложу. Избаловался. С бантика сорвался. Козелком решил прыгать... без меня травку щиплет!

- Господи, - вздохнула Мунька, - так сбрось его. С отчетливым стуком хлопнула крышка рояля.

- Протопопова надо скорей вздымать, - решил Гришка. - Правда, мозги у него крутятся, ажио страшно бывает. Но я его, сукина сыночка, так взнуздаю, что он света божьего не взвидит...

- Клопы все. Кусачие. Чешусь я, хосподи...

До самой осени русская Ставка не ведала стратегических "сновидений" от Распутина - он был целиком поглощен делами своими, делами Сухомлинова и Рубинштейна; лишь иногда царица долбила царя по темени, чтобы он задержал Брусилова: "Ах, мой муженек, останови это бесполезное кровопролитие, почему они лезут словно на стенку?" Карпаты, утверждала она, нам ни к чему, генералы сошли с ума, министры дураки, а косоглазый Алексеев вступил в тайную переписку с Гучковым, которого давно надо повесить.

В письмах царицы часто мелькали буквы - П., Р. и Б. (Протопопов, Распутин и Бадмаев); ея величество высочайше изволили подсчитать, что Гучков ровно в 40 000 000 раз хуже любого разбойника...

Математика - наука точная! Неужели?

* * *

Макаров говорил, что подкуплен был единожды в жизни - Побирушкой, устроившим его сына в институт. Министр юстиции полагал, что темные нечистые силы влияния на него не оказывают. Во всяком случае, посадив в тюрьму Митьку Рубинштейна, он нацелил свое недреманное полицейское око на Манасевича-Мануйлова.

- Мне попалось досье на вас, милейший Иван Федорович, а вас давно требуют выдать правительства Италии и Франции.

- За что?

- За мошенничества.

- Если давно требуют, так чего ж давно не выдали?

- А я вот возьму да выдам.

- Кому - Италии или Франции?

- Пополам разорву, как тряпку...

Обыски и аресты были обычны; посадить человека стало так легко, будто прикурить от спички. Манасевич пребывал сейчас в азарте накопления. Война - удобное время для наживы, а "бараны, - говорил Ванечка, не стесняясь, - на то и существуют, чтобы их стригли". Меньше двадцати пяти тысяч рублей он не брал. Счета в банке росли, как квашня на дрожжах. Посредничая между мафией и банками, между Штюрмером и Распутиным, между Синодом и кагалом, он скоро зарвался. Как и все крупные аферисты, Манасевич попался на ерунде! Он и раньше шантажировал банки, откупавшиеся от него плотными пакетами. Сейчас он провоцировал Московский банк, который взятку ему дал, но - по совету Макарова! - записал номера кредитных билетов. Ванечку арестовали на улице Жуковского, когда он с Осипенко выходил из подъезда своего дома. Загнали обратно в квартиру, учинили обыск и нашли пачку крупных купюр с уличающей нумерацией... Отвертеться трудно - повели в тюрьму! Штюрмера в это время не было в столице. Ванечка один глаз открыл пошире, а другой плотно зажмурил, симулируя приближение "удара" (так называли тогда современный инфаркт).

Арест и следствие проводили военные власти под наблюдением министерства юстиции... Распутин в ярости названивал в Царское Село - Вырубовой:

- Макаров, анахтема, погубить меня удумал! Ведь Ванька-то моей охраною ведал... Как же я теперь на улице покажусь? Ведь пришибут меня, как котенка.

Ой, жулье... Ну, жулье!

Манасевич сел крепко, и царица кричала:

- Боже мой, что делается! По улицам безнаказанно бродят тысячи мерзавцев, а лучших и преданных людей сажают...

Манасевич прикрывал аферы Рубинштейна, он страховал царицу из самых глубоких тылов - из недр полиции, из туннелей охранки, скажи он слово - и все лопнет... Распутин был подавлен.

- Ну нет! - сказала ему императрица. - Пока Макаров в юстиции, я вижу, что помереть спокойно мне не дадут.

- Вот вишь, - отвечал Гришка, - что случается, кады министеров ты, мамка, без моего благословения ставишь...

Алиса придвинула к себе лист бумаги: "Макарова можно отлично сместить - он не за нас... Распутин умоляет, чтобы скорее сместили Макарова, и я вполне с ним согласна". Алиса рекомендовала мужу подумать над кандидатурой Добровольского, за которого Симанович ручается, как за себя; на это царь отвечал, что Добровольского знает - это вор и взяточник, каких еще поискать надо.

- Ах, господи! - волновалась царица, - Когда это было, а сейчас Добровольский живет на одном подаянии. Вор и взяточник? Но, помилуйте, фамилия Добровольских очень распространенная... Может, вор и взяточник его однофамилец?

Царь проверил и отвечал - нет, это тот самый!

Положение осложнялось. Распутин негодовал:

- Ну и жистя настала! Хотел в Покровское съездить, так не могу - дела держут. Пока Сухомлинова, Митьку да Ваньку из-за решетки не вытяну, домой не поеду... Буду страдать!

Из Ставки вернулся в столицу Штюрмер и не обнаружил начальника своей канцелярии. Лидочка Никитина сказала:

- Закоптел Ванечка... увели его мыться.

- Кто посмел?

- Старый Хвостов указал, а Макаров схватил... Штюрмер срочно смотался обратно в Ставку, вернулся радостный, сразу же позвонил А. А. Хвостовудяде.

- Вы имели удовольствие арестовать моего любимого и незаменимого чиновника - Манасевича-Мануйлова, а теперь я имею удовольствие довести до вас мнение его величества, что вы больше не министр внутренних дел... Ну, что скажете? Телефон долго молчал. Потом донес вздох Хвостова:

- Да тут, знаете, двух мнений быть не может. Я верный слуга его величества, и если мне говорят "убирайся", я не спорю, надеваю пальто, говорю "до свиданья", и меня больше нету...

Потом Штюрмер позвонил на квартиру Протопопова.

- Александр Дмитрич, я имел с государем приятную беседу о вас...

Подтянитесь, приготовьтесь. Вас ждут великие дела! - В ответ - молчание.

- Алло, алло! - взывал Штюрмер.

Трубку переняла жена Протопопова.

- Извините, он упал в обморок. Что вы ему сказали.

- Я хотел только сказать, что он - эмвэдэ!

- С моим мужем нельзя так шутить.

- Мадам, такими вещами не шутят... Манасевич-Мануйлов на суде тоже не шутил.

- У кого в жизни не бывало ошибок? - защищался он. - Меня обрисовали здесь хищником и злодеем. Но моя жизнь сложилась так, что, служа охранке, я больше всех и страдал от этой охранки...

Суд присяжных заседателей признал его виновным по всем пунктам обвинения, в результате - получи, дорогой, полтора года арестантских работ и не обижайся. Ванечка зажмурил и второй глаз, симулировал "удар". Из суда его вынесли санитары на носилках... "На деле Мануйлова, - диктовала царица в Ставку, - прошу тебя надписать ПРЕКРАТИТЬ ДЕЛО..." Вырубовой она сказала:

- Просто я не хочу неприятных разговоров в Петрограде, о нас и так уже много разной чепухи болтают в народе.....Манасевича-Мануйлова освободит Протопопов!

* * *

Из показаний Протопопова: "Распутин, которого я видел у Бадмаева, сказал, что его "за меня благодарили"... все дело случая отношений моих к Бадмаеву и Распутина к нему же, а затем к Курлову и ко мне. В это же время я услышал от Распутина фамилию Добровольского как министра юстиции. Вскоре я уехал в Москву и в деревню; приблизительно через недели три, около 1 сентября 1916 года, получил депешу от Курлова: "Приезжай скорее".

Курлов сам и встречал Протопопова на вокзале.

- Венерикам всегда везет - езжай в Ставку.

- Паша, я боюсь... Мне так страшно!

- Не валяй дурака, - отвечал Курлов.

В вокзальном буфете октябрист взял стаканчик сметаны и булочку с кремом.

Подле него сидел с унылым носом "король русского фельетона" Власий Дорошевич, похмелявший свое естество шипучими водами; он сравнил Протопопова с бильярдным шаром:

- Сейчас вас загонят в крайний правый угол.

- Но я никогда и не считал себя левым.

- Тогда все в порядке: вам будет легко помирать... При свидании с царем Протопопов увидел всю Россию у своих ног, и Николай II утвердил его в этом святом убеждении.

- Я вручаю вам свою царскую власть - эмвэдэ!

Правительство давно мучили кошмары "хвосто-длинные очереди (хлебные, мучные, мясные, мыльные, керосинные). На первое место вставал продовольственный вопрос, удушавший бюрократство. Протопопов с темы голода все время перескакивал на евреев, но на этот раз царю было не до них - он упрямо гнул свою линию.

- Ваши связи в промышленных кругах, - говорил он, - помогут вам возродить доверие фабрикантов лично ко мне. Я вижу в вашем назначении приятное сочетание внутренней и биржевой политики. А ваша горячность меня растрогала!

- Все так неожиданно... - бормотал Протопопов.

- А как вы относитесь к Распутину? - спросил царь.

- Дай бог всем нам побольше таких Распутиных...

Эти слова были пропуском через все кордоны. Николай II умел очаровывать людей, а Протопопов очаровал царя - своей восторженностью, будто он - мальчик, получивший красивую игрушку на рождество, свечечки на елке уже зажжены, и сейчас ему, как примерному паиньке, подадут сладкое...

Возвратившись из Ставки в Петроград, он на перроне вокзала возвестил журналистам:

- Все свои силы я отдаю охранению самодержавия...

Ни одной фальшивой ноты в его голосе не прозвучало; слова Протопопова - не декларация, это естественный крик души, желавшей подпереть шатающийся трон Романовых. Затем он сделал заявление, что никакой своей политики вести не намерен - лишь будет следовать в фарватере политики кабинета Штюрмера.

- Жизни своей не пощажу, - искренно рыдал Протопопов, - но я спасу древний институт русской монархии!

В "желтом доме" на Фонтанке, где министры мелькали, как разноцветные стеклышки в калейдоскопе, царил невообразимый кавардак. Никто не знал, где что лежит. Стопы неразобранных дел росли под потолок - будто сталагмиты в доисторических пещерах.

Протопопов первым делом позвонил в клинику Бадмаева:

- Петр Александрыч, а Паша у вас?.. Паша, здравствуй, это я, Сашка!

Слушай, не дай погибнуть - спасай меня...

Курлов явился в МВД - властвовать! При нем Протопопов начал барабанить в Таврический дворец - председателю Думы Родзянке:

- Поздравьте! Я уже здесь! Я звоню с чистым сердцем! Так я рад, что стал министром внутренних дел... - Потом он обалдело сказал Курлову:

- Ты знаешь, что мне этот гужбан ответил? Он ответил: "У меня нет времени для разговоров с вами..."

- Короче, - спросил Курлов, - что ты мне предлагаешь?

- Пост товарища...

- Мы и так товарищи.

Теперь Курлов может вернуть долги Бадмаеву.

- Паша, возьмешь на себя и департамент полиции?

- Давай, - согласился Курлов. - А ты не боишься, что за мои назначения Дума тебе все зубы выломает?

- Мне на них наплевать! Кстати, Паша, подскажи мне хорошего портного.

Хочу сшить себе узкий в талии жандармский мундир...

Помимо мундира, его заботило издание собственной газеты "Русская Воля".

Плеханов, Короленко и Максим Горький сразу отказались сотрудничать с ним, из "китов" остались только Амфитеатров и Леонид Андреев. Первый номер протопоповской газеты целиком был посвящен ругательствам по адресу самого же создателя этой газеты. Протопоповская газета смешала с дерьмом... Протопопова!

- Амфитеатрова выслать, - распорядился министр (А. В. Амфитеатров открыл протопоповскую прессу статьей, которая представляла собой бессмысленный набор слов. На самом же деле она была замаскированной криптограммой. Из первых букв каждого слова складывалась фраза с требованием отставки Протопопова!).

- Это глупо, - вмешался Курлов. - Вот Столыпин, бери с него пример...

Когда на него нападали в печати, он отмалчивался. И никогда не пытался мстить. А если его подчиненные делали это за него, он бранил подхалимов и защищал своего обидчика.

- Столыпин передо мною - пешка! Курлов даже оторопел:

- Сашка, ты на стенку лезь, но на потолок не залезай...

"Когда после моего назначения Распутин сказал мне по телефону, что теперь мне негоже водиться с мужичонком, я ему ответил, что он увидит - я не зазнаюсь. Но ставленником его себя не чувствовал, продолжая с ним встречаться у Бадмаева, как прежде; чужой при дворе, не имея никаких связей, какие были у других, я не заметил, что моею связью был Распутин (а значит, Вырубова и царица), пока царь... не почувствовал, что я стал любить его как человека, так как среди большого гонения я встречал у него защиту и ласку; он на мне "уперся", как он раз выразился мне. Он говорил, что я его личный выбор: мое знакомство с Распутиным он поощрял. Бадмаев и Курлов звали меня на эти свидания (с Распутиным), и я ездил не задумываясь - я знал, что его (Распутина) видят многие великие люди" - так писал о себе Протопопов... Но, признав влияние Распутина, он никогда не сознался, что Симанович держал на руках его векселя, которые надо оплачивать. Протопопов устраивал обмен пленных - за одного еврея, попавшего в немецкий плен, выдавал трех немецких солдат! В этот абсурд трудно поверить, но так и было. Протопопов надоел царю со своим постоянным нытьем о "страданиях умной и бедной нации", из кабинетов МВД было не выжить еврейские делегации, раввины и банкиры наперебой рассказывали, как им трудно живется среди антисемитов...

Курлов орал на министра, как на сопливого мальчишку:

- Дурак! Что ты опять глаза-то свои закатил? Посмотри хоть разок на улицы - там в очередях готовы разодрать тебя за ноги. Пойми, что пришло время крови. Пока не поздно, уничтожь "хвосты" возле лавок... Надо наделить крестьян землей, хотя бы для этого пришлось пожертвовать ущемлением прав дворянства. (О, как далеко пошел Курлов в страхе своем!) Перестань ковыряться с жидами, а срочно уравняй права всех народов России. (Смотрите, как он зашагал!) Иначе нас с тобой разложат и высекут... Или ты не видишь, что разгорается пожар революции?

А в кулуарах Таврического дворца, поблескивая лысиной и стеклами пенсне, бродил язвительный сатир Пуришкевич, отзывая под сень торжественной колоннады то одного, то другого депутата, и, завывая, читал им свои новые стишки - о Протопопове:

Да будет с ним святой Георгий!

Но интереснее всего -

Какую сумму взял Григорий

За назначение его?

Это поклеп! Протопопов был, пожалуй, единственным министром, который был проведен Распутиным бескорыстно - без обычной мзды. Сейчас он подсчитал, что подавление революции будущего обойдется государственной казне всего в четыреста тысяч рублей...

- Так дешево? - не поверил царь.

- Ни копейки больше, - отвечал Протопопов. Придворные называли его, как попугая, Протопопкой, а серьезные академические генералы в Ставке - балаболкой. По рукам публики блуждали тогда анонимные стихи:

Ах, у нас в империи от большого штата

Много фанаберии - мало результата:

Гришка проповедует, Аннушка гадает...

Про то Попка ведает, про то Попка знает!

Бадмаев в это время подкармливал Протопопова каким-то одуряющим "любовным фильтром" (что это такое - я не мог выяснить), и министр валялся в ногах царицы, глядя на нее сумасшедшими глазами старого потрепанного Дон Жуана, потом он бросался к роялю и - великолепный пианист! - проигрывал перед женщиной скрябинские "Экстазы", рвущие ей нервы...

* * *

Из камеры Петропавловской крепости царь перевел Сухомлинова в палату психиатрической больницы, откуда было легче отдать его "под домашний арест".

Генерал Алексеев сказал государю:

- Ваше величество, а вы не боитесь, что толпа с улицы ворвется в квартиру и растерзает бывшего министра?

- К нему будет приставлен караул...

В жилище Сухомлиновых вперлись вечером сразу девять солдат с винтовками, попросили стакан и дружно хлестали сырую воду из-под крана.

Екатерина Викторовна с презрением сказала:

- Что вы мне тут водопой устроили, как лошади? Солдаты неграмотно, но вежливо объяснили:

- Войди в наше положение. Вечером крупы тебе насыплют доверху.

Трескаешь, ажно в башке гудеж. Оно ж понятно - пишшия-то не домашня, казенна. Без воды у нас все засохнет и кишки склеятся!

Сухомлинова позвонила в МВД Протопопову.

- Это выше моих сил! - сказала она. - Всю квартиру завоняли махоркой и портянками... Неужели мой супруг убежит?

Протопопов лично навестил арестанта, наговорил ему любезностей и выставил караул на лестницу, чтобы не мешал жить. Когда министр удалился, чета Сухомлиновых в строгом молчании пила чай, и абажур отпечатал на скатерти розовый круг. Екатерина Викторовна, поджав губы, тонкими пальцами с крашеными ногтями положила себе в чашечку два куска сахара.

- Я забыла сказать, - с расстановкой произнесла она, хмуря густые брови, - за то, что ты сидишь со мною и пьешь чай не в крепости, а дома, за это ты должен благодарить Распутина.

Старик тихо и жалко заплакал: он все понял.

- Боже мой, - бормотал, - какой позор... Ах, Катя! Жена следила, как тают в чашке куски рафинада.

- Ты, - сказала она, не глядя мужу в глаза, - должен хотя бы позвонить Распутину и в двух словах... поблагодарить.

- Избавь! Этого я никогда не сделаю...

Распутин говорил в эти дни: "Осталось Рубинштейна вызволить, тады и отдохнуть можно, а то юстицка замотала меня!" До его слуха уже долетали возгласы с улиц: "Долой Штюрмера, долой Протопопова!" Штюрмера свалить было нетрудно, пихни - и брякнется, а Протопопова уже невозможно... Пока Екатерина Викторовна пила чай со старым оскорбленным мужем, Гришка хлебал чай с Софьей Лунц; он долго молчал, что-то думал, потом показал ей кулак:

- Вот ена, Рассея-то, где! И не пикнет...

Русская военная сила к осени 1916 года уже не имела гвардии - весь ее цвет погиб под шрапнелью, был вырезан под корень дробными германскими пулеметами; славная гвардия полегла в болотах Мазурии непогребенной, она приняла смерть в желтых облаках хлористых газов. Не только пролетариат - армия тоже волновалась, в окопах бродила закваска мятежа, а на страну надвигался голод. Впрочем, не будем упрощенно думать, что Россия обеднела продуктами - и хлеб, и мясо водились по-прежнему в гомерическом изобилии, но Петроград и Москва уже давно сидели на скудном пайке, ибо неразбериха на транспорте путала графики доставки провизии.

Вопрос о голоде в городах - это был тот каверзный оселок, на котором царское правительство наглядно оттачивало свое бюрократическое бессилие...

Время испытания массам надоело,

Дело пропитания - внутреннее дело.

Сытно кто обедает или голодает -

Про то Попка ведает, про то Попка знает.

Стихи требуют комментариев: Протопопов заверил царя, что разрешение продовольственного кризиса он берет на себя, как частное дело своего министерства. Не в меру словоточащий министр бросил в публику, словно камень в нищего, страшное откровенное признание: лозунг "Все для войны!" обратился в лозунг "Ничего для тыла!". Протопопов замышлял величественную схему продовольственной диктатуры - иллюзию, каких у него было немало, но высшую власть империи уже охватывал паралич... Власть! Она отвергла Протопопова, как выскочку. С осени 1916 года министры начали саботаж, и все решения Протопопова (пусть даже разумные) погибали в закорючках возражений, пунктов, циркуляров и объяснительных записок. Новоявленный диктатор оказался трусливым зайцем, а министры скоро почуяли, что этот суконный фабрикант боится их громоздких кабинетов, он готов встать навытяжку перед тайным советником в позлащенном мундире гофмаршала. Протопопов уже не вылезал из-под жестокого обстрела печати, он превратился в удобную мишень для насмешек. Наконец, в думских кругах извлекли на свет божий и свидание Протопопова с Варбургом в Стокгольме; имя министра внутренних дел отныне ставилось в один ряд с именами Распутина, Манасевича-Мануйлова, Питирима и Штюрмера... До царя дошли слухи о недовольстве в Думе назначением Протопопова; Николай II заметил вполне резонно:

- Вот пойми их! Сами же выдвигали Протопопова, он был товарищем председателя Родзянки, который прочил его на пост министра торговли и промышленности. А теперь, когда я возвысил Протопопова, они от него воротятся... Эти господа во фраках сами не ведают, кого им нужно на свою шею!

Протопопов горько плакал перед царем в Ставке:

- Государь, я оплеван уже с ног до головы... За кулисами правительства он выработал каверзный ход, одобренный в домике Вырубовой, и явился к Родзянке:

- По секрету скажу: есть предположение сделать вас министром иностранных дел и... премьером государства. Эх, чудить так чудить! Родзянко на это согласился.

- Но, - сказал, - передайте государю, что, став премьером, я прошу его не вмешиваться в назначения мною министров. Каждого я назначу сроком не меньше трех лет, чтобы не было больше чехарды. Императрица не должна касаться государственных дел. Я сошлю ее в Ливадию, где до конца войны стану ее держать под надзором полиции. А всех великих князей я разгоню...

Задобрить Думу не удалось, и тогда Протопопов решил ее напугать. Он появился в Таврическом дворце, с вызовом бравируя перед депутатами новенькой жандармской формой, узкой в талии.

- Зачем вам этот цирк? - спросил его Родзянко.

- Как шеф жандармов, я имею право на ношение формы.

- Но, помимо права, существует еще и мораль... Потом, наедине с Родзянкой, министр сказал:

- Вы бы знали, какая у нас императрица красивая, энергичная, умная и самостоятельная... Почему вы не можете подружиться?

Родзянко тронул октябриста-жандарма за пульс.

- А где вы вчера обедали?

Протопопов сознался, что гостил у Вырубовой.

- А ужинали у Штюрмера?

- Откуда вы это узнали? - вырвалось у Протопопова.

- В ближайшие дни Дума потребует у вас объяснений...

Публичное оплевывание диктатора состоялось 19 октября на квартире Родзянки... Протопопов, как токующий глухарь, часто закатывал глаза к потолку и бормотал:

- Поверьте, товарищи, что я способен спасти Россию, я чувствую, что только я (!) еще могу спасти ее, матушку...

Думский депутат Шингарев, врач по профессии, толкнул хозяина в бок и шепнул:

- Начинается... прогрессивный паралич.

- Вы думаете, это не транс?

- Нет, сифилитический приступ... Потом это пройдет, но сейчас общение с ним затруднено. Я таких уже встречал...

Стенограмма беседы рисует картину того, как торжественно происходило оплевывание. Милюков начал повышенным тоном:

- Вы просите нас говорить как товарищей. Но человек, который вошел в кабинет Штюрмера, при котором освобождены Сухомлинов и Манасевич-Мануйлов, человек, преследующий свободу печати и дружащий с Распутиным, нашим товарищем быть не может!

- О Распутине я хотел бы ответить, но это секрет, - шепнул Протопопов. - Я хотел столковаться с Думой, но вижу ваше враждебное отношение... Что ж, пойду своим путем!

- Вы заняли место старика Хвостова (Это А.А.Хвостов, родной дядя А. Н. Хвостова, о котором мною говорилось.), - заметил Шингарев, - место человека, который при всей его реакционности не пожелал освобождать Сухомлинова... Вы явились к нам не в скромном сюртуке, как того требует приличие, а в мундире жандарма. К товарищам так не ходят! Вы хотите, чтобы мы испугались вас?

- Я личный кандидат государя, которого я узнал и полюбил. Но я не могу рассказывать об интимной стороне этого дела...

Не забыли и Курлова! Протопопову напомнили о его роли в убийстве Столыпина, на что министр огрызнулся - Курлов никого не убивал. Тогда в разговор вклинился националист Шульгин:

- Я доставлю вам несколько тяжелых минут. Мы не знали, как думать: вы или мученик, пошедший туда (Шульгин показал на потолок пальцем), чтобы сделать что-либо для страны нужное, или просто честолюбец? Ваш кредит очень низко пал...

Протопопов - в раздражении:

- Если здесь говорят, что меня больше не уважают, то на это может быть дан ответ с пистолетом в руках... Туда (он тоже показал пальцем на потолок) приходит масса обездоленных, и никто еще от меня не уходил, не облегчив души и сердца... Я исполняю желания моего государя. Я всегда считал себя монархистом. Вы хотите потрясений? Но этого вы не добьетесь. Зато вот я на посту министра внутренних дел могу кое-что для России сделать!

Ему сказали, что сейчас страна в таком состоянии, что "кое-что" сделать - лишь усугубить положение. Лучше уж не делать!

- Это недолго - уйти, - реагировал Протопопов. - Но кому передать власть?

Вижу одного твердого человека - это Трепов. Вновь заговорил профессор истории Милюков:

- Сердце теперь должно молчать. Мы здесь не добрые знакомые, а лица с определенным политическим весом. Протопопов отныне для меня - министр, а я - представитель партии, приученный ею к политической ответственности...

Уместно вспомнить не старика, а молодого Хвостова, бывшего нашего коллегу и тоже ставшего эмвэдэ! Почему же назначение Протопопова не похоже на назначение Хвостова? Хвостов принадлежал к самому краю правизны, которая вообще не считалась с мнением общества. А на вас, Александр Дмитриевич, падал отблеск партии октябристов. За границей вы тоже говорили, что монархист. Мы все здесь монархисты...

- Да, - вскричал Протопопов, - я всегда был монархистом. А теперь узнал царя ближе и полюбил его... Как и он меня!

Нервное состояние министра стало внушать депутатам серьезные опасения, и граф Капнист поднес ему стакан с водою.

- Не волнуйтесь, - записаны в стенограмме слова графа. Выхлебав воду, Протопопов отвечал - с надрывом:

- Да, вам-то хорошо сидеть, а каково мне? У вас графский титул и хорошее состояние, есть связи. А я...

- А я еще не кончил, - продолжал Милюков. - Когда был назначен Хвостов, терпение нашего народа не истощилось окончательно. Для меня Распутин не самый главный государственный вопрос... Мы дошли до момента, когда терпение в стране истощено...

Спокойным голосом завел речь врач Шингарев:

- Вы назвали себя монархистом. Но, кроме царя, есть еще и Родина! А если царь ошибается, то ваша обязанность, как монархиста, любящего этого царя, сказать ему, в чем он ошибается.

- Доклады царю не для печати, их и цензура не пропустит! Опять влез в разговор историк Милюков:

- Я по поводу того, что вам некому передать свою власть. Вы назвали тут Трепова! Нужна не смена лиц, а перемена режима. Наконец-то врезался в беседу и сам Родзянко:

- Согласен, что нужна перемена всего режима...

Протопопов разрыл портфельные недра, извлек оттуда записку сенатора Ковалевского о продовольственном кризисе. Снова закатывая глаза, подобно ясновидящему, министр сообщил:

- Меня! Лично меня государь просил уладить вопрос с едой. Я положу свою жизнь, дабы вырвать Россию из этого хаоса...

Он с выражением, словно гимназист на уроке словесности, читал вслух чужую записку, часто напоминая: "Господа, это государственная тайна", на что каждый раз Милюков глухо ворчал: "Об этой вашей тайне я еще на прошлой неделе свободно читал в газетах". Вид министра был ужасен, и граф Капнист забеспокоился:

- Александр Дмитрич, откажитесь от своего поста. Нельзя же в вашем состоянии управляться с такой державой.

- И не ведите на гибель нас, - добавил Милюков. Стенограмма фиксирует общий возглас депутатов:

- Идите спать и как следует выспитесь.

Шингарев настаивал на принятии дозы снотворного. Все разошлись, только Протопопов еще сидел у Родзянки. Это было невежливо, ибо семья давно спала, хозяин дома зевал с таким откровением, словно спрашивал: "Когда же ты уберешься?" Но Протопопова было никак не выжить. Часы уже показывали полчетвертого ночи, когда Родзянко буквально вытолкал гостя за дверь.

- Все уже ясно. Чего же тут высиживать?

* * *

Сунув озябшие руки в неряшливо отвислые карманы паль-то, под которым затаился изящный мундир шефа корпуса жандармов, министр внутренних дел, шаркая ногами, плелся через лужи домой...

"Обидели, - бормотал он, - не понимают... Изгадили и оплевали лучшие мои чувства и надежды. Неужели я такой уж скверный? Паша-то Курлов прав: завидуют, сволочи, что не их, а меня (меня!) полюбил государь император..."

Фонари светили тускло. Сыпал осенний дождик.

Девочка-проститутка шагнула к нему из подворотни.

- Эй, дядечка, прикурить не сыщется?

Глухо и слепо министр прошел мимо, поглощенный мыслями о той вековечной бронзе, в которую он воплотится, чтобы навсегда замереть на брусчатке площади - в центре России, как раз напротив Минина и Пожарского.

"Они спасли Русь - и я спасу!" Но это произойдет лишь в том исключительном случае, если Протопопову удастся разрешить два поганых вопроса - еврейский (с его векселями) и продовольственный (с его "хвостами").

Александр Дмитриевич, шли бы вы спать! Ну что вы тут шляетесь по лужам? Наконец, и ваша жена... она ведь тоже волнуется. Спокойной вам ночи.

Свершилось то, чего народ давно ждал.

Гнойник вскрыт, первая гадина раздавлена. Гришки нет - остался зловонный труп. Но далеко еще не все сделано. Много еще темных сил, причастных к Распутину, гнездится на Руси в лице Николая II, царицы и прочих отбросов и выродков...

Из письма рабочих Нижнего Новгорода от 3 января 1917 года к князю Феликсу Юсупову