НА КРУТЫХ ПОВОРОТАХ

(ЯНВАРЬ 1911-ГО - ВЕСНА 1912-ГО)

ПРЕЛЮДИЯ К ЧЕТВЕРТОЙ ЧАСТИ

В 1911 году печать возвестила народам мира, что на небе появилась комета Галлея, которая пройдет от Земли столь близко, что хвост ее - не исключено! - врежется в нашу планету. Русские журналы запестрели наглядными схемами кометы, намекая читателям, что неплохо бы им, грешным, покаяться.

Первогильдейские матроны срочно обкладывались подушками, дабы смягчить неизбежное потрясение (комета представлялась им вроде неосторожной телеги, которую нетрезвый кучер разогнал с мостовой на панель)...

Лучше всех, как я знаю, отметили "вселенское светопредставление" тамбовские семинаристы. В ночь, когда комета Галлея должна была вдребезги разнести нашу Землю, они собрались в городском парке, куда принесли восемьдесят пять ведер водки. Восемьдесят пять ведер водки - дело слишком серьезное, требующее сосредоточенности и хорошей закуски. Над тамбовскими крышами, трагически и сильно, всю ночь звучала "Наливочка тройная" - глубоко религиозная песня, слова которой до революции знало наизусть все русское духовенство:

Лишь стоит нам напиться, само собой звонится и

Хочется молиться - умилительно!

Коль поп и в камилавке валяется на лавке,

Так нам уж и в канавке - извинительно

Наш дьякон из собора, накушавшись ликера,

Стоит возле забора - наклонительно!

Монахини святые, все жиром налитые,

Наливки пьют густые - усладительно!

Наш ректор семинарский в веселый вечер майский

Напиток пьет ямайский - прохладительно!

А бурса из Харькова, накушавшись простова,

Читает вслух Баркова - умилительно!

Тамбовская же бурса, возьми с любого курса,

Пьет водку без ресурса - положительно!

Большой любитель влаги, отец-ключарь Пелагий,

По целой пьет баклаге - удивительно!

А я, как ни стараюсь, но с ним не состязаюсь,

От четверти валяюсь - положительно!

Его преосвященство, а с ним все духовенство,

Спилось до совершенства - непочтительно!

Нижний Новгород - славное российское торжище...

Пора заполнить анкету на местного воеводу. Алексей Николаевич Хвостов!

Возраст тридцать восемь лет. Землевладелец орловский. Женат. Придворное звание - камергер. Вес - восемь с половиной пудов белого дворянского мяса с жирком. Окружность талии - сто двадцать сантиметров. Если верить газетам (а им иногда можно верить), "сатрап, поедает людей живьем". Характер общительный, с юмором, грубый, иногда сентиментальный, бесцеремонен, увлекающийся. Умен, склонен к интриге. Примечание: способен на отважные предприятия, что и доказал рискованной экспедицией на Ухту в поисках нефти.

Поэты о нем слагали возвышенные оды:

Ну, этот, верно, не слукавит

И государство не продаст;

Он кресла, может быть, раздавит,

Но им раздвинуться не даст...

Ночь кончилась, и розовый рассвет застал Хвостова в постели нижегородской купчихи М. Д. Брызгаловой, пугливой и трепещущей от общения с таким великим человеком, каким, несомненно, являлся губернатор. Ну что ж!

Пора навестить законную жену, после чего можно ехать на службу и воеводствовать... Он сказал:

- Лежишь вот ты! А ведь не знаешь, что ты - любимый сюжет Кустодиева...

Эдакое розовое ню в интерьере.

- Алексей Николаич, вы меня трогать всяко можете, только слов непонятных не произносите... До вас навещал меня, вдову бедную, один чиновник по страхованию жизни, так я его не терпела. Он меня, бесстыдник, одним словом до смерти испугал.

- Каким же, миленькая?

- Да мне и не выговорить - срам экий...

Примерно через полчаса, после серьезной юридической обработки, Хвостов все же выудил из купчихи это ужасное слово, от которого можно залиться краской стыда: архитектура!

- А вот еще есть такое слово... аккумулятор.

Брызгалова сразу зарылась в подушки. - Ах, но вы же меня со свету сживете!

Хвостову такая забава понравилась.

- Катализатор! - выкрикнул он, безжалостный. - Гваделупа!

Бабэль-Мандео - и Паде-Кале...

- Издеватель вы мой, - простонала купчиха.

- Ну, я пошел. Всего доброго... физиология! Прибыв в губернское присутствие, Алексей Николаевич нехотя полистал донесения из уездов. Тут прямо с вокзала явился Борька Ржевский в новой кепке, с красными обмороженными ушами.

- Закрой дверь, - сказал ему Хвостов.

Разговор предстоял секретный. Позже в газетном интервью Хвостов оправдывался так: "Ржевского я узнал в Нижнем, его направили ко мне мои хорошие знакомые с просьбой оказать ему помощь; я знал, что Ржевский до этого судился за ношение неприсвоенной формы. Считая, что совершенное им преступление не бог весть что и желая помочь вечно голодному человеку, я пристроил его..." В этом проявилась одна из черт характера Хвостова - сентиментальность. Но, пристроив Ржевского, он вовлек его в свои интриги.

- Рассказывай, мерзописец, - велел Хвостов журналисту и убрал со стола коробку с сигарами от него подальше.

Ржевский доложил, что, насколько ему удалось выяснить, в столице отношение к Хвостову скверное; Столыпин же сказал, что безобразий в Нижнем от губернатора терпеть нельзя; что в "Новом Времени" (тут он приврал) поддерживать Хвостова не станут; что могут лишить и камергерства; что...

Хвостов не выдержал и влепил своему протеже хорошую затрещину.

- Ты же пил там напропалую... по морде видно!

- Ну, выпил... на вокзале... не святой же я.

- Не святой, это верно, - вздохнул Хвостов. Он отвернулся к окну и долго ковырял в носу (скверная привычка для человека с лицейским воспитанием).

- Еще не все потеряно, - неожиданно просиял он, становясь снова ласковым.

- Конечно, в данной ситуации мне было бы неуместно обращаться к помощи Распутина... Я зайду к Распутину с черного хода! Слушай меня. Я напишу сейчас записку государю, а ты отвезешь ее в Питер и передашь (трезвый, аки голубь!) лично в руки Егорке Сазонову, который уже корреспондировал обо мне, когда я был еще вологодским вице-губернатором. Что ему сказать - я тебя научу! Егорка вручит записку Распутину, а тот передаст ее императорскому величеству... Ясно?

- Ясно. Передам. Трезвый.

- Столыпин тоже не монолит, - сказал Хвостов, энергично усаживаясь к столу и разрешая Ржевскому взять сигару. - Нет такой стенки, которую бы, раскачав, нельзя было обрушить...

Он начал писать царю "всеподданнейшую" записку о современном положении в России. Он писал, что Столыпин не уничтожил революцию, а лишь загнал ее в подполье. Под раскаленным пеплом еще бродят угарные огни будущих пожаров дворянских усадеб. Россия на переломе... Ветер раздувает новое жаркое пламя!

В этой записке Хвостов проявил другую свою черту - ум: сидя на нижегородском княжении, он предвидел то, чего не замечали другие.

- Семафоры открыты, - сказал он, поставив точку.

Среди дня ему доложили, что в просторы Нижегородской губернии вторглась дикая орда илиодоровцев, и, потрясая хоругвями и квачами, измазанными масляной краской, она валит напролом - к святыням гусиной "столицы"

Арзамаса. Хвостов велел полиции:

- Я думаю, илиодоровцев задерживать не следует, черт их там разберет: у них вроде крестного хода! Но советую вкрапить в их толпу надежных филеров наружного наблюдения...

* * *

Вторично описывать безобразия илиодоровцев я не стану. Для нас важно другое: в январе 1911 года Илиодор поднял на Волге знамя вражды к Синоду, к правительству, к бюрократии, к полиции. Это знамя не было ни белым, ни тем более красным - оно было черным. Реакция выступала против реакции!..

Столыпин ознакомился с докладами полиции.

- Этот сукин сын Илиодорушко зарвался до того, что уже не понимает простых вещей. Если бы сейчас был пятый год, мы бы сами поддержали его изуверства, но Илиодор забыл посмотреть в календарь - сейчас одиннадцатый, и революции нет и быть не может, а потому он играет против нас, против власти...

Газеты писали о Гермогене и Илиодоре как о новых иноках Пересвете и Ослябе, которые сокрушают своих врагов - и слева и справа, не разбираясь.

Столыпин решил разорвать их ратные узы: Пересвет-Гермоген оставался в Саратове, а Ослябю-Илиодора прокурор Лукьянов назначил настоятелем Новосильского монастыря. Илиодор приехал в глушь Тульской епархии, целый месяц дрался с монашеским клиром, а потом, нарушив предписание Синода, бежал обратно в Царицын, где объявил своим поклонникам: "У кого есть ненужная доска - тащи мне ее, у кого ржавый гвоздь - тоже неси. У кого ничего нету - землю копай..." Террорист в рясе задумал создать храм наподобие Вавилона, чтобы на высокой горе стояла прозрачная башня до облаков, заросшая изнутри цветами, а с купола башни Илиодор, подобно Христу, желал обращаться к народу с "нагорными проповедями". На самом же деле он строил не храм, а крепость со сложными лабиринтами подземных туннелей; Илиодор шлялся по городу в окружении боевиков, вооруженных кастетами и браунингами. Знаменитый силач Ваня Заикин, человек недалекого разума, вкатывал, как Сизиф, на гору гигантские валуны. Илиодор велел местным богомазам написать картину Страшного суда, в которой были показаны грешники, марширующие в ад. Впереди всех выступал с портфелем премьер Столыпин, возле него рыдал от страха обер-прокурор Лукьянов (в очках), следом валили в геенну огненную адвокаты, евреи, писатели, а Лев Толстой тащил в адское пекло полное собрание своих сочинений... Вскоре, оставив земляные работы, Ваня Заикин прокатил Илиодора на самолете. Вернувшись с небес на грешную землю, царицынский Савонарола выступил перед верующими с такими словами:

- Дивное видение открылось мне с высоты аэропланной: все министры, губернаторы, толстовцы, социалисты и полицмейстеры предстали малюсенькими, будто гниды. Зато истинно верующие виднелись с небес как библейские Самсоны - величиною со слонов...

12 марта Илиодор выпустил воззвание к народу, в котором он заявил, что высшее духовенство продалось бюрократии за "бриллиантовые кресты", что отныне он начинает "жестокую войну" с властью "столичных мерзавцев", - в Царицын сразу вошли войска, получившие боевые обоймы! Илиодор заперся в монастыре, где были скоплены гигантские запасы продовольствия, в окружении многих тысяч приверженцев, спавших и евших в храме, он выдержал двадцатидневную осаду по всем правилам военного искусства. А потом, обманув слежку полиции, выбрался в Петербург, где его как ни в чем не бывало принял... царь. Николаю II нравилось, что, ругая всех подряд, Илиодор императора не трогал, и царю было жаль терять такую разгневанную черную силищу, как этот иеромонах... Илиодор записывал: "Страшно нервничая, моргая своими безжизненными, туманными, слезящимися глазами, мотая отрывисто правой рукой и подергивая мускулами левой щеки, царь едва успел поцеловать мою руку, как заговорил буквально следующее: "Ты... вы... ты не трогай моих министров. Вам что Григорий Ефимович говорил... говорил. Да. Его... слушать... Он тебе... он вам ведь говорил, что жидов... жидов больше и революционеров... а моих министров не трогай!"

А потом, вне всякой логики, Николай II в кругу придворных высказал мысль, что профессор медицины Лукьянов негоден для поста обер-прокурора Синода, ибо не может справиться с Илиодором! И тут произошло такое сцепление обстоятельств, благодаря которым Распутин дерзостно вторгся в дела синодальные...

* * *

Легкость победы над Феофаном, высланным из столицы, воодушевила Гришку; осознав свою силу, он пришел к выводу, что начинать свистопляску следует с Синода, во главе которого он поставит своего человека. Синод - это, по сути дела, тоже правительство, а обер-прокурор имеет права министра.

Сергей Михайлович Лукьянов, врач и профессор, был для Распутина криминалом, ибо он говорил с голоса Столыпина, а на "святость" Гришки ему, материалисту, было наплевать. Как раз в это время в Тобольске подняли старые, протухшие дела о принадлежности Гришки к секте хлыстов, где-то в потемках "шилось" досье на его "свальный грех", и Распутин понимал, что Лукьянова надо вышибать из Синода немедленно, иначе будет поздно...

Распутинская разведка пошла сначала по глубоким тылам - Егор Сазонов нанес визит графу Витте.

- Говорят, что осенью в Киеве будут неслыханные торжества по случаю установки памятника Александру Второму... Памятник откроют, а заодно сковырнут и нашего барина Пьера?

С удалением Столыпина в государстве освободились бы сразу две крупные должности... Витте (почти равнодушно) спросил:

- И кого же, вы думаете, поставят в эмвэдэ? Сазонов от прямого ответа уклонился, но намекнул:

- Слыхал я, что нижегородский Хвостов подал государю всеподданнейшую записку и на царя она произвела очень сильное впечатление! Там и Столыпину крепко от Хвостова досталось...

- Хвостов самый отпетый хулиган, какого я знаю.

- Чудит много, это верно. Но гармошка у него играет... Вбежал фокстерьер, за ним вошла Матильда Витте.

- Садись, дорогая. Вот пришел к нам Егорий Петрович, хочет, вижу, что-то спросить, но никак не может - мнется...

- Я не мнусь, - засмеялся Сазонов. - Просто синодский Лукьянов малость поднадоел, а к моему жильцу Григорию Ефимовичу Распутину повадился шляться Владимир Карлович Саблер и в ногах у него валяется - просит сделать его обер-прокурором...

Пауза! Витте погладил собаку, нежно поглядел на свою несравненную Матильду, которая, нежно посмотрев на своего супруга, тоже подозвала собаку к себе и тоже ее погладила.

- Владимир Карлович достойный... - начала она. Но жену вдруг резко перебил граф Витте:

- Саблер во всех отношениях достоин того поста, которого он желает.

Но, - сказал Витте и повторил с нажимом, - но...

17 июня в Царицын нагрянули Мунька Головина в скромной блузочке, делавшей ее похожей на бедную курсисточку, и шлявшаяся босиком генеральша Ольга Лохтина, на модной шляпе которой нитками вышиты слова: "ВО МНЕ ВСЯ СИЛА БОЖЬЯ. АЛЛИЛУЙЯ". Мунька больше молчала, покуривая дамские папиросы, говорила Лохтина:

- Великий гость едет к вам. Встречайте! Отец Григорий возвращается из иерусалимских виноградников...

- У нас виноград рвать? - спросил Илиодор.

- Так надо, - сказала Мунька, дымя.

Было непонятно, ради чего Распутин (которого трепетно ждут в Царском Селе) вдруг решил из Палестины завернуть в Царицын, - это Илиодора озадачило, и он решил Гришку принять, но без прежних почестей. Распутин прибыл не один. Возле него крутилась Тоня Рыбакова, бойкая учительница с Урала, которая чего-то от него домогалась, а Гришка не раз произносил перед нею загадочную фразу: "Колодец у тебя глубок, да мои веревки коротки..."

- Это ты Саблера в Синод поставил? - спросил Илиодор.

- Ну, я. Дык што?

- А зачем?

- Мое дело... Мотри, скоро и Столыпина турну!

При этом он встал на одно колено, лбом уперся в землю.

- К чему мне поклоняешься? - удивился монах.

- Да не тебе! Показываю, как Цаблер принижал себя, благодарствуя. Эдак скоро и Коковцев учнет мне кланяться...

Илиодору стало муторно от властолюбия Распутина; он сказал, что отъезжает с певчими в Дубовицкую пустынь.

- Ну и я с тобой, - увязался Распутин.

Мунька с Лохтиной от него - ни на шаг. "Если он во время прогулки по монастырскому саду заходил в известное место, то они останавливались около того места, дожидаясь, пока Григорий не справится со своим делом". Илиодор сказал дурам бабам:

- Охота же вам... за мужиком-то!

- Да он святой, святой, - убежденно затараторила Лохтина. - Это одна видимость, что в клозет заходит... Подвыпив, Гришка завел угрожающий разговор.

- Серега, - сказал Илиодору, - а ведь я на тебя баальшой зуб имею.

Ты со мной не шути: фукну разик - и тебя не станет.

Дело происходило в келье - без посторонних. Илиодор железной мужицкой дланью отшвырнул Гришку от себя - под иконы.

- Нашелся мне фукалыцик! Молись...

Распутин с колен погрозил скрюченным пальцем:

- Ох, Серега! С огнем играешь... скручу тебя! Илиодор треснул его крестом по спине.

- Не лайся! Лучше скажи - зачем пожаловал?

Распутин поднялся с колен, и в тишине кельи было отчетливо слышно, как скрипели кости его коленных суставов, словно несмазанные шарниры в мотылях заржавевшей машины. Он начал:

- Мне царицка сказывала: "Феофана не бойсь, он голову уже повесил, зато Илиодора трепещи - он друг, а таково шугануть может, что тебе, Григорий, придется в Тюмени сидеть, а и нам, царям, будет трудно..." (Илиодор молчал. Слушал, хитрый. Даже не мигнул.) А царицка, - договорил Распутин главное, - готовит тебе брильянтовую панагию, что обойдется в сто пятьдесят тыщ! Будешь епископом... Только, мотри, царя с царицкой не трогай!

Стало понятно, зачем Распутин приехал. Сначала Илиодора хотели запугать, а потом и подкупить для нужд реакции. Но это еще не все: заодно уж Гришка из поездки искал себе прибыли.

- Ты, Серега, собери с верующих на подарок мне? Сказал и больше не повторялся. Он человек скромный. Зато Лохтина с Головиной теперь преследовали Илиодора:

- К отъезду старца чтобы подарок был! А на вокзале, как положено, девочки должны цветы ему поднести... Пожалуйста, не спорьте - пора Царицын приобщать к европейской культуре...

Вступив на стезю "европейской культуры", Илиодор во время службы в церкви пустил тарелку по кругу - для сбора подаяний на проводы старца. Храм был забит публикой, но тарелка вернулась к аналою с медяками всего на двадцать девять рублей. На эти плакучие денежки иеромонах хотел купить аляповатый чайный сервизик. Узнав об этом Мунька о Ольгою Лохтиной возмутились:

- Такому великому человеку и такую дрянь?

- А где я вам больше возьму? - обозлился Илиодор.

Дамы сложились и добавили своих триста рублей.

- Вот деньги... и считайте, что от народа. Илиодор сразу и решительно отверг их:

- Это не от народа! Сами дали, сами и дарите Гришке...

Распутин со стороны очень зорко следил за приготовлениями ему подарка "от благодарного населения града Царицына" (Европа - хоть куда!). Известие о том, что на тарелку нашвыряли бабки одних медяков, приводило его в содрогание. Тоне Рыбаковой он даже пожаловался: "Не стало веры у людей, одна маета... Ну, што мне двадцать девять рублев? Курам на смех!" Мунька с Лохтиной купили Распутину дорогой сервиз из серебра, который и вручили ему на пароходной пристани, причем девочка Плюхина поднесла Гришке цветы, сказав заученные по бумажке слова: "Как прекрасны эти ароматные цветочки, так прекрасна и ваша душенька!" Распутин, красуясь лакированными сапогами, произнес речь, из которой Илиодор запомнил такие слова: "Враги мои - это черви, что ползают изнутри кадушки с гнилою квашеной капустой..." С веником цветов в руках, размахивая им, он начал лаяться. Пароход взревел гудком, сходню убрали. Борт корабля удалился от пристани, а Распутин, стоя на палубе, еще долго что-то кричал, угрожая кулаками... Возле фотографии Лапшина шумели жители Царицына, требуя, чтобы владелец ателье больше не торговал снимками троицы - Распутина, Гермогена, Илиодора; Лапшин из троицы сделал двоицу - теперь на фотографии были явлены только Пересвет с Ослябей, а Гришку отрезали и выкинули. Назначение Саблера в обер-прокуроры словно сорвало тормоза, и в бунтарской душе Илиодора что-то хрустнуло; сейчас он круто переоценивал свое отношение не только к царям, но даже к самому богу.

Сразу же после отбытия Распутина он поехал в Саратов - к Гермогену и, недолюбливая словесную лирику, поставил вопрос на острие:

- Что с Гришкой делать? Может, убить его?

Высшее духовенство империи пребывало в большом беспокойстве, ибо растущее влияние Распутина делалось для него опасным.

- За убийство сажают, - поежился Гермоген. - Знаешь? Давай лучше кастрируем его, паскудника, чтобы силу отнять. Чтобы стал он как тряпка помойная: выжми ее да выкинь...

В пору молодости, нафанатизированный религией, епископ пытался оскопить себя, но сделал это неумело и стал не нужен женщинам, погрязая в мужеложстве. Сейчас в нем заговорило еще и животное озлобление против Распутина, какое бывает у мужчин ущербных к мужчинам здоровым... Илиодор убеждал епископа:

- Распутина надо устранить любым способом. Коли сгоряча и порубим его, так не беда. Согласен ли панагию снять и в скуфейку облачиться, ежели нас с тобой под суд потащут?

- А ты как? - отвечал Гермоген вопросом.

- Я хоть в каторгу тачку катать... Не забывай, что Гришка в Синоде хозяйничает, как паршивый козел в чужом огороде. Он и твою грядку обожрет так - одни кочерыжки тебе останутся!

Договорились, что расправу над Распутиным следует организовать с привлечением других лиц в декабре этого же года, когда Гермоген поедет на открытие зимней сессии Синода.

- А я, - сказал Илиодор, - тоже буду в Питере по делам типографии для издания моей любимой газеты "Гром и Молния"... До декабря, читатель, мы с ними расстанемся!

"Вилла Родэ" - в захолустье столичных окраин, на Строгановской улице в Новой Деревне. Это ресторан, которым владел обрусевший француз Адолий Родэ, создавший специально для Распутина вертеп разврата. Я разглядываю старые фотографии и удивляюсь: обычный деревянный дом с "фонарем" стеклянной веранды над крышей, возле растут чахлые деревца, ресторан огражден прочным забором, словно острог, и мне кажется, что за этим забором обязательно должны лаять собаки... Пировать бы тут извозчикам да дворникам, а не женщинам громких титулованных фамилий, корни родословия которых упирались в легендарного Рюрика. Распутин всегда находился в наилучших отношениях с разгульной аристократией. "Любовницы великих князей, министров и банкиров были ему близки. Поэтому он знал все скандальные истории, все связи высокопоставленных лиц, ночные тайны большого света и умел использовать их для расширения своего значения в правительственных кругах".

В свою очередь, дружба светских дам и шикарных кокоток с Распутиным давала им возможность "под пьяную лавочку" обделывать свои темные дела и делишки...

Часто, заскучав, Гришка названивал дамам из "Виллы Родэ", чтобы приезжали, и начинался такой шабаш, что цыганские хористки и шансонетки были шокированы вопиющим бесстыдством дам высшего света в общем зале ресторана.

Вернувшись из Царицына б столицу, Гришка однажды кутил у Адолия Родэ несколько дней и ночей подряд. Наконец даже он малость притомился, всех разогнал и под утро сказал хозяину:

- Я приткнусь на диванчике. Поспать надо... Утром его разбудили, он прошел в пустой зал ресторана, велел подать шампанского с кислой капустой - для похмелья.

- Селедочки! Да чтоб с молокой...

Распутин лакомился кислой капустой, со вкусом давя на гнилых зубах попадавшиеся в ней клюквины, когда в ресторане появился человек со столь характерной внешностью, что его трудно было не узнать... Это был Игнатий Порфирьевич Манус! Подойдя к столику, на котором одиноко красовалась бутылка дешевого шампанского фирмы "Мум", он без приглашения прочно расселся.

- Григорий Ефимыч, мое почтение.

- И вам так же, - отвечал Распутин.

- Надеюсь, вы исправно получали от меня мадеру?

- Получал. Как же! Много лет подряд.

- Именно той марки, которую вы любите?

- Той, той... на бумажке кораблик нарисован.

- Деньга от меня доходили до вас без перебоев?

- Какие ж там перебои!

Жирный идол банков и трестов, заводов и концернов международного капитала, этот идол сентиментально вздохнул.

- Когда-то я вам говорил, что мне от вас ничего не нужно, но просил всегда помнить, что в этом гнусном мире не живет, а мучается бедный и старательный жид Манус...

- Тебе чего нужно? - практично спросил Распутин.

- Я кандидат в члены дирекции правления Общества Путиловских заводов, но, кажется, так и умру кандидатом, ибо людей с таким носом, как у меня, до заводов оборонного значения не допускают.

- Кто мешает? - спросил Распутин.

- Закон о евреях.

- А перепрыгнуть пробовал?

- Не в силах. Слаб в ногах.

- А подлезть под него, как собака под забором?

- Не мог. Слишком толст. Брюхо мешает.

- Тогда... ешь капусту, - предложил Гришка.

- Спасибо. Уже завтракал. Я хотел бы коснуться вообще русских финансов.

Не подумайте, что я имею что-либо против почтеннейшего господина Коковцева, но он... как бы вам сказать...

Распутин фазу же осадил Мануса:

- Володю не трожь! Кем я Столыпина подменю? Чул?

- Простите, я вас не понял.

- Цыть! Мадеру твою пил - пил, деньги брал - брал. Не спорю.

Спасибочко. Давай сквитаемся. Какого тебе рожна надобно?

- Мне хотелось бы повидать Анну Александровну...

Ага! Маленький домик Вырубовой в Царском Селе, калитка которого смыкалась с царскими дворцами, заманивал Мануса, как пьяницу трактир, как ребенка магазин с игрушками.

- Сделаем! Тока ты мне про акци энти самые да про фунансы не болтай.

Деньги я люблю наличными... Чул?

- Чул, - просиял Манус. - А по средам прошу бывать у меня.

Таврическая, дом трибэ. Веселого ничего не обещаю, но уха будет, мадера тоже. Кстати, - вспомнил Манус, - вас очень хотела бы видеть моя приятельница... княжна Сидамон-Эристави... гибкая, вкрадчивая и обольстительная, как сирена.

- Как кто?

- Сирена. Впрочем, это не столь важно, что такое сирена. Важно другое: по средам у меня бывает и Степан Белецкий.

- А што это за гусь лапчатый?

- Вице-директор департамента полиции.

- Ууу, напужал... боюсь я их, лиходеев.

- Напрасно! Степан Петрович - отличный человек. Бывает у меня и контр-адмирал Костя Нилов - ближайший друг и флаг-капитан нашего обожаемого государя императора.

- Он этого обожаемого уже в стельку споил!

- Что делать! Морская натура. Без коньяку моря уже не видит. Итак, дорогой мой, что передать княжне Эристави?

- Скажи, что вот управлюсь с делами... приду!

Разговор, внешне приличный, закончился. В окошки "Виллы Родэ" сочился серый чухонский рассвет. Когда Манус удалился, Распутин со смехом сообщил ресторатору: "А ведь ущучил меня, а?.."

Сколько лет прошло с той поры, а историки до сих пор точно не знают, кто такой этот Манус. Французская разведка считала его одним из крупнейших шпионов германского генштаба. В советской литературе он лучше всего описан в "Истории Путиловского завода".

Назначенный товарищем к Столыпину против желания Столыпина, но зато по личному выбору императора, генерал Курлов широко жил на казенные деньги.

"Пятаков не жалко!" - любимая его фраза. В верхах давно поговаривали, что Курлов станет министром внутренних дел. Заранее, дабы выявить свой "талант" борца с революцией, он искусственно создавал громкие дели с эффективными ликвидациями подпольных типографий, со стрельбой и взрывами в темных, закрученных винтом переулках... Оба они, и Курлов и Столыпин, предчувствовали, что им, как двум упрямым баранам, еще предстоит пободаться при встрече на узенькой дорожке, перекинутой через бурную речку. Сегодня

Курлов принес из Цензурного комитета жалобу писателей на притеснения - Столыпин отшвырнул ее со словами: "Книги люблю, но литературу ненавижу!"

Курлов ему напомнил, что цензура ведь тоже находится в ведении МВД.

- В моем ведении, - отвечал Столыпин, - числится и ассенизационный обоз Петербурга с его окрестностями, однако я за все эти годы еще ни разу не вмешался в порядок его работы...

Сазонову, как родственнику, он горько жаловался:

- Нас, правых, били. Не давали встать и снова били. И уже так избили, что мы, правые, будем валяться и дальше...

* * *

Весна 1911 года прошла для него под знаком нарушения равновесия, словно он попал на гигантские качели. Никогда еще не были так заняты телефонистки столичного коммутатора. То и дело люди звонили друг другу, сообщая с радостью:

- Столыпин пал, его заменяют Коковцевым... В витрине магазина Дациаро был выставлен громадный портрет Коковцева с надписью "НОВЫЙ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СОВЕТА МИНИСТРОВ". Коковцев с большим трудом дозвонился до премьера.

- Поверьте, что я к этой шумихе не имею...

- Да о чем вы! - перебил его Столыпин. - Я и сам знаю, что вы не станете выставлять своей парсуны у Дациаро, в этом деле опять видна чья-то нечистая сила... Вот она и крутит нами!

Портрет с витрины убрали. Сразу возник слух, будто Столыпин взял отставку обратно, а царь даже плакал, умоляя премьера не покидать его. И опять вовсю трезвонили телефоны:

- Наш Бисмарк повис на ниточке. Его величество обещал ему титул графа, и на этом наш барин Пьер успокоился...

Курлов доложил, что в ресторанах пьют за падение "диктатуры" и звучат тосты за "новую эру ослабления режима".

- А чего удивляться? - отвечал Столыпин. - Нет такого политического деятеля, уходу которого бы не радовались.

- Вы... уходите? - расцвел Курлов. Столыпин показал ему белые дворянские клыки:

- Сейчас я силен, как никогда. Вся эта свистопляска вокруг моей отставки напоминает мне афоризм одного фельдфебеля, который поучал новобранцев: "Сапоги следует чистить с вечера, чтобы утром надевать их на свежую голову!"

Он был бы крайне удивлен, узнай только, что Гучков, смотревший на него влюбленными глазами, говорил: "Столыпин уже мертв. Как это ни странно, но человек, в котором привыкли видеть врага общества, в глазах реакции представляется опасным..." Суворинская пресса вещала: "Мы все ждем появления великих людей. Если данная знаменитость получила величие в аванс и вовремя не погасила его, общество этого не прощает". Берлинские газеты высказывали почти такую же мысль, какую проводил и нижегородский губернатор Хвостов: "Он (Столыпин) сделал все для подавления минувшей революции, но сделал очень мало для предотвращения революции будущей..."

Неожиданно к премьеру нагрянул Белецкий.

- Вот ваша апробация о "сокращении мерзавца" Манасевича-Мануйлова.

Между тем этот мерзавец на днях зашел ко мне, и мы с большим удовольствием с ним побеседовали.

- Курлов с удовольствием, ты, Степан, с удовольствием, один лишь я давно не имею никакого удовольствия!

- Поверьте, что это жулье - вроде полицейского архива. Он наизусть шпарит массу адресов даже за границей, кличек, "малин" и прочее. Я тоже за всепрощение Манасевича-Мануйлова.

- Смешно! - сказал Столыпин без тени улыбки на бледном лице. - С революционерами проще: попался - вешаем! А вот со своим братом-провокатором не разобраться. Копнешь такого, будто бабкину перину, а оттуда - клопы, клопы, клопы... И если верить тебе и Курлову, то каждый такой клоп - на вес золота!

- В нашем деле провокатор тоже нужен.

- Ну, ладно. Допускаю, что нужен. Но вот у меня под носом валяются какой уже месяц жалобы потерпевших от Манасевича - Шапиро, Якобсон, Беспрозванный, Минц...

- А чего их жалеть? - логично рассудил Степан. - Честные люди не таскались на прием к Манасевичу. Жулик обштопал жуликов! Я думаю, тут все ясно... Нам нужен агент. Хороший агент.

- Мне, дворянину, не пристало пачкать руки об это сокровище вашей веры, - сказал Столыпин и воспроизвел библейский жест Пилата, омывающего руки.

- Так черкните резолюцию: "сократить мерзавца!"

- Нет, пусть останется... для историков будущего. Говорите, что подлец вам нужен? Хорошо. Я не возражаю. Я скоро уйду. А вы с Курловым обнимайтесь с ним и целуйтесь...

* * *

Манасевич сказал Надежде Доренговской:

- Вся жизнь - театр, а гастроли продолжаются. Не знаю, что будет дальше, но самое главное - не терять хладнокровия. Курлов предложил ему службу за двенадцать тысяч в год.

- Павел Григорьич, мне и на леденцы не хватит!

- А больше не можем. У нас не бездонная бочка.

- Пятаков пожалели? - обиделся Ванечка...

Он забежал в МВД с другой стороны - к Степану Белецкому, в котором угадывал будущего великого инквизитора, и согласился быть его информатором за очень скромные чаевые.

- Но у меня так, - сказал "сын народа". - Если что замечу, пришибу насмерть. Нужна полная солидарность! Понял?

- Пришибайте. Солидарность будет.

- Утоплю! Даже галоши не всплывут.

- А вы мне нравитесь, - сказал Ванечка. - Заранее предрекаю, что вы станете министром внутренних дел. И очень скоро!..

Сейчас он неплохо зарабатывал на Распутине, и статьи Маски заставляли Гришку скоблиться, как солдата перед баней. В книге "Русский Рокамболь" об этом казусе писано: "Распутин был далеко не дурак и не всегда мстил своим врагам. Когда было нужно, он умел их приваживать, а такой человек, как Мануйлов, конечно, давно ему был необходим!" Скоро они совершенно случайно встретились в распивочной на Садовой. Распутин был наряден, богат, выглядел хорошо, двигался как на пружинах.

- Сволочь ты, - с глубоким уважением сказал он.

- От кого слышу-то! - отвечал Ванечка без уважения. Распутин охотно присел к нему за столик.

- Хам с тобой! Водку пьешь?

Стали пить водку. Гришка с надрывом спрашивал:

- Скважина ты худая, насквозь меня пропечатал?

- Деньга нужны, а ты - хорошая тэма.

- Я тебе не "тэма"! Давай бурдушар выпьем да подружимся, и с сего дня обещай, что меня трепать в газетах не будешь... Выпили на брудершафт.

Энергично закусывали.

- Трудное небось твое дело? - душевно спросил Распутин. - Мне вот кады понадобится пратецю сочинить, так я перышком ковыряю-ковыряю...

Взмокнешь, бывало! А ты, брат, писатель. Дело твое темное. Книжку-то хоть какую ты сочинил?

Манасевич показал ему чековую книжку:

- Мой лучший роман! Переведен на все языки мира и, всем читателям понятен. Я буду знаменит, пока у меня есть такая книжка. А теперь скажи - у тебя есть такая?

- Не завел. Я деньги банкам не доверяю.

- Дурак ты, - небрежно сказал Ванечка. Распутина это сильно задело, он полез на стенку:

- Почему не боишься ругать меня? Ведь даже цари мне руку целуют, а ты лаешься... На, поцелуй и ты мне!

"Сахарная головка" уплетал севрюжину под хреном. На секунду оставив вилку, он смачно плюнул в протянутую лапу.

- Я ж тебе не царь, - ответил он с важностью. Распутин тер руку об штаны, виртуозно матерился.

- Перестань. И не спорь. Меня ты не переделаешь...

Через несколько дней он снова выплеснул на Распутина в газете очередную порцию помоев. Ванечка знал, что делает. Ругая Распутина, он обретал силу в глазах того же Распутина, и должен наступить такой момент, когда Распутин сочтет себя побежденным, а тогда можно будет вить из него веревки, с помощью которых хорошо вязать своих врагов... Логично?

* * *

Еще с весны киевляне знали, что осенью к ним заявятся "высокие гости" ради открытия памятников - Александру II и святой Ольге. Заблаговременно в Киев прибыл колоссальный штат чиновников МВД, отовсюду стягивались войска, жандармы и агенты сыска из других городов (даже из Сибири). В "матерь городов русских" наехало пополнение городовых и околоточных. В городе провели свыше трехсот обысков, многих студентов и рабочих арестовали без предъявления им вины, все подозрительные из Киева были высланы. Царская охранка облазила чердаки и подвалы, саперы делали подробные чертежи тех квартир, окна которых выходили на центральные улицы. Для царской семьи подновили Николаевский дворец, а для министров наняли богатые квартиры.

Номера киевских гостиниц были забронированы начиная с 20 августа. Скоро на стенах домов появились листовки, в которых строго указывалось, что обывателям запрещается "выбегать навстречу царскому экипажу, бросать цветы и подавать прошения". В объявлениях было сказано, что киевские торжества продлятся до 6 сентября... На Крещатике цвели каштаны, когда Богров навестил юридическую контору А. С. Гольденвейзера, приятеля отца. В разговоре с юристом он неожиданно задал вопрос:

- А кто самый вредный в России после царя?

- Вредных много, но после царя... Столыпин.

- Вы так думаете? - спросил Богров и ушел.

Он ушел, обнаружив в этом вопросе свою полную политическую безграмотность. Еще ничего не было решено, и в канун августа, когда на Бибиковском бульваре пахло тополями и девочки в белых юбочках катали по дорожкам круги серсо, Богров в конторе папеньки подсчитывав сколько можно выручить от спекуляции с котельными водомерами. Гешефт сулил девятьсот рублей прибыли.

- Прекрасно! Почему бы нам и не заработать, папочка? Тем более палец о палец не ударим, а денежки уже в кармане...

По ночам на Бибиковском бульваре надсадно скрипело старое дерево.

"Провокатор нужен... нужен... Провокатор нужен!"

В этом году случилось большое несчастье с Черноморским флотом: на подходах к румынскому порту Констанца вице-адмирал Бострем посадил весь флот на мель. Позорное дело случилось на глазах множества публики, собравшейся на берегу, так как Румыния ждала русские корабли с визитом дружбы. Бострема судили заодно с флагманским штурманом. В этом же году был суд и над офицерами императорской яхты "Штандарт"...

Известно, что русский царь и германский кайзер, словно соперничая друг с другом, ежегодно околачивались на зыбких водах, демонстрируя один - морское невежество, другой - прекрасную выучку. Вильгельм II, на зависть русскому кузену, умел произвести даже такую сложную операцию, как швартовка боевого крейсера в переполненной кораблями гавани... Итак, речь идет о "Штандарте", который ходил под особым императорским стягом, имея свои особые бланки под царским гербом и орлами с андреевским флагом.

* * *

Это особый мир Романовых, не имеющий ничего общего с бытом Александрии или Ливадии. Наши историки флота и революции обошли этот мир стороной, а между тем внутри "Штандарта", как внутри яичной скорлупы, творились иногда удивительные дела... Начнем с команды. Матросов отбирали из числа безнадежно тупых, реакционно мыслящих или, напротив, острых и ловких, прошедших через горнило матросских бунтов, но которые раскаялись и стали называться "покаянниками". Прямой расчет на то, что ренегату отступления нет...

Кают-компания "Штандарта" формировалась лично царем из офицеров двух различных категорий: это были отличные боевые моряки (умеющие к тому же вести себя в высшем свете) или, наоборот, отпетые негодяи, обладающие противоестественными вкусами, - к развратникам, как известно, Николай II неизменно благоволил.

Командиром "Штандарта" долгое время был свитский контр-адмирал Иван Иванович Чагин, который в Цусиму, командуя крейсером "Алмаз", увидев, что эскадра окружена и уже поднимают белые флаги, дал в машину "фульспит" (полный вперед) и, прорвав блокаду японцев, геройски дошел до Владивостока.

Молодой и беспечный холостяк с аксельбантом на груди, он не совался в дела царской семьи, был просто веселый и добрый малый. Но рядом с ним на мостике "Штандарта" качался и флагкапитан царя, контр-адмирал Костя Нилов - забулдыга первого сорта. Трезвым его никогда не видели, но зато не видели и на четвереньках: Нилов умел пить, выдавая свое качание за счет корабельной качки. Этот человек, открывая в буфете "Штандарта" бутылку за бутылкой, сам наливал царю, позволяя себе высказываться откровенно:

- Я-то знаю, что всех нас перевешают, а на каком фонаре - это уже не так важно. По этому случаю, государь, мы выпьем...

Был обычный день плавания, и ничто не предвещало беды. Яхта шла под парами в излучинах финских шхер, когда раздался страшный треск корпуса, причем вся царская фамилия, заодно с компотом и вафлями, вылетела из-за обеденного стола так, что на великих княжнах пузырями раздулись юбки.

- Спасайте наследника престола! - закричал Николай II.

Шум воды, рвущейся в пробоину ниже ватерлинии, ускорил события, а в шлюпку вслед за наследником Алексеем очень резво прыгнула и сама государыня Александра Федоровна.

- Скорее к земле! - верещала она.

Вокруг было множество островов. "Эти острова кишели солдатами, которым были даны прямолинейные, но мало продуманные инструкции - палить без предупреждения по всякому..." Представьте себе картину: императрица с цесаревичем подгребает к острову, а тут ее осыпают густым дождем пуль. В этот момент некто вырывает из ее рук сына и заодно с ним скрывается... в пучине! Не скоро на поверхности моря, уже далеко от шлюпки, показалась усатая морда матроса, который, держа мальчика над водой, доплыл обратно к "Штандарту", пробоину на котором уже заделали. Решительного матроса явили перед царем в кают-компании.

- Как тебя зовут, молодец?

- Матрос срочной службы Деревенько.

- Зачем ты прыгнул с наследником в море?

- А как же! Надо было спасать надежу России...

Туп он был, но сообразил, как делать карьеру. Его наградили Георгием, нашили на рукава форменки шевроны за отличную службу и внесли в придворный штат с титулом "дядька наследника". До этого за мальчиком присматривал английский гувернер Сидней Гиббс, который жаловался в мемуарах, что "гемофилия сделала из мальчика калеку, как и все дети, он хотел побегать, поиграть, а я - запрещаю и хожу за ним, как курица за цыпленком, но я не в силах уследить за ребенком". Попав на дармовые царские харчи, Деревенько, сын украинца-хуторянина, сразу показал, на что он способен. В одну неделю отожрался так, что форменка трещала, и появились у матроса даже груди, словно у бабы-кормилицы. За сытную кормежку он дал себя оседлать под "лошадку" цесаревича. Деревенько сажал мальчика себе на шею и часами носился как угорелый по аллеям царских парков, выжимая свою тельняшку потом будто после стирки. Но зато цесаревичу теперь не грозили царапины и ушибы!

Распутин поначалу малость испугался, заподозрив в матросе соперника по опеке над Алексеем, но вскоре понял, что тот дурак, к интригам не способен, и они дружно гоняли чаи из царского самовара с царскими бубликами.

- Тока ты сам не упади, - внушал ему Распутин...

Но это еще не конец морской романтики. Вскоре столица империи наполнилась революционными прокламациями. Для жандармов это не новость.

Новостью для них было то, что на этот раз прокламации были отпечатаны на императорских бланках "Штандарта". Призывы к свержению самодержавия очень красиво и даже поэтично выглядели на фоне императорских гербов и короны.

Степан Белецкий сказал Курлову:

- А конешно! Они латали пробоину у стенки Балтийского завода, рабочий класс и просветил "покаянников"... Это ж ясно.

За посадку "Штандарта" на рифы Чагина судили заодно с Костей Ниловым.

Их выручил финский лоцман, доказавший на суде, что риф (острый как иголка) известен только старым рыбакам, а на картах он не отмечен. Чагин был оправдан. Но он не вынес того, что под палубой его "Штандарта" размещалась подпольная типография, жарившая "Долой царя!" прямо на корабельных бланках.

Свидетель пишет, что Чагин "зарядил винтовку и, налив ее водою для верности, выстрелил себе в рот. Голова разлетелась вдребезги, оставив на стене брызги мозгов и крови. На панихиде фоб был покрыт андреевским флагом, а на подушке - вместо головы! - лежал носовой платок. Факты, обнаруженные следствием, держались в строгом секрете". "Штандарт" имел свои особые тайны...

* * *

Из документов известно, что, пока царь с Костей Ниловым упивались в корабельном буфете, Алиса с Вырубовой перетаскали по своим каютам почти всех офицеров "Штандарта". От команды не укрылось это обстоятельство, а трубы вентиляции и масса световых люков давали возможность видеть то, что обычно люди скрывают. Матросы "подглядывали в каюту Александры Федоровны, когда она нежилась в объятиях то одного, то другого офицера, получавших за это удовольствие флигель-адъютантство... Охотница она до наслаждений Венеры была очень большая"! Так царица перебрала всех офицеров, пока не остановила свой выбор на Николае Павловиче Саблине... Личность неяркая. Обычный флотский офицер. Неразвратен, и этого достаточно. Живя в этом содоме, он страдал одним чувством - бедностью и унижением от этой бедности. Царица открыла ему сердце, но не кошелек...

Саблин - слабенькая копия Орлова! Прежде чем он стал командиром "Штандарта", он приобрел большой авторитет в царской семье. Если в доме Романовых назревал очередной скандал между супругами, арбитром выступал Саблин, который, внимательно выслушав мнения противных сторон, объективно и честно указывал, кто прав, кто виноват.

27 июля, после месячной болтанки в шхерах, "Штандарт" вернулся к берегам, а на 27 августа был запланирован отъезд царской семьи на киевские торжества.

Николай Павлович Саблин навестил свою холостяцкую квартиру на Торговой улице, где и блуждал по комнатам в унылом одиночестве. С лестницы неожиданно прозвучал звонок... Саблин впустил незнакомого господина, который всучил в руки ему визитную карточку: под именем "Игнатий Порфирьевич Манус" помещалась колонка промышленных титулов...

- Итак, что вам, сударь, от меня угодно?

Манус очень прозорливо и быстро окинул убогое убранство квартиры захудалого дворянина, оглядел молодого стройного офицера.

- Я знаю, что вы человек порядочный, но бедный, и потому решил помочь вам, чтобы вы стали богатым...

- Каким образом? - удивился Саблин.

- Вы стали любовником нашей императрицы...

- Ложь! - выкрикнул Саблин.

- Не спешите, - умерил его пыл Манус. - Я вам покажу фотоснимок одной сценки, сделанной тайно в каюте "Штандарта"...

Саблин разорвал фотографию, не глянув на нее.

Раздался скрип - это смеялся Манус:

- Неужели вы думаете, что избавились от позора? Негатив снимка находится в банке одного нейтрального государства...

- Это шантаж! - воскликнул Саблин в ужасе. Манус и не пытался ему возражать:

- Конечно, шантаж. Самый обычный. Вас я уже назвал порядочным человеком.

Теперь назову себя непорядочным человеком. Что делать, если так надо?

Обладая такой фотокарточкой, осмеливаюсь требовать от вас полного и беспрекословного подчинения мне!

Один рывок сильного тела, и голова Мануса была отброшена на валик кресла, а в кадык ему уперлось острие кортика.

- Пожалуйста... режьте! - прохрипел Манус. - Но после моих похорон фотоснимок должен быть опубликован в одной неприличной газете, а мои люди заодно уж перешлют копию и вашей невесте, на которой вы собираетесь жениться, зарясь на приданое...

Саблин отбросил кортик и спросил - что ему, подлецу, от него понадобилось? Манус поправил воротничок на потной шее.

- Я финансист, а потому мне нужно, чтобы вы проводили в кругу царя идеи тех операций, какие выгодны для меня.

- Хотите сделать из меня второго Распутина?

- Ну, подумайте сами - какой же из вас Распутин? - огорченно отвечал Манус. - Такой красивый, такой приятный офицер... Распутин давно в моих руках, но его примитивным мозгам не осилить тонкостей финансовой техники.

Этот тип, вызывающий у меня отвращение, не видит разницы даже между акцией и облигацией!

- Короче - зачем вы пришли?

- Познакомиться и договорить относительно гонораров на будущее. Вы начнете действовать по моему сигналу. Я готовлю для матери-России министра финансов, который нужен России.

- То есть не России, а вам!

- Но я уже сроднился с Россией: теперь что мне, что России - это один черт... Коковцев меня устроить не может.

- Вы надеетесь, что я способен свергнуть Коковцева?

- А почему бы и нет? Капля камень долбит. Сегодня вы за табльдотом "Штандарта" скажете, что Владимир Николаевич демагог, завтра Распутин скажет, что Коковцев плут... глядишь, и царь задумался! Анархисты рвут министров бомбами, за это их вешают. Мы взорвем Коковцева шепотом, и никто нас не повесит. Напротив, мы с вами еще разбогатеем! А вы, чудак такой, схватились за свой острый ножик, на котором что-то еще написано...

Он взял кортик, прочел на лезвии торжественные слова: "ШТАНДАРТ". ЧЕСТЬ И СЛАВА".

Весной 1911 года, когда возник кризис власти, Столыпин на три дня прервал сессию Думы, а Гучков - в знак протеста - сложил с себя председательские полномочия. Протест свой он выражал лично Столыпину, но - странное дело! - это нисколько не ухудшило их личных отношений. Гучков был страстным поклонником Столыпина, он преклонялся перед самой "столыпинщиной". Подобно провинциальной барышне, которая обвешала свою кровать карточками душки-тенора, так и Гучков буквально завалил свою квартиру бюстами, портретами и фотографиями премьера...

Столыпин позвонил ему по телефону:

- Александр Иваныч, мой цербер Курлов сообщил из Киева, что приготовления к торжествам закончены. Очевидно, я выеду двадцать пятого, дабы на день-два опередить приезд царской семьи. Не хотите ли повидаться... на прощание?

- С удовольствием. С превеликим!

- Тогда я скажу Есаулову, чтобы вас встретил...

Гучков на извозчике доехал до Комендантского подъезда Зимнего дворца, где его встретил штабс-капитан Есаулов - адъютант премьера, хорошо знавший думского депутата в лицо.

- Праашу! Петр Аркадьевич ждет вас...

Столыпин сидел за чайным столиком возле окна, открытого на Неву; его острый чеканный профиль отлично "читался" на фоне каменной кладки фасов Петропавловской крепости.

- Ну, как там управляется на вашем месте Родзянко? - спросил он, подавая вялую прохладную руку, и, не дождавшись ответа, пригласил к столу:

- Садитесь. Чай у меня царский...

В ресторане-поплавке играла веселая музыка.

- А дело идет к закату, - вздохнул Столыпин. - Запомните мои слова: скоро меня укокошат, и укокошат агенты охранки! Премьер ожидал выстрела - не слева, а справа.

- Быть того не может, - слабо возразил Гучков. - Газеты пророчат, что в Киеве вы получите графский титул.

- Возможно, - отозвался Столыпин. - В разлуку вечную его величество согласится воткнуть мне в одно место павлинье перышко. В конце-то концов я свое дворянское дело сделал!

- Ваша отставка вызовет развал власти...

- Ничего она не вызовет, - отвечал Столыпин.

Казалось, внутри его что-то оборвалось - раз и навсегда. Неряшливой грудой сваленные в кресло, лежали выпуски газет, в которых из "великого" его сделали "временщиком" и открыто писали, что царь лишь подыскивает благовидную форму, чтобы достойно облечь в нее падшего премьера... Столыпин буркнул:

- Здесь пишут, что даже Витте был лучше меня.

- Мария Федоровна не позволит сыну устранить вас! Длинная кисть руки Столыпина, темная от загара, безвольно провисшая со спинки стула, в ответ слегка шевельнулась.

- Никакая фигура и никакая партия уже не способны восстановить мое прежнее положение. Я физически ощущаю на себе враждебность двора... неприязнь царя и царицы...

Конечно, губернатором на Тамбов или Калугу его не посадишь. Гучков слышал, что специально для Столыпина замышляют открыть грандиозное генерал-губернаторство на Дальнем Востоке (почти наместничество).

Поговаривали, что сделают правителем Кавказа. Столыпин с жадностью раскурил толстую папиросу.

- Не верьте слухам! Даже послом в Париж меня не назначат. Все будет гораздо проще, чем вы думаете. Я та самая кофеинка, которая попала в рот государю, когда он пил кофе: мешает, а сразу не выплюнешь. Однако, - продолжал Столыпин, покручивая в пальцах обгорелую спичку, - сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что Царское Село не может простить мне одного...

Чай был невкусен, и Гучков отставил чашку.

- Чего же там не могут простить вам? Столыпин через плечо выбросил спичку в окно.

- Я не сошелся с Гришкой Распутиным! Меня с ним не раз сволакивали.

Почти насильно, будто женить собирались. Я способен бороться с любым дьяволом. Но я бессилен побороть те силы, что стоят за Распутиным... Мы еще не знаем, кто там стоит!

Гучков вынес от этой встречи ужасные впечатления. Казалось, он пил чай с политическим трупом, который ронял мертвые земляные слова, а рука покойника играла обгоревшей спичкой, и костяшки пальцев опускали в чашку гостя большие куски искристого бразильского рафинада из царских запасов.

Зарождалась какая-то новая бесовская авантюра, в которой до сих пор многое еще не выяснено, но Столыпин уже предчувствовал близость гибели...

...За неделю до отбытия в Киев царской семьи тронулись в путь еще два путешественника - Егорий Сазонов и Гришка Распутин, билеты у которых были взяты до Нижнего Новгорода.

Уже начинался дележ столыпинского наследства!

Пропились в дороге так, что, когда вылезли из поезда на вокзале в Нижнем, наскребли в карманах только три рубля и шестнадцать копеек. От путешественников нехорошо пахло... Сазонов сказал:

- С тобой ездить - живым не вернешься.

- Ништо! Дорога - праздник. Коли в поезд запихнулся так пей без памяти, покеда не приедешь... А иначе-то как же?

- Ты есть хочешь? - спросил его Сазонов. - Чай, губернатор-то накормит и денег даст...

Одного прохожего господина Распутин спрашивал:

- Где туг Хвост-то ваш сыскать?

- Алексея Николаевича Хвостова, - уточнил Сазонов.

- Губернатора? Так вы на месте его вряд ли застанете. За Окой искать надо... Сейчас ведь шумит наша славная ярмарка!

Но все же показал, как пройти до присутственных мест, которые располагались внутри древнего нижегородского кремля, вблизи Аракчеевского кадетского корпуса. На их счастье, в канцелярии сказали, что губернатор на месте - в кабинете.

- Веди нас к нему, - велел Гришка чиновнику.

- Господа, а кто вы такие?

- Я говорю - веди, а то хужей будет... Хвостов без промедления принял обоих.

- Я о вас немало слышал, - сказал он Гришке.

Это воодушевило Распутина, который, сидя на стуле, расставив ноги, битых полчаса размусоливал зловещую тему о том, как его уважают цари и что он может сделать все что хочет.

- Все можете сделать? - прищурился Хвостов.

- Все, - ответил Распутин, не поняв иронии.

- Отлично, если так. А зачем в Нижний пожаловали? Распутин сказал, что прибыли "посмотреть его душу".

- Душа - это слишком расплывчато. Нельзя ли точнее?

Молодой толстяк смотрел на них с умом, в щелках глаз Хвостова светилась нескрываемая усмешечка. Распутин сгоряча выпалил:

- Хошь быть министером дел унутренних?

- Премьер Столыпин и есть по совместительству эмвэдэ. Так что, господа, вы предлагаете мне занятое место.

Распутин вскочил, пробежался по кабинету, приседая, длинные руки его хватали воздух, он выкрикнул:

- Ах, глупый! Сегодня есть Столыпин - завтра нету... Тут Хвостов оторопел, а потом даже возмутился:

- Да вы что? Из какого бедлама бежали?

Можно понять недоумение Хвостова: ему тридцать восемь лет, гор не своротил, рек вспять не повернул, и вдруг ему, человеку с дурной репутацией, предлагают сесть на место Столыпина.

- Столыпин знает об этом? - спросил он.

- Упаси бог! - отвечал Распутин. В разговор вклинился Сазонов:

- Вы нас неверно поняли. О нашей поездке никто не знает. Но поймите, кто послал... Мы же ведь тоже не с печки свалились.

- Я вас понимаю как самозванцев. Распутин переглянулся с Сазоновым и сказал:

- Не веришь? Тогда скажу - мы из Царского Села...

Но имени царя не произнес, а Хвостов сильно колебался. До провинции столичные отголоски доходили не сразу, и фигура Столыпина из отдаления высилась нерушимо.

- Я вас больше не держу, - суховато кивнул он. Сазонов шепнул Гришке:

- Скажи, чтобы на обед позвал... жрать-то надо. Распутин снова расселся перед губернатором.

- Ты меня с женой да детками ознакомь.

- Это не обязательно.

- Тогда обедать нас позови.

- Обедать идите в кухмистерскую...

- Невежливый ты человек, - вздохнул Распутин. Чрезвычайные царские эмиссары убрались. Хвостов тут же позвонил губернскому почтмейстеру:

- Переслать мне все копии телеграмм в Царское Село...

Примерно через полчаса на его столе лежали бланки двух телеграмм Распутина о визите к Хвостову. Первая - императрице: "Видел молод горяч подождать надо Роспутин". Вторая - Вырубовой: "Хотя бог на нем почиет но чего то недостает..."

Отправив эти телеграммы, друзья подсчитали деньги.

- Руль с медью! - сказал Гришка. - Хоть плачь! Они зашли в тень памятника гражданину Минину.

- Что делать? - мучился Сазонов. - Ведь нам же еще билеты До Киева брать... Говорил я тебе, не пей, лопнешь.

- Не лопнем! У меня тута, в Нижнем, одна знакомая огородница живет.

Ты постой в тенечке, а я мигом сбегаю.

- Не пропади! К бабе идешь, а я тебя знаю.

- Не бойсь. В момент управлюсь...

Управился он быстро и пришел с синяком под глазом.

- Ну как? Дала она денег? - спросил Сазонов.

- Сам вишь, червонец отвалила... Совсем озверела баба! Отколе же мне знать-то, что она замуж вышла? - Выбрав пятачок, он приладил его к синяку...

- Как же нам без денег до Киева добраться?

- Без нас там обойдутся...

Прибыв на вокзал к отходу киевского поезда, Распутин горячо убеждал своего робкого приятеля:

- Скажи кондуктору, будто товарища потерял, и ныряй в вагон. Он орать станет, а ты ничего не слушай. Заберись в уборную, на крючок закройсь и притихни. Будут стучать - не пущай...

- А как же ты, Ефимыч?

- Э-э! Здесь не останусь... Первый раз, што ли!

- Ну, а если нас ссадят с поезда?

- С одного ссадят - на другой пересядем... Не пойму я тебя, Егор!

Вроде бы не дурак. Книжки пишешь. Журналы печатаешь. А такого дерьма скумекать не можешь... Давай! Поехали...

Утром на киевскую товарную станцию прибыл, громыхая буксами, порожняк для перевозки скота. Из грязной пахучей теплушки вывалились под насыпь издатель и праведник.

- Ну, - сказал Гришка, позевывая, - вот и Киев... Сазонов, чуть не плача, отдирал от своих брюк присохшие комки коровьего навоза, вычесывал из волос солому.

- Теперь, как говорят футуристы, пора "обсмокинговаться" заново. А цена костюма - как раз цена билета до Киева.

- Вот зануда! Приехали. Киев. Так ему опять плохо... Пошли, Егорка, начинаются киевские торжества!

* * *

27 августа часы на киевском вокзале показывали 00.44, когда к перрону подкатил столичный экспресс. Киев уже спал, отворив окна квартир, было душно. Из вагона вышел Столыпин с женою, их встречал генерал Курлов - без мундира, в пиджаке.

- Ну, как здесь? - спросил Столыпин.

- Тихо, - отвечал Курлов.

Сунув руки в карманы кителя, Столыпин через пустынный зал ожидания тронулся на выход в город. Впереди диктатора, сжимая в ладони браунинг, шагал штабс-капитан Есаулов. Захлопнув дверцы машины за премьером и его супругой, Курлов не спеша обошел автомобиль вокруг и уселся рядом с шофером.

- По Безаковской - быстро, направо - по Жандармской... Петр Аркадьевич, вам приготовлены три комнаты в нижнем этаже.

- Спасибо. Я хочу отдохнуть...

В этот же день от Петербурга отошел литерный экспресс с царской семьей.

Сейчас уже мало кто знает, что поездки Николая II по стране сопровождались убийствами. Войска для охраны собирались как на войну; на протяжении тысяч верст солдат расставляли вдоль рельсов. На пути следования литерного вводилось военное положение. Другие поезда задерживались, пассажиры нервничали, не понимая причин остановки. Перед проходом царского экспресса убивали всякого, кто появлялся на путях, и первыми гибли путевые обходчики или стрелочники, не успевшие укрыться в будках. Движение под мостами полностью прекращалось. Плотогоны, летевшие по течению реки, если они попадали под мост во время прохождения царского поезда, тут же расстреливались сверху - мостовой охраной, погибали и люди, плывшие в лодках...

В полдень 26 августа Богров позвонил в охранку и попросил к телефону "хозяина". Кулябки да месте не было, а дежурный филер Демидюк велел пройти в Георгиевский переулок, где они и встретились, зайдя в подворотню. Богров сообщил о прибытии в Киев революционеров с оружием, на что Демидюк сказал:

- Дело швах! Повидай самого "хозяина"...

В четыре часа дня этот же Демидюк, со стороны Золотоворотской улицы, провел Богрова в квартиру Кулябки по черной лестнице. Кулябка встретил агента в передней, через ванную комнату они прошли в кабинет. Дверь в гостиную была открыта, доносился звон бокалов и крепкие мужские голоса.

Кулябка сказал:

- Это мои приятели. Итак, что у вас серьезного? К ним вышли подвыпившие жандармы - Курлов и полковник Череп-Спиридович, женатый на сестре жены Кулябки.

- Пусть говорит при нас, - хамовато заметил Курлов.

Суть рассказа Богрова была такова: в Киев прибыли загадочные террористы - Николай Яковлевич и какая-то Нина. Вооружены. Готовят покушение.

- На кого? - спросил Кулябка.

- Наверное, на Столыпина.

- Где они остановились? - вмешался Череп-Спиридович.

- У меня же... на Бибиковском бульваре.

Историк пишет: "Жандармы всех стран и времен, как показывает опыт истории, являются весьма проницательными психологами, умеющими хорошо разбираться в людях, даже самых сложных: к этому их обязывает сама профессия!" И вот, когда Богров закончил рассказ, Курлов пришел в небывалое волнение. Несколько минут он отбивал пальцами по столу бравурный гвардейский марш: "Трубы зовут! Друзья, собирайтесь..." Потом сказал Кулябке:

- Ну что ж. Ничего страшного. Адрес агента господина Богрова известен.

Бибиковский бульвар. Установим наблюдение.

Череп-Спиридович, как автор нашумевшей книги о партийности в русской революции, не преминул спросить у Богрова:

- К какой партии принадлежат ваши приятели?

- Кажется, эсеры, - ответил Богров.

Кто был сейчас дураком? Кажется, один полковник Кулябка, чего нельзя сказать про Курлова и Черепа-Спиридовича - опытных "ловцов человеков".

Приход Богрова с его нелепой сказочкой про белого бычка - это была жарптица удачи, сама летевшая им в руки. Курлов недавно, в связи с женитьбой, промотал несколько тысяч казенных денег, о чем Столыпин еще не знал. Но Курлов (через дворцового коменданта Дедюлина) уже пронюхал, что царь позволил Столыпину уволить Курлова после "киевских торжеств". При сдаче дел, несомненно, обнаружится и растрата. Значит...

- Значит, - сказал он, - нужны особые меры охраны!

Передать все тончайшие нюансы этой встречи невозможно. Богров, кажется, и не предполагал, что жандармы так охотно клюнут на его приманку. Вся обстановка напоминала грубейший фарс: сидят матерые волкодавы политического сыска и делают вид, что поверили в детский лепет дешевого провокатора. Это свидание подверглось анализу наших историков: "Гениальным политическим нюхом Курлов и КВё учуяли, что неожиданный приход Богрова является тем неповторимым случаем, который могут упустить только дураки и растяпы. Они отлично знали, что предвосхищают тайное желание двора и камарильи - избавиться от Столыпина! Риск, конечно, был. Но игра стоила свеч..."

Курлову стало жарко - он раздернул крючки мундира на шее. Через десять лет, жалкий белоэмигрант, сидя на задворках мрачного Берлина, он будет сочинять мемуары, в которых, не жалея красок, распишет, как он любил Столыпина, а Столыпин обожал его - Курлова! Подобно лисе, уходящей от погони, он пышным жандармским хвостом станет заметать свои следы, пахнущие предательской псиной. Но это случится через десять лет, когда Курлов даже бутылочке пивка будет рад-радешенек, а сейчас - за стенкой! - стол ломился от яств, и жандарм, в предвкушении небывалого взлета своей карьеры, хотел только одного: стопку холодной, как лед, анисовой и немножко икорки с зеленым луком...

- Я думаю, все уже ясно, - сказал он, поднимаясь.

Курлов остался пить анисовку, понимая, что Богров сделает его министром внутренних дел. Как сделает - это, пардон, уж дело самого Богрова... Грязно сделает? Плевать. Пускай даже грязно! Вообще, читатель, политика иногда выписывает такие сложные кренделя, каких не придумать и на трезвую голову.

Богров уходил вдоль оживленного Крещатика, предоставленный самому себе, уже вовлеченный в водоворот честолюбивых страстей, и - что поразительнее всего!

- Богров в этот день ощущал себя государственным человеком... Дома он сказал родителям:

- У меня сегодня был на редкость удачный день!

Папа и мама порадовались за сыночка, не догадываясь, что их дом уже насквозь просвечен полицейским рентгеном. В практике царской охранки известны два вида фидерного наблюдения - густое и редкое. За домом Богровых установили густое! При этом даже самый хитрющий клоп, если бы ему пожелалось выбраться на улицу, не смог бы этого сделать - клопа заметили бы и арестовали. Конечно, никакая Нина, никакой Николай Яковлевич в дом Богровых не входили и не выходили...

Генерал Курлов начинал большую игру!

Вабанк своей карьеры он ставил жизнь премьера. И не только его...

Может быть, и царя?

Кулябка навестил киевского городского голову.

- Господин Дьяков, первого сентября в театре будет исполнена опера "Сказка о царе Салтане"... Мне бы билетов...

- Вам с женою - пожалуйста, всегда рады.

- Не мне. Надо обставить охрану царя.

Кулябка просил двадцать билетов, Дьяков дал ему семь.

- Простите, я должен записать номера рядов и кресел.

- К чему такой педантизм? - возмутился жандарм.

- Ах, милый Николай Николаич, - отвечал Кулябке городской голова града Киева, - мало ли чего в нашей паршивой жизни не случается! И я не хочу, чтобы мне потом голову сняли...

Дьяков, среди прочих номеров, записал и данные рокового билета: ряд № 18, кресло № 406. Здесь будет сидеть Богров!

* * *

Киев, 29 августа, обычный день... Коковцев вывез из столицы целый штат министерства - шло составление государственной сметы, и финансисты купались в морях монопольной водки, ухали миллиарды на постройку дредноутов, вкладывали миллионы в казенные пушечные заводы. В пушистом халате, попивая остывший чай, Коковцев расхаживал по канцелярии и чаще всего говорил, что "здесь надо урезать... тут сократить...". Потом фланирующим барином (еще красивый холеный мужчина), помахивая тросточкой, он прогулялся до квартиры премьера. С улицы стояла очередь ходоков и просителей: Столыпин продолжал в Киеве работу как министр внутренних дел, - нервный, задерганный, крикливый.

- Сейчас я кончу, - сказал он, завидев Коковцева. Они прошли в комнаты, где Ольга Борисовна, жена Столыпина, сервировала чай; премьер негодовал:

- Я оставил свой автомобиль в Питере, надеясь, что мне, не последнему человеку в мире, выделят киевский... Черта с два! Жандармы забрали его себе.

Просил у Фредерикса карету - говорит, что все заняты. И вот я, премьер, вынужден кричать на улицах: "Эй, извозчик!.."

Он спросил - надолго ли Коковцев в Киеве?

- Первого сентября мой вагон прицепят к питерскому.

- Завидую вам, - вырвалось у Столыпина. - Хочется домой. Честно говоря, неспокойно мне как-то... в этом Киеве!

Коковцев барственным жестом извлек из кармашка пестрого жилета дедовские часы, щелкнул крышкой.

- Ого! Скоро прибудет царь. Как бы не опоздать... Столыпин ехал встречать царя на вокзал в наемной колясочке. Киев был расписан, как праздничный пряник. Дома украсились флагами, вензелями, портретами.

Буржуазия задрапировала балконы коврами, в окнах выставлялись цветы, горела иллюминация. В густой толпе народа, средь шума и гвалта, полиция задержала коляску с премьером. "Назад!" - последовал окрик.

- Вы что, не узнаете меня? Я же Столыпин...

Он все-таки пробился на перрон, но в суматохе царь не обратил на Столыпина внимания. Разъезд кортежа прошел без него, и премьер в самом конце процессии трясся на своих дрожках, следуя за дежурными флигель-адъютантами.

"Меня сознательно оскорбляют", - шепнул он Есаулову... В публике городовые бесплатно раздавали брошюрки, срочно отпечатанные тысячным тиражом. Автором брошюрки считался Распутин, но я в это не верю. Вот образчики пропагандистской чепухи: "Что поразило встрепенуться и возрадоваться Киевскому граду? Так трепещет весь народ и аристократия, одни жиды шушукаются и трепещут... Солдатики просто не человеки - подобны ангелам: они от музыки забыли все человечество, и музыка отрывает их от земли в небесное состояние". Глупее - и хотел бы, да не придумаешь!..

Столыпину в политической феерии отвели место в хвосте, а все цветы и улыбки выпали на долю царя и царицы. Александра Федоровна сидела в ландо с гримасой на лице, которая по плану должна бы выражать любезность. И вдруг, презренная ко всем, она поклонилась - она отвесила поклон! - прямо в толпу киевлян, которые зашушукались:

- Кому ж из нас это она кланялась?

А средь прочих стоял мужик, который сказал:

- Да не шумите... это она мне кланялась!

Так киевляне узнали о присутствии в Киеве Распутина. Но в этой сцене была одна деталь. Когда царский кортеж проехал и показалась колясочка с жалким, словно его обухом пришибли, Столыпиным, Гришка взмахнул ручищами и громко запричитал:

- Смерть за ним идет! Смерть глядит на Петра...

Так и невыяснен деликатный вопрос: что знал Распутин и в какой степени был он посвящен в программу дальнейших событий? Но если знал Распутин, то выходит, что знал и... царь?

Столыпин выбрался из коляски, расплатился с извозчиком. Пройдя в комнаты, сразу же просил соединить себя с генералом Курловым, занимавшим номер в "Европейской" гостинице:

- Почему во время проезда я не был обеспечен охраной?

- Охрана была. Вы ее просто не заметили. Столыпин бросил трубку и выругался:

- Врешь, морда каторжная! Я все замечаю...

31 августа, время - 12.40...

Некто М. Певзнер позвонил на телефонную станцию:

- Барышня, мне нужен номер шестьсот девять...

Это был телефон Богровых в доме № 4 по Бибиковскому бульвару. На коммутаторе произошла осечка, и, подключив Певзнера к Богровым, барышня - по ошибке! - не разъединила прежнего разговора. Таким образом киевский обыватель М. Певзнер явился нечаянным слушателем беседы Д. Г. Богрова с полковником Кулябкой:

- Вы обещали дать мне билет в Купеческий сад, где сегодня вечером будет встреча царя и его августейшей семьи.

- Я оставлю вам билет. Пришлите за ним кого-либо.

- Хорошо, - ответил Богров, - я пришлю. Спасибо.

Певзнер решил использовать эту ситуацию в своих личных целях. Позвонив на станцию, он попросил барышню снова соединить его телефон с квартирой Богровых.

- Слушай, Мордка, - сказал он ему на жаргоне "идиш", - я сейчас слышал, как ты разговаривал. Если ты имеешь роскошный блат с жандармами, так устрой мне и моей Идочке по билетику в Купеческий сад. Мы тоже хотим повеселиться.

Нависло молчание. Богров долго думал.

- Надеюсь, - отвечал по-еврейски, - ты достаточно умен, чтобы не болтать о том, что слышал. А билета тебе не будет...

Примечание: по законам департамента полиции все тайные агенты охранки, связанные провокаторской деятельностью в революционных партиях, никогда (!) и ни при каких условиях (!) не имели права (!) посещать места, где находятся члены царской семьи или члены правительства... Курлов разрешил это сделать.

- Богрову можно, - сказал он Кулябке.

Сказка про белого бычка увлекла его, как игра старого мудрого кота с жалкой мышью. Кот знает мышиную судьбу наперед, но мышь, сильно тоскуя, еще на что-то надеется...

* * *

Вечер, восемь часов, Купеческий сад... Богров постоял возле эстрады, где пел украинский народный хор, затем перешел в аллею - поближе к царскому шатру. Он стоял в первом ряду, когда Николай II с Алисою прошли мимо него столь близко, что царь даже задел его локтем, а ветерок донес аромат духов императрицы. Вместе со всеми обывателями Богров кричал:

- Да здравствует великий государь... Сла-а-ава!

Но Столыпина не заметил, да это и немудрено. Обескураженный невниманием царя, Столыпин сознательно растворился в густой массе гуляющих.

В этот день его фотографировали. Он был одет, как чиновник из дворян, - в белом кителечке и в фуражке с белым чехлом. Я не знаю, что означала повязка на его рукаве, похожая на траурную. Итак, премьер затерялся в толпе...

Богров позже показывал: "Вернувшись из Купеческого сада и убедившись, что единственное место, где я могу встретить Столыпина, есть городской театр, в котором был назначен парадный спектакль 1 сентября, я решил непременно достать билет..." Было полвторого ночи, когда Кулябку разбудили:

- Опять пришел этот Аленский-Капустянский.

- Пусть войдет... Что ему надо?

Богров, взволнованный, путано рассказывал:

- Оказывается, у Николая Яковлевича в портфеле бомба. Нина имеет два браунинга. Они поручили мне побывать в Купеческом саду, чтобы установить возможность покушения и расстановку охраны. У них есть связи, и они могут добыть билеты в театр...

- Государю опасность угрожает? - спросил Кулябка.

- Ни в коем случае! За императора будьте спокойны. А мне нужен билет в театр. Я просил туг одну проститутку Регину из кафешантана... она обещала... через знакомых в оркестре...

- Голубчик, о чем разговор! - сказал Кулябка. И дал ему билет: кресло 406 в 18 ряду.

- Спасибо. - Богров ушел спать; все заснули.

А войска шли всю ночь - войска Киевского военного округа, войска особой выучки (драгомировской!). Они имели право шагать босиком, курить в строю и разговаривать, могли расстегнуться и даже сойти на обочину, - это были лучшие войска России, которые в мирные дни ходили как на войне. Всю ночь они держали устойчивый марш, уходя все дальше от Киева - для маневров.

Сухомлинов, желая угодить царю, велел задержать марш-марш в пяти верстах от Киева, но тут возмутились драгомировские генштабисты:

- Здесь маневры, а не придворный спектакль...

После Сухомлинова пост киевского генерал-губернатора занимал генерал Трепов; в шесть часов утра, когда войска удалились от Киева на сорок пять верст, Трепов садился в автомобиль, чтобы нагнать их на марш-марше, и тут посыльный вручил ему записку от Кулябки, извещавшую, что на Столыпина готовится покушение. Трепов указал свите - предупредить об этом премьера:

- Скажите ему - пусть не высовывается на улицу! В семь утра Столыпина разбудил Кулябка и подтвердил:

- На вас готовится покушение. Посидите дома... После Кулябки его навестил Курлов - с тем же!

- Все это несерьезно, - отвечал Столыпин. Курлов в разговоре с ним добавил:

- А за ваше пребывание в театре мы спокойны...

Утро 1 сентября нанесло Столыпину еще один страшный удар по самолюбию.

4 сентября царь намеревался с женой и свитой отплыть пароходом в Чернигов, придворное ведомство распределило каюты для сопровождающих царя, и тут выяснилось, что Столыпина... забыли! В гневе он позвонил Фредериксу:

- Шеф-повара государя вы не забыли, а премьера... забыли? Я уже не говорю о том, что каждый придворный холуй разъезжает на автомобиле, а я, премьер империи, пижоню на наемных клячах. Я молчу о том, что вы не дали мне экипажа. А теперь...

- Петр Аркадьевич, - отвечал министр императорского двора. - извините, но для вас места на пароходе не хватило.

- Кто составлял список пассажиров?

- Кажется, Костя Нилов...

Штабс-капитан Есаулов известил с утра пьяного Нилова.

- По-моему, - сказал ему офицер, - один премьер империи стоит того, чтобы высадить с парохода половину свиты. Бравый алкоголик Нилов спорить не стал:

- Хорошо, я сразу доложу его величеству... - и скоро вышел из царских покоев.

- Государь указал, что премьера не надо!

- Зато теперь все ясно, - вздохнул Столыпин, выслушав Есаулова, и позвонил Коковцеву. - Доброе утро, дорогой мой...

Коковцев, дабы скрасить отверженность премьера, каждодневно обедал с супругами Столыпиными в ресторане, но сейчас он извинился, что сегодня будет вынужден обедать отдельно:

- У меня встреча с друзьями юности - лицеистами.

- Надеюсь, на ипподром мы поедем вместе?

- Да, конечно. Я заеду за вами...

В 14.00 ожидался приезд царской семьи на Печерский ипподром, где должны состояться скачки и смотр "потешных". За полчаса до этого игрища Коковцев заехал за Столыпиным, который пересел в экипаж министра финансов.

Лошади красиво взяли разбег.

- Вот что! - сказал Столыпин. - Я не хочу, чтобы это разглашалось, но есть сведения, что на меня готовится покушение. А потому будет лучше, если мы сей день будем кататься вместе.

С точки зрения человеческой морали Столыпин поступал не ахти как прилично. Коковцев сознавал всю опасность для себя соседства Столыпина, но, человек воспитанный, с замашками былой уланской доблести, он ограничился лишь кратеньким замечанием:

- Не очень-то любезно с вашей стороны...

- Ерунда! Я жандармам не верю, - буркнул Столыпин, и здесь я еще раз замечаю, что он поступил не по-рыцарски, заслоняясь от пуль телом своего коллеги, который в высшей степени благородно согласился быть для него этой живой "заслонкой".

* * *

Богров до полудня зашел в "Европейскую" гостиницу, где в номере генерала Курлова еще раз повидался с жандармами. Он сказал им, что Николай Яковлевич и Нина, очевидно, расположены ждать вечера, когда Столыпин двинется в театр.

Кулябка заметил на это, что было бы хорошо, если Богров оповестит филеров наружного наблюдения о выходе террористов из дома курением папиросы. Богров охотно согласился закурить папиросу...

- Брать будем на улице, - решил Кулябка. - Как он закурит папироску, так сразу налетим и сцапаем.

- Лучше в театре, - рассудил Курлов.

- Чтобы с поличным, - добавил Череп-Спиридович.

Узнав, что на ипподром съезжаются царь и его свита, Богров взял коричневый пропуск, удостоверяющий его службу в охранке, и покатил туда же, имея в кармане браунинг. Но секретарь "Киевского бегового общества", некто Грязнов, парень из жокеев, узнал Богрова в лицо как заядлого игрока в тотализатор.

- Эй, - сказал он ему, - а тебе чего тут надобно?

- Я жду придворного фотографа, - смутился Богров и тишком показал коричневый билет, шепнув:

- Ты ведь тоже в охранке?

Грязнов выплюнул изо рта папиросу и со словами - "Ну, держись, морда поганая!" - пинками выставил Богрова с ипподрома.

- Я с гадами дела не имею... проваливай, шкура!

А ведь Богров уже занял хорошую позицию для стрельбы. От министерской ложи его отделяло всего три шага, и он видел спину Столыпина... Жокей, сам того не ведая, спас премьера!

* * *

Благородное вино, искрясь радостью, хлынуло в сияющие бокалы. Коковцев принимал в гостинице друзей юности - лицеистов. При этом он вел себя как настоящий аристократ, одинаково ровно и любезно общаясь со всеми - и с теми, которые достигли высоких чинов, обросли имениями, и с теми, кто едва выбился в жизни, погряз в долгах и неудачах, опустился и раскис. Блестящий знаток классической поэзии, Коковцев даже в финансовых отчетах не пренебрегал цитировать стихи русских поэтов и сейчас тоже не удержался, чтобы невоскликнуть:

Друзья, в сей день благословенный

Забвенью бросим суеты!

Теки, вино, струею пенной

В честь Вакха, муз и красоты!

Бокалы сдвинулись, Коковцев перешел на прозу:

- Извините, вынужден на минутку оставить вас... дела! - В канцелярии он напомнил чиновникам, чтобы позвонили на вокзал - вагон министерства финансов надо прицепить к вечернему поезду. После чего вернулся в компанию лицеистов.

- Очень приятно быть в Киеве, но для нас, лицеистов, до смерти "целый мир чужбина, отечество нам Царское Село"! - Раскурив папиросу и жестикулируя, отчего резко вспыхивал алмаз в его запонке, представитель винной монополии старался реабилитировать себя в обвинениях, будто он, министр финансов, строит бюджет государства на продаже казенной водки. - Самое главное - золотой запас, - заключил он с вызовом. - Поверьте, после меня кладовые банков России, будут трещать от накоплений чистого сибирского злата...

Войдя на цыпочках, чиновник особых поручений шепнул ему на ухо, что пора в театр. Старые обрюзгшие лицеисты, которых Коковцев помнил еще юными непоседами-шалунами, расходились, отчасти подавленные величием своего товарища, а Коковцев в экипаже поехал за Столыпиным. Усевшись с ним рядом, премьер сказал:

- Если в театре ничего не случится, значит, вообще ничего не случится, а жандармы, как всегда, брали меня на пушку...

Театр был переполнен разряженной публикой, в толчее и давке штабс-капитан Есаулов с трудом отыскал Курлова. - Еще раз прошу обеспечить охрану премьера.

- Вы первый обязаны это делать, - огрызнулся Курлов. - И не имеете права покидать премьера... Впрочем, - закончил он миролюбиво, - в проходе первого ряда болтается полковник Иванов, а меры усиленной охраны Столыпина уже приняты как надо.

В первом ряду сидела вся знать, министры и генералитет. Ровно в 9.00 царскую ложу заняли Николай II с женою, занавес взвился, блеснула томпаковая лысина дирижера, и грянула веселая брызжущая музыка... "Сказка о царе Салтане" началась!

* * *

Перед финалом оперы Кулябка велел Богрову сбегать домой, чтобы узнать, где сейчас Николай Яковлевич с бомбой и Нина с браунингами. Богров вскоре же, постояв на улице, вернулся и сказал, что террористы ужинают. В первом антракте Кулябка опять наказал ему проверить, что делают покусители. Но дежурный жандарм при входе обратно в театр Богрова уже не пускал:

- Не могу! У вас билет был уже надорван... Случайно это заметил Кулябка и сказал жандарму:

- Пропусти его. Он из нашей оперы...

Опера продолжалась. В синем море плавала бочка, в ней не по дням, а по часам подрастал царевич. Бинокли киевских аристократок были нацелены на царскую ложу, тихим шепотком дамы обсуждали туалеты царицы, которая сосала вкусные карамельки киевского кондитера Балабухи. Музыка обрела особое очарование - из утреннего тумана вырастал сказочный град Леденец, а жители его восторженно приветствовали Гвидона, прося его княжить над ними... С волнующим шорохом занавес поплыл вниз, очарование исчезло, и зал медленно наполнился электрическим светом. Сразу же по краям первого ряда кресел (как бы замыкая министров по флангам) встали два жандармских полковника - Иванов и Череп-Спиридович; внешне равнодушные, они зорко следили за настроением зала... Столыпин в антракте разговаривал с Сухомлиновым; премьер стоял лицом в зрительный зал, а спиною облокотился на барьер оркестра. Коковцев подошел к нему проститься.

- Как я вам завидую, - произнес Столыпин.

- В чем дело? Бросайте эту глупую "Сказку", берите под руку Ольгу Борисовну, а мой вагон всегда к вашим услугам.

- Не могу, - выговорил Столыпин, - я думаю, что все-таки надо съездить в Чернигов, чтобы взнуздать тамошнего губернатора Маклакова.

Коковцев направился к. выходу, и в узком проходе лицом к лицу столкнулся с идущим навстречу молодым человеком в пенсне. Это был Богров, который театральной афишкой прикрывал оттопыренный карман с оружием. Возле самых дверей Коковцева остановил сухой и отрывистый треск (характерный для стрельбы из браунинга). Было всего два выстрела - одна пуля прошила руку Столыпина, вторая погрузилась в печень диктатора и застряла в ней. Коковцев от выхода сразу же повернул обратно, но пробиться через публику оказалось невозможно. В театре началась паника! Затолканный слева и справа, Коковцев беспомощно крутился между кричащими дамами, и только сейчас он смутно начал догадываться, что его, как царя Гвидона, волнами этой толпы прибивает к сказочному граду Леденец, где его и попросят княжить, - на место того человека, который сейчас провис через оркестровый барьер как худая мокрая тряпка...

При первом же выстреле Череп-Спиридович выхватил шашку и бросился на Богрова, чтобы в кругом размахе разрубить его череп, как арбуз, на две половинки. Но к Богрову было уже не пробиться - толпа, озверелая и кричащая, растерзывала его, и тогда Череп-Спиридович (весьма дальновидный) отбежал к царской ложе, где, не убирая шашки, он встал подле царя, демонстрируя перед ним свою боевую готовность. Богрова убивали! Жандармский полковник Иванов кинулся спасать его. Не впутанный в курловские интриги, Иванов твердо понимал одно - Богрова надо сохранить ради следствия.

Этим-то он и спутал все карты игры Курлова.

Человек страшной физической силы, Иванов словно котят разбросал вокруг себя публику и выдернул Богрова из толпы, как выдергивают пробку из бутылки.

После этого одним мощным рывком он воздел убийцу над собой, держа его словно напоказ на вытянутых руках. Весь театр видел, как Богров, описав плавную траекторию, перелетел через барьер и рухнул прямо в оркестр, ломая и круша под собой хрупкие пюпитры обалдевших музыкантов. Вслед за ним в оркестровую яму прыгнул и сам полковник Иванов, сразу и ловко заломивший руки провокатора назад.

- Теперь ты мой, - сказал он, лежа поверх Богрова. Коковцев велел чиновнику особых поручений:

- Позвоните на вокзал. Пусть отцепляют вагон от поезда. Теперь уже ясно, что мы приехали...

"Сказка о царе Салтане" закончилась. Орущую от страха публику жандармы выгоняли прочь из театра, как стадо глупых баранов. Но При этом (непонятно зачем) оркестр вдруг начал исполнять гимн "Боже, царя храни!". К театру уже подкатывали кареты: одна санитарная, другая тюремная... Царская ложа давно была пуста.

* * *

Коковцев заскочил внутрь санитарной кареты. Столыпин лежал на полу, ботинки его почему-то были расшнурованы, рубашка задрана, на животе виднелось красное пятнышко - след пули, ушедшей внутрь. Лошади трясли карету по булыжникам мостовых, они ехали на Малую Владимирскую - в частную клинику доктора Маковского... Столыпин страдальчески выхрипывал из себя:

- Я знал, что этим все кончится... Мне теперь уже безразлично, откуда летели пули, - слева или справа...

Столыпина сразу же отнесли на операционный стол. Вынуть пулю из печени оказалось нелегко. Был уже час ночи, когда Коковцева позвали к телефону клиники. Он решил, что звонит сам государь, но в трубке послышался рыкающий голос:

- Жиды убили русского премьера русского правительства в русском граде Киеве в русской опере на представлении русской сказки о царе Салтане. Так вот, предупреждаем, что если Столыпин умрет, мы завтра же устроит жидам кровавую баню...

- Кто говорит со мною? - спросил Коковцев.

- Балабуха... киевский кондитер. А что?

- Да нет. Ничего. Приму к сведению. Опять звонок - генерал-губернатор Трепов:

- Такая каша... Можете срочно приехать ко мне?

- Не могу. Пулю еще не вынули. А что за каша?

- Да опять с жидами, - проворчал Трепов.

Было три часа ночи, когда в чашку звонко брякнулась пуля, извлеченная из печени. Коковцев спросил Маковского - как дела? Тот ответил, что положение слишком серьезное.

- Есть ли надежда, что Столыпин выживет?

- Вряд ли... все-таки - печень.

Санитары вывели в коридор Ольгу Борисовну; увидев Коковцева, женщина без слез, но яростно прошептала:

- Этого бандита Курлова я бы сама убила...

В четвертом часу ночи Коковцев приехал к Трепову.

- Утром в Киеве начнется резня. А войска гарнизона на маневрах.

Казаков нет. Я погибаю. Что делать?

Коковцев сказал, что еврейского погрома допустить никак нельзя. Маневры должны были начаться уже сегодня, а царя Коковцев мог увидеть не раньше двух часов дня. К этому времени все перья из подушек будут уже выпущены.

- Я сам боюсь погрома, - заявил Трепов. - В другое время - куда ни шло, ладно. Но сейчас в городе-то царь! При нем как-то неудобно выпускать пух на Подоле...

- Погрома не будет, - твердо сказал Коковцев. - Сейчас, по праву, мне данному, я принимаю на себя обязанности Столыпина и волею председателя Совета Министров приказываю вам срочно отозвать с маневров кавалерию и казачьи части обратно в город. Чтобы к рассвету они были на улицах еврейского Подола.

- Да как же они поспеют?

Коковцев вспомнил молодость, когда выслуживал ценз в лейб-гвардейских уланах. Он сказал Трепову:

- На шпорах, на шенкелях... все в мыле! Поспеют...

Запахнув крылатку, он пошел прочь. Было уже четыре часа ночи. Коковцев позвонил в Николаевский дворец, чтобы сообщить царю о смертельном ранении Столыпина, о том, что утром возможен еврейский погром, но дежурный чиновник сказал ему:

- Его величество фазу, как вернулись из театра, попили чайку и преспокойно легли спать... Велели не будить.

Коковцев раздвинул занавеси на окне. Улица была наполнена тенями. Тени, тени, тени... Скрип тележных колес, тихий плач детей. Уже началось поголовное бегство евреев из Киева (В 1968 г. наша печать опубликовала найденное в архивах "Дело Коковцева", где сказано: "Этот вопрос о погроме в связи с убийством Столыпина мало известен". Описание массового бегства евреев из Киева в ночь с 1 на 2 сентября 1911 г. дано в автобиографическом романе польского писателя Яна Бжехвы, проведшего свою юность в Киеве ("Пора созревания". М., 1964).). К утру в городе не осталось ни одного еврея, а поезда не успевали вывозить их со скарбом. Через шесть лет Коковцев вспоминал: "Полки прибыли в начале восьмого часа утра, и погрома не было.

Станция Киев и площадь перед вокзалом представляли собой сплошное море голов, возов подушек и перин..." В этой толпе несчастных людей не было ни одного, кто бы не проклинал Богрова за его выстрел во время "Сказки о царе Салтане"!

Во время от полуночи до трех часов ночи, когда хирурги извлекали пулю из столыпинской печени, Курлов спросил Спиридовича:

- Ты почему сразу не рубанул его шашкой?

- Не пробиться было. Свалка началась. - Вот теперь жди... свалка тебе будет!

И горько рыдал Кулябка - от жалости к самому себе:

- Я же его и заагентурил... Теперь мне крышка! Богров жив. Богров в лапах киевской прокуратуры.

- Его надо вырвать... с мясом! - сказал Курлов.

Допрос и обыск Богрова начался в буфете Киевского театра.

Присутствовали киевский прокурор Чаплинский и его помощники. Из фрачных карманов убийцы на стол сыпались визитные карточки. Был обнаружен и билет кресла № 406 в ряду № 18.

- Кто вам его выдал? - спросил Чаплинский.

- Полковник Кулябка.

- Запишите, - велел прокурор секретарю. Службу в охранке Богров отрицал.

- Запишите и это. Потом проверим...

Из охранки прибыл в буфет пристав Тюрин.

- Имею приказ генерала Курлова забрать преступника.

- Куда? - спросил Чаплинский.

- Известно куда... все туда.

- Возьмете его только через мой труп.

- А что мне передать? Там Кулябка плачет.

- Так и передайте, что прокурор возражает. А плачущего Кулябку доставьте сюда... как свидетеля.

Кулябка, прибыв в театр, настаивал на свидании с Богровым наедине с ним, "желая получить от него очень важные сведения". Чаплинский ему отказал.

Кулябка попросил прокурора выйти в фойе театра, и там, плача, он говорил, что никогда бы не дал Богрову билет в театр, ибо законы тайного сыска уважает, но на него нажал Курлов... В конце беседы он произнес с отчаянием:

- Курлов-то выгребется, а мне... пулю в лоб? Курлов сам позвонил в театр Чаплинскому:

- Богров - революционер, это ж сразу видно.

- Я еще не выяснил, кто он, - отвечал Чаплинский.

Богрова опутали веревками с ног до головы, зашвырнули в карету и отвезли в каземат "Косого капонира", где за него сразу же взялся следователь по особо важным делам Фененко.

- Если вы революционер, то почему же выбрали в театре, где находился царь, своей целью не царя, а Столыпина?

Богров резко и непримиримо отверг свою принадлежность к революционным партиям России и добавил, что боялся стрелять в царя, ибо это могло бы вызвать в стране погромы. Он продолжат считать себя великим "государственным человеком" и верил в будущую славу - пусть даже геростратову! Не сразу, но все-таки он признал, что является агентом царской охранки.

- Подпишитесь, - сказал Фененко в конце допроса. Богров отказался подписывать протокол в той его части, где зафиксированы его слова о боязни погрома.

- Почему упорствуете? - спросил Фененко.

- Потому что правительство, узнав о моем заявлении, будет удерживать евреев от террористических актов, устрашая их последующей за актом организацией погрома...

По записной книжке Богрова, начатой им с 1907 года, жандармы произвели в Киеве свыше 150 арестов. Все делалось снахрапа, без проверки, и тюрьму забили ни в чем не повинные люди - врачи, артисты, певички, адвокаты, проститутки, студенты, прачки. Из тюрьмы в город выплеснуло мутную волну:

Богров - провокатор!

Вот тогда киевский голова Дьяков (человек осторожный и дальновидный) созвал журналистов, дав им пресс-конференцию.

- Обращаю ваше внимание! - заявил он. - Киевская городская дума ни в чем не виновата. Мы не давали Богрову билет на вход в театр. Полковник Кулябка из жандармского управления Киева выцарапал у меня семь билетов для своих агентов. Я записал их номера. Пожалуйста! Ряд восемнадцатый, кресло четыреста шестое. Это как раз место убийцы. А я не давал Богрову билета.

Ему был задан скользкий вопрос:

- Значит, Богров - агент царской охранки? Дьяков (повторяю) был человеком осторожным.

- А я в такие дела не путаюсь, - отвечал он, сворачивая свою кургузую конференцию, благо главное было уже сказано.

* * *

Городская дума за свой счет выстелила Малую Владимирскую улицу мягчайшим сеном, чтобы проезд экипажей не беспокоил Столыпина, умиравшего в палате клиники Маковского. 3 сентября премьер вдруг почувствовал облегчение и вызвал Коковцева. Он передал ему ключ от своего портфеля с секретными документами государства, попросил сиделок и врачей удалиться.

- Известно, - сказал Коковцеву с глазу на глаз, - что на совещании у кайзера немцы решили начать войну против России в 1913 году, а на посту военного министра находится человек в красных штанах, который ни к черту не годен. Убирайте его! А заодно уж, Владимир Николаич, сковырните и нижегородского губернатора Хвостова - я не успел до него добраться...

- Вы что-нибудь хотите лично от государя?

- Перо в зад, и больше ничего, - отвечал Столыпин...

Киев наполнился слухами, что премьер поправляется. "Сдохнет!" - выразился Распутин, живший на частной квартире и бегавший босиком в уборную (Гришка сейчас выжидал, когда царь с царицей позовут его отдыхать в Ливадию)... 4 сентября Столыпину стало хуже, а Николай II не отложил поездки в Чернигов; расцвеченный лампочками пароход отвалил от пристани, а Коковцев сказал: "И так всегда! Если предстоят неприятности, государь оперативно сматывается куда-нибудь подальше". 5 сентября Столыпин скончался, а Богров продолжал давать откровенные показания, подробно оглашая свои похождения.

Допрос гнали с такой быстротой, будто судьи опаздывали на последний трамвай. Курдов сознавал, что авантюра удалась лишь наполовину: Столыпин убит, а Богрова, чтобы не наболтал лишнего, надо как можно скорее сунуть в петлю. 8 сентября следствие торопливо свернули. В казематах "Косого капонира" состоялся закрытый судебный процесс. Не жажда мести руководила судьями - нет, их поджимали сроки... Кулябка плакал, и Богров стал его выгораживать. Получилась замкнутая реакция: жандарма Кулябку выручал провокатор Богров, а Кулябка выкручивал из этого дела Курлова, ибо понимал, что если потопит Курлова, то и сам оставит после себя на воде одну лишь "бульбочку"... Зачитали приговор - смерть через повешение!

10-го числа полковник Иванов велел привести Богрова.

- Один вопрос! - сказал полковник. - Чем объяснить ваш образ поведения на суде, когда вы стали выгораживать Кулябку?

- Просто он растерялся. Мне стало его жалко.

- Верю! Завтра вас ждет смерть. Рано утром, когда на Подоле запоют петухи. Можете писать письма. Вот бумага...

Но тут к жандармам заявился киевский кондитер Балабуха.

- Этот номер не пройдет! - заявил он чистосердечно. - Знаем, как это делается. Повесите куклу из тряпок, а потом скажете, что казнили Богрова...

Мы, киевские союзники, истинно русские, воистину православные, хотим сами жида вешать.

Иванов сказал Балабухе, что линчевать Богрова им никто не позволит, а делегацию "союзников" до места казни допустят. Смерть Столыпина оставила народ равнодушным. В защиту Богрова общественность страны не вступилась.

Против казни убийцы прозвучал только один протест - от вдовы и детей самого Столыпина.

* * *

Черниговский губернатор Николай Алексеевич Маклаков был сегодня в ударе.

Перед дверями в столовую его дома стояли царь в мундире преображенца и смущенная царица в белом с золотом платье, а Маклаков исполнял перед ними роль ярмарочного зазывалы:

- Каждая страна питает народ по-разному. Немцы поглощают сосиски с пивом.

Англичане - дохлый бекон и черствые бисквиты. Французы кормятся поцелуями, запивая их абсентом. Итальянцы сыты одним лишь воздухом.

Швейцарцы кормятся туристами. Американцы - долларами. А мы, русские, живем тем, что бог послал...

Двери растворились, и открылся губернаторский стол, в изобилии даров украинской природы, а Маклаков продолжал:

- Этот бог по каким-то особым причинам весьма благосклонно относится к нам, русским. Он регулярно посылает нам икру паюсную и зернистую, блины с медом и маслом, осетрину заливную и севрюжину под хреном, поросят в яблоках и пироги с вязигой. Приток этих божьих даров усиливается на масленицу, на рождество, на мясоеды. Конечно, такое благоволение свыше к матушке-России уже не раз вызывало зависть других народов, и, смею думать, именно из-за этого возникали все войны...

Наконец он иссяк, и обед начался. Пока царственные гости насыщались, губернатор успел проявить клоунские, актерские и имитаторские таланты.

Кричал петухом и рыкал львом. Маклаков постоянно был на грани озорства, но вовремя умел остановиться. В конце обеда, когда официанты подавали мороженое, в гостиную вскочила разъяренная пантера, гневно стегая воздух стеблем упругого хвоста. Императрица, выронив вазу, в ужасе закричала, но пантера тут же легла возле нее и длинным красным языком облизала ей туфли.

Гости не сразу поняли, что это... Маклаков!

- Вам бы в цирк, - сказал Николай II, очень довольный. "Пантера" ласково мурлыкала возле его ног. Император, улучив минуту, прошептал жене:

- Какой приятный человек. С ним легко в такой степени, что ни о чем серьезном уже не думаешь.

- Заметь, он расположен к нам, - ответила Алиса. - Ты, Ники, не забудь о Маклакове, таких людей надо приближать. В курильной комнате царь сказал губернатору:

- Скажите, а вот в Думе есть ученик самого Плевако - некий Василий Алексеевич Маклаков... это, кажется, ваш брат?

- Увы, - загрустил губернатор, - стыдно за кадета Васю, говорил я ему - не трепись, братец, но куда там! Занесло! И стал членом ЦК... Объясню суть:

еще в детстве меня отец часто порол, а Васю никогда. Это его и развинтило!

Я, сеченый, пошел в эмвэдэ, а несеченый Вася подался в кадеты.

Царь покидал Чернигов в отличном настроении.

- Николай Алексеич, - сказал он Маклакову, - Чернигов под вашим правлением произвел на меня отрадное впечатление. Благодарю за службу, за вкусные обеды и за минуты искреннего веселья. Прошу вас: когда в Петербург поедете, не забудьте захватить с собой шкуру пантеры - напугайте моих придворных...

Коковцев, встретив царя на киевской пристани, сразу же завел речь о том, что надо провести жестокий процесс над главными виновниками гибели Столыпина: "Ясно, что Курлов не стрелял в Столыпина, но рука Курлова направляла руку Богрова..." На автомобиле подъехали к Николаевскому дворцу.

- Сегодня восьмое сентября, - сказал царь, листанув настольный календарь.

- Та-ак... завтра я выезжаю в Ливадию.

- Как? Разве не будете присутствовать на похоронах?

- Я бы остался, но... жена! Она не любит сцен.

- Ваше величество, вы хоть взгляните на него. Вы столько лет работали вместе... Больше вы его никогда не увидите.

- Хорошо, я постою у его гроба.

Коковцев ждал, что над гробом Столыпина царь открыто призовет его на пост премьера империи, но царь в раздумье постоял возле покойника, не глядя на него, и молча удалился. Коковцев не знал, что накануне вечером Николай II спрашивал у Распутина - кого ставить в министры внутренних дел?

- А, чего уж там выбирать... давай Хвоста!

* * *

Малую Владимирскую улицу переименовали в Столыпинскую, а на рассвете 11 сентября Богрова казнили. Виселица была установлена в одном из фортов Киевской крепости - как раз на Лысой горе, где, по преданиям, свершался шабаш всякой нечистой силы. От встречи с духовником Богров отказался, писем для родных не оставил. А смерть он встретил весьма спокойно...

Днем к перрону киевского вокзала был подан царский экспресс. Провожать императора в Ливадию собралась местная знать, тузы дворянства и столпы местной бюрократии, но государь почему-то задерживался. Вдруг на перроне показался скороход, одетый так, как одевались пажи времен веселой Елизаветы - с крылышками Юпитера на лодыжках ног. Запыхавшись, он объявил, что его (Коковцева) "очень ждет" император. Коковцев велел шоферу ехать быстрее и скоро предстал перед царской четой. Слуги уже стаскивали вниз баулы с туалетами, царица перед зеркалом примеряла громадную шляпу. Состоялся разговор - краткий, нервный, торопливый.

- Владимир Николаич, - сказал царь, - я решил дать портфель внутренних дел нижегородскому губернатору Хвостову.

- Назначение такого человека, каков Хвостов, будет означать, что вы добровольно бросаетесь в пропасть. Одно дело - министр земледелия: если он запорет нам один урожай, мы его выкинем и поставим другого. Но нельзя эмвэдэ вручать Хвостовым!

Царица крутилась перед зеркалом, и в отражении его Коковцев видел ее глаза, следившие за "игрой в министры". Царь спросил:

- Отчего вы так суровы к Алексею Николаевичу?

- Среди наших губернаторов масса безобразников, но такого хулигана, каков Хвостов, пожалуй, сыскать трудно... Царица, по-прежнему глядя в зеркало, сказала:

- Ники, не забывай, что нам пора ехать...

- А если я предложу черниговского Маклакова?

- Что ж, для балагана годится, - ответил Коковцев.

- Ники, я пошла! - сказала царица.

Она стала величаво спускаться по лестнице на улицу, где фыркали газолином придворные "рено" и "бонды".

- Вам трудно угодить, - заметил царь Коковцеву. Коковцев изящно поклонился, но... промолчал.

- Ники, - послышалось снизу, - не забывай, что я уже в шляпе, а шляпа тяжелая, и я не могу больше тебя ждать...

- Хорошо, - сказал Николай II, протягивая руку. - О министре дел внутренних я еще подумаю. А вы будете моим презусом...

Слово сказано! Коковцев передохнул так, будто сбросил с себя тяжелый мешок. Но от лестницы царь вдруг повернулся к презусу, и в его "глазах газели" блеснула яркая, выразительная злость.

- Надеюсь, - отчеканил он в разлуку, - вы не станете заслонять меня, как это делал покойный Столыпин!

В этой фразе затаилась разгадка убийства Столыпина... Распутин тоже поехал в Ливадию - отдыхать.

- Очень уж я измучился, - говорил он.

После революции на глухой окраине Киева, во дворе чугунолитейного завода, много лет стоял бронзовый Столыпин с отбитым носом и, философски заложив руку за отворот сюртука, терпеливо поджидал своей очереди на... переплавку (СССР нуждался в ценных металлах!). А на улицах Киева торчал монумент, с которого свергли памятник, и на нем можно было прочесть столыпинские слова:

"Вам нужны великие потрясения, а мне нужна великая Россия!" В эти годы, первые годы социализма, нашлись горячие головы, которые пожелали на месте бронзового Столыпина водрузить гипсового Богрова, чуточку видоизменив надпись на постаменте: "Нам не нужна великая Россия - нам нужны великие потрясения!" Советским историкам пришлось проделать адову работу (она продолжалась и продолжается сейчас), чтобы выяснить подлинный образ Богрова, и теперь нам уже ясно, что революционера Богрова никогда не было - был подленький торгаш-провокатор, который на убийстве и предательстве делал гешефт своей посмертной славы. Выстрелы в киевском театре прозвучали не слева, а справа. Пуля, сразившая Столыпина, была начинена ядом реакции...

Революция свергла памятник диктатору.

Но резолюция не ставит памятников провокаторам!

Вообще этот выстрел был никому не нужен. Столыпин как политический деятель давно агонизировал - Богров только ускорил эту агонию... А через три года Коковцев рассказал французскому послу Морису Палеологу:

- Знаете, почему царь отказался участвовать в похоронах Столыпина, а царица даже не подошла к его гробу? Столыпин в конце жизни разочаровался в верности своего пути и стал указывать царю, что монархический строй России нуждается в демократизации. И когда я позже упоминал имя Петра Аркадьевича, царь всегда отвечал мне одно: "Сам бог хотел, чтобы его не стало!"

* * *

Морис Палеолог иногда посещал на Литейном проспекте книжный магазин издателя Соловьева, чтобы не купить, а полюбоваться французскими изданиями XVIII века, В один из дней посол копался в редкостных книгах, когда в магазин вошла красивая женщина с бархатными глазами. На ней было платье из серебристого шелка, отделанное кружевами, а поверх плеч накинута расстегнутая шубка из шиншиллы. При свете люстры на шее женщины сверкало чудное антикварное ожерелье. Приказчики засуетились, подвигая ей кресло, из конторки выбежал сам Соловьев, раскрывший перед дамою громадный фолиант с гравированными портретами. Палеолог обратил внимание, что красавица со вкусом рассматривала гравюры, через линзу отмечая отточенность линий, и каждое движение дамы было подчеркнуто грациозно. Купив несколько портретов, она, со смехом рассказывая что-то очень забавное, попрощалась с Соловьевым за руку (на республиканский лад) и вышла на улицу, где шофер в форме гусара предупредительно распахнул перед нею дверцу автомобиля. Палеолог спросил:

- Отчего я не видел этой дамы в Петербурге?

- Вы и не могли ее видеть, - отвечал книготорговец, - ибо она приехала из Орла, где ее муж командует кавалерийской дивизией... Это графиня Наталья Брасова.

- Брасова... не помню такой фамилии.

- Брасово - имение великого князя Михаила Александровича, брата царя, и по имению его она обрела себе титул.

- Морганатическая жена?

- Да не жена... метресса. В случае брака с нею Михаил механически теряет свой титул "регента".

- Она оригинальна и даже... чуточку вызывающа.

- Вы не ошибаетесь, посол: графиня Брасова позволяет в своем политическом салоне высказывать такие дерзкие мысли, за которые любой другой на ее месте получил бы двадцать лет каторжных работ... Дама опасная не только для мужчин!

- Я вас понял, - сказал посол, берясь за трость.

* * *

Михаил проживал частным лицом, не впутываясь в дела государства.

Брат-высочество не был похож на брата-величество: царь - скупердяй, а Мишка мог отдать последнее, царь жесток и мстителен, а Мишка многое людям прощал.

После того, как при нем появилась Наталья, царь спровадил братца в Орел, где он командовал 17-м гусарским полком, увлекался новым делом - авиацией, был отличным шофером высшего класса. В табельные дни гусары совершали "проездку" по улицам города. Впереди гарцевал сам Мишка - на жеребце в желтых ногавках, с челкой на лбу, а вислоусый вахмистр, ухарь и пьяница, заводил любимую песню, вывезенную гусарами из раздолья молдаванских степей еще при Пушкине:

Спуни-спуни, молдаване,

Унде друма ля Фокшане,

Унде наса матитик,

Унде фата фармашик...

В канун убийства Столыпина, будучи под негласным надзором полиции, Мишка с Натальей умудрились скрыться за границу. Ощутив в этом некую угрозу престолу, царь поставил на ноги секретную агентуру. В погоню за беглецами бросился генерал-майор корпуса жандармов Герасимов... Мишка был простак! Вся оперативная работа по избежанию ареста проводилась Натальей, женщиной хитрей и ловкой, как Мата Хари. Из Берлина, где они поначалу скрывались в санатории дра Аполанта, "супруга Брасовы" выехали в Киссенген; отсюда они дали телеграмму в берлинский отель "Эспланад" - чтобы забронировали за ними два спальных места на поезде от Франкфурта до Парижа. Царская охранка, узнав об этом, мотнулась обратно - кто в Париж, кто в Берлин, а беглецы уже мчались в автомобиле через горные перевалы Швейцарских Альп. Ночью их стали преследовать фарные огни автомашины генерала Герасимова; Наталья, закурив папиросу, достала из ридикюля браунинг с нарядною перламутровой ручкой.

Мишке она сказала:

- Не отвлекайся - я открываю огонь. Мишка, не отрывая глаз от ночной дороги, с шорохом бегущей под шины колес, передал ей свой дальнобойный "бульдог":

- Возьми мою штуку - бей прямо в морду! Со звоном вылетело разбитое стекло: Наталья со вкусом разрядила весь барабан в настигающую машину охранки.

- Я разбила им радиатор, - сообщила радостно...

Прибыв в Вену, они посетили сербскую церковь св. Саввы, где священник без канители оформил их брак. Степан Белецкий телеграфировал Герасимову шифрованное указание царя, что "Эрнеста" и "мадам Жюлли" следует залучить в западню и тайно доставить на родину. До Ливадии не сразу дошло, что Мишка вступил с Натальей в законный брак... Алиса очень обрадована.

- Тайным браком с потаскухой твой брат сам устранил свои права на занятие им престола, к которому Наташка подбиралась, и нам осталось только утвердить это положение...

Михаила тут же лишили титула регента при наследнике, царь запретил ему появляться в России, а имения великого князя секвестровали, о чем и было объявлено в торжественном манифесте. Вслед за этим Мария Федоровна забрала свой двор и, заодно с мужем Шервашидзе, перебралась на постоянное жительство в Киев - подальше от сына-царя. Теперь, если наезжала в столицу, то разбивала свой бивуак в Гатчинском замке или на Благином острове. В доме Романовых получилось, как сказано у Пушкина:

Но дважды ангел вострубит,

На землю гром небесный грянет,

И брат от брата побежит,

И сын от матери отпрянет...

Михаил оказался на положении вынужденного эмигранта, "Граф Брасов" со своей "графиней" проживал в Европе, пока не вспыхнула война с Германией, позволившая ему вернуться на родину, и в планах дворцовых заговорщиков Михаил будет самым идеальным кандидатом на занятие царского престола.

* * *

Старые киевляне помнят не только памятник Столыпину - помнят и полковника Кулябку, который, отсидев несколько лет в тюрьме, служил агентом по распространению швейных машинок известной компании "Зингер". Старый, обремененный семьей человек таскал по этажам на своем горбу тяжелую машинку, на кухнях перед домохозяйками он демонстрировал, как она ловко оставляет строчку на марле и дает прекрасный шов даже на пластине свинца.

С ним все ясно! Кулябка - обычный "стрелочник", виноватый за то, что поезд полетел под откос. Зато прокуратура в кровь изодрала себе пальцы, но так и не смогла затащить в тюремную камеру генерала Курлова: в процесс вмешалась "высочайшая воля".

- К нему всегда придираются, - говорил Коковцеву царь, - а Курлов хороший человек. Я велю дело его предать забвению.

- Но этим самым, - упорствовал новый премьер, вы утверждаете общественное мнение, которое убеждено, что именно Курлов устранил Столыпина ради выгод своих и...

- Перестаньте! Курлова я не дам в обиду.

Генерал вышел в отставку, и вплоть до войны с Германией он проживал на коште Бадмаева, который выплачивал ему немалый "пенсион", как человеку, который себя еще покажет. Но с удалением из МВД Курлова еще выше подскочил Степан Белецкий - он стал директором департамента полиции! Дележ столыпинского наследства заканчивался. Коковцев удержал за собой прежний пост министра финансов. А портфель внутренних дел в кабинете Коковцева получил невыразительный педант консерватизма Макаров - тот самый, который после Ленского расстрела заявил: "Так было - так будет!.."

Со Столыпиным отошла в былое целая эпоха русской истории, а на развале столыпинщины укрепляла свои позиции распутинщина. Мир церковной элиты, едва сдерживаемый Саблером, содрогался от грозного величия нахального варнака. Но уже вставала сила махровая, сила дремучая, ярость первозданная - в Петербург ехали "богатыри мысли и дела" Пересвет с Ослябей... Епископ Гермоген всю дорогу щелкал в купе поезда громадными ржавыми ножницами, взятыми им напрокат у одного саратовского кровельщика. Показывая, как это делается, епископ говорил Илиодору:

- Один только чик - и Гришка не жеребец! Потом мы его, паршивца, шурупами к стенке привинтим и плевать в него станем...

В таком серьезном деле, каким является кастрирование Распутина, без поддержки влиятельных особ не обойтись, и потому Пересвет с Ослябей первым делом нагрянули на дом к Горемыкину.

- Иван Логиныч, - сказал Илиодор экс-премьеру, - вот вы разогнали первую Думу, за что, как сами рассказывали, царь вас целовал, а царица назвала "отцом своим". Человек вы в преклонных летах, а орденов столько, что смело можете на брюки их вешать. Вам уже нечего искать. Нечего бояться.

Все в жизни было. Все изведали. А потому вы, как никто другой, можете поехать к государю и в глаза ему сказать, что Распутин...

При этом имени дверь распахнулась и вломилась костлявая мегера - мадам Горемыкина, говоря что-то по-французски, горячо и напористо. Старик выслушал старуху и отвечал духовным:

- Как вы могли сопричислить меня к числу врагов Григория Ефимовича?

Распутин в моем представлении - человек самых благих государственных намерений, и польза его несомненна.

- А больше к нам не ходите, - веско добавила жена...

На улице Илиодор сказал Гермогену:

- Махнем к министру юстиции Щегловитову! Хотя его в Питере не зовут иначе, как Ванькой Каином, и предать нас он может, но ведь "гоп" мы уже крикнули - теперь надо прыгать...

Щегловитов их принял. Илиодор начал:

- Вы понимаете, что угодить царю - это одно, а угодить Распутину - это другое, и Гришке угодить даже труднее, нежели его величеству... Все вы, министры, висите на волоске! Сегодня вы есть, а завтра вас нету. Мы пришли сказать вам - Гришке капут! Запрем пса на ключ и будем томить в потаенном месте, пока царь не даст согласия на постоянную ссылку его в Сибирь.

Гермоген заварухи побаивался, лепетал жалобно:

- Илиодорушка - дитя малое: что на уме, то на языке.

- А за это время, - продолжал фантазировать Илиодор, - в селе Покровском дом Распутина со всеми его вещами и банками будет сожжен, чтобы в огне исчезли царские подарки и не осталось бы даже памяти, что Гришка был близок к царям...

Щегловитов к заговору не примкнул, но одобрил его:

- Только, прошу, не преступайте норм законности... Возвращаясь в Ярославское подворье, Илиодор сказал:

- Гришка-то для меня котенок еще. А я бы хотел с самими царями сцепиться да погрызть их как следует.

- Что. ты, что ты! Тогда мы все погибнем.

- Не люблю царей. Мешают они жить народу. Ей-ей, как иногда задумаешься, так революционеры и правы выходят...

"Пусть погибну, - писал он, - но мне хочется дернуть их за то, что они с такою сволочью, как Распутин, возятся. Посмотрю, откажутся они от этого, подлеца или нет?" Гришка в Петербурге отсутствовал - еще нежился в Ливадии, где 6 декабря праздновался день рождения царя. В ожидании его приезда Илиодор посетил Бадмаева, которому передал на заветное хранение интимные письма к Распутину царицы и ее дочерей.

- Когда меня будут вешать, - сказал он, - ты можешь меня спасти. Для этого вручи письмо императрицы лично в руки царя, и тогда у него, дурака пьяного, глаза-то откроются. Тут ее рукой писано, что она мечтает поспать с Гришкой...

Когда иеромонах удалился, Бадмаев с трудом освоился с мыслью, что в его руках не просто письма - это важные документы, дающие ему возможность шантажировать самого царя!

* * *

Распутин, в отличие от царя, очень любил телефоны и широко ими пользовался. Едва прибыв в Питер он из квартиры Муньки Головиной сразу созвонился с подворьем, без удержу хвастал:

- Папка-то в Ливадии новый дворец отгрохал... пять мильенов выложил!

Есть комнаты из одного стекла, ажио звезды видать.

Водил меня папа за руку, все показывал. А в Севастополе я встретил Феофана поганого... дохлый-дохлый, стоял на пристани и гнил от зависти, что я в почете живу. Закрылась ему лазутка, и другим лазутки прикрою! А в Киеве-то дураки: хотят Столыпину памятник ставить. А я еще за семь ден до убийства Володю-то Коковцева в примеры наметил. Володя - парнишка ничего, меня любит. А папа мне сказал: "Не хочу я памятника Столыпина, но ты, Григорий, не болтай об этом, а то сплетни опять начнутся". А я говорю:

"Покойникам ставить памятники ты никогда не бойся, дохлые тебе не навредят, пущай по смерти и покрасуются..." Илиодор пресек болтовню резкими словами:

- А я не люблю царя! Слабый. Папиросы жгет одну за другою. Пьяный часто.

Говорить совсем не умеет. Дергается. Весь истрепался. Я тебе так скажу - дурак он у нас!

- У-у, куды занесло, - смеялся в трубку Распутин. - Людей без греха не бывает, а говорить эдак-то о царях негоже...

Условились, что Распутин заедет на подворье 16 декабря. К этому времени заговор клерикалов уже оформился. Из лейб-казачьих казарм прибывало солидное подкрепление в лице мрачного есаула Родионова, который пописывал книжечки о "духовном благе", а с Гришкой имел личные счеты. Из клиники Бадмаева, тихо блея, прибыл блаженный Митя Козельский, и Гермоген торжественно вручил ему громадные ножницы для разрезания кровельного железа.

- Мы штаны с него сдерем, а ты режь под корень, - поучал Гермоген. - Стриги его так, чтобы ничего не осталось. Из позорной отставки явился и протоиерей Восторгов.

- От драки увольте, - сказал он. - Я слабый здоровьем, а Гришка, учтите, словно бес... как бы не раскидал нас!

За окном, весь в снегу, курился дымками зимний Петербург, жарко стреляли дрова в печке. Гермоген отшатнулся от окна.

- Идет, - сказал, - шапкой машет...

Распутин вошел, увидел компанию, почуял неладное.

- А чего этот пентюх здесь? - указал на Митьку. Все тишайше молились.

Блаженный щелкал ножницами. Двери подворья заперты - бежать нельзя.

Западня!

Есаул с ухмылкой принял с плеч Распутина шубу.

- Чай тыщи на две потянет? Это и есть твое "старческое рубище"? Ну, а шапку покажь... Сколь платил за нее?

- Не помню. Кажись, триста.

В "красных" комнатах подворья расселись все мирно по стульям. Долго и натужно помалкивали. Восторгов не утерпел:

- Ну, Митенька, ты дитя божие... приступай с богом! Тот, щелкая ножницами, истошно возопил:

- Ааа, вот когда я тебя обкорнаю...

- Стой, вражья сила! - гаркнул Гермоген. - Что вы самого-то безобидного да глупого в почин дела суете? - Епископ накинул на себя епитрахиль, подкинул в руке тяжкое распятие. - Гришка! - позвал решительно. - Валяй сюда... на колени.

Распутина подтащили к иконам, он безвольно осел на пол, будто сырая квашня. Илиодор по конспекту, заранее составленному, зачитывал над ним обвинения противу церкви и нравственности, а на каждом параграфе, согласно их нумерации, Гермоген регулярно долбил крестом по черепу обвиняемого. Текла речь - текла кровь. Через красные пальцы Распутин смотрел на всех растопыренным в ужасе глазом, источавшим страх и ярость бессилия.

- Покайся! - следовал выкрик после каждого удара. Илиодор свернул конспект прокурорских обличений.

- Намонашил ты здорово. Сознаешь ли вину свою?

Восторгов, корчась от жажды мести, с превеликим удовольствием смачно высморкался в лицо Распутину, не забыв деловито напомнить, сколько он истратил на него своих денег.

- И ты не вернул их мне! - сказал он, отходя.

- Отпустите... грешен... сам ведаю, - мычал Гришка.

- Не здесь каяться! - заорал Гермоген.

Распутина волоком, словно раскисшую швабру, втащили в церковь. Гришка ползал перед иконами, клялся, что больше к царям не полезет. При этом он очень бдительно надзирал за действиями Митьки Блаженного, который уже разрезал на его штанах пояс. Гришка энергично отпихивал от себя ножницы, подбиравшиеся к его сути. И вдруг, как распрямленная пружина, он ринулся на Гермогена, обрушив его на пол. Зазвенели, падая и колотясь, церковные сосуды. Восторгов, бегая в отдалении, кричал:

- Уйдет, уйдет... держите его!

Началась драка. Самая грубая, самая русская.

Родионов обнажил шашку, выскочил перед варнаком:

- Зарублю... смирись, падло паршивое!

В общей свалке и в едком дыму угасающих свеч зловеще скрежетали кровельные ножницы, и этот звук напоминал Гришке о том, что положение слишком серьезное, - надо спасаться.

- Зачем мамок блядуешь? - вопрошал Митя Блаженный.

- А, иди ты... - Распутин ударом сапога поверг юродивого наземь, вынося при этом болезненные удары от Илиодора, который бил его расчетливо - в морду, в горло, в поддыхало.

Сцепясь в клубок, они выкатились в прихожую. Распутин могуче высадил двери, на себе выволок иеромонаха на лестницу. Там они оба своими костями пересчитали все ступеньки до самого низу. А на улице Распутин стряхнулся, сбросив Илиодора с себя.

- Ну, погоди! - крикнул и убежал...

Без шубы и без шапки, он домчал на извозчике до вокзала, сел в дачный поезд и махнул на дачу Анютки Вырубовой.

- Вот, гляди, что со мною сделали, - сказал он ей. - Могло быть и хуже, да сила небесная меня еще не покинула... Вырубова бегала по комнатам, будто ополоумев.

- Боже мой! Боже мой! Боже мой! - восклицала она...

По тропинке она повела его через парк, как поводырь слепого. Распутин шатался, ступая по снегу, красные от крови лохмы его волос мотались из стороны в сторону, глаза были безумны... Он выл! В таком виде Вырубова явила его перед императрицей.

* * *

Гермоген сутками не вставал с колен, ел одни просфоры, пил только святую воду. Илиодор сбросил рясу из бархата, облачился в холщовый подрясник, туго опоясался кожаным поясом, пеплом из печки посыпал свою буйную головушку и накрыл ее грубой "афонской" скуфейкой. Боевой. Дельный.

Логичный.

- Идти надо до конца! - сказал он.

- Сожрут ведь нас, - затрясло епископа.

- А мной подавятся... я ершистый!

Оставался последний шанс - личная встреча с царем. Соблазняя его "открытием тайны", по телеграфу просили царя принять их. Ответ пришел моментально: "Не о какой тайне я знать не желаю. Николай"! Отбили вторую - императрице (молчание). Стало известно, что Гришка не вылезает из Александрии, ведет там длинные разговоры о "небесной силе", которая спасла его от погибели.

- Мученический венец плетут нам, - решил Гермоген. Неустанно трещал телефон на Ярославском подворье.

- Але, - говорил Илиодор, срывая трубку.

В ухо ему вонзались визгливые бабьи голоса. Грозили карами небесными.

Обещали растерзать, клеймить, четвертовать. Яснее всех выразилась сумасшедшая Лохтина: "Отвечай мне по совести: что ты хотел у Христа отрезать?.." Чтобы скрыть свои следы, Распутин мистифицировал столичные газеты о своем мнимом отъезде на родину. Он, как паук, затаился в тени царских дворцов и там незаметно ткал свою липкую паутину, в которой запутывал всех. Кажется, только сейчас Гришка в полной мере осознал, как дальновидно поступил, проведя в синодские обер-прокуроры Саблера, - "старикашка" служил ему, аки верный Трезор: пореже корми, почаще бей, а иногда и погладь - тогда он всех перелает...

- Одна надежда - на царя, - убивался Гермоген.

- Для меня уже нет царя! - отвечал Илиодор, держа царскую телеграмму.

- Смотри, какой же это царь, если он грамотно писать не умеет? Написал: "Не о какой тайне..." А каждый гимназистик знает что писать следует: "Ни о какой тайне..."

- Не ищи у царей ошибок - сам ошибешься!

- Буду искать ошибки! - взорвало Илиодора, в котором проснулся дух донского казака. - Я столько уж раз в царях ошибался, что теперь не прощу им ошибок даже в русской грамматике.

- Молись! - взывал Гермоген.

- Время молитв прошло - пришло время драк!

Явился курьер из Синода - вручил им два пакета от Саблера, но подписанные Даманским (Синод уже перестал быть синклитом персон духовных - Саблер и Даманский бюрократической волей расчищали дорожку перед Распутиным).

Гермоген прочел, что его лишают саратовской епархии, приказано ехать "на покой" в захудалый Жировецкий монастырь, а иеромонаха Илиодора ссылали "на послушание" в лесную Флорищеву пустынь.

Илиодор принял на подворье столичных журналистов.

- Синод надо взорвать, - объявил он.

- Как взорвать? - спросили его.

- А так: бочку динамита в подвал заложить, бикфордов шнур до Невы раскатать, самому за "Медным всадником" укрыться, а потом рвануть все к чертовой бабушке... Вот и порядок!

Газеты опубликовали его вещий сон: Распутин в виде дряхлого пса бегал между пивной и Синодом, таская в зубах какую-то грязную тряпку, а нужду он справлял возле телеграфного столба, пронумерованного апокалипсическим числом "666". Но в дела духовные вмешался министр внутренних дел Макаров:

- Исполнить указ Синода, иначе штыками погоним.

К воротам подворья был подан автомобиль МВД, в который и уселся потерпевший крушение епископ. Митька Блаженный, юродствуя, ложился на снег и просил шофера переехать через него колесами, дабы вкусить "прелесть райскую". Гермоген сдался!

Илиодора окружили падкие до сенсаций газетчики:

- Ну, а вы как? Поедете во Флорищеву пустынь?

- В указе не сказано, чтобы ехать. Пойду пешком...

Кто-то из доброжелателей шепнул ему: "За поворотом улицы дежурят переодетые жандармы... Скройтесь!" Ночью, в чужом драном пальтишке, по виду - босяк, Илиодор позвонил в квартиру на Суворовском, Бадмаев предоставил ему убежище у себя.

- За это вы напишете все, что знаете о Распутине (Эти очень интересные документы, составленные Илиодором на квартире Бадмаева, опубликованы в советское время в книге "За кулисами царизма. Архив тибетского врача Бадмаева".)...

Монах хотел пробиться в Царицын, где у него была армия заступников. Но из газет вычитал, что полиция разгромила в Царицыне его храм. "Со страшными ругательствами, обнаживши шашки, таскали бедных женщин по храму, вырывали волосы, выбивали зубы, рвали на них платье и даже оскорбляли шашками девичью стыдливость самым невероятным образом... Пол храма представлял поле битвы.

Везде виднелась кровь, валялась порванная одежда". Бадмаев через Курлова вызнал, что все вокзалы перекрыты кордонами - Илиодора ищут.

Макаров пустил на розыски монаха своих сыщиков... Илиодор сам же и позвонил Макарову:

- Это ты, который царю сапоги наяривает ваксой?

- Кто позволяет себе так разговаривать со мною?

- Да я... Илиодор! Хочешь меня живьем взять?

- Хочу, - честно заявил министр внутренних дел.

- Ишь ты, хитрый какой... Ну, ладно. Хватай меня на углу Суворовского и Болотной. Обещаю, что буду стоять там. Бадмаев помогал ему одеться, подарил шарфик.

- Вот и хорошо! Опять будете у царского сердца.

- Лучше уж в любом нужнике...

- Стоит ли вам против царя поход начинать?

- Ладно. Вы письма царицы к Гришке берегите.

Жандармы на углу улиц поджидали его. Бунтаря впихнули в промерзлый автомобиль, повезли прямо на вокзал к отходу поезда. В дороге нацепили ледяные наручники. На перроне перед арестантом шарахалась публика. Илиодор, озоруя, кричал людям:

- Ну, чего пялитесь? Я же Гришка Распутин, меня Илиодор погубил.

Видите, теперь в тюменские края ссылают...

Его посадили в клетушку тюремного вагона. В соседней камере перевозили уголовника-убийцу, он постучал в стенку:

- Браток, ты тоже "по-мокрому"?

- Пока по-сухому. Но крови не боюсь... Прирежу!

Поезд тронулся. За решеткой вагона, в сизой вечерней мгле, проплыл в небыль чадящий окраинами Петербург, вдали от которого монаху предстояло думать, думать, думать.

* * *

Бадмаев показал Курлову письма царицы к Распутину, отставной жандарм прочел их спокойно, потом сказал:

- Не вздумай сам вручать их царю - погибнешь! Такие вещи делать надо чужими руками. Известно, что думский председатель Родзянко давно наскребает к себе на дом всякий навоз о Гришкиных радостях... Ему и отдай! Дурак еще "спасибо" тебе скажет!

Так эти письма, выкраденные из сундука Распутина, оказались в кабинете председателя Думы, и сейчас в царской грязи начнут ковыряться внешне очень чистоплотные люди, сдувавшие со своих вечерних смокингов каждую пушинку.

Настал 1912 год, в котором Россия отмечала 100-летие со дня Бородинской битвы, а кайзеровская Германия пышно праздновала 100-летие пушечно-рявкающей фирмы сталелитейного Круппа...

Кончились те времена, когда у нас в учебниках по истории Россию ошибочно называли "полуколонией", зависимой от того, что скажут банкиры Парижа или Лондона. Теперь, напротив, наши историки справедливо указывают, что русская мощь во многом определяла всю тональность европейской политики.

Промышленный подъем империи начался в 1909 году, еще при Столыпине, а расцвет капиталистического производства пал на период премьерства Коковцева.

Этому способствовали напряженный труд рабочих и активная деятельность ученых - химиков и физиков, металлургов и горных инженеров.

Россия стояла в одном ряду с Францией и Японией (но отставала от Англии и Германии); зато по степени концентрации производства русская империя вышла на первое место в мире. Бурный рост синдикатов и картелей шел параллельно с развитием в стране революционного движения. Близилась первая мировая война.

А в 1943 году в оккупированном гитлеровцами Париже умирал человек, подготовивший экономику России к войне с кайзеровской Германией. Советские историки относятся к Коковцеву более благосклонно, нежели его современники: он обогатил русскую казну золотым запасом, без которого немыслимо сражаться с могучим противником. Правые упрекали Коковцева в недостатке монархизма.

Левые критиковали за излишек монархизма. А середина есть: Владимир Николаевич попросту был либерал. Распутин всюду гудел, что "Володя - свой парень", но Коковцев не считал, что "Гриша - свой в доску"!

Саблер при встрече с премьером однажды заметил, что Распутин - личный друг царской семьи, вмешиваться в их отношения нельзя, ибо это... семейные дела.

Утонченный аристократ отвечал с вежливым ядом:

- Но существует извечный закон: в монархиях семейные дела закономерно становятся делами государственными.

- Не вмешивайтесь в дела Распутина, - настаивал Саблер.

- Если он не вмешивается в мои, - отвечал Коковцев...

Между тем Распутин надавал в обществе столько авансов о своей дружбе с Володей, что теперь ему ничего не оставалось, как заверить эту дружбу визитом. Однажды поздним вечером, сидя в приемной, Коковцев просматривал длинные списки лиц, чающих у него аудиенции, и холеный палец премьера, полыхая теплым огнем крупного бриллианта в перстне, задержался на колонке списка как раз напротив имени Распутина... Так-так!

- А ведь неглупо придумано, - сказал он. - Бестия знает, что, если вломиться ко мне как Гришка Распутин, я выставлю его пинком. Но я, как премьер, по долгу службы обязан принять всех просителей по списку, и в том числе не могу отказать просителю Распутину только потому, что он... Распутин!

Был февраль, хороший, снежный, морозный.

Распутин пришел.

* * *

Распутин пришел, и Коковцев, ничем не выделяя его из массы просителей, предложил ему сесть... Сказал вежливо:

- Прошу изложить ваше дело касательно до меня.

Далее события развивались стихийным образом.

Распутин сидит. И министр сидит.

Распутин молчит. И министр молчит.

Коковцев, чтобы не тратить времени зря, придвинул к себе отчеты губернских казенных палат, щелкал на счетах, думал... Наконец все-таки не выдержал:

- Так какое же у вас ко мне дело?

- Да нет... я так, - отвечал Гришка, гримасничая; с тщательным вниманием он рассматривал потолок министерского кабинета. - Нет у меня никакого дела, - сознался Распутин.

- Зачем же записывались на прием?

- Посмотреть на вас.

- Ну, посмотрели. Что дальше?

- Теперь вы на меня посмотрите. Коковцев посмотрел на него и сказал:

- Очень... неприятно!

После долгого молчания Гришка наивно спросил:

- Неужто я такой уж плохой?

- А если вы такой уж хороший, так убирайтесь к себе в Тюменскую область и не лезьте в чужие дела...

Распутин растрезвонил по свету, что именно он провел Коковцева в премьеры и теперь хотел получить с Коковцева хорошей "сдачи". А потому не уходил, хотя ему на дверь было точно указано. Владимир Николаевич отодвинул в сторону иллюстрированную "Искру", в глаза невольно бросилась фотография: голод в Сибири! Под трагическим снимком было написано: "Семья вдовы кр. д. Пуховой Курган, у., идущей на урожай. В запряжке жеребенок по второму году и два мальчика на пристяжке, сзади - старший сын, упавший от истощения". Эта фотография направила мысли Коковцева совсем в другую сторону.

- Кстати, - сказал он без подвоха, - в Сибири был недород, а как там у вас в волости обстоят дела с хлебом?

Распутин заговорил о крестьянских делах четко, здраво, разумно, между ним и Коковцевым возник содержательный разговор. Далее цитирую показания Коковцева: "Я его прервал и говорю: "Вы бы так говорили обо всем, как сейчас". Моментально (он) сложился в идиотскую улыбку, опять рассматривание потолка и проницательные, колющие насквозь глаза. Я сказал ему: "Вы напрасно так смотрите... ваши глаза впечатления не производят".

- Когда-то был случай, - нечаянно вспомнил Коковцев, - когда я, грешный, выписал на ваш приезд из Сибири деньги. Теперь я согласен выписать их снова в любой сумме, какую ни попросите (По слухам, бытовавшим в обществе, Коковцев предложил "отступного" Распутину в двести тысяч рублей.), ради вашего отбытия в Сибирь... Хватит валять дурака! В вашу святость не верю, ваш гипноз не оказал на меня никакого действия, а делать из министерств спальни я вам не позволю.

Распутин, несолоно хлебавши, убрался, но оставил Коковцева в крайне затруднительном положении. Если он не доложит царю об этой встрече, то Распутин изложит царю ее сам, но уже в той интерпретации, какая ему будет выгодна. Следовало опередить варнака, и Коковцев при первой же аудиенции с императором сам начал рассказ о своем знакомстве с Распутиным.

- Давно пора! И какое впечатление он произвел? Подлинный ответ Коковцева:

- Государь, я одиннадцать лет служил в главном тюремном управлении, исколесил мать-Россию от Млавы до Сахалина и побывал во всех тюрьмах, какие у нас существуют. Я ходил по камерам без конвоя, и за все это время только один арестант бросил в меня миской, да и тот оказался сумасшедшим...

- Вы говорите мне о Распутине! - напомнил царь.

- Я говорю именно о нем... Средь множества сибирских варнаков-бродяг таких Распутиных сколько душе угодно! Это ведь типичный уголовный тип, который одной рукою перекрестится, а второй тут же невозмутимо хватит вас ножом по горлу.

Царь дал такой ответ, что можно ахнуть:

- Ну что ж! У вас свои знакомые, а у меня свои...

* * *

В харьковском театре во время представления оперы "Кармен", полицмейстер вылез на сцену и велел прекратить "это безобразие". Ему, дураку, послышалось, будто хористы пели:

Илиодор,

Смелее в бой,

Илиодор!

Илиодор!

Распутин указывал: "Миленькаи папа и мама. Илиодора нужно бунтовщека смирять. А то он собака всех сеет собака злой. Ему ништо. А зубы обломать.

Построже стражу больше. Да. Грегорий". Заштатная Флорищева пустынь затерялась в Гороховецких лесах; Илиодора вторгли в темницу, окна забили досками, в коридоре толпились вооруженные солдаты. Стены монастыря высокие!

Но русские семинаристы из поколения в поколение, от деда к внуку, передавали секрет сложного трюкачества - как перемахнуть через ограду, имея при себе громадную бутылищу с водкой (и чтобы она не разбилась при этом!).

Илиодор и показал страже, как это делается... Его догнали. Стали избивать.

Бок пропороли штыком. Сапогами расквасили лицо. Илиодор с трудом поднялся.

- Братцы, да ведь я же... священнослужитель!

- Так точно.

- Нельзя же так... с человеком-то!

- Нельзя, - соглашались с ним.

- За что же вы меня излупили?

- А нам так приказано...

Гермоген переслал узнику письмо, умоляя его смириться и не гневать царей.

Илиодор отвечал злобной бранью, он писал епископу, что презирает его трусливую душонку, и напомнил из истории: Французская революция началась, когда королева оказалась замешана в краже бриллиантов, - дай бог, чтобы у нас революция началась с публикации писем царицы к Распутину! Флорищеву пустынь часто навещала Ольга Лохтина ("не теряя надежды на мое примирение с Григорием"). Илиодор издали кричал дуре, чтобы бросила Гришку и вернулась в семью, как положено жене и матери. "Она ходила, - записывал монах, - вокруг моей кельи, забиралась на стену, на крышу сарая и все кричала одно и то же: "Илиодорушко! Красно солнышко!" Монахи, думая, что у меня с ней были грешные отношения, смеялись, а стражники таскали ее за волосы, босые ноги разбивали сапогами до крови, потом сажали в экипаж и увозили в Гороховец.

Она никогда не сопротивлялась, притворяясь мертвой". Под видом бродячего странника во Флорищеву пустынь проник хвостовский журналист Ржевский.

- Я очень нуждаюсь. Дайте мне на вас заработать. Такой честный подход к делу подкупил Илиодора.

- Пиши, - сказал он, - что меня заточили в дом терпимости. Здесь каждый монах имеет женщину, а то и двух. Молодые послушники, которым женщин иметь еще не дозволено, бесстыдно преданы мужеложству. Пьянство непомерное!

Однажды я видел, как монахи испражнились в таз с водою, потом этот таз таскали вокруг собора, а встречным богомольцам кричали: "Поклоняйтесь!

Жертвуйте на святые мощи..."

- Вы бы о себе побольше, - сказал Борька. - Говорят, Распутин поклялся, что засадит вас в крепость, а Саблер готовит документы о том, что вы спятили. Мне один знакомый телеграфист подарил копию телеграммы Распутина к царице. Вот, прочтите: "Илиодору собаке живот распорю..." Что на это скажете?

- Я сам ему кишки выпущу, - ответил Илиодор, потом, прочтя репортаж бездарного писаки, он покривился. - Так писать - все мухи сдохнут. Если хотите на мне заработать, так я сам за вас накатаю!

Он сочинил интервью с самим собою, и в репортаже об узнике-монахе послышался голос разгневанного человека. Борька Ржевский напечатал его под своим именем в газете "Голос Москвы", что сослужило ему хорошую службу - его заметили, стали публиковать в центральных газетах России...

В темной келье иеромонах внушал себе:

- Думай, Илиодор, думай... крепко думай.

Пришлось проделать анализ прошлого, начиная с тех времен, когда он, крестьянский сын, пахал с отцом землю на хуторе близ станицы Мариинской; анализ уводил далеко - до небес, и вскоре Илиодор пришел к выводу, который стал неожиданным для Синода и самодержавия, - он будет неожиданным и для тебя, читатель!

Илиодор,

Смелее в бой.

Илиодор!

Илиодор!

* * *

Неясно кто - Бадмаев или Родзянко, но письма царицы к Распутину были кем-то размножены. Отпечатанные под копирку на "ремингтонах", они сотнями экземпляров расходились по стране. Над словами царицы хихикала барышня-бестужевка и мрачно плевался старый сановник: "Черт знает до чего мы дожили!" Во дворце разыгралась некрасивая сцена (по слухам, Николай II отпустил жене хорошего гвардейского "леща"), и Алиса срочно депешировала в Покровское, спрашивая Распутина: каким образом мои письма к тебе очутились в чужих руках? "Миленкая мама, - телеграфировал Распутин, - фу собака Илиодор!

Вот вор. Письма ворует. Украл из сундука или еще как. Да. Бесам служит. Это знай. У него зубы остры у вора. Да. Грегорий". Дума бурлила.

Пуришкевич громил с трибуны "швабского жида" Саблера, а Синод в это же время подносил Саблеру подхалимские адреса в переплетах из пергамента. Дума сражалась с Распутиным, дабы спасти престиж царской власти... Родзянко предупреждал депутатов: "Мне стало известно, что если запрос о Распутине последует на обсуждение, то Думу сразу прикроют. Лучше вы не шумите, а я сам буду говорить с императором". Неожиданно из департамента полиции его поддержал Степан Белецкий, сказавший по телефону: "Вы решили говорить с царем? Очень рад... Гришка так надоел нам! Прямо с вокзала берет каких-то барынь и тащит их в баню. У нас вылетают в трубу тысячи рублей на слежку за ним. Даже наблюдение за Борисом Савинковым обходится нам дешевле!" В конце февраля Родзянку навестил генерал Озеров, состоявший при вдовой императрице Марии Федоровне: "Она крайне обеспокоена слухами о Распутине. Не могли бы вы навестить императрицу завтра в одиннадцать часов дня со всеми документами?.."

Свидание состоялось. Всегда очень собранная, подтянутая, неизменно добродушная, с располагающей улыбкой, вдовая царица приняла председателя Думы в своем маленьком гатчинском кабинете. Разговор происходил на французском языке, что не мешало Гневной вставлять в свою изящную речь и чисто русские выражения - вроде "меня огорошили", "я взбеленилась" и прочее.

- Какова же причина запросов в Думе об этом мужике? Нет ли тут революционной подоплеки? - сразу же спросила она.

Родзянко отвечал, что успокоение умов - вот главная цель этой шумихи, а революцией тут и не пахнет. Он прочел женщине некоторые выдержки из конфискованных газет и брошюр, в которых говорилось о дикой карьере Распутина... Царица задумалась:

- Может, и правда, что он какой-то святой? Я в это не верю, но в простом народе, знаете, всегда какие-то юродивые...

- В том-то и дело, - отвечал Родзянко, - что простой народ никогда не верил в святость Распутина. Вот извозчик - отвозил Гришку в публичный дом.

Вот дворник - тащил пьяного Гришку из саней на пятый этаж. Вот банщик - видел, какой содом развел Гришка с дамами... Именно люди нашего круга вознесли его до палат царских! Государыня, мы, монархисты, больше не в силах молчать. Последствия слишком опасны для династии...

Гневная - с гневом же! - отвечала:

- Моя невестка только и делает, что катает свою корову из одной лужи в другую, где погрязнее. Сына я не защищаю. Очевидно, справедлива поговорка:

муж и жена - одна сатана.

Наконец она подошла к самому каверзному вопросу.

- Я слышала, у вас подлинник письма моей невестки к Распутину, где есть очень неудобные выражения... Покажите мне!

Родзянко записывал: "Я сказал, что не могу этого сделать. Она сперва требовала, потом положила свою руку на мою:

- Не правда ли, вы его уничтожите?

- Да, ваше величество, я его уничтожу". Родзянко не сдержал своего слова, и эти письма впоследствии оказались в Югославии, где их следы затерялись...

Был 1924 год, когда в поезде, идущем в Белград, в столицу сербского королевства, врангелевские офицеры избивали жалкого бедного старика, одежда на котором болталась как на вешалке. Это был Родзянко - бывший камергер и председатель Государственной Думы; в глазах белогвардейщины он выглядел крамольником. Ехавший в Белград за получением ничтожной пенсии, Родзянко и скончался - от жестоких побоев... Конец жизни страшный!

Он принял бразды правления Думы из рук Гучкова и председательствовал в парламенте до самой революции - фигура, таким образом, историческая. Лидер октябристов, глава помещичьей партии, Родзянко внешне напоминал Собакевича, но за этой внешностью, словно обтесанной топором, скрывался тонкий проницательный ум, большая сила воли, стойкая принципиальность в тех вопросах, которые он защищал со своих - монархических! - позиций. Лелея в душе идею царизма, Родзянко невзлюбил самого царя, он с трудом выносил императрицу. Наш историк С. Пионтковский писал, что "для династии Романовых Родзянко был определенно врагом". Царица платила ему острой ненавистью:

"Нахал, - говорила она. - Заплыл жиром, сипит, как самовар... Хорошо бы им висеть рядом - тощему Гучкову и толстому Родзянке!" Родзянко всегда был самым твердым и самым неутомимым врагом Распутина. Во имя идеи монархизма монархист не боялся идти на обострение конфликта с монархами. После беседы с вдовою императрицей придворный мир пребывал в страшном волнении: примет царь Родзянку для доклада о Распутине или отвергает?.. Распутин, прибыв в столицу, сказал царской чете:

- Я знаю, что злые люди подстерегают меня. Воля ваша - слушать их или не слушать. Но если вы меня покинете, то потеряете сына и престол через шесть месяцев... Вот так-то!

Неприличный шум вокруг Распутина все возрастал, имя царицы трепали на всех перекрестках, полиция была бессильна заткнуть рты всем россиянам; художник В. М. Васнецов, человек глубоко верующий, обратился к Синоду с гневным протестом против вмешательства Распутина в церковные дела. В это сложное и трудное для правительства время Родзянко запросил аудиенции у царя для доклада о распутинских мерзостях. Родзянко шел на штурм, вооруженный до зубов фотографиями и документами, способными оставить от дворца одни головешки... Примет ли его царь?

Коковцев после очередного доклада уже собрался уходить, но Николай II задержал его словами:

- Владимир Николаевич, возьмите вот это...

Это была резолюция об отказе Родзянке в аудиенции!

- Ясно одно, - рассуждал Коковцев перед женою, - правила дворянской чести заставят Родзянку сразу же подать в отставку, как только он узнает об этой изуверской резолюции царя. Но уход Родзянки вызовет перевыборы, и возможен думский кризис... Я растерян. Не знаю, что и делать.

Родзянко звонил ему по телефону - радостный:

- Мы с женой побывали в Казанском соборе, я заказал молебен перед святым делом сказывания правды в глаза царю, святых тайн я уже приобщился...

Владимир Николаевич, резолюция была?

- Нет, пока не было, - солгал Коковцев.

- Я вам еще позвоню.

- Да, пожалуйста...

Николай II, когда вручат эту резолюцию, сказал: "Он будет докладывать, а я должен кивать головой и благодарить его за то, что благодарности не стоит". Теперь надо было как-то спасать положение, спасать доклад о Распутине и спасать самого Родзянку от унижения, а потому Коковцев сам позвонил Родзянке:

- Михаила Владимирович, я думаю, вам лучше завтра к шести вечера прямо подъехать в Царское. Наверное, резолюция застряла где-либо в каналах бюрократии, и царь будет вас ждать.

- Я тоже так думаю, - согласился Родзянко...

Николай II не ждал его, когда он, сипло дыша, вперся к нему, - со всеми фотокарточками и документами, отчего в кабинете его величества запахло винным перегаром, вонючими портянками, банными мочалами и клиникой доктора Бадмаева с цветками азока...

Коковцев обманул царя! А Родзянко оставил протокол своей беседы с царем, и потому писать мне будет легко.

* * *

Закончив говорить о думских делах, Родзянко предупредил царя, что его доклад выйдет за пределы обычного. Николай II поморщился.

- Я имею в виду, - закинул удочку Родзянко, - Распутина и недопустимое его присутствие при дворе вашего величества... Царь тихо сдался: "Ну, что ж.

Послушаю".

- Никакая революционная пропаганда не может сделать того, что делает присутствие Распутина в царской семье... Влияние, которое Распутин оказывает на церковные и государственные дела, внушает ужас всем честным людям. А на защиту проходимца поставлен весь государственный аппарат, начиная от верхов Синода и кончая массою филеров... Явление небывалое!

Родзянко говорил очень долго, оперируя точными фактами, которые невозможно опровергнуть. Николай II съедал каждое подаваемое ему блюдо в молчании, только однажды не выдержал:

- Да почему вы все считаете его вредным? Родзянко заговорил о распутстве и хлыстовстве:

- Почитайте брошюру Новоселова, которую конфисковала полиция из продажи.

А вот и фотография, где Распутин с двумя женщинами, он облапил их за груди, а внизу - его рукою писано: "Путь, ведущий к спасению". Полиция нанесет вам три короба фактов о том, как Распутин таборами водил женщин в баню.

- В народе принято мыться вместе, - сказал царь.

- Нет, государь, - возразил Родзянко, - это было давно, но еще Елизавета Петровна повела с этим борьбу, а Екатерина Великая особым указом запретила совместное мытье. Согласитесь, что сейчас, в нашем веке, никто и не пойдет мыться вместе.

Царь горячо отстаивал "банный" вопрос:

- Но существуют же в банях номера на двоих!

- Существуют - для мужа с женой, но это их дело. А вот письмо госпожи Л., обратите внимание. Распутин обесчестил ее, после чего она отшатнулась от него, обратясь к честной жизни. И после этого вдруг видит, что Распутин выходит из бани с двумя ее дочерьми-гимназистками... Госпожа Л. тут же сошла с ума!

- Я об этом слышал, - сознался царь.

- Далее, - продолжал Родзянко, - не думайте, что я хочу испортить вам настроение, нет, просто я всегда помню слова присяги: "О всяком же вреде и убытке его величеству своевременно извещать и предотвращать тщатися..." У нас принято в газетах ругать министров, Синод, Думу, и меня облаивают, как последнюю скотину, мы все терпим... привыкли! А вот о Распутине писать не дают, как будто он высокопоставленное лицо царской фамилии. Это наводит на мысль, что он стал членом вашей семьи...

- Распутина теперь здесь нет, - произнес царь.

- Если его сейчас нет во дворце, то позвольте мне, после этого визита к вам, всюду утверждать, что Распутин удален вами и более никогда в Царском Селе не появится.

Николай II помолчал и ответил, стесняясь:

- Не могу этого обещать...

28 февраля на квартиру Родзянки позвонил дворцовый комендант Дедюлин, его старый гимназический товарищ.

- Миша, - сказал он, - здравствуй. Знаешь, после твоего доклада государь за обедом был скучен, даже есть не стал. Я его спросил - утомил вас Родзянко? А он: "Да нет... Там в Синоде завалялось какое-то старое дело о Распутине, скажи ему, чтобы забрал его, но пусть об этом никто не знает..."

Миша, слушай, не мог бы ты вечерком заглянуть ко мне?

Вечером они встретились на городской квартире. Дедюлин сказал, что если сейчас возникнет война (а дело к тому и идет), то все в империи полетит вверх тормашками.

- А у тебя ничего не получится.

- С чем? - спросил Родзянко.

- Да с этим... с Гришкой!

- Почему ты так решил, Вовочка?

- Ах, Мишка, Мишка... Едва ты вышел от государя, как наша благоверная царица бухнулась в постель, объявив себя больною. Конечно, никакой Боткин или Бехтерев тут не помогут - спасти ее может только Гришка. А я, - подытожил Дедюлин, - еще полюбуюсь на этот романовский бардак и...

застрелюсь!

- Ты с ума сошел.

- Вряд ли... Дедюлин застрелился, а на его место был назначен генерал Джунковский, бывший московский губернатор. Родзянко, исполняя решение царя, взял за глотку жулика Даманского и душил его до тех пор, пока тот не выдал ему из архивов секретное дельце о Распутине. Но когда подошло время докладывать о нем царю, Коковцев снова получил от царя резолюцию, отказывающую Родзянке в аудиенции с глазу на глаз. На этот раз Коковцев не стал выкручиваться, а сунул эту резолюцию к носу Родзянке.

- Как же так? - обомлел тот. - Сам же просил меня поднять это дело из Синода, а теперь видеть меня не желает.

- Настала моя очередь, - ответил ему Коковцев...

В ту пору на великосветских журфиксах был обычай устраивать импровизированные "капустники" (наподобие театра Балиева), - о Коковцеве светские дамы распевали такие частушки:

Жить со мною нелегко,

Я не из толстовцев:

Я - Кокококококо,

Я - Кокококовцев!

* * *

Теперь, когда контуженый Родзянко временно отполз в кусты, зализывая раны своего самолюбия, в атаку на штурм твердынь распутинщины двинулся элегантный премьер империи. Коковцев начал с того, что Распутин - шарлатан и негодяй, а газеты...

- А вы читаете газеты? - с издевкой спросил царь.

- И газеты тоже, - со значением отвечал Коковцев. Его величество потребовал от своего презуса, чтобы печать империи больше не смела трепать имя Распутина.

- Ваше величество, есть только один способ заткнуть рты печати - дня этого пусть Распутин живет не здесь, а в Тюмени! Царь молчал. Коковцев решил бить в одну точку:

- Позволено мне будет распорядиться о принятии мер к тому, чтобы Распутин навсегда застрял в Покровском селе?

Перед царем была громадная пепельница, доверху наваленная окурками крепких папирос. Он без нужды ее передвинул.

- Я сам скажу Распутину, чтобы он уехал... Коковцев не верил своим ушам.

Неужели царь, утомленный борьбой за Распутина, решил от него избавиться?

- Должен ли я полагать, что решение вашего императорского величества есть решение окончательное?

- Да, это мое решение. - Царь взял со стола карманные часы, показывавшие половину первого, и циферблатом повернул их в сторону своего премьера. - Больше я не держу вас...

Вечером Коковцева подозвали к телефону. Он снял трубку, молча выслушал и молча повесил трубку на крючок.

- Меня сейчас покрыли матом, - сказал он жене.

Ольга Федоровна передернула плечами.

- Но кто посмел это сделать?

- Конечно, он... Распутин. Поверь, что меня обкладывали еще не так.

Уголовники в тюрьмах! Но тогда я был мелким чинушей, только начинающим карьеру, и, прости, дорогая, я сам обкладывал их виртуозно. Но теперь-то я... премьер великой империи!

Развевая полами бухарского халата, Коковцев снова двинулся к телефону, в гневе выкрикивая:

- Я этого так не оставлю! Я эту сволочь допеку! Это барин Пьер не мог с ним справиться, но я ему не Столыпин...

* * *

Весной царский поезд отправлялся в Ялту, списки пассажиров проверены, лишних никого нет, бомб в багаже не спрятано, все и порядке, можно ехать.

Гугукнул паровоз - тронулись... В салон царя заявился генерал Джунковский, маленький хрупкий человек, обладавший колоссальной нервной силой. Ступая лакированными сапожками по мягкому ворсу ковра, он подошел к его величеству и на ухо (как шепчут слова нежной любви) прошептал:

- Ваше величество, ваше решение нарушено.

- Каким образом?

- С нами едет Распутин.

- Как он попал в мой экспресс?

- Вырубова спрятала его в купе князя Туманова.

- Это... нахальство, - сказал царь.

Поезд уже миновал веселые дачки платформы Саблино - приближалась станция Тосно. Джунковский решительным жестом отодвинул клинкет купе, в котором, сняв сапоги, сидел босой Григорий Ефимович и вел приятную беседу с попутчиком по дороге князем Тумановым, закручивая ему мозги "насчет святости".

Джунковский с приятной улыбочкой подтянул перчатки.

- Ну, поганое отродье, - сказал он почти сладострастно, - долго ли еще нам с тобою тут чикаться?

Рука генерала сжалась в стальной кулачок, бронированный скрипящей кожей, и нанесла святому обширное сокрушение в области глаза. Божий свет наполовину померк, расцвеченный удивительно красивыми искрами. Распутин вылетел в коридор и бойко побежал в конец вагона, подгоняемый сзади регулярными ударами генеральского сапога под то самое чувствительное место, из которого у доисторических предков Распутина произрастали хвосты...

Тосно!

Платформа станции еще плыла назад, когда последовал хороший тумак по затылку, и Гришка кубарем выкатился на доски перрона. Вслед ему полетели шикарные перчатки генерала, которые брезгливый Джунковский уже не пожелал носить после осязания ими "святого старца". Он помахал рукой машинисту поезда - трогай! И царский экспресс помчался в благоуханную Ялту, а Распутин поднялся с перрона, еще не сознавая, что же такое случилось. Тут его взяли в кольцо агенты полиции.

- А вам... в село Покровское, - сказали они. На станции Любань Джунковский прошел в помещение вокзала, попросил связать его с кабинетом премьера Коковцева.

- Владимир Николаевич, - доложил он, - все в порядке... Коковцев оказался решительнее Столыпина!

* * *

6 мая в новом дворце Ливадии собралась вся знать империи, чтобы принести поздравления императрице с днем ее тезоименитства. По очереди подходили министры, выражая в двух-трех словах свою "искреннюю радость по случаю" и т. д. Коковцев подошел тоже, но императрица, украшенная диадемой из огромных жемчужин Екатерины Великой, повернулась к нему... задом.

Да, да, читатель! Я не преувеличиваю.

Коковцев прямо в зад императрице тоже сказал два-три слова, выражая "искреннюю радость по случаю...", и тут он понял, что он, конечно, не Столыпин и отставка его неизбежна. Здесь же, в Ливадии, он узнал, что царская семья поджидает скорого приезда Распутина... Коковцев в недоумении развел руками:

- Ваше величество, как же так? Вы сами... Последовал ответ царя - сакраментальный:

- Лучше уж один Распутин, нежели десять истерик на день. Ну, вот и все!

Осталось утешиться песенкой:

Я - Кококококо,

Я - Кокококовцев!

В мае месяце 1912 года, когда Гришка пировал свою победу, Илиодор, сидя в темнице Флорищевой пустыни, закончил анализ своего прошлого - настало время устраивать будущее... Для начала он созвал монастырский синклит, начав речь перед ними, как гоголевский городничий в канун нашествия ревизора:

- Господа! Я собрал вас затем, чтобы сообщить пренеприятнейшую новость: бога нет. А потому я отныне уже не считаю себя связанным с церковью и слагаю с себя духовный сан. Исходя из того положения, что я заточен в тюрьму не гражданским судом, а уставами церкви, я теперь вправе покинуть эту тюрьму, ибо церковь для меня уже не храм, а просто обычное культовое строение...

Иеромонаха Илиодора не стало - появился крестьянин Сергей Труфанов!

Это была сенсация, которую сразу же раздули газеты. Распутин отреагировал моментально: "Серьгу Труханова отступнека карать кол яму в задницу забить, анахтеми... Отступнека повесить чтоб у нево собаке язык на сторону Грегорий". Синод пребывал в панике. Как же так? Самый страшный мракобес, готовый за церковь разорвать глотку безбожникам, и вдруг открыто заявляет, что бог - это фикция, сан с себя слагает.

Газеты печатали интервью с бывшим монахом: "Если б был телефон на тот свет, я позвонил бы туда и обложил их всех! Почти год в баньке не был - не пущают сволочи! Говорят, будто я спятил. Хорошо! Согласен на врачебный осмотр. Но с одним условием - пусть осмотрят Саблера и всех педерастов из святейшего Синода, а тогда Русь узрит, что я-то как раз нормальный, а скотов из Синода и МВД надобно судить..."

Саблер слал во Флорищеву пустынь увещевателей.

Вот подлинный ответ им бывшего Илиодора: "Да постыдитесь! Ведь это похоже на то, как разбойник убьет человека, ограбит его карманы, а потом целует его закоченевший труп. Я мертв для вашей лжи! Отстаньте же от меня! И поскорее отлучайте формально от вашей компании. Чего медлите, толстопузые?

Или писцов у Саблера мало? Или чернил не стало?.."

* * *

ПРОШЕНИЕ ИЕРОМОНАХА ИЛИОДОРА В СВЯТЕЙШИЙ СИНОД ОБ ОТРЕЧЕНИИ ЕГО ОТ ЦЕРКВИ

(приводится в сокращении):

"Кто вы? Вы все - карьеристы... За звезды, за ордена, за золотые шапки, за бриллиантовые кресты, за панагии, усыпанные драгоценными камнями... Вы к начальству ласковы, смиренны, чтобы сохранить за собой земное благополучие.

Бедных вы презираете, а с богатыми целуетесь! Вся жизнь ваша - сплошное удовольствие. Вы одеваетесь в роскошные шелковые рясы, ездите в дорогих каретах, спите на мягких постелях, услаждаетесь вкусными обедами, пьете прекрасное вино, копите много денег. Вы - горды, надменны, злы, мстительны... За расположение угнетателей народных вы готовы продать душу дьяволу. Под своими широкими мантиями вы скрываете всякую нечистоту и не правду... Вы ослепляете народ своей пышностью, а не даете ему жизни! Вы храмы обратили в полицейские участки, в торговые палаты и в постоялые дворы.

И проклятьями, и пеплом, и огнем вечным заставляете бедных малодушных людей поклоняться вам и питать ваши ненасытные чрева!

Вас я презираю всею силою души. С вами, поклонниками святого черта, грязного хлыста Гришки Распутина, я не хочу быть в духовном общении ни одной минуты более.

Поэтому скорее срывайте с меня рясу!

Отлучайте меня от своей церкви!

Вы должны это сделать!

Животные, упитанные кровью народной, доколе вы будете сидеть на шее народа?

Доколе будете прикрываться именем божиим?"

Бритвою он полоснул себя по руке, кровью подписался: СЕРГЕЙ ТРУФАНОВ.

А Распутин знай себе строчит царям: "Вот бес то Илиодор отступнек проклятай.

Надо бы его сделать ссума сошел докторов надо ато беда. Он пойдет играть в дудку беса. Грегорий". Бывшего монаха пытались силой затащить в храм, но из этого ничего не вышло. Серега взял железный дрын и сказал: "Вот только троньте меня... Всех порасшибаю".

На том веском основании, что Илиодор "усумнился в спасительном воскресении Господа Бога и Спаса Нашего Иисуса Христа", Саблер повелел монаха из духовного узилища изринуть! Распутин в ужасе от этого телеграфировал: "Ну пошел бес Серьга Труханов отступнек. Анахтема. Таперича гуляет. Надо следить. Ато он смуту сделает полицию к нему. Пусть она ему зубы почистит. Акаянный. Да. Грегорий". Падкие до всяких скандалов, в Гороховец наехали журналисты столичных газет... Обступали толпой, спрашивали:

- Какие у вас теперь отношения с Распутиным?

- Замечательные! Он обещал мне живот распороть, а я ему обещаю все кишки на землю выпустить. Весь вопрос в том - кто из нас раньше схватится за ножик?

- Можно так и записать? - спрашивали журналисты.

- Да пиши. Мне-то что!

Весеннее солнышко припекало голову. Илиодор зашел в парикмахерскую, в последний раз он тряхнул волною кудрей.

- Валяй стиги под корень... Отмонашился! Был он одет в пиджачок с чужого плеча, в галошах на босую ногу, штаны - в пятнах дегтя. Журналисты прилипли к нему.

- Куда теперь едете, господин Труфанов?

- Домой, на тихий Дон. Буду землю пахать...

На вокзале во Владимире журналистов даже прибавилось. Подали состав.

За минуту до отхода поезда Серега опустился на грязный перрон - принес перед публикой всенародное покаяние:

- Я прошу прощения у великой русской интеллигенции, которую я оскорблял.

Я прошу всех евреев простить меня за то, что я их преследовал.

Прощу простить меня родственников Льва Толстого, ныне мертвого, которого я оскорблял при жизни и в гробу. Наконец, и людей со слабым зрением, которые носили очки, я тоже прошу извинить меня за грубые мои нападки на них... Но людей с портфелями все-таки не люблю! Чего они там таскают?

Он вскочил с колен, его глаза блеснули зеленым ядовитым огнем, и в нем проснулся вдохновенный оратор. Под надрывные возгласы вокзального гонга, вещавшего отбытие в иную жизнь, Труфанов чеканил слова, как афоризмы:

- Слушайте, слушайте! Говорю я вам, что в России нет царя, в России нет Синода, в России нет правительства, и нет в ней Думы народной... есть только великий гад Распутин, стервец и вор, который заменяет царя, Синод, Думу и все наше правительство!

Поезд тронулся - он вскочил на подножку вагона.

- Императору Григорию Первому я живот распа-а-арюуу!

* * *

Исторически будет справедливо, если покушение на Распутина произведет не мужчина, а женщина!

Царская семья держала Гришку в Ливадии почти на нелегальном положении; он проживал в ялтинской гостинице "Эдинбург" по паспорту на фамилию Никонов.

Чтобы не раскрыть себя, он держался прилично - никаких скандалов, никаких оргий. Гришка не знал, что за ним все время следует одна женщина, имя которой - Хиония Гусева...

У меня есть фотография, где ей всего шестнадцать лет: круглое лицо крестьянской девушки, гладкая прическа, хороший и чистый взгляд, в руке у нее книга. Сейчас Хионии Гусевой было уже сорок три года. "Лицо ее сильно обезображено сифилитическими язвами, нос провалился совсем, веки покрыты струпьями" - так писали о ней журналисты.

Мне очень жаль эту несчастную женщину.

Гусева была проституткой.

Русская статистика подсчитала, что цифра заработка рабочей труженицы кончалась в России там, где начиналась цифра заработка проститутки. Самая лучшая портниха получала тридцать рублей в месяц, а самая паршивая проститутка выколачивала с "панели" сорок рублей. Зло таилось в неравноправии! Начало XX века подарило русским юристам казусные процессы о женщинах, носивших мужскую одежду и живших с мужским паспортом. Причина такого странного самозванства - желание получить мужской заработок, ибо женщина была неравноправна.

Хиония Гусева видела в Распутине главный источник того зла, которое сгубило ее жизнь. Мало того, Распутин осквернил ее дочерей. Хиония Гусева - мстительница за все женские беды, за все бесчестья женского рода...

Под широким платьем она прятала длинный нож.

Глаза ее безошибочно выискивали Распутина в шуме приморских бульваров, в ароматной зелени ялтинских садов-шантанов. Лакеи гнали ее прочь - она уходила и снова возвращалась.

Так что Илиодор-Труфанов не бросал слов на ветер!

Этот парень знал, что неизбежное случится...