РЕАКЦИЯ - СОДОМ И ГОМОРРА

(ЛЕТО 1907-ГО - КОНЕЦ 1910-ГО)

ПРЕЛЮДИЯ К ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ

Столыпин, размашисто и нервно, строчил царю, что "члены Думы правой партии после молебна пропели гимн и огласили залы Таврического дворца возгласами "ура"... при этом левые не вставали!".

Николай II отвечал премьеру: "Поведение левых характерно, чтобы не сказать - неприлично... Будьте бодры, стойки и осторожны. Велик бог земли русской!"

Таврический дворец подновили, да столь "удачно", что крыша зала заседаний рухнула. Счастье, что это случилось в перерыве, а то бы от "народных избранников" только сок брызнул! Крыша обрушилась на скамьи левых депутатов, зато кресла правых загадочно уцелели. Столыпин, хрипя от ярости, доказывал газетчикам, что злостного умысла не было, просто деньги для ремонта дворца, как водится, заранее разворовали! Впрочем, к чему высокопарные слова, если вторую Думу разогнали, как и первую. Это случилось 2 июня 1907 года, а на другой же день Столыпин изменил избирательные законы.

Третью Думу подобрали уже на столыпинский вкус. Вот, к примеру, депутаты от Петербургской губернии: фон Анрепп - профессор судебной медицины, Беляев - лесопромышленник, Кутлер - бывший министр, Лерхе - инспектор банка, Милюков - профессор истории, Родичев - присяжный поверенный, фон Крузе - мировой судья, Смирнов - царскосельский купец, Трифонов - сельский лавочник, и только один рабочий - Н. Г. Полетаев, - через руки которого проходила тогда переписка Ленина с питерскими большевиками... "Сначала успокоение, затем реформы, - твердил Столыпин. - Мне не нужны великие потрясения, а мне нужна великая Россия". Революция уходила в подполье, и Распутин в эти дни заверил царя, что "покушений больше не будет". Николай II столь свято уверовал в Гришку, что рискнул появиться на улицах столицы, и... попал под трамвай!

Вагоновожатый резко затормозил (за что и был потом награжден деньгами), а Распутин торжествовал:

- А я што тебе говорил, папа? Вишь, даже трамвай тебя не берет...

Покеда я жив, с вами беды не случится. Верь мне!

Каждая женщина вправе сама решать, сколько ей лет. Марии Федоровне исполнилось уже шестьдесят, но вдовая царица была еще миниатюрна, как барышня. При резких движениях на ней посвистывала жесткая парча, в руке трещал костяной веер; на груди Гневной умещалось, трижды обернутое вокруг шеи, драгоценное ожерелье из двухсот восемнадцати жемчужин - каждая с виноградину. Когда революция пошла на убыль, она съездила в Вену, где существовал единственный в мире Институт красоты. Там ей надрезали веки глаз, в которые врастили каучуковые ресницы - как шпильки! Лицо стареющей женщины облили каким-то фарфоровым воском, предупредив, что за успех не ручаются. Это верно: "фарфор" сразу дал массу мельчайших трещинок, отчего лицо императрицы стало похоже на антикварную тарелку. После этой рискованной операции Мария Федоровна сразу же произвела вторую. Неожиданно для всех она вышла замуж. Из трех своих любовников царица выбрала в мужья одного - своего гофмейстера князя Георгия Шервашидзе...

В Царском Селе она появлялась как майская гроза.

Между сыном и матерью возник серьезный разговор:

- Я слышала, Ники, что ты недоволен Столыпиным. Но без него тебе нечего делать. Можешь сразу убираться в Швейцарию!

Только он, последний русский дворянин, еще способен скрутить революцию. А на кого ты еще мог бы так опереться?

- На Руси, мама, народу хватает.

- А тебе кто нужен... народ или министры? Столыпин - это наш Бисмарк, так не повтори ошибки кузена Вилли, который много потерял, удалив с мостика главного лоцмана германской политики. Где ты еще найдешь второго Столыпина?

Камарилья льстецов и жуликов способна поставить лишь петрушку для придворной ярмарки.

- Бог еще не покинул меня, - отвечал император.

- Бог! - воскликнула мать. - У тебя с ним какие-то странные отношения. Ты говоришь "я и бог" в таком тоне, словно бог уже генерал-майор, а ты пока еще только полковник...

В этом году русский обыватель придумал про царя такую загадку: "Первый дворянин, хороший семьянин, в тереме гуляет, столом гадает - стол мой, столишко, один сынишка, четверо дочек, женка да мать, а... куда бежать?"

Сразу же берем под наблюдение киевского генерал-губернатора Владимира Александровича Сухомлинова: вот он надевает красные гусарские штаны, плотно облегающие его старческое убожество; не оставаясь нем, он заполняет время туалета романсом:

Отцвели уж давно хризантемы в саду,

Но любовь все живет в моем сердце больном...

Именно за это желание петушиться его и прозвали Шантеклером. А красные лосины нужны генералу ради физиологического омоложения. Сухомлинов опять влюблен. Он бесстыдно влюблен в замужнюю женщину, которая по возрасту годится ему в дочери! Какой скандал... Покойный генерал Драгомиров не раз уже говорил ему:

- Владимир Александрович, да ведь не штаны красят человека, а человек штаны красит... Азбучная истина, милый вы мой!

* * *

Современники считали, что из военных наук Сухомлинов отлично усвоил салтыково-щедринскую науку "о подмывании лошадиных хвостов". Смолоду отчаянный офицер кавалерии, он полюбил лишь внешнюю оболочку жизни - красивых женщин, веселые компании, комфорт и денежки. Ради популярности много писал под псевдонимом Шпора; под старость выпускал брошюры, прикрываясь именем Остапа Бондаренко, вымышленного рубаки, якобы живущего теперь в сытой тишине полтавского хутора. Генерал и сам не заметил, когда и как из дельного офицера он превратился в брюзгу-консерватора, зубоскалящего везде, где речь заходила о новшествах в армии... Военная наука вступала в кризис! Славная русская конница уже теряла генеральную роль, ибо ее стали подкашивать пулеметы. Н. Н. Сухотин, профессор Генштаба, ратовал за новые приемы кавалерийской тактики, - Сухомлинов, словно хороший жеребец, оборжал Сухотина в печати, назвав его "табуретным всадником". XX век ставил перед войсками задачу маскировки, воин нуждался в защитной форме цвета хаки, - Сухомлинов опять ржал: не лучше ли одеть солдат в серые мешки с дырками для пяток, чтобы показывать их врагу, когда от него удираешь? Именно это плоское остроумие стареющего бонвивана было принято царем за творческий ум, а бойкость пера - за деловые качества. Киевляне же знали истинную цену своему генерал-губернатору и умником его не считали. К тому же, человек в летах, Сухомлинов запутался в своих романах и браках. Первая жена его, баронесса Корф, не оставила по себе памяти. Вторую генерал вырвал уже с мясом и кровью из объятий законного мужа - Корейши (это был директор Института гражданских инженеров). С этой второй женой история темная. Она председательствовала в киевском Красном Кресте, и непонятно куда испарились 60000 казенных рублей.

Киевляне убеждены, что Сухомлинов сам же и понуждал жену к растратам. А когда грабеж обнаружился, он вложил в рот жене капсулу с ядом... Возник - без передышки - новый роман.

Екатерина Викторовна Бутович, урожденная Гошкевич, женщина была статная, с развитой грудью, волоокая; про таких, как она, принято говорить: "Баба с изюминкой во рту". В юности служила машинисткой в конторе адвоката Рузского, где ее облюбовал помещик Бутович и взял себе в жены. 3000 десятин жирного чернозема, которыми владел Бутович, вскормили захудалую красоту, но мотовства по модным лавкам муж не одобрял, и скромная блузочка мадам Бутович была украшена одним лишь крестиком, когда ее в киевском театре Н. Н. Соловцова встретил Сухомлинов.

- К такой очаровательной шейке, - сказал опытный ловелас, - необходимо колье египетской Клеопатры! Вы и без того прекрасны, но, позволю заметить, вам нужна должная оправа...

А что такое киевский генерал-губернатор? Это человек, у которого власть почти королевская, и Екатерина Викторовна сообразила, что Сухомлинов может создать ей "оправу". Первый шаг сделала она сама, имитировав перед мужем сцену самоубийства.

- Катя, скажи, зачем ты решила уйти из жизни?

- Изверг! - отвечала она низким трагическим голосом. - Ты загубил мою невинность и молодость, так не мешай мне любить человека, который так чутко понимает мою тонкую душу.

Владимир Николаевич Бутович горько рыдал:

- Я тебя люблю и не стану мешать твоему чувству...

Сцена как в дешевой мелодраме! Здесь тебе и загубленная юность, и благородный муж, жертвующий своим счастьем, и пылко ожидающий любовник (в красных штанах!). Наверное, тем бы все и закончилось, как уже не раз кончалось на Руси, но тут австрийский консул Альтшуллер, владевший на Крещатике подозрительной конторой по сбыту чего-то, дал Сухомлинову совет:

- Недавно из дома Буговичей выехала во Францию мадемуазель Гастон, служившая у них гувернанткой. Нужно бы достать справочку, заверяющую нас в том, что господин Бутович много лет подряд тайно прелюбодействовал с означенной француженкой...

Мелодрама в доме Буговичей завершилась оплеухой:

- Вот тебе, стерва! - сказал муж жене. - Я взял тебя из ничтожества, а ты... Тебе захотелось вывалять меня в грязи, а самой стать генеральшей?

Так я не дам тебе развода!

Он запер жену в полтавском имении, отдав ее под охрану кучеров и управителей, а сам, взяв сына, укатил в Ниццу.

- Что будем делать? - растерялся Сухомлинов. Альтшуллер исправно подогревал грязную похлебку:

- Я уже приготовил свадебный подарок - коллекцию мехов, которую знатоки оценивают в сто тысяч рублей. Но госпоже Бутович следует тоже проявить некоторую активность...

Прослышав о подарке, красавица бежала с унылого хутора и объявилась в кабинете генерал-губернатора.

- Только вы, благородный и чистый рыцарь, - встала она перед ним на колени, - только вы можете спасти мою невинность, и я, благодарная вам, вручу вам то самое трепетное и святое, что только может вручить женщина мужчине...

В это время (совсем некстати) явился Кулябка:

- Ваше высокопревосходительство, а я опять к вам. Опять по поводу Альтшуллера... Отдел контрразведки Генштаба вторично напоминает вам, что общение с этим господином угрожает безопасности нашего государства.

Альтшуллер - шпион, и это ясно!

- Допустим. Но... где доказательства?

- Альтшуллер четырежды в год ездит в Вену для дачи отчетов, и мы, конечно, при его докладах не присутствуем. Но есть подозрения, и весьма основательные. Также хотел бы обратить ваше внимание, что в Киеве бродят нехорошие слухи, своими ушами слышал, как хохлы зовут вас "жидовским батькою". Обществу не понять, отчего генерал-губернатор избрал в свои ближайшие друзья маклеров Марголина, Бродского, Фурмана и прочих.

- Помилуйте, - возмутился Сухомлинов, - но я ведь бываю и в доме Стуковенковых, всем известно о моей дружбе с ними.

- Стуковенков - сифилисолог, и ваши регулярные захождения к нему по пятницам наводят киевлян на мысль... Сухомлинов схватился за виски.

- Боже мой, боже мой... Сколько мрази нанесли к моему порогу. Николай Николаич, а не можете ли помочь мне? Кулябка пожал плечами:

- Корпус жандармов - это ведь не пожарная команда на все случаи жизни...

Что я могу сделать, если Бугович находится в Ницце? Могу лишь послать к нему доверенное лицо, и пусть оно повлияет на него, чтобы он в разводе не упорствовал.

Уходя из кабинета, Кулябка веско добавил:

- Но всему есть предел, ваше высокопревосходительство! Нельзя же черновики своих бумаг по бракоразводному делу Екатерины Викторовны сочинять на бланках конторы Альтшуллера...

В Ниццу им был командирован Дмитрий Богров.

- Владимир Николаич, - заявил провокатор Бутовичу, - вам предлагается уступить жену мирным путем... без военных действий. Известная вам фирма расходов на развод не пожалеет.

- Опять гешефты! - разъярился Бугович.

- Воля ваша, - ответил ему Богров, - но мне кажется, что своим согласием на развод вы лишь закрепите Постфактум.

- Что это значит? - обомлел несчастный муж.

- А это значит, что ваша супруга не на хуторе... Она уже давно ночует под кровом генерал-губернаторского особняка.

Бугович вернулся в Киев, взял в руки тяжелую дубину и стал караулить Сухомлинова при его выездах. Он хотел треснуть Шантеклера по его лысому гребню, но удар дубины отбили ловкие адъютанты. Тогда он, как дворянин, вызвал Сухомлинова на дуэль, однако не нашел секундантов. Быть на стороне оскорбленного Бутовича, противостоя самому генерал-губернатору, в Киеве ник-то не осмелился. Затравленный муж решил не сдаваться.

- Мне уже не нужна моя жена, - говорил Бугович, - эта алчная беспринципная женщина... Но мне важен принцип чести!

Однажды вечером его настиг, как выстрел из-за угла, звонок по телефону из генерал-губернаторского дома.

- Господин Бугович, - сказал ему Альтшуллер, - от имени его высокопревосходительства имею честь заверить вас, что генерал-губернатор согласно существующим законам империи обладает правом выслать вас в Сибирь как возмутителя общественного порядка. И потому мы дружески вам советуем... уступите жену?

Альтшуллер звонил из кабинета Сухомлинова, куда он имел доступ на правах друга, и адъютанты генерал-губернатора уже не раз ловили его за руку в те моменты, когда он начинал рыться в секретных бумагах. В это время радио еще только входило в быт нашей армии, оно было новинкой и называлось "беспроволочным телеграфом". На первых киевских опытах армейского радирования присутствовал и Альтшуллер, внимательно приглядываясь. Офицеры киевских штабов иногда звонили на дом главнокомандующему военным округом Сухомлинову и... вешали трубку.

- Опять к телефону подоспел консул Альтшуллер, а назвался такими словами: "Генерал-губернатор у аппарата". Но его выдает акцент, каким Сухомлинов, слава богу, пока еще не владеет!

* * *

- День еще только начался, - сказал император, - а у меня уже трещит голова. Опять меня ждет эта каторга...

- Ты ждешь доклада Столыпина? - спросила Алиса.

- Петр Аркадьич заявится в субботу, а сегодня мне никак не избежать доклада от Александра Федоровича.

Александр Федорович Редигер - военный министр империи. Имя этого человека почтенно и уважаемо. Профессор Академии российского Генштаба, всем внешним обликом - воплощение интеллигента (залысина, тонкий облик, пенсне), Редигер принял военную машину России в период поражений на полях Маньчжурии. Автор многих научно-военных трудов, которые долгое время считались почти классическими, высокообразованный человек, он имел смелость указывать Николаю II на необходимость демократических реформ в армии.

Обрусевший швед, Редигер был суховатым педантом-аккуратистом. Некрасивый и лишенный светского блеска, он не развлекал царя своими докладами, а лишь пытался вовлечь его в ту сложную работу, которую проводил сам... Вот он опять стоит на пороге, а из-за эполет Редигера выглядывают адъютанты, и скоро кабинет императора оказывается завален схемами железных дорог Германии, графиками мобилизаций Австрии, картограммами достоинств пушек Крезо и Шнейдера, Круппа и Путилова... С указкой в руке, похожий на строгого учителя, Редигер говорил нудным писклявым голосом: "Итак, ваше величество, глядя на эту схему, мы имеем коэффициент полезного действия артиллерии на площади, равной показателю, выраженному у нас в сумме икс - игрек. Далее..."

В руках исполнительных генштабистов шуршали свитки новых схем, и Николай II прилагал неимоверные усилия, чтобы, скрывая зевок, показать министру, как ему все это безумно интересно.

- Продолжайте, Александр Федорович, я вас слушаю... - А после доклада он жаловался Алисе:

- Нет, я не выдержу. Редигер делает из меня мочалку На весь день я уже выбит из колеи.

- Так убери его, Ники, и поставь другого министра.

- Кого, Аликс? - надрывно вопрошал император.

- Ну, хотя бы того же Куропаткина.

- Он опозорился в войне с японцами. Не могу простить ему, что при бегстве он оставил японцам свою дурацкую кровать...

- Тогда возьми помощника Редигера - Поливанова (А. А. Поливанов (1855 - 1920) - генерал от инфантерии, ученый генштабист, одним из первых царских генералов перешел на службу в Красную Армию; скоропостижно скончался в Риге при заключении советско-польского мирного договора; согласно его завещанию погребен в Ленинграде в мундире российского Генштаба.).

- Поливанов - знающий генерал, но беда в том, что якшается с думскими горлопанами, либеральничает с Гучковым...

Поглощенный наукой и службою, Редигер только за пятьдесят лет огляделся по сторонам и увидел, что жизнь прошла мимо. Он срочно и по-деловому женился на петербургской барышне Ольге Ивановне, робевшей от сознания величия своего мужа. Когда молодые подкатили из церкви к своему дому на Фонтанке, из толпы встречающих вдруг выскочил неизвестный толстый человек и поднес пылавшей невесте букет ароматных хризантем. Редигер, полагая, что это давний знакомый жены, учтиво пригласил его в свой дом, дабы совместно выпить по бокалу шампанского.

- Оленька, - шепнул он жене, - а кто этот господин?

- А я сама хотела спросить вас об этом...

Выяснилось, что в их дом проник князь Андронников, известный в свете под именем Побирушка; мало того, он зачастил в дом Редигеров, давно испытывая подозрительное пристрастие к делам войны и мира России. Но деликатный и умный хозяин вел себя с Побирушкой холодно и сдержанно, не пуская его дальше пуговиц своего мундира. Побирушке это не нравилось. Вскоре появились слухи, что государь от Редигера "скучает", и Побирушка сразу затерся в кабинет помощника военного министра Поливанова.

- Я думаю, - заявил с апломбом, - что именно вам следует занять пост министра, а Александра Федорыча попросим вон...

- Пошел ты вон, - спокойно отвечал Поливанов... Профессионал военный до мозга костей, Редигер доказывал царю, что армия не должна исполнять карательные функции:

- Допустимо ли держать в гвардии офицеров, которые тушили папиросы о тела женщин, лишали узников воды, насильно поя их водкой, практиковали, осмелюсь доложить, прыганье по грудной клетке человека до тех пор, пока не раздавался хруст ребер?..

Но, как писал очевидец, "нет той картины человеческих страданий, которая могла бы тронуть это высушенное вырождением сердце, нет предела полномочий, которыя царь не был бы готов дать кому угодно для непощадного избиения своих подданных".

Редигеру царь отвечал злорадным смешком:

- Cela me chatoville (Это щекотно)!

...в Думе опять делали запрос о Сухомлинове.

Третья Дума! "Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй..." Иногда в газетах писали: депутат такойто "из фракции правых перешел к националистам".

Пусть обыватель думает, что депутат сильно полевел. Но верить нельзя. Я при этом вспоминаю, как однажды на воловьей ярмарке разговорились два хохла: "Слушай, - сказал один, - наших гусаров переводят в ваше село, а ваших переводят на постой в наше местечко".

- "Скажи на милость! Какая же разница?" - "Разница очень большая: у ваших гусар штаны желтого цвета, а у наших синие". - "Так не лучше ли оставить всех гусаров на прежних постоях, только обменять им штаны?" - "Можно и так!

Но, посуди сам, в чем же будут ходить гусары, пока им обменяют штаны?"...

Примерно так же происходили и партийные перебежки в Думе - кто левел, кто правел. На самом же деле все оставались на прежнем "постое" реакции, только менялся цвет их партийных штанов. Какая, скажите мне, разница, если был ты черный, как сапог, а стал чернее сажи? Ведь нету, черт побери, разницы между Понтием и Пилатом и быть ее не может, ибо это - одно и то же лицо...

Внимание, читатель! Столыпин (усы вразлет, глаза навыкате) уже поднялся на думскую трибуну, которую депутаты имели неосторожность наречь "эстрадой".

- Реформы - дело будущего, - говорил он увесисто. - Вот когда в России появится крепкий фермер, земельный собственник, живущий богатым хутором, оснащенный машинами и наемной рабочей силой, тогда вы не узнаете прежней России...

* * *

Тон в Думе задавали октябристские и кадетские лидеры. Профессор Родичев, явно рисуясь перед дамами, заполнившими ложи для публики, намекнул на "столыпинский галстук", который премьер затягивал на шее русского общества.

Моментально затрещал звонок в руке председателя Хомякова, и Родичев был исключен из Думы на 15 заседаний, а депутаты устроили Столыпину шумную овацию со вставанием. Даже черносотенцы поняли, что это смешно. В расшаркиваниях перед властью кадеты уклонились в область политической проституции. Знаменитый думский хулиган Марков (по прозванию Марков-Валяй), сам будучи крайне правым, нанес зубодробительный удар тем, что были не крайне правыми.

- Господа, - заявил он им с "эстрады", - в моих глазах вы достойны жалости. О чем хлопочете вы там? Никакой конституции у нас, слава богу, нет.

Не было ее и не будет... А за вами ведь не стоит никакой силы. - Марков при этом показал на скамьи левых, где сидели социал-демократы, связанные с Лениным. - Вот эти господа, когда они резко и грубо нападают на правительство, то за ними есть сила! Сила решимости идти на баррикады, а вы на баррикады не пойдете... Так что же стоит за вами? - вопросил Марков. - Перестаньте же размахивать картонными саблями, не пугайте нас хлопушками либеральных программ. Я ведь знаю, что, если вам скажут - пошли прочь, вы покорно встанете и уйдете отсюда, трясясь от страха...

Марков-Валяй, как видите, был неглуп. Правда, благодаря присутствию в Думе таких вот Марковых Столыпину пришлось подумать о создании особой полиции - думской. Когда начинались рукопашные разногласия между партийными господами, в зал заседаний влетали соколы-приставы и в одну минуту растаскивали фракционеров за фалды их фраков, словно дерущихся собак за хвосты. А с высоты "эстрады" председатель Хомяков (сын знаменитого славянофила) обзванивал Думу колокольчиком. Впрочем, по правде говоря, сам Хомяков и сделал из Думы это вульгарное "чрево общества". Именно его сомнительные остроты, которые он время от времени бросал в раскаленный зал, и положили начало новой скандальной эпохе русского парламентаризма.

Образовался особый вид жаргона - парламентарный, перенасыщенный словечками, за которые на улице городовой призвал бы к порядку. Депутат Вараксин (кстати, священник) столь часто прибегал к помощи матерного лая, что пришлось составить протокол о его "духовном неистовстве". На хорах для публики, куда пускали по билетам, не раз уже краснели дамы, а некоторым из них мужья вообще запретили шляться в парламент: "Соня, ты же приличная женщина... Как тебе не стыдно?" Обстановка иногда напоминала такую, о какой в народе принято говорить: хоть топор вешай! Русский парламент - не английский, а русские депутаты - это вам не милорды.

Вот Родичев произносит речь, а из зала кричат:

- Кончай, Федька, все равно врешь...

Берет слово похожий на моржа историк Милюков.

- Пошел вон... ты опять пьяный! - провожают его. Депутат Караулов имел несчастье сидеть в тюрьме.

- А ты, рожа каторжная, вообще молчал бы... А в кулуарах Думы, сунув пальцы в кармашки жилета, похаживал курский депутат Марков-Валяй.

- Хожу вот... выжидаю, когда Пуришкевич в уборную побежит, - сообщает он радостно. - Решил, знаете ли, набить ему морду...

Раскрывая газеты, обыватель заранее хихикал:

- Ну, поглядим, что нонче в Думе отмочили. Кого матюшком приласкали, кому пенсне протерли... Веселые собрались люди! Да и с чего им печалиться, ежели по червонцу в день получают.

Одного пассажира в поезде мужики расспрашивали:

- Скажи нам, пожалуйста, ваше благородие: есть нонче Дума в Питере или это одна газетная брехня?..

* * *

Но царь постоянно испытывал влияние Думы, которую по кривой дорожке уже не объедешь. Надо 11 миллионов для закладки новых крейсеров, а там, глядишь, на "эстраду" вылез Пуришкевич.

- Россия не переживет второй Цусимы! - кричал он. - Вторая Цусима - это вторая революция, а значит, и полное уничтожение монархии, без которой мы не мыслим себе жизни. Пусть сначала министры дадут нам гарантии, что Цусима не повторится, что больше не будет броненосца "Потемкина" с его бунтом, а до тех пор, господа, мы не дадим на флот ни копейки!

Из полумрака министерской ложи беспокойно посверкивал цыганскими глазами Столыпин - слушал. В отличие от царя, желавшего игнорировать Думу, премьер активно сдружался с нею, понимая, что парламент, пусть даже самый плюгавый, все-таки это труба общественного мнения. Столыпин вел большую игру с членами ЦК октябристской партии, которой он безбожно польстил, назвав ее лидеров "сливками общества". Россия после поражения в войне с японцами быстро набирала военную мощь, потому и дебаты об ассигнованиях на дело обороны - самые острые, самые ранящие. А к портфелю военного министра судорожными рывками, словно пантера, завидевшая лань, уже давно подкрадывался ситце-хлопчато-бумажный фабрикант Александр Иванович Гучков, с которым Столыпин вошел в глубокие конфиденции... Гучкова военные дела привлекали еще смолоду. Он сражался в Трансваале за буров против англичан и был жестоко ранен пулей "дум-дум", участвовал в Македонском восстании за свободу Греции, под Мукденом был взят в плен японцами. Гучков смело дрался на кровавых дуэлях, - робким купчишкой его никак не назовешь!

27 мая 1908 года Гучков попер на рожон - пошел на конфликт с великими князьями, плотно обсевшими все горушки военного правления. Главный удар он обрушил на Николая Николаевича, который возглавлял Совет Государственной Обороны. Гучков прицелился точно: если ты занимаешь ответственный пост, так будь любезен и быть ответственным за свои деяния. Но в том-то и дело, что их высочества Романовы суду общества не подлежали, а Гучков штамповал с "эстрады" страшные слова:

- Постановка неответственных лиц во главе ответственных отраслей военного дела является делом совершенно ненормальным... Государственный Совет Обороны, во главе с великим князем Николаем Николаевичем, является серьезным тормозом в деле улучшения нашей армии и нашего флота...

Дядя Николаша, прочитав речь Гучкова в газете, побежал с жалобой на оратора к царственному племяннику:

- Престиж древнего института великих князей подорван окончательно.

Россия больше не может относиться с доверием ни ко мне, ни к моему брату Петру и прочим великим князьям... Опровержения-то не последовало? Редигер смолчал? Ты тоже молчишь?

Николай II обещал дяде опубликовать "благодарственный рескрипт", обещал в нем высоко оценить "научное и практическое" значение дяди в деле развития оборонных сил своей державы.

- Выходит, меня на свалку? - обиделся дядя.

- Ну, а что я могу сделать? Мы схвачены за горло... Дядя Николаша вернулся в Стрельну, где проживал, выпил пять бутылок шампанского и распахнул двери кабинета.

- Ванда, ко мне! - позвал он любимую суку.

Помахивая хвостом, вошла красивая борзая. Дядя Николаша снял со стены клинок и одним взмахом отсек голову собаке. Горячая собачья кровь пламенем ударила ему в лицо...

* * *

Пора раскрыть карты: речь Гучкова - это слова Столыпина, но премьер, нанося из-за кулис удар по камарилье, кажется, не рассчитал силы взрыва.

Рикошетом осколки полетели в него же, Столыпина, - назревал кризис власти.

Со дня на день все ждали, что премьер подаст в отставку. Вместо этого Петр Аркадьевич, как ловкий престидижитатор на арене цирка, выкинул неожиданный фортель: от партии октябристов переметнулся к националистам (сменил темно-серые штаны на светло-черные). Но кампания против него продолжалась, и Николай II эти дни с большим удовольствием наблюдал за унижением премьера, попавшего в "кризис".

- Столыпин не Бисмарк, а Редигер не Мольтке. Столыпина я заставил подобрать хвост, а Редигеру никогда не прощу, что он публично не опроверг высказывания Гучкова...

И тут, читатель, мы подошли к роковой развязке. Слухи о старческих шашнях Сухомлинова уже давно щекотали воображение думских депутатов. Однако потребовать у царя отставки Шантеклера либералы побоялись. Они избрали путь окружной - завели нудную речь о нерентабельности киевского генерал-губернаторства вообще, надеясь таким окольным путем свалить и Сухомлинова. Но результат, которого добивались думцы, оказался совершенно обратный их чаяниям... Николай II признался жене:

- Если Сухомлинова бранят в Думе, значит, в этом человеке есть нечто значительное. Я видел Владимира Александровича на последних маневрах. Он так смешил меня анекдотами... Не чета этому бубниле Редигеру с его таблицами во всю стенку!

В декабре 1908 года к перрону вокзала в Киеве был подан вагон-люкс, в который грузили множество кафров и чемоданов. Возле отъезжающего Сухомлинова, держа его под руку, стояла чужая жена. Он отъехал в Петербург, где его ждало назначение на пост начальника Генерального штаба русской армии. Багаж, с которым он прибыл на берега Невы, был грязный бракоразводный процесс и еще... Альтшуллер; этот тип немедленно тронулся за Сухомлиновым в Петербург - поближе к тайнам русского Марса!

Всю дорогу Екатерина Викторовна усиленно хлопотала над своим Шантеклером, словно заботливая курочка:

- Что хочет мой драгоценный пупсик? Молочка? Или налить рюмочку коньяку?

Боже, ты бы знал, как я сгораю от любви...

На плюшевых диванах люкса убаюкивало сейчас самую трагедийную фигуру нашей истории кануна Великой Революции!

На углу Невского и Надеждинской - толпа, сумбурная и настырная. Отовсюду сбегаются любопытные:

- Скажите, а что тут случилось?

- Ой, никак опять кого-то мотором задавили?

- Да нет. Ничего особенного. Распутин идет.

- Простите за серость, а кто это такой?

- Стыдно не знать, сударь... Вот он!

- Где, где? Ой, да не пихайтесь вы.

- Вон... дерется с бабой!

- Тетя Даша, иди сюды скоряе, отселе виднее...

- Дайте и мне посмотреть. Это тот, что в шляпе?

- Да нет, с бородой, за него баба цепляется.

- Мамаа! Ты видишь? А я вижу...

- Ай, кошелек стащили! Только что был - и нету!

Распутин попал в нечаянный переплет. Только он вышел из дома, как на него из подворотни выскочила генеральша Лохтина в широком белом балахоне, словно санитар на чумной эпидемии, а балахон она предварительно расшила ленточками, цветочками и крестиками. Распутин, не желая публичного скандала, бешено рвал из ее пальцев подол рубахи, сквернословя, кричал:

- Расшибу, сатана худая... Ой, не гневи!

Но сумасшедшая баба держала его крепко, хихикая:

- Бородусенька, алмазик ты мой, освяти меня. Или не винишь, живот-то какой! Христосика порожу вскорости... Толпа хохотала, а городовые свистели:

- Разойдись! По какому случаю собрались?

Гришка понял, что надо спасаться. Он размахнулся и треснул генеральшу кулаком в лоб. Лохтина, ойкнув, отлетела в сторону, Гришка, верткий как угорь, прошмыгнув через гущу толпы, сразу вцепился в поручень проезжавшей мимо пролетки:

- Гони, черт такой! - А в толпу, оборотясь, крикнул на прощание:

- Нашли что смотреть. Добро бы умная, а то дура... Городовые уже вели Лохтину в участок.

- А мы вот поглядим, какая ты генеральша... Развевая балахоном, спятившая баба орала:

- Не троньте тела моего - оно святое! Я с самим Христом плотски жила, только разлучили нас люди коварные...

Один хороший пинок, и, развевая ленточками и крестиками, поклонница Распутина вылетела на свет божий. А коляска с Распутиным уже заворачивала на Инженерную - к дому статс-секретаря Танеева, отца Анютки Вырубовой и Саны Пистолькорс...

* * *

Прошло уже пять лет, как Илиодор впервые встретил Гришку Распутина в Петербурге; с тех пор иеромонах заматерел в молитвах, но еще не потерял иноческой выправки. Жизнь его выписывала сложные синусоиды взлетов и падений... В разгар революции он был назначен преподавателем в Ярославскую семинарию, где с резким политическим задором, не выбирая выражений, повел черносотенную пропаганду. Но большинство семинаристов были настроены революционно, и педагога они поколачивали. А когда узнали, что Илиодор ненавидит Льва Толстого, они литографировали его "Крейцерову сонату" и в темном утолку дали на подпись как список лекции по вышнему промыслу. Илиодор сгоряча подмахнул: "Одобряю!" - а вышла потеха, весь Ярославль смеялся.

Кончилось все это тем, что семинария забастовала, прося убрать Илиодора, и семинарию закрыли... Илиодор перебрался в Почаевскую лавру на Волыни, где его пригрел Антоний (Храповицкий), давший монаху несколько наглядных уроков, как следует владеть интригой, чтобы черти завидовали. Здесь Илиодор выступил с погромными речами как "охранитель престола", и слава о его проповедях дошла до ушей царя. Николаю II импонировало мнение Илиодора, что в народных бедствиях повинны одни евреи и интеллигенты. Илиодор превратил церковную кафедру в политическую трибуну, на Волыни запахло дымком погромов... Антоний сказал:

- Знаешь, Илиодорушко, катиська ты отсюда подальше, а то, брат, потом неприятностей не расхлебать будет! Илиодор отвечал Антонию:

- Уйду, но ты меня послушай... Народ у нас мягонький, будто пушок заячий, его и так и эдак крути, он все себе поворачивается. И на любой крик бежит охотно. Настали времена смутные, и нет на Руси правды. Будь моя власть, я бы огнем по земле прошелся, все спалил бы дотла, а потом создал бы новое царство - мужицкое! Знаешь, как при Иване Грозном было? Едет опричник по улице, возле седла его приторочены метла паршивая и башка пса дохлого. Вот едет он, супостат, и красуется. Ничего худого еще не сделал.

Слова бранного никому еще не сказал. Едет он, а на улице уже пусто... Все разбежались!

- Это к чему ты сказал мне?

- А вот знай: там, где я пройду, скоро тоже все разбегутся. Пусто и мертво станет... Это я - гром и молния!

Илиодор перебрался в Саратов - под крылышко архиепископа Гермогена, который приветствовал его словами: "Паси ветер и пожнешь птиц парящих!" В газетах тогда писали, что эти столпы черносотенства "поражают нас и своею узостью, и своей талантливостью". Никакому эсеру, прошедшему огни и воды, не удавалось подняться в агитации до такого пафоса, до такой силы внушения, до каких поднимался Илиодор, умевший покорять словам тысячные массы людей. Наш журнал "Наука и религия" недавно тоже воздал ему должное как блестящему оратору: "Он умел говорить образно, страстно, доводя толпу верующих до высокого, почти истерического накала. У него была устоявшаяся слава защитника и благодетеля бедных". Способный говорить часами, пока люди не падали в обморок, Илиодор умел быть и лапидарен, как Александр Македонский перед побежденными (в этом сказывалась прекрасная академическая выучка). Но делить с Гермогеном славу Илиодор не захотел и твердо обосновался в Царицыне, превратив этот город в автономную цитадель "илиодоровщины". Что он тут вытворял - непередаваемо! По его указам пароходы на Волге меняли расписания. Илиодор врывался в публичные дома, переписывал всех, кого заставал там, а утром царицынские матроны с ужасом читали в газете, где и с какой проституткой провел эту ноченьку ее благоверный. Илиодор обрушивал целые ниагары брани на властей предержащих: чиновники - взяточники, приставы - шкуродеры, полицмейстеры - воры, а губернатор - дурак. С малярной кистью в руках он шлялся по улицам и мазал квачем лица прохожих, имевших несчастье носить очки или портфель. "Не нравится, сучья морда?" - спрашивал их Илиодор... Синод запретил ему проповеди - не подчинился. Синод запретил печататься - не подчинился.

Синод велел ехать в Минск - не подчинился. Наконец, он выгнал из губернии самого губернатора графа С. С. Татищева, который, обескураженный от стыда, явился к Столыпину.

- Петр Аркадьевич, - сказал он, - а вы хоть секите меня, но я бежал.

Что делать, если Илиодор стал сильнее меня!

- Мы это сейчас же исправим. - Столыпин велел полиции арестовать Илиодора, отправив его в Минск по этапу; машина МВД заработала, и через день премьер был извещен из Царицына, что полицейские участки в городе полностью разгромлены илиодоровцами, сам полицмейстер ранен, а морды всех приставов, с помощью того же легендарного квача, вымазаны какой-то особой пахучей краской, которую не отмыть даже скипидаром. - Хорошо, Сергей Сергеевич, - сказал премьер Татищеву, - возвращайтесь на свое воеводство, а я буду действовать теперь через его величество...

Николай II, под давлением Столыпина, издал указ - Илиодору ехать в Минскую епархию и сидеть там тишайше. Илиодор не подчинился! Император издал второй указ. Илиодор, ознакомясь с ним, сказал, что поедет... только не в Минск, а скоро открыто появился в столице - гостем царского духовника Феофана.

- Где это видано, - вопросил он его, - чтобы человеку в монашеском образе не давали сказать того, что он думает? Феофан сильно изменился (похудел, потускнел).

- А ну тебя! У меня своих забот словно мух осенью... Выяснилось, что его положение при дворе пошатнулось.

- Из-за чего, отец Феофан?

- Из-за Гришки... пса!

- Какого Гришки? - удивился Илиодор.

- Или забыл Распутина? Я ж его, чалдона поганого, и во дворец сам втаскивал. А ныне он возлетел. Ох, обманулся я! Нет святости - одни бесы скачут. Сказал я государю, что Гришка плут и бабник, так что? Тьфу ты, господи... Теперь царица глядит на меня, будто солдат на вошь. Больше ты ничего не спрашивай...

Илиодор понял, что защиты себе надобно искать в другом месте. И оказался в доме статс-секретаря Танеева, где поджидал приезда из Царского Села его дочери. В гостиную вдруг смелым шагом вошел Григорий Распутин, и монах не забыл отметить в своих мемуарах, что "брюки из дорогого черного сукна сидели на его ногах в обтяжку, как у военных, а дорогие лакированные сапоги бросались в глаза блеском и чистотою..." Поразительно, что Распутин моментально узнал Илиодора и сразу же двинулся к нему, уже отлично извещенный обо всех скандалах в Царицыне.

- Што голову-то повесил? Не робей, монашек, епископом будешь. А власть, от бога данную, не лай, не лай, - наставительно произнес Распутин, даже грозя пальцем. - Люцинеров и жидов мажь чем хошь, но власть божью не трогай... Грех!

Илиодор невольно ощутил величие этого мужика.

- Мне бы, Гриша, опять в Царицын вернуться. А как вернешься, ежели один указ от Синода, а еще два указа - от царя... Распутин искренно рассмеялся:

- Што нам указы, коль мы пролазы?..

Потом легко, как на пружинах, скрипя кожей сапог, повернулся к дамам, стал целовать всех подряд, при этом руки его очень ловко и виртуозно обводили фигуры женщин от грудной клетки до бедер, каждый раз как бы выписывая форму гитары. Но все это делалось им спокойно и строго, как будто он, опытный инженер, прикидывал на ощупь размеры нужных ему для работы деталей, и ни одна из дам не протестовала... все в порядке вещей.

Снизу послышался шум - это приехала Вырубова.

Вошла она - высокая, мощногрудая, с зонтиком в руке, уже усталая, сразу плюхнулась в кресло, заговорила:

- Эти поезда меня замучили: то в Царское, то из Царского... Папа, - обратилась она к отцу, - а ты собрался на службу?

Танеев стоял с громадным портфелем в руках, на котором белела платиновая табличка с надписью "В знак непорочной 50-летней службы от благодарных подчиненных". Илиодор с ненавистью посматривал как на портфель, так и на очки статс-секретаря: будь это в Царицыне - так в рожу квачем бы!

Пускай потом две недели подряд скипидаром моется... Позже он записывал: "Распутин в это время прямо-таки танцевал возле Вырубовой, левой рукой он дергал свою бороду, а правой... хватал ее за груди и меня немного стеснялся.

Потом он бил ее ладонью по бедрам, как бы желая успокоить игривую лошадь.

Вырубова покорно вертелась, а отец ее стоял рядом и жмурился... Далее свершилось нечто сказочное: Вырубова упала на землю, дотронулась лбом обеих ступней Распутина, потом поднялась, трижды поцеловала старца в губы и несколько раз его грязные лапы. Ушла..." Она ушла, но осталась Сана Пистолькорс, и Распутин (в присутствии ее отца и мужа) проделал с Саной целый ряд манипуляций, как и с Вырубовой... Уже на улице Распутин спрашивал Илиодора:

- Видал как? Я из этой Саны беса уже выгонял. Сейчас-то она ничего, а раньше на всех кидалась... Я ведь как? Больше касательством работаю. От меня сила исходит. Хошь, и тебя трону? - Он обнял Илиодора и спросил:

- Ну что? Учуял силу мою?

- Мммдаа, - неопределенно промычал Илиодор... Не стыдясь прохожих, Распутин на улице рассуждал:

- Министеров, хадов, не бойсь - они только и знают что хвост Столыпина с подушки на одеяло перекладывать. А в Синоде обер-прокурором торчит Лукьянов-профессор. Но я ученых не люблю, скоро ему провожаньице сделаю...

Цыть им всем!

Илиодор решил: была не была - и ляпнул:

- Гриша, помоги мне - хочу царя повидать.

- Лучше ты царицку проси - мамка у нас с башкой.

- А царь не обидится, что я его обхожу?

- Да не! На нас-то чего ему обижаться? Тока не будь дураком, дай маме расписку, что власть царскую ты лаять не станешь...

Илиодор описал это свидание в Царском Селе: "Высокая, вертлявая, с какими-то неестественно-вычурными ужимками и прыжками, совсем не гармонировавшая с моим представлением о русских царицах... она поцеловала мою руку. Потом моментально села в кресло и с грубым немецким акцентом заговорила: "Вы из Петербурга?" Эти слова были сказаны так не правильно, что я не понял их. Произошла крайне тяжелая и неприятная пауза. Из беды выручила Вырубова. Она передала мне вопрос царицы на чистом русском выговоре.

Государыня тогда засыпала как горохом: "Вас отец Григорий прислал?

Да? Вы привезли мне расписку по его приказанию, что бы не будете трогать правительство?.."

Илиодор вышел от царицы победителем! Плевать он хотел теперь на Синод священный и даже на царя с его премьером. На следующий день иеромонах повидался с Распутиным, поехали они помолиться на могилку Иоанна Кронштадтского. "Когда мы с ним шли по лаврскому парку, Григорий не пропускал ни одной дамы, чтобы не пронизать ее своим упорным, настойчивым взглядом". Неожиданно Гришка засуетился: "Спрячь меня, ой, закрой, дай сховаться..." На садовой дорожке показался какой-то старенький генерал, читавший надгробные эпитафии. Распутин присел на корточки и забился головой под рясу монаха, Илиодору было очень противно свое дурацкое положение.

- Ну, вылезай, Гриша, генерал уже миновался.

- Фу! - сказал Распутин. - До чего ж там душно у тебя, как в бане побывал...

- А что это за генерал такой?

- Откуда я знаю? Но я, брат, военных обхожу. Они на меня глядят как-то не так, как все другие люди...

Был он в этот весенний день празднично одет - в дорогом сером пальто и при шляпе. Разговаривал очень охотно:

- Вот, брат, штука! В Камышлове на станции меня жандармы с поезда ссадили. Народ хохочет, думают, фулигана пымали. А в участке спросили, кто таков, я сказал, и отпустили.

- Ну и что? - не понял его Илиодор.

- Как что? - взбеленился Распутин. - Это же все козни Синода противу меня, это Столыпин меня насильничает... Слыхал я от людей верных, будто на меня уже целый архив скопили!

Илиодор продемонстрировал перед Гришкой свое отточенное искусство, как надо расправляться с идейными противниками на митингах. С расстояния пяти метров он цыкал в них плевком, и плевок обязательно попадал в оратора.

- Молодец ты! - похвалил его Распутин. - А я так больше глазом действую.

Бывало, гляну и сам вижу - плохо человеку...

Между ними установились самые приятные отношения.

- Гришаа... друуг, - нежно говорил Илиодор.

- Сережаа, милаай, - сладостно выпевал Распутин.

- У меня врагов... ой сколько!

- Не хвались! У меня их больше, - отвечал Гришка...

Поддержанный могучим авторитетом Илиодора, Распутин в эти дни был принят в черную сотню. Но, побывав разочек в клубе союзников, он больше туда не заглядывал, ибо не выносил, где только разговаривают, но выпивки и плясок не предвидится...

* * *

Настал день прощания. Илиодор отъезжал обратно в Царицын, Гришка провожал его на вокзале. Прозвенел гонг - друзья обнялись, целуя друг друга, иеромонах говорил:

- Теперь ты к нам, Гриша... мы с Гермогеном ждать будем.

Встречу устроим - во! Все телеграфные столбы в твою честь повыдергиваем, молебен устроим. Волгу повернем вспять...

Поезд тронулся, Распутин шагал вдоль перрона.

- Осенью! - кричал. - Раньше не могу... ждите осенью!

Накануне они договорились, что Распутин будет явлен в Царицыне под видом "изгонителя блудного беса", - богатый столичный опыт в этом деле Гришка переносил в провинцию. А премьер Столыпин был крайне удручен оттого, что на Илиодора не действовали ни указы Синода, ни указы самого императора.

- Вот нечистая сила! - сказал он...

В 1870 году, в самый канун нападения на Францию, начальник германского генштаба знаменитый Мольтке ночевал в своем имении. К нему послали офицера - с известием, что завтра грянет война. "Хорошо, возьмите с левой полки третий портфель справа", - велел Мольтке офицеру и снова уснул...

- Владимир Александрович, - сказал Николай II, - я привел вам этот случай с Мольтке, чтобы вы поняли: вам предстоит роль исторического человека. Мне сейчас не нужен просто хороший генерал Сухомлинов - мне нужен русский Мольтке, и я с глубочайшим удовольствием назначаю вас на пост начальника Генштаба!

Свидание с царем происходило в бильярдной, где царь обычно принимал доклады министров. Зал имел большие затемненные антресоли, в тени которых пряталась императрица, все слушавшая. Сухомлинов отвечал царю, что он рад принять назначение, но сразу же выговорил для себя право личного доклада царю.

- Вне зависимости от Редигера, - подчеркнул он...

В конце 1908 года русская дипломатия потерпела стыдное поражение.

Извольский в условиях тайны встретился в замке Бухлау с Эренталем, австро-венгерским министром иностранных дел, и в обмен на открытие черноморских проливов для русского флота он дал Вене согласие на аннексию Боснии и Герцеговины.

Проливы не открылись, но зато австрийцы ввели армию в сербские провинции.

Это была вторая Цусима для нас - только дипломатическая!

Боснийский кризис до крайности обострил противоречия между империями, он стал тем узлом, который могла развязать только война. Европа жила как в лихорадке, ей снились дурные сны. Близость грандиозной войны уже чуялась всюду, и обыватель, просыпаясь, удивлялся, почему ему не пришла призывная повестка. В этом году, бряцая саблей перед ускоренным выпуском юнкеров гвардейской кавалерии, кайзер Вильгельм II проболтался: "Кажется, настало время, чтобы дерзкая банда в Париже снова на своей шкуре испытала, на что способен наш славный померанский гренадер. Похоже, что нас хотят окружить (намекнул он на союз России с Францией)! Что ж, - упоенно заливался кайзер, - они могут идти: германец всегда лучше сражался, когда на него нападали с двух сторон. А мы готовы... Французский генштаб переслал в Петербург своим русским коллегам утешительное известие: "Мы работаем так, будто война уже началась". Сухомлинов велел ответить в Париж, что на берегах Невы мух ноздрями не ловят, а тоже трудятся в поте лица. Он принял Генштаб от генерала Ф. Ф. Палицына, который сдал Сухомлинову несколько шкафов военных планов на будущее. Тут была разработка операций на все случаи жизни - будь то перестрелка на Кушке или натиск германских полчищ на Вильно. Сухомлинов с какой-то дикой яростью повел борьбу с этими шкафами. С подлостью (непонятной!) он вырывал из досье листы и схемы, нарочно перепутывал пагинацию страниц, кромсал кланы ножницами, обливал таблицы чернилами. Так завистливый любовник брызжет раствором соляной кислоты в лицо недоступной красавицы... Изгадив все, что только можно, Сухомлинов потом сам же и жаловался генералу Поливанову:

- Алексей Андреевич, не пойму, за что в обществе так нахваливали Федю Палицына? Ведь он там какой-то компот мне оставил. Уж на что я, человек опытный, и то не мог разобраться!

Весной 1909 года царь принял Редигера в бильярдной.

- Александр Федорович, вы прекрасно выглядите. - Сверкнув стеклами пенсне, Редигер поклонился; Николай II точно положил шар в узкую лузу. - Мне всегда было приятно служить с вами, и от ваших сугубо научных докладов я испытывал подлинное наслаждение. Мною уже подписан рескрипт о награждении вас орденом Александра Невского. - Редигер снова поклонился, а царь долго намеливал кий. - Однако, - сказал он, - допустив послабления думским демагогам, вы потеряли авторитет в армии и... Вы потеряли мое монаршее доверие!

Редигер понял - это отставка (под чистую).

- Когда прикажете сдать дела? - спросил он.

- Почему вы не спрашиваете - кому?

- Я догадываюсь, ваше величество...

Сухомлинов стал военным министром и, вернувшись от государя, был страстно расцелован Екатериной Викторовной.

- Боже, мой пупсик - Мольтке... Как я счастлива! Наклонись ко мне: я поцелую тебя в самую серединку моей дорогой лысины.

Расцвет карьеры малость изгадила столичная пресса, неодобрительно именуя "пупсика" Мардохеем, а грамотный читатель намек сразу понял, ибо Мардохей был дядей библейской Эсфири... Начинался медовый месяц стареющего павиана!

Боже упаси утомлять его величество схемами, картограммами или таблицами с коэффициентами полезного действия. Рассказав царю свежий анекдот, Сухомлинов выгружал на стол эскиз юбилейного значка, куски цветного сукна для пошива новых мундиров. Император отодвигал в сторону модели остроконечных пуль, оставшиеся еще от Редигера, с удовольствием прикладывал к своему мундиру новую тряпочку. С антресолей спускалась императрица, втроем они прикидывали, красиво ли будет выглядеть синий лацкан на желтом фоне... В эти дни Германия переслала России угрожающую ноту, больше похожую на ультиматум, по поводу Боснийского вопроса, Берлин почта приказывал уступить Австрии, и Николай II с логикой (которая недоступна моему пониманию) сказал Сухомлинову:

- Мощь нашего государства ослаблена, мы сейчас неспособны вести войну, а потому (?), Владимир Александрович, я прошу вас поскорее разобраться с женой господина Буговича...

Вернувшись из Царского Села, русский Мольтке почему-то никак не мог попасть в свою спальню. Когда же достучался, то дверь ему открыл цветущий кавказец с длинным унылым носом.

- Позалуста, - сказал радушно. - Мы вас так здали! Это был миллионер, бакинский нефтепромышленник Леон Манташев. Он как ни в чем не бывало рассказывал:

- Мы вот тут с Екатериной Викторовной увлеклись мечтами. Я соблазняю ее ехать в Египет смотреть пирамиды фараонов.

- А я не поеду, - сказала Екатерина Викторовна тоном капризной девочки. - На кого я оставлю моего пупсика?

Сухомлинов с чувством поцеловал ей ручку.

- Леон Александрыч, я вручаю вам свое сокровище. А тебе, Катенька, надо видеть мир. Во всей его необъятности. Ты ведь теперь столичная дама!

Поезжай, душечка...

Манташев с глубоким вздохом воззрился на часы.

- Очень заль расставаться, но мне пора. Екатерина Викторовна, не отказывайтесь от лицезрения египетских пирамид. Из Египта мы навестим римские бани Каракалла, где еще сохранились фрески, из коих наглядно видно, что способы человеческой любви в древнем мире были таковы же, что и сегодня...

Далее "молодая" жизнь Сухомлинова созидалась уже на прочной нерушимой основе: он давал пятьдесят рублей - на булавки, Манташев добавлял к ним пятьсот - на шляпку, Сухомлинов клал пятьсот рублей - на платье, Манташев тут же добавлял еще пять тысяч - на обретение модной шубы из шкур леопарда.

Сухомлинов денег на Катеньку не жалел. Манташев тем более не жалел их...

Ну, а что тут можно еще добавить? Известно, что счастлив в любви только тот, кто счастлив. Да и разве цветущая госпожа министерша не стоила честных мужских расходов?

- Мой пупсик - Мольтке, - и поцелуи, поцелуи... Эх, повезло же человеку на старости лет!

* * *

Побирушка начал еще с порога кабинета:

- Владимир Александрович, все уже знаю... все! Меня не обманешь.

Видел уже. Как же! Кто не побежит смотреть Екатерину Викторовну? Таких дураков в Петербурге нет... все бегают и все любуются. Сегодня имел счастие поднести ей фиалки...

Андронников уселся в кресло напротив Сухомлинова, уверенным жестом выбрал из коробки сигару.

- Конечно, - сказал он, втыкая ее в жирный рот, - Москва не сразу строилась, и счастье надо добывать в бою... Знаю! Все знаю. Извещен. В этом бракоразводном процессе могут возникнуть нежелательные трения. Понимаю. Их надобно избежать. А посему полагаю, что без лжесвидетельства не обойтись...

- Как вы сказали? - навострился Сухомлинов.

- Ведь этот буйвол Бутович уперся в закон. Вот если бы он, допустим, сблудил... тогда было бы очень хорошо!

- Михаила Михайлыч, что вы предлагаете?

- Это вы мне предлагаете... всего тысячу рублей.

- Зачем?

- Как зачем? А кто в Париж поедет?

- Простите, а зачем ехать в Париж?

- Ах, боже мой, я же русским языком толкую вам, Владимир Александрович, что нужна справка... Справка о том, что муж Екатерины Викторовны не раз прелюбодействовал.

- С кем? - отупело спросил Сухомлинов.

- С мадемуазель Гастон... с гувернанткой! Сухомлинов долго тряс жирную руку Побирушки.

- Ради бога, голубчик, выручите... Екатерина Викторовна исстрадалась.

Бедняжка! Вы даже не знаете, как этот изверг Бутович тиранил скромную женщину... А чем кормил, знаете?

- Еще не выяснил.

- Овсянкой! - доложил военный министр.

- С ума можно сойти, - отвечал Побирушка.

- Такую женщину и кормить овсянкой? Это не просто разврат - утонченный разврат! Такой человек только и мог сожительствовать с гувернанткой...

Получив командировочные от министерства, Побирушка смотался в Европу, откуда вывез на родину справку о том, что мадемуазель Гастон незаконно сожительствовала с господином Бутовичем, и эту справку поместили в святейший Синод, ведавший на Руси бракоразводными делами. Но тут мадемуазель Гастон, прослышав об этом, отдала себя в руки медицинской экспертизы Парижа, и в архивах Синода появилась еще одна справка о том, что госпожа Гастон до 33 лет сохранила целомудрие... Сухомлинов пребывал в панике: "Ну, кто же мог подумать такое о француженке? Кошмар... Ах, как она подвела нас!"

Нравственность гувернантки Гастон неожиданно обрела мощный международный резонанс: посол Франции явился в министерство иностранных дел и принес Извольскому протест от имени Французской республики (наши историки отмечают, что протест был "пламенный")! Побирушка сунулся было в Синод, но из покоев выскочил разгневанный митрополит Владимир, главный эксперт по части разводов.

- Прочь, нечестивец! - заорал он, взмахивая посохом. - Я кого только в своей жизни не разводил, но в таких гнусных помойках, как ваша, еще не копался... Сухомлинов - уже не мальчик, мог бы и успокоиться. Не будет им божьего благословения!

Побирушка стакнулся с Альтшуллером. "Ну, а теперь что нам делать?" - спросили они друг друга... "Черный кабинет" вскоре перехватил два письма Сухомлинова, посланные им в Киев к сахарозаводчику Льву Бродскому; в них министр открыто выражал свое желание видеть Бутовича отравленным. Потом многие документы из сейфов Синода пропали, а митрополит Владимир слег в постель, убежденный, что кто-то подмешал ему в пищу яд. Бутович с малолетним сыном от Екатерины Викторовны таскался по заграницам, проедая по курортам доходы от своего чернозема, потом решил вернуться домой, чтобы (как он говорил) "искать правды у царя". На пограничном вокзале в Эйдкунене в купе к нему подсел тучный господин восточного типа, который сказал:

- Владимир Николаевич, если вы пересечете границу империи, вы сразу же будете арестованы как германский шпион...

В эти дни Екатерина Викторовна проговорилась перед своей дальней родственницей - госпожой Червинской:

- Ах, Наташа! Да я скорее лягу на рельсы, как Анна Каренина, но уже никогда не вернусь на бутовичский хутор...

Одетая с вызывающей роскошью, она теперь обедала только у Кюба или Донона, где публика, привлеченная скандальным разводом, шепталась о ней: "Вот сидит штучка Сухомлинова!", и это ей даже льстило (она согласна быть хоть "штучкой"). Громадную поддержку оказывал им сам царь. Николай II еще смолоду, когда командовал батальоном преображенцев, поощрял браки офицеров с женщинами скомпрометированными. Каждый, кто женился на падшей особе, мог рассчитывать на его благосклонность и быстрое продвижение по службе. Царь вызвал обер-прокурора Лукьянова.

- Я не хотел бы вмешиваться в дела Синода, но поймите меня правильно: Сухомлинов должен жениться на госпоже Бутович, чтобы министр мог спокойно трудиться на благо отечества.

Лукьянов согласился дать развод, но съязвил:

- Поймите и нас, государь! Каково же будет положение Синода, если каждый новый министр для того, чтобы спокойно трудиться на благо отечества, будет уводить от мужей чужих жен?

Николай II рассмеялся и сказал любезно:

- Войдем в положение Сухомлинова - ему уже на седьмой десяток, так дадим же старику побаловаться перед смертью.

"Баловство" закончилось ритуалом свадьбы, шаферами в которой были Побирушка и Альтшуллер, причем Побирушка сказал:

- Владимир Александрыч, в кавалерии всегда существует падеж лошадей, а шкурами, снятыми с них, никто не озабочен. Позвольте сдиранием шкур заняться мне... вполне бескорыстно!

- Я понимаю, - отвечал Сухомлинов, - что корысти тут нету, одна чистая трогательная романтика и... шкурная забота!

После свадьбы бакинский миллионер Леон Манташев сразу же повез госпожу министершу лицезреть пирамиды в Египте, откуда они завернули в Рим для осмотра банных фресок Каракалла. Из интересного путешествия Екатерина Викторовна вернулась подвижной, сильно загорелой, а шею ее окружало драгоценное колье, словно выкраденное из гробницы египетской Клеопатры.

- Сколько ж, Катя, ты заплатила за эту прелесть?

- Это дешевка, пупсик, в Каире никто даже не смотрит... Сухомлинов вдруг загрустил:

- Скажи, птичка моя, а Леон Александрович... он случайно не делал тебе никаких игривых предложений?

Госпожа министерша погрузилась в обморочное состояние:

- Как ты мог подумать? - разрыдалась она. - Я свято несу свой крест - быть женою великого человека!

* * *

Ах, читатель! Я ведь не бездушная литературная машина и, когда пишу, переживаю за своих героев. Честно скажу - мне иногда и жалко этого старого человека в красных штанах. Сидел бы себе в Тамбове, командуя кавалерийской дивизией, "винтил" по маленькой в клубе, "цукал" на смотрах господ корнетов, качал на коленях белокурых внучек - и все было бы в порядке. Так нет, черт возьми! Царь велел ему стать "историческим человеком", и Сухомлинов... стал им. Весною 1917 года его окружила яростная толпа. Под градом кулаков и насмешек оплеванный старик уже не будет понимать, что происходит, и тогда неуместным покажется белый Георгиевский крест на его шее - ведь это его славное прошлое, его молодость, когда он отлично сражался в седле. Затем наступит жалкое прозябание в Берлине, где, оглохший и глупый, он будет писать всякую ерунду, чтобы самому очиститься, а других испачкать.

В необъятном море белоэмигрантской литературы книги Сухомлинова - самые плачевные. В них нет даже злости - лишь обиды да кляузы. И глаза старику уже не закроет Екатерина Викторовна... Великие события мира растворили эту женщину в себе, будто жалкую муху, упавшую в чан с кипящей кислотой.

Бархатный сезон в разгаре... Наезжающие в Ялту бездельники, гуляя по окрестностям, упирались в ограду с надписью:

ЛИВАДИЯ. ИМЕНИЕ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА

- Сюда нельзя, - словно из-под земли появлялись охранники. - Требуется особое разрешение ялтинского градоначальника...

Вокруг Ливадийского дворца, под шум тополей и кипарисов, свежо и молодо звенели фонтаны - Мавританский, Венера, Нимфа и прочие. Ветер с моря доносил до помазанников божиих очаровательные ароматы экзотических растений, всхоленных в оранжереях. По вечерам над Ялтою разгоралось зарево электрических огней, туда спешили ночные пароходы, там люди фланировали по бульварам, танцевали на площадках, окруженных фонариками, ели и пили, поднимая бокалы за прекрасных дам, по-своему они были счастливы, и бархатный сезон в Ялте - это, конечно, чудо! По воздушной перголе, увитой розами, гуляли царица и Вырубова с русско-татарскими разговорниками в руках.

- Я боюсь - бен коркаим, мы боимся - бизлер коркаимыс, - твердили они. - Бабочка - кобелек, баня - хамам, блоха - пире, я люблю - бен северым, пистолет - пыштоф...

Вдали шумела праздничная Ялта, там играли оркестры.

- Скажи, - спросила императрица, - тебе никогда не хочется вырваться из этой золотой клетки на волю?

- Иногда мне, правда, скушно, - созналась Вырубова. Александра Федоровна окунула лицо в ворох прохладных роз, ее рука забросила в кусты татарский разговорник.

- Мне тоже надоела эта... тюрьма!

Крайности всегда имеют тяготение одна к другой, как полюса магнитов.

Парижский апаш читает роман из жизни маркизы, а сама маркиза читает роман из жизни апашей. Царям тоже иногда бывало любопытно подсмотреть недоступную народную жизнь.

- Сана, - вдруг предложила Вырубова, - отсюда до Ялты извозчики берут полтинник. Оденемся попроще и будем вести себя как обычные гуляющие дамы...

Ведь на лбу у нас не написано, что ты царица, а я твоя приближенная...

Взяли извозчика, покатили. Аписа оборачивалась:

- Как-то даже странно, что нас никто не охраняет.

- Странно или страшно?

- И то и другое. Ощущение небывалой остроты...

- Вот видишь, как все хорошо! Извозчик спросил, куда их везти в Ялте.

- Высади возле "Континенталя".

- Но там дорого берут, - заволновалась царица.

- Ладно. Тогда возле "Мариино", там дешевле...

На открытой веранде "Мариино" они ели мороженое, потом с некоторой опаской вышли на Пушкинский бульвар. Ялта город странный: каждый приезжий - барин, каждый ялтинец - лакей барина. Подруги были в больших шляпах, тульи которых обвивала кисея, обе в одинаковых платьях, с одинаковыми зонтиками, на которые опирались при ходьбе, как на тросточки.

- Как интересно, - говорила императрица, вся замирая. - Воображаю, как мне попадет от Ники, когда он узнает...

На лбу у них - да! - ничего написано не было. Но все-таки, смею думать, что-то было там написано. Потому что один молодящийся жуир наглейше заглянул под шляпу императрицы. - Недурна, - сказал он и побежал за ней следом. - Мадам, приношу извинения за навязчивость, но желательно...

- Пойдем скорее, - сказала Анютке царица. Ухажер не отставал:

- Мадам, всего один вечер. Три рубля вас устроят? Вырубова едва поспевала за императрицей.

- Боже, за кого нас принимают!

Сбоку подскочил пижон, беря Анютку под руку.

- Чур, а эта моя... обожаю многопудовых! Назревал скандал. Вырубова не выдержала:

- Отстаньте! Вы разве не видите, кто перед вами?

- Видим... или вам пяти рублей мало? Александра Федоровна истошно закричала:

- Полиция! Городово-ой, скорее сюда...

Не спеша приблизился чин - загорелый как черт.

- Чего надо? - спросил меланхолично.

- Я императрица, а эти вот нахалы... Раздался хохот. Собиралась толпа любопытных.

- Пошли, - сказал городовой, хватая Алису за локоть.

- Я императрица... Как ты смеешь! - вырывалась она. Другой рукой полицейский схватил и Вырубову:

- А ты тоже... в участке разберутся...

К счастью, в толпе оказался богатый крымский татарин Агыев, который не раз бывал в Ливадии, где продавал царю ковры.

- Бен коркаим! - крикнула ему царица по-татарски.

- Бизлер коркаимыс, - тоненько пропищала Вырубова... Агыев решительно отбросил руки городового.

- Дурак! Или тебе в Сибирь захотелось?.. Пока они так общались с внешним миром, вся Ливадия перевернулась в поисках пропавших. Николай II был страшно бледен.

- Где вы пропадали? - набросился он на жену.

- Ники, какой ужас! Меня сейчас приняли за уличную даму, и знаешь, сколько мне предлагали?..

- Хорошо, что тебя не приняли за царицу, - в бешенстве отвечал Николай II. - А сколько тебе давали, я не желаю знать.

- Нет, ты все-таки знай, что давали три рубля.

- А за меня целых пять, - ехидно вставила Анютка.

* * *

- Представляю, - сказал Столыпин, завивая усы колечками, - как оскорблена императрица, что за нее давали на два рубля меньше... Впрочем, ей попался какой-то дурак, который плохо знаком с подлинным ялтинским прейскурантом!

Вися на волоске, почти на грани ежедневной отставки, Петр Аркадьевич умышленно бойкотировал молодую царицу, сознательно раздувал слухи о ее психической ненормальности и лесбиянской привязанности к Вырубовой; он делал ставку на императрицу старую - на Гневную. А на его столе неустанно трещали телефоны.

- У аппарата Столыпин, - говорил он, и на другом конце провода вешали трубку. - Это, знаете, зачем звонят? Проверяют - сижу ли я на месте или меня уже сковырнули в яму?

Он принял синодского обер-прокурора Лукьянова.

- Сергей Михайлыч, надо что-то делать с Илиодором... Он, дурак, зарвался до того, что уже не понимает, где лево, где право, хоть привязывай к его лаптям сено-солому.

Лукьянов, профессор общей патологии и директор института экспериментальной медицины, попал в синодскую кастрюлю, как неосторожный петух. Он был приятелем и ставленником Столыпина, которому, естественно, во всем и повиновался.

- Но помилуйте, - сказал он, - что я могу сделать, если Илиодора поддерживает какой-то Гришка Распутин?

- Не "какой-то", - поправил его Столыпин. - К великому всероссийскому прискорбию, я должен заметить, что возле престола зародилась новая нечистая сила. И если мы сейчас не свернем Гришке шею на сторону, тогда он свернет шею всем нам! - Премьер извлек из стола досье. - Вот бочка с грязью, в которой собраны богатейшие материалы об этом псевдонародном витязе. Это я затребовал в департаменте полиции, и там покривились, но дело дали...

Грязный мужик позорит монарха на всех углах, а сам монарх, наш инфанттерибль, этого не понимает. Посему мы, здравые люди, должны открыть государю глаза!

- Вы хотите говорить с ним?

- Если выслушает...

Вечером в Зимнем дворце премьера навестил вежливо пришептывающий Извольский, который не расставался с моноклем, но не умел его носить, и потому лицо министра постоянно искажала гримаса тщательного напряжения лицевых мускулов. Боснийский кризис решил отставку Извольского, и Столыпин для заведования иностранными делами уже готовил своего родственника - Сазонова... Берлин исподволь бужировал войну, а германский генштаб решил "создать в России орган печати, политически и экономически обслуживающий германские интересы". Для этого совсем не обязательно создавать в Петербурге новый печатный орган - еще удобнее перекупить старую газету, авторитетную средь читателей.

- "Новое Время", - доложил Извольский, - как раз и попало под прицел.

Сегодня мне позвонил профессор Пиленко, старый суворинский холуй. Он сказал, что немцы действуют через Манасевича-Мануйлова, а денег не жалеют... Беседа с Пиленко прервалась, ибо ко мне вдруг явился сам германский посол - граф Пурталес. Пурталес был явно смущен и грыз зубами трость... "Разговор между нами, - сказал он, - пусть и останется между нами. Но я попал в очень неловкое положение. Берлин перевел в мое распоряжение восемьсот тысяч рублей для подкупа вашей русской прессы".

- Так, - кивнул Столыпин. - Дальше?

- Дальше я постарался свести разговор к шутке.

- Правильно сделали! Пурталес пошел на открытие тайн Берлина только потому, что он, мудрый дипломат, боится войны Германии с нами. Он понимает, как далеко заведет нас эта война. А что касается Манасевича-Мануйлова, то... я вам покажу!

Столыпин извлек из ящика стола громадное донесение о провокаторских происках Манасевича-Мануйлова, украшенное резолюцией премьера: "ПОРА СОКРАТИТЬ МЕРЗАВЦА. СТОЛЫПИН".

За окном вдруг громыхнул бурный ливень. Извольский откланялся, сказав на прощание:

- Сейчас в Ялте бархатный сезон, вообще-то принято...

- Да, да! - перебил его Столыпин. - Я уже знаю, что вы скажете.

Обычно принято от царей приглашать своих министров в Ливадию ради отдыха, но в эту осень царь не позвал - ни меня, ни вас, ни Лукьянова... Отчего так, как вы думаете?

- Я об этом не думаю.

- А я думаю... Всего хорошего. Мне надо выспаться.

* * *

Бархатный сезон начался анекдотом - анекдотом и закончился. 24 октября в пьяную голову царю взбрело одеться в солдатскую форму при полной выкладке - со скаткой шинели, с брякающим котелком и с винтовкой, взятой "на плечо". В таком виде, сильно шатаясь, он продефилировал по Ялте, и в пьяном солдате все узнали царя. В дождливом Петербурге Столыпин, прослышав об этом казусе, был вне себя: "Какой позор! Теперь надо спасать этого комика..." Премьер срочно выехал в Крым, проведя в душном вагоне 39 часов долгого пути; в вагон к нему забрался журналист из влиятельной газеты "Волга", и ночью Столыпин, блуждая вдоль ковровой дорожки, крепко сколачивал фразы интервью.

- Дайте мне, - диктовал он, - всего двадцать лет внутреннего и внешнего покоя, запятая, и наши дети уже не узнают темной отсталой России, восклицание. Абзац. Вполне мирным путем, запятая или тире, как вам удобнее, одним только русским хлебом мы способны раздавить всю Европу...

В Ливадии его ждал пристыженный пьянкой царь.

- Вам предстоит реабилитировать себя...

Николай II покорно подчинился На него снова напялили солдатское обмундирование. Он, как бурлак в ярмо, просунул голову в шинельную скатку, вскинул винтовку "на плечо". Столыпин царя не щадил" в ранец ему заложили сто двадцать боевых патронов, а сбоку пояса привесили шанцевый инструмент и баклагу с водой.

- Не забудьте отдавать честь офицерам!

Николай II маршировал десять верст, после чего подставил себя под объективы фотоаппаратов. Для ликвидации скандала всему делу придали вид преднамеренности - будто бы царь-батюшка, в неизреченной заботе о нуждах солдатских, решил на себе испытать, какова солдатская лямка. Этим повторным маневром (проделанным уже в трезвом состоянии) хотели возбудить патриотический восторг армии. Однако русский солдат царю не поверил.

Историк пишет: "Солдат очень хорошо понял, что царь "дошел".

Но не до солдатской участи, а до той грани, за которой алкоголикам чудятся зеленые змии, пауки и другие гады!"

Разобравшись с царем, Столыпин вернулся в столицу, затуманенную дождями.

Низкие темные тучи проносило над Невою.

- Пора спускать собаку с цепи, - распорядился премьер. - Разрешаю начать в прессе антираспутинскую кампанию. Распоряжение негласно. Пусть газеты не стесняются. Правда, тут есть опасность, что, задевая Гришку, невольно заденут и честь царской фамилии. Не спорю, кое-кто заплатит мне штрафы за оскорбление его величества, но это дело уже десятое...

В кабинет, кося плечами, вдвинулся генерал Курлов с замашками удачливого уголовника. Не так давно - за расстрел демонстрации в Минске - под ноги ему швырнули бомбу-самоделку, но Курлов остался цел. Сейчас жандарм обхаживал графиню Армфельдт, успешно отбивая ее от своего подчиненного Вилламова, а перед свадьбой Курлов торопливо залечивал в клинике Джамсарана Бадмаева какую-то слишком подозрительную язву на ляжке.

- Распутин... пропал! По некоторым сведениям филеров, он брал в кассах билет до Саратова или до Царицына.

- Чего ему там надобно? - удивился Столыпин.

- Саратовский епископ Гермоген приютил иеромонаха Илиодора, а теперь Илиодор перетягивает к себе Гришку Распутина...

- Чтоб они сдохли! - закрепил разговор Столыпин. Ночью он не мог уснуть.

Ольга Борисовна спросила:

- Пьер, у тебя опять неприятности?

- Нет... просто не могу забыть выражения глаз Курлова. Наградил же меня бог помощничком! Такой не остановится, чтобы придушить в темном коридоре.

Мало того, еще и пуговицы с моего фрака срежет и пришьет их на свою шинелюгу... Я чувствую, - признался он жене, - что тучи собираются.

Если не по прямой линии эмвэдэ, то хотя бы со стороны департамента полиции я должен оградить себя от роковых случайностей...

Премьер заснул, затылком уже ощущая свою гибель.

А вдали от столицы поезд проносил Распутина через ночные русские просторы, и, пьяный, он никому не давал спать в дымном И тесном купе. Стуча кулаком, все грозился:

- Никого я уже не боюся, одних зубных врачей боюся. Вот зубы драть - это, верно, очень больно, страшно и противно!

Царицын... В городе было две фотографии и две типографии. Географы прошлого с похвалой отмечали, что город разлегся по косогору, отчего вся грязь самотеком сливается по улицам в Волгу, не застаиваясь на проезжей части. По дну глубокого оврага текла речка Царица, делившая город на две части. Первая была ограждена руинами древней насыпи, служившей защитой от татар; здесь скособочились ветхие церквушки, дремали в пыли сонные куры; пощелкивая семечки, в дверях лавчонок тошно зевали одурелые от тоски приказчики в рубахах навыпуск, подвергая злачной обструкции каждого прохожего. Зато в новой части города уже кричат паровозы, слышны гудки пароходов, вовсю куховарят дешевые харчевни, возле гостиниц полно пролеток, а в кабаках на пристани посиживают горьковские челкаши, бароны и сатины...

Пахнет тут разно - водкой и дегтем, овсом и хлебом, рыбой и кислой верблюжьей шерстью. По булыжным мостовым ветерок перегоняет клочья утерянного с возов сена, под ногами маститых купцов жалобно пищат арбузные корки. Арбузы здесь славные, так и назывались - царицынские, вся Россия их тогда ела...

А через весь Царицын, вздымая тучи желтой пылищи, валит толпа, и в городе все живое разбегается перед нею:

- Илиодоровцы идут... спасайся кто может!

Толпа... Не дай-то бог угодить в эту толпу, если ты для нее чужой: разорвут на сто кусков, словно кошку, которая по ошибке затесалась в хоровод собачьей свадьбы. Через город, захлопнувший двери и ставни, идут илиодоровцы - биндюжники с флагами, маляры с квачами, дружинники с браунингами, бузотеры со шкаликами, лавочники с хоругвями, мясники с ножиками, бабы со скалками, старухи с иконами, мальчишки с рогатками. Нету здесь пролетариев, и полиция в своих депешах на имя Столыпина никогда не забывала отметить это обстоятельство... Впереди процессии патлатые ведьмы, полусогнутые от усилий, влекут по песку колесницу наподобие той, в каких гордые триумфаторы въезжали в ликующий Рим. Но теперь на колеснице, под белым балдахином, украшенным курослепом и ромашками, высился иеромонах Илиодор, проницая будущее Руси зелеными глазами лешего. Надо сказать, что зрение у него было превосходное - снайперское! Еще за версту Илиодор видел человека в очках или чиновника, который заранее не скинул фуражки. В таких случаях следовал призыв:

- Вон дурак! Бей его, чтобы умные боялись...

Илиодор останавливал трамваи, а пассажирам велел стоять в вагонах навытяжку, пока процессия не минует. Он подзывал к пристани волжские пароходы и указывал капитанам, что средь пассажиров замечены "жиды и толстовцы", которых требуется утопить в центре Каспийского моря. Никто не осмеливался возразить, а полиция с почтением выслушивала любую ахинею иеромонаха. Возле ресторана "Северный полюс" Илиодор произнес страстную проповедь на тему о том, что, пока в ресторане доверчивые христиане пьют и закусывают, "жиды и писатели творят свое черное дело". На всякий случай толпа ворвалась в зал ресторана, покалечив "доверчивых" христиан, а сам владелец ресторана дал обет посетить святые места и, стоя на коленях, всенародно поклялся быть исправным подписчиком на газету "Гром и Молния" (которая, кстати, в свет еще не выходила)... Нашелся в Царицыне такой мерзавец, который, стоя в дверях скобяной лавки, шапку-то снял (и очков не носил, слава богу), но позволил себе при прохождении толпы, стыдно сказать, засмеяться. Наказание было ужасно - смешливого торговца скобяными товарами окунули в выгребную яму. Затем попалась какая-то дама сорока с лишним лет, довольно симпатичная, которой Илиодор с высоты своей колесницы сделал строжайшее внушение, чтобы она на чужих мужчин не засматривалась.

- Да что вы ко мне пристали? - обиделась та. - Я иду своей дорогой, а вы идите своей. Какое вам до меня дело?

Илиодор велел ей в наказание примкнуть к его толпе.

- Да ты просто сумасшедший! - сказала дама.

Тогда Илиодор подозвал пристава и указал тому составить протокол об оскорблении духовного сана. После чего тронулись дальше - с криками: "Шапки и очки долой! Русь идет..." На балконе третьего этажа некие супруги Николаевы осмелились пить чай с ежевичным вареньицем. Толпа пропела им анафему, а Илиодор произнес зажигательную речь о падении нравов, причислив любителей чаепития к зловредной секте читателей Льва Толстого. С прапорщика запаса Волкова, идущего в банк за пенсией, сбили фуражку, а когда он, наивный человек, сказал, что офицеров бить нельзя, Илиодор крикнул: "Это социалист!" - и толпа смяла прапорщика. Жандармский полковник Тюфяев, сопровождавший процессию, решил вступиться за Волкова, но Илиодор скомандовал дружине ј 1, чтобы Тюфяева взяли и выяснили, нет ли у него тайных связей с масонами и синедрионом. Профессиональный борец Корень шапку перед илиодоровцами снял, перекрестившись, но с папироской не пожелал расстаться, что его и погубило... Илиодор заметил дымок.

- Брось дымить, или не видишь, что Русь идет?

- Кака там ишо Русь? - не поверил Корень.

С волжским чемпионом классической борьбы, конечно, пришлось как следует повозиться, и на подмогу дружине ј 1 была брошена в бой дружина ј 2. Борца все-таки связали и, паля в небо из браунингов, оттащили в острог. Толпа вышла на берег Волги, где заранее из досок и соломы было сооружено гигантское чучело "гидры революции". Илиодор заверил демонстрантов, что внутри "гидры" засели социалисты, евреи, толстовцы, кадеты и прочие, после чего прочел им всем смертный приговор, начертанный на куске красного картона. А когда чучело (под вопли "анафема"!) подожгли, Илиодору с пристанской почты принесли телеграмму.

- Братия и сестры! Великая весть дошла до нас... На наши сладкие виноградники едет могучий старец Григорий Распутин - ура великий изгонителъ бесов приближается к нам - ура!

Все это происходило не при царе Горохе, а в царствование Николая II, когда творили Максим Горький и Мечников, Репин и Циолковский, когда пел великий Шаляпин и танцевала несравненная Анна Павлова, когда Заболотный побеждал чумную бациллу, а макаровский "Ермак" сокрушал льды Арктики, когда Борис Розинг обдумывал проблемы будущего телевидения, а юный Игорь Сикорский вертикально вздымал над землею первый в России вертолет... Об этом следует помнить, чтобы не впадать в ложную крайность.

* * *

Далее я вынужден следовать секретным отчетам полиции и запискам Илиодора... Распутин приехал страшный! В каком-то драном полушубке с чужого плеча, руки не мыл с неделю, лицо изможденное, взгляд скользящий, нечистый.

Сам признал, что в дороге насквозь пропился - приехал чуть ли не зайцем без копейки. "Да и обшептали меня. Только было уснул, как все карманы обчистили. Был руль, помню. Проснулся - нету..." Местная черная сотня поднесла ему хлеб-соль на подносе, как союзнику, она собрала 150 рублей, на которые справили Распутину новую шубу (был ноябрь 1909 года - уже холодало).

От Саратова Гришка ехал вместе с Гермогеном, который и нашептал Илиодору: "Связались мы с ним, а зря... Бес он паршивый!" Илиодор отвечал епископу: "Я же его в Царицыне уже за святого представил". На что получил ответ Гермогена: "Козлом от него несет, а не святостью. Но коли нам пока угоден, будем его держаться. Дай ему, собаке, похмелиться!" С разговорами о трудностях в дороге и о том, что не стало в народе честности, Гришка вылакал 12 бутылок церковного кагору и даже не окосел. В оправдание себе сказал: "Это ж духовное... такого мне хоть бочку ставь!" Илиодор вспоминал: "Гришка охотно целовал молодых женщин, а старух отпихивал. Гришка у меня исповедовался: "Что я буду делать, когда царицка шугнет меня от себя?" - Эта фраза и некоторые другие дали мне понять, что против него собирается кампания (верно: Столыпин уже начал ее!)... Гриша много рассказывал, как с Вырубовой и другими женщинами ходил в баню... как радел с Вишняковой, нянькой царских детей, и другими, как они в келье... обнимали его голову, как Вишнякова рвала на себе волосы из-за того, что ей не пришлось лежать с Гришей..." Рассказывая все это, Распутин выпытывал у монаха: "Ну, как? Соблазняешься?" Давно известно, что монах занимает женщину так же, как мужчину занимает монахиня. Женщина сердцем чувствует, что отречение мужчины "от мира" есть прежде всего отречение от нее, и поэтому женщина так стремится разбудить в монахе именно мужчину. Илиодор сейчас попал в неприятное положение. Он жил в окружении женщин, легко перешагивал через них, спящих на полу храмов, но берег себя в чистоте, никакого блуда за ним никогда не водилось. И теперь ему стало ясно, что Гришка приехал неспроста, - ему хочется сделать монаха сообщником в разврате... Илиодор это понял и сказал так:

- А в народе-то про тебя скверно глаголют. Будто я позвал в Царицын не святого старца Григория, а жулика Распутина...

- Это нехорошо, брат, - отвечал Гришка. - Я вить делаю новый подвиг, церкви ишо неизвестный. Вишь, еропланы залетали... это новое. И я, брат, тоже новый - вроде энтих еропланов. Какая с еропланов польза? Никакой. А с меня много пользы.

Распутин был заранее разрекламирован в Царицыне как "изгонитель бесов", причем Гришка уточнил по приезде:

- Женских бесов! А за мужских я не берусь... Первым делом поехали к жене извозчика Ленке, на которую Распутин произвел должное впечатление: "Огонек разума блеснул в ее черных красивых глазах, и она громко закричала на старца: "Ты зачем меня лапаешь, а? Я тебе полапаю! Вот я тебе как дам по морде, так будешь знать Ленку..." Что она и сделала тут же.

- Силен бес, ой, силен, - заговорил Распутин, пятясь. - Ну ее... Вот стерва какая! Шарахнула-то здорово...

Следующий визит. Царицынская купчиха Лебедева, 55 лет, здоровая бабина кустодиевского типа, пудов эдак на десять весом. Дом - полная чаша.

Распутин, как только осмотрелся средь богатой обстановки, сразу точно установил верный диагноз:

- Бес есть... чую! - Он обошел все комнаты, остановился в угловой тесной клетушке, где стояла широченная кровать. - Вот отседова бесу уйти уже некуды, - авторитетно заявил он мужу купчихи. - Давай, батька, волоки сюды свою бабу...

Лебедеву оставили с Распутиным наедине, а Илиодор с хозяином засели за самоваром. Поговорили о суетности жизни и вообще... Вдруг раздался страшный треск, и хозяин забеспокоился:

- Как бы мебель не попортили... эва как! Бес-то!

- Видать, бес не сдается, - отвечал Илиодор.

В клетушке долго слышалась страшная возня, будто здоровые мужики дрались в чулане. Но при этом ни единого возгласа, ни мужского, ни женского, не раздалось. А купец молился:

- Господи, помоги старцу Григорию беса осилить... Распутин выкатился из чулана, примеряя к рубахе оторванный подол. Он был весь в поту, через лоб пролегла яркая царапина.

- Ну, бес так это бес, скажу я вам! Не дай бог второй раз на такого нарваться... Едва управился. Ба-альшой бес был. Сам видел. Сначала-то он - под кровать. Я - за хвост и тащу его. Эй, хозяин, там в окошке стекла вылетели. Так это не я! Это бес выскакивал... Дайте выпить чего! А то сил моих не стало...

Цитирую: "Когда старец это говорил, несчастный муж плакал". Поехали с третьим визитом. О нем писано: "Е.С.Г. - богатая купчиха, молодая и красивая, а муж старый и некрасивый. От половой неудовлетворенности, считая себя бесноватой, часто кричит..." Но когда Распутин стал уводить молодуху, престарелый муж, еще не потеряв бдительности, почуял неладное и возроптал:

- Это по какому такому праву! ?н, значила, с нею останется, а я, значила, как на гвоздиках тута сиди... Зачем же так?

- Старец святой жизни, - сказал ему Илиодор.

В деле запротоколировано, что из спальни слышались "закатистые смешки и раздавались шлепанья ладонью по голому телу". Муж часто порывался встать, но Илиодор его удерживал:

- Не мешай... это наважденье бесовское.

- Да рази так бесов изгоняют? - возмущался муж.

- А как изгонять - ты знаешь?

- Не знаю.

- Тогда сиди и не рыпайся...

Распутин с купчихой вышли потом к столу и стали алчно пить чай. Муж посматривал на жену с большим недоверием.

- Ну, ладно, - сказал он ей, коля сахар. - На этот раз куда ни шло.

Но ежели ты еще заблажишь, я тебя вожжами так вздую, что любой бес из тебя в момент выскочит...

Распутин попросил у него двадцать пять рублей.

- За што, мил человек?

- За беса.

- Вот с беса и получи...

Хитрущий Гермоген, почуяв назревание скандала, хотел уже скрыться в Саратов, но Илиодор не отпустил его: "Мне одному с Гришкой не справиться...

Попробуй вдуди каждому в ухо, что он святой!" Дабы поднять авторитет Распутина, втроем пошли в фотографию Лапшина, где чинно и благородно снялись на карточку в порядке слева направо: Гришка - Гермоген - Илиодор (все сидючи на стульях). Фотографии размножили в невероятных количествах и раздавали, как иконки, молящимся в храме. А пока они там "гоняли бесов", газеты уже начали травлю: Гришка читал ругань по своему адресу, страшно удивляясь, откуда журналисты знают все подробности его прошлого, и он уговаривал Илиодора ехать с ним в Покровское - там пережидать газетную бурю. Неожиданно к возмущению газет подключилась и Дума, депутаты которой хотели ставить перед правительством официальный запрос о Распутине.

- Ну, поехали... пропала моя головушка!

- Не ты ли, Гриша, учил меня: "Клопов не бойся, ежели кусают - чешись!"

Вот, миленький, и почесывайся...

Волгу сковало льдом, с вокзала покрикивали поезда. 27 ноября стали собираться в дорогу. До места предстояло ехать 9 суток. Распутин перед отъездом домой отбил телеграмму в Царское Село: Миленький папа и мама вот бес то силу берет окоянай! А дума ему служит там много люцинеров и жидов. А им что? Скорей бы божего по мазанека долой и Гучков господин их прохвост клевета смуту делает. Запросы. Папа! Дума твоя што хошъ то и делай. Какеи там запросы? Шалость бесовская. Прикажи. Не какеих запросов не надо Распутин Московский приват-доцент Новоселов выпустил о Распутине брошюру, в которой разоблачил его как развратника-хлыста и обругал Синод за попустительство распутинским оргиям. Брошюра тут же была арестована полицией, но спекулянты продавали ее из-под полы за бешеные деньги. Газетная шумиха вокруг имени Распутина охватила всю империю - "от хладных финских скал до солнечной Тавриды". В разделе фельетонов читателю преподносили теперь покаянные письма женщин - жертв "изгнания бесов". Прилагались фотографии, на которых Распутин был изображен в кругу своих почитательниц.

Тиражи газет конфисковали, издателей штрафовали, а редакторов сажали.

Репрессии властей против газет имели обратное действие. Поместив материалы о Распутине, издатель охотно платил пятьсот рублей штрафа, понимая, что доход от продажи газет по повышенной цене даст ему пять тысяч рублей чистой прибыли. Было из-за чего рисковать! Антираспутинская кампания сделала имя Гришки широко известным: если кто раньше и не знал его, то теперь все ведали, что такой гад существует и он неистребим! Натиском печати исподтишка руководил сам премьер государства; одной рукой Столыпин инспирировал разоблачения старца, другой налагал штрафы за публикацию статей о нем... Думский же запрос о Распутине затормозил не кто иной, как самый опасный враг Распутина - Родзянко, неуклюжий и рыхлый господин с седым ежиком на крупной голове, часто небритый, умный и резкий.

- Не торопите события, господа, - сказал он думцам. - Дайте мне собрать на Гришку побольше материалов.

Календари империи отмечали канун 1910 года.

Паровоз почти трагическим ревом покрывал безлюдье заснеженных сибирских пространств. Редко мелькнет за окном вагона нежилая заимка, еще реже встретится деревня средь вырубок, и совсем уж редко экспресс пронизывал запитые электричеством вокзалы городов - с их суматохой носильщиков и жандармов, с гамом ресторанов, с запахами духов и воблы, коньяку и дегтя.

Глядя на белые пажити и на леса, стынущие под снегом, Илиодор невольно вспомнил, что писал великий Карлейль: "Россия безразлична к жизни человека и к течению времени. Она безмолвна, вечна и несокрушима..."

Цитировать же эту фразу для Гришки не хотелось, ибо тогда пришлось бы ему, дураку, разъяснять, кто такой этот Карлейль, а было монаху лень заниматься просвещением варнака, который, поглядывая в окно, со значением покрякивал:

- Кажись, и Курган скоро... станция-то с буфетом! Не сбегануть ли за бутылочками? Деньги-то у тебя, Сережа, имеются?

- Я городу Царицыну полмиллиона задолжал, а где река текла, там всегда мокро будет... Ох, великий должник я!

- Да не! - убежденно заявил Распутин. - Я вот ране, ищо в мужицком положении, о мильене и понятия не имел. А теперича пообвыкся и вижу - мильен нахапать завсегда можно.

- А сколько у тебя скоплено?

- Да нисколько! Это я так говорю, к примеру. У меня, брат, на гулянья разные много вылетает. Опять же и на извозчиков, особенно когда пьяный.

Сядешь - он тебя возит, возит. Потом разбудит и "с вас, говорит, шашнадцать с полтиной"! Ну, даешь...

Ехали они, ехали. К чертям на кулички: Разговаривали. Илиодор решил выведать у Гришки тайну его успеха при дворе.

- Ты, Гриша, пей, а меня уволь. Я на вино слаб...

Подпоив Гришку, он повел на него атаку по всем правилам логики. Давно уже приметив в Распутине непомерное тщеславие (не свойственное массе русского крестьянства), Илиодор умышленно сыпанул солью на самую болезненную рану Гришки:

- А не верю я тебе, Гриша, обманщик ты! Плетешь ты что-то о своем положении при царях, да врешь, наверное.

- А хто тебя в Царицын устроил? Тока пальчиком шуранул, кому надо подмигнул - и ты тама! Рази не я? Или, может, скажешь, что и газеты меня задарма облаивают?

- Мало ли кого не лают в газетах, - подзуживал иеромонах. - Про меня, эвон, тоже пишут, будто я разбойник какой.

- Нет, ты погоди... Да знаешь ли, куда я вхож к царям? Аж прямо в спальню, да! Царицку целую, она ко мне жмется, как ребенок. Это ей, вижу, нравится. А я - пожалте: нам не жалко!

- Врешь, - сказал Илиодор, словно ударил. Распутин даже зубами скогорготнул - в ярости:

- Так я те докажу! Вот прибудем в Покровское, сундук отворю, у меня на дне ево письма царицки лежат. Сам прочтешь...

- Нуну, - говорил Илиодор. - Покажи. Может, и поверю. За окном вагона малость расступилась тайга, потянулся длинный унылый барак. Распутин приник к оконному стеклу.

- Что за станция? Чичас сгоношу полящика.

- Сиди. Еще от поезда отстанешь. - Хто? Я? Тю... От своей судьбы еще не отставал! Ехали дальше. Под ногами катались пустые бутылки.

- А ты гляди, как меня Русь-то знает! Буфетчик чичас, как другу: "Григорья Ефимыч, для вас... что угодно... печенка свежайшая... пожалте!" Кушай, Сережа, печенку энтую. - Распутин размотал жирный газетный лист, в котором его ругали, обнажил мешанину грязно-серых кусков печенки. - Эх, вкуснятина! - сказал. - Главное, даром! И платить не надоть...

- Ладно тебе. Ты лучше про царей расскажи... Распутин за четыре минуты опорожнил четыре бутылки.

- А то вот ишо помню... Царь эдак-то поглядел на меня и говорит: "Григорий, а ведь ты - Христос!" Ей-пра, не вру. Глядит прям в глаза и говорит: "Не спорь, Григорий, я-то и сам вижу, что ты у нас Христос..." Мне даже неловко сделалось.

Илиодора такие речи коробили. К царице, после свидания с нею, он относился скверно. Но, будучи убежденным монархистом, страдал за эти рассказы Распутина о царях, в которых Гришка всегда выглядел соколом, а цари негодными цуциками.

- Не веришь мне, што ли? - ерзал Распутин.

- Не знаю, что и сказать... Верить ли тебе?

От недоверия Распутин откровенничал напропалую: - В пятом годе (аль в шестом? - не помню), кады революция случилась, они Митьку Козельского позвали. А он, убогонький, с ходу заблеял: "Спасайтесь... всех перестукают!" Я в Царское прискакал. Гляжу, царь с царицкой царенка пакуют в тряпки. Совсем уже обалделые, ни хрена не понимают... В чемоданы шмотки пихают. Бежать чтобы... Эх, забыл я, как энта страна-то у них называется, где у них деньги в банке лежат. В обчем, - когда я увидел, как они чемоданы собирают, я тут наорал на них. Стыдил всяко. Они присели. Потом царь с царицкой на колени передо мною опустились.

Вовек не забудем, говорят, что ты для нас, Григорий, сделал! А это верно - улизнули б...

- Так уж они тебя и послушались?

- Ей-ей, - крестился Распутин, округлив глаза...

О царе он говорил с явной горечью, как о беспутном родственнике, который мешает ему налаживать прочное хозяйство. Правда: если собрать все высказывания Распутина об императоре, получится немалый том отрицательных отзывов. Все похвалы Распутин расточал в адрес императрицы:

- Баба с гвоздем, она меня понимает. А царь пьет шибко. Пуганый. Я ему говорю: "Брось пить, нешто пьяному-то тебе легше?" А он мне: "Ничего ты, Григорий, не понимаешь". Я с него зароки беру, чтобы вина не пил. Беру на месяц. Так он в ногах у меня наваляется: Григорий, просит, на две недельки.

Я ему на полмесяца указываю не нюхать даже. А он, быдто купец на какой ярмарке, недельку себе выторговывает. Слаб! Слааб...

Вконец опьянев, Распутин вдруг раздавил в пальцах стакан, начал крыть матюгами Столыпина и Феофана:

- Феофан сдохнет... Столыпин - тоже! Сестра царицкина, Элла, та, что в монахини записалась, вот она да ишо фрейлина есть такая... Тютчева! Грызут меня... Клопы, мать их...

- Чешись, коли кусают. Чешись, Гришуня! Илиодор оставил его внизу, полез на верхнюю полку. Теперь надо было кое-что продумать, кое-что запомнить навеки. Внизу, между диванов купе, тяжело и громко блевал Распутин...

* * *

Слезли с поезда в Тюмени, Распутин сказал, что у него тут есть одна знакомая сундучница. Пошли к ней, чтобы переночевать, на улице Гришка все время сосал грязный палец.

- Чего ты сосешь? - спросил Илиодор.

- Да бес! Кады изгонял его, он меня за палец хватил... Илиодор ночевал в одиночестве, Гришка то прибегал откуда-то, то снова убегал, каждый раз меняя на себе рубахи.

- Дела, брат... Тут такие дела, не приведи бог!

В сильный морозище ехали до Тобольска, потом на лошадях тащились в санках по скрипучему снегу до Покровского.

- А я брату Антонию тобольскому еще из Челябинска телеграммку свистнул, чтобы он тебе обеденку позволил отслужить.

Стало ясно, что Гришка везет Илиодора с определенной целью, дабы укрепить свое значение среди односельчан.

- Ну и что тебе Антоний ответил?

- Да ничего... поганец такой!

В струях дымков открылось село Покровское, где домочадцы ждали своего кормильца. От калитки до крыльца выстелили они ковры, по которым прошел сам Распутин и провел по ним гостя. Даже внешний вид дома произвел на Илиодора сильное впечатление. Внутри же - кожаные диваны, стеклянные витрины, пальмы и фикусы в кадушках, буфеты натисканы хрусталем и фарфором, всюду масса пасхальных яиц, писанок и крестиков - будто в молельне. По стенам висели царские портреты в очень богатых золоченых рамках. Распутин, похваляясь, с крестьянской бережливостью указывал, какая вещь сколько стоит.

- Вишь, как живу? - говорил, очень довольный... Парашка накрывала на стол к ужину, девочки, дабы поразить заезжего гостя, тыкали пальцами в клавиши рояля, а сын Митька прятался за углы, мычал идиотски: "Ммммм... гыгыгы!"

- Что он у тебя, Гриша... иль ненормальный?

- Да не, - отвечал Распутин. - Это он так... в его летах я тоже придурком был, а потом вишь, каким стал.

За ужином проявила себя Парашка, которая, чтобы опередить предстоящие изветы односельчан, сама брякнула Илиодору:

- Болтают тут у нас невесть што, а мы с моим Гришенькой душа в душу живем, точно голубки... Верно, родимый?

- Ага, - отвечал тот, наматывая на вилку хвост селедки и отправляя ее в рот. - С молокой попалась! - сообщил радостно. - Нук, Парася, ставь ишо бутылочки три-четыре.

- Да будет тебе, - отвечала та, поводя рукою будто пава. - Эвон, сколько уже вылакал-то.

- Тащи, стерва! Я тебе не царь - не сопьюсь... Забрехали собаки, взвизгнула калитка, принесли телеграмму. При свете керосиновой лампы Гришка прочел ее и засмеялся:

- Царицка жалится, что ей скушно. Ну, да я не поеду! На што ехать-то? Слушать, как меня в газетах языками скоблят...

Илиодора уложили спать на кушетке в горнице. Он пишет, что жившие в распутинском доме девки, Катя и Дунька Печеркины, стали стелить матрасы на полу. Дунули на лампу - темно...

- Это вы зачем здесь? - взбеленился иеромонах.

- А нам отец Григорий велел.

- Брысь отседова, мокрохвостые...

Из-за стенки послышался голос Распутина:

- Ладно, ладно... они уйдут. Спи!

"Я понял, - писал Илиодор, - что Распутин хотел меня соблазнить на грех, чтобы сделать меня связанным, когда я... дерзнул бы выступить против грязных дел Григория". Утром монах проснулся от громкого скрипа половиц. Это блуждал Распутин, немытый, нечесаный, в одних кальсонах, босой. "Враги, враги, - бормотал он, - гнетут меня, анахтеми... помогай, боженька, их осилить!"

Вечером он назвал в гости местную "интеллигенцию": учителя с женою, священника Остроумова, писаря и каких-то двух барышень с гитарами.

Учитель в зеленых штиблетах, угодничая, подхалимски ржал, рассказывая глупые анекдоты, барышни терзали гитары, пытаясь настроить их на "духовный" лад, а священник, крепкий мужчина с выправкой солдата, не проронил ни слова, ни к чему на столе не коснулся. Распутин шлялся по комнате в плохо застегнутых штанах, которые он заправил в длинные шелковые чулки голубого оттенка... Гости посидели и убрались.

- А попу Остроумову не верь, - сказал Распутин. - И деревенским, коль трепаться станут про нас, тоже не верь.

- Почему же, Гриша?

- Завидуют нехристи, - просвистел Гришка... Перед сном он поманил иеромонаха в комнату, где стоял сундук с замком. Извлек из него завернутые в тряпку письма.

- Не верил ты мне, так гляди... Это царицка пишет. Это от дочек ее. А вот наследник Алешка, смотри, какие ковелюги, одна лишь буква А получилась, а все остальное - чепуха...

Перед глазами Илиодора поплыли строчки царицы: "Возлюбленный мой, если все тебя забудут, если все от тебя откажутся, я никогда-никогда не забуду..." Из Ливадии писала подросток Ольга: "Так жалко, что давно тебя не видела". А вот письмо от Анастасии, поразившее Илиодора безграмотностью: "Када ты приедиш суда я буду рада... када ты приедиш тада я поеду к Ани в дом и тада тебя увижу приятна мой друк".

Распутин плотно обмотал царские письма в тряпку.

- Теперь-то веришь, что я при царях шишка?..

Илиодор все же навестил Покровского священника Остроумова, который принял монаха с откровенным недоброжелательством.

- Зачем вы здесь появились? - грубо спросил он.

- В гости заехал... к другу.

- Ваш друг - замечательный мерзавец. Опытный интриган, Илиодор знал, что на противоречиях можно заставить собеседника высказать самое откровенное.

- Да бросьте? Отец Григорий хороший человек.

- Сволочь, каких еще поискать надо.

- Его сам государь отличает, - сказал Илиодор.

Остроумов едва сдерживался от брани.

- Если вы знаете о Григории дурное, так почему же лично о сем царю не доложите? - тонко строил интригу Илиодор. Тут попа прорвало: навалил на Гришку целую кучу.

- И знайте, - заключил он рассказ, - что я никакой не священник, я агент святейшего Синода, наблюдающий за богомерзкими делами Распутина от имени обер-прокурора Лукьянова, и я уже дал телеграмму в департамент полиции, что в доме Распутина скрывается беглый каторжник... Это о вас, милейший!

- Простите, разве же я похож на каторжника?

- Одна ваша рожа чего стоит! - ответил Остроумов...

В доме Распутина с неудовольствием восприняли его визит к Остроумову, но Илиодор переговорил еще и с крестьянами. С их опросу узналось, что покровские жители считают Распутина дураком и мошенником. Когда он, чтобы задобрить односельчан, выхлопотал в Петербурге двадцать тысяч рублей на построение в родном селе нового храма, мужики собрались на сходку и единогласно постановили: "Денег не брать! Это б...ские деньги". Илиодор шел через все село, громко хрустя валенками по снегу. В домах жгли лучину, только в распутинском доме, светло и беззаботно, палили керосин. Было холодно. Звезды. Тишина. Синеватый мрак... В голове церковного баламута кое-что прояснилось. Через узкие щелки глаз, заплывших "духовным" жирком, Илиодор жадно впитывал в себя это желтое сияние, что исходило от распутинских окошек.

- Надо брать, - загадочно произнес он...

Ночью, когда в доме все уснули, Илиодор затеплил от лампады тонкую свечечку. Взял нож. Прокрался в соседнюю комнату, где берегся сундук.

Неслышно, как заправский взломщик, он заставил замок открыться. Достал связку писем царицы и ее дочерей, запихнул их под рубашку и, дунув на свечку, вернулся к себе на кушетку. В будущем эти письма должны сыграть свою роль!

* * *

Русская кинохроника того времени, как это ни странно, чаще всего обыгрывала сюжет - купание зимою в проруби. Это был самый ходовой товар для экранов Европы, ибо вполне отвечал представлению иностранцев о бытовой стороне жизни русского человека как человека чрезвычайно сильного и здорового, для которого посидеть в обледенелой проруби - это сплошное удовольствие! В 1908 году на русский экран энергично вышел сам Столыпин, запечатленный на пленке "Вечер у П. А. Столыпина в Елагином дворце", но фильм был сразу же запрещен, и я подозреваю, что тут не обошлось без зависти царицы, которая тоже снималась в фильме с мало интригующим названием. "Их императорские величества высочайше изволят пробовать матросскую пищу на императорской яхте "Штандарт" во время плавания в шхерах в 1908 году". Я не думаю, что на фильм с таким названием публика повалила!..

Занимая царские апартаменты в Зимнем дворце, Столыпин не всегда был тактичен по отношению к царям. Дерзость его дошла до того, что однажды он принял за своим столом офицеров при оружии (что полагалось только за столом царским). Прослышав об этом, Алиса ядовито заметила: "До сих пор у нас было две царицы, но показалась и третья!" Она имела ввиду себя, Гневную и жену премьера, Ольгу Борисовну. Вспомнив про Мишку, царского брата, и его метрессу Наталью, она добавила: "Не исключено, в скором времени их будет уже четыре..."

В один из дней Столыпин начал доклад Николаю II:

- Обращаю внимание вашего величества на некоторые неудобства в связи с пребыванием подле вас некоего Григория... Но царь тут же прервал его:

- Давайте перейдем к текущим делам!

Вернувшись в "желтый дом" на Фонтанке, Столыпин немедленно велел секретарю звать Курлова... Он ему сказал:

- У меня хорошая память, и я не забыл о своей резолюции по делу Манасевича-Мануйлова... Этот вундеркинд жирует по шантанам, его часто видят в Суворинском клубе, где он шикарным жестом бросает червонец "на чай" швейцару. Все зубы у него, блестящие от золота, целы, и ни один из них еще не пошатнулся!

- Будет исполнено, - хмуро посулил Курлов.

Как уже догадался читатель, назрел момент для появления нового героя распутинщины; безжалостно разрывая ткань событий, он вторгается в наш роман, наглый и опасный, и не заметить его мы не вправе.

Даже самая скверная жизнь бывает достойна исторического внимания... Мир не состоит из добреньких людей!

* * *

А все начиналось с бандероли... Бандероль - тьфу, и цена ей копейка.

Узенькая ленточка с продольными полосками. Подделать ее - пара пустяков.

Вся еврейская беднота западных губерний целых полвека только и жила с того, что "тянула акциз". В каждом подвале стоял примитивный станок, и никто не ленился: дети мазали краской печатный валик, женщины вращали ручку станка, а бандероль струилась в почтовый мир верстовою лентой. Понятно, что никто уже не стремился покупать бандероль казенную, ибо фальшивая стоила дешевле...

Нашелся такой ребе Тодрес Манасевич, который дело частной инициативы поставил на широкую ногу капиталистического гешефта. Он сплотил евреев в могучую фабричную кооперацию. Теперь они "тянули акциз" гораздо быстрее, нежели это поспевала делать государственная типография. Фальшивые бандероли опоясывали всю Российскую империю (Об этой гигантской афере Т. Манасевича подробно сказано в книге М. Д. Бонч-Бруевича "Вся власть Советам" (М.,1958).), а Тодрес Манасевич, попивая мозельское, уже забыл вкус родимой пейсаховки, и подрастал у него сыночек с мыслительным аппаратом конической формы, вроде головки сахара, отчего старые раввины говорили так:

"Сразу видно гениального ребенка! Сладкая сахарная головка зреет в доме нашего умного и дельного ребе Тодреса..." Все шло хорошо, пока русская казна не подсчитала колоссальные убытки. Полиция вдрызг разнесла станки фабрик, а гешефтмахера на вечные времена закатали в Сибирь, где он и умер. "Сахарную головку" усыновил богатый купец из евреев Мануйлов, который вскоре приехал в Петербург и здесь, вместе с приемным сыном, перешел в лютеранскую веру. В крещении приемыш стал называться Иваном Федоровичем Манасевичем-Мануйловым, а перед смертью купец завещал Ванечке сто тысяч рублей, но с твердым условием, чтобы он получил их лишь по достижении 35-летнего возраста...

Революция 1917 года раскрыла пухлое досье под шифром: СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО, ВЫДАЧЕ В ДРУГИЕ ДЕЛОПРОИЗВОДСТВА НЕ ПОДЛЕЖИТ. Жандармы фиксировали:

"Красивый толстый мальчик обратил на себя внимание известных педерастов...

Мануйлова осыпали подарками и деньгами, возили по шантанам и вертепам, у него рано развилась пагубная страсть к роскоши, кутежам и швырянию денег".

Заодно уж Ванечка смолоду набил себе руку в писании статей для желтой прессы. Великосветские развратники устроили свою "фею" в "Императорское Человеколюбивое Общество", где он получил первый чин. Под капиталы, лежавшие в Сибирском банке, хватал деньги у ростовщиков, и вскоре от богатого наследства остался пшик на постном масле. Тогда паразит предложил свои услуги царской охранке, где бытовал жесткий, но остроумный закон: "Бей по воробьям - попадешь и в сокола!"

- Что вы любите больше всего? - спросили жандармы.

- Деньги! - отвечал Ванечка с очаровательной улыбкой.

- Ну что ж. Так и запишем: продажен...

В 1905 году его заслали шпионить в Париж (Из Парижа Манасевич-Мануйлов продал охранке якобы японские секретные коды, которые на поверку оказались страницами, вырванными наугад из англо-японского словаря.), где Ванечка все казенные денежки спустил в шантанах. Покровители спасли его от тюрьмы, зачислив свою любимую "фею" в департамент духовных дел, который отправил его прямо... в Ватикан! Ломай голову сколько угодно, но такого не придумаешь: иудей по рождению, лютеранин по вере, он в центре мирового католицизма выступал как ярый защитник православия. Помимо этого, он следил в Риме за русской и польской эмиграцией, пролез в редакцию социалистической газеты "Аванти". Но и тут не удержался: навербовав для охранки кучу платных агентов, Ванечка платежные деньги прокутил. Обманутые шпионы слали угрозы в Петербург - лично царю! "Этого вундеркинда, - велел император, - уберите-ка из Рима в Париж, я от своего имени дам ему десять тысяч франков".

На эти деньги Ванечка основал в Париже официоз Романовых "La revue Russe", в котором хлестко доказывал Европе, как благоденствуют люди русские под мудрейшим царским попечением. Война с Японией обогатила его баснословно; по пятьдесят тысяч в год урывал только от охранки "на борьбу с революцией", не считая того, что приворовывал (он умудрился ограбить даже тертого попа Гапона, обчистив кассу его "рабочих" организаций). Из МВД его вышибли, и Ванечка ушел, печально бряцая орденами: русским - святого Владимира, испанским - Изабеллы Католической и персидским - Льва и Солнца. "Теперь, - объявил он, - мне ничего не остается делать, как только стать писателем..."

Манасевич-Мануйлов уселся за стол журналиста, бегая между отцом и сыном Сувориными - из "Нового Времени" в "Вечернее Время". Вокруг себя он поставил густую дым-завесу: мол, слухи об отставке неверны, я по-прежнему в охранке, а потому его и боялись. Мерзавец повадился писать театральные рецензии на молоденьких актрис. "Обильные ужины в ресторанах, дорогие подарки - все пускалось в ход, лишь бы удовлетворить этого высокого покровителя искусств..." Он заставлял юных актрис продаваться ему за хорошую рецензию.

"Иначе я тебя уничтожу", - говорил он, обворожительно сверкая золотыми коронками. Набеги Ванечки на сады, вроде сада "Олимпия", напоминали нашествие варягов. Владельцы садов сначала кормили его в отдельном кабинете, подсаживая к нему хорошеньких певичек, а потом говорили:

- Иван Федорыч, у вас из кармана выпали сто рублей.

- Не правда, - отвечал Ванечка, - я уронил пятьсот...

Договаривались на том, что выпало триста. На другой день в газете следовало возвышенное описание садовых забав и воспевалась примерная гигиена отхожих мест. В это время его подобрала актриса Надя Доренговская, хорошая женщина, для которой этот роман обернулся трагедией. Впрочем, если верить знатокам жизни, то порядочные женщины чаще всего и влюбляются в негодяев!

* * *

К своим жертвам, которые он собирался обезжирить, Ванечка относился с обаянием дантиста-экстрактора; берясь за страшные щипцы, он радушно говорит:

"Откройте рот пошире. Будет больно, но придется потерпеть". Первую половину трудового дня Манасевич посвящал усиленной работе на благо процветания общества. Список клиентов, жаждущих, чтобы их обезжирили, был велик: Минц, Шапиро, Беспрозванный, Якобсон, Гуревич, Шефтель, Рабинович - несть числа им... Ванечка выходил с улыбкой: "Стройся по ранжиру! Которые побогаче, те с правого фланга, победнее - в конце, а кто денег не имеет - подожди на лестнице, когда заведутся". Пресловутая черта оседлости угнетала евреев, они всячески цеплялись за жизнь в столице. Один хотел открыть типографию для печатания визитных карточек, другой мечтал варить мыло, пахнущее непременно нарциссом, третий видел себя владельцем магазина пуговиц. Ванечку евреи страшно боялись, а сионисты лютейше ненавидели за отсутствие соплеменного патриотизма, ибо Ванечке было плевать на мифы об Израиле, его заботила только дневная выручка, и потому, когда он замечал, что еврей жульничает, он мстил ему жестоко: "Сейчас часовых дел мастера не нужны. Своих девать некуда. Зато есть у меня один роскошный блат... на Путиловском заводе!

Хочешь, устрою учеником слесаря? Не хочешь? Ну, я так и думал... Проваливай!" На крайние случаи жизни, когда клиент был достоин особого почтения, Манасевич-Мануйлов имел особый телефон, не подключенный к телефонной станции. Но клиент этого, конечно, не знал, и Ванечка в его присутствии снимал трубку, говоря уверенно:

- Барышня, мне приемную Столыпина... Петр Аркадьич? Добрый день, это я... ну, конечно. Кстати, как там дело с этим... Да нет, я не тороплю вас, упаси бог, но человек-то волнуется...

Повесив трубку, Ванечка огорченно вздыхал.

- Трудно, - жаловался тому же клиенту. - Мне-то от вас ничего и не надо, и так проживу, но вот министры... Сами понимать должны, какой у них аппетит.

Прекрасный! Это не то что у меня, который сыт одной изюминкой.

Берут в пакете. На ощупь...

Закончив прием просителей, он уходил в редакцию, садился за стол, злодейски размышляя: "Что бы написать такое, чтобы читатель чесался хуже паршивой обезьяны?.. Где взять тэму?" За неимением "тэмы" Ванечка сочинял очередной некролог на кончину безвременно усопшего брата-писателя:

"Горько! Сегодня мы проводили в последний путь того, кто вот уже много лет скрывался от суда "критиков", и вот, наконец, мы узрели его... увы, в гробу! После покойного осталась семья безо всяких средств к существованию. А между тем - вспомните! - покойник при жизни, когда подвыпьет, всегда предлагал: "Может, кому нужны деньги? Пожалуйста, я дам..."

К нему заскочил давний приятель - Егорий Сазонов:

- Ванька, а ты чего печальный сидишь?

- Тэмы нет... и трешки не заработал.

- Что ты за дурак такой? Да пиши о Распутине. Манасевич-Мануйлов поморщился - скушно.

- Ну, что мне твой Распутин? Что он знает и что он может? Бабы, винцо, бани, вокзалы... Вот если бы он, любимец богов, градоначальнику Петербурга штаны с лампасами порвал! Вот если бы он, кудесник, Столыпину фонарь под глазом засветил!

- Плохо ты знаешь Ефимыча, - отвечал Сазонов. - Поверь, что этот мужчина на святой редьке с уксусом плотью не иссушится! Хочешь, я тебе это распишу до печенок?

- А почему сам не пишешь о нем?

- Не могу! Потому что Распутин у меня же в доме и живет. С детьми возится. Кухарке помогает самовар ставить... Материал у меня на него собран - ох! Договоримся: я тебе его продам. Но только ты меня, Ванька, не выдай.

- Журналист, как и врач, обязан скрывать болезнь пациента. Ты не бойся. Вали все... пока воробьи не расклевали! Вечером Ванечка снял трубку телефона.

- Барышня, мне сорок-семнадцать, личный аппарат на улице Жуковского... Наденька, это я. Поставить в духовой шкаф отбивные из зайчатины с красной капустой. Приду поздно. Тэма есть!

"Сахарная головка" старательно склонилась над чистым листом бумаги, чтобы сделать его грязным и за это получить деньги.

* * *

Суворинский клуб (Невский, № 16) - самое пахучее стойло журналистов-черносотенцев, средь которых Ванечка всегда чувствовал себя великолепно, как микроб в питательном бульоне. С тех пор как старик Суворин разругался со своим сыном Борькой, тот отпочковался от батькиного "Нового Времени" и заварил свою крепкую бурду в "Вечернем Времени". Входя в буфет, где было принято просаживать гонорары, Ванечка сказал журналистам:

- Там внизу какой-то пьяный валяется...

Никто на эти слова не обратил внимание. Борька Суворин, с утра насквозь проконьяченный, сидел на столе и стряхивал пепел папиросы на свои брюки в крупную клетку. Манасевич выпил рюмочку слабенького винца и закусил виноградинкой, которую стащил с чьей-то тарелки. Сам подошел к Суворину.

- Ну как? - спросил издатель. - Писал?

- Пописывал.

- Крепко?

- Не жуть.

- Для меня? Или для родителя моего?

- Для твоей "вечерки"... о Распутине.

- А ты с ним мадеру хлебал?

- Не.

- Так чего суешься?

- Кое-что нащупал.

- Поздно хватился. Уже все описали.

- Позднее всех и закончу... Борька выложил рубль и сказал:

- Лень вставать. Дай за меня маза хорошего! Ванечка пробил за него удар на бильярде, промахнулся, получил еще рубль, опять промазал, с третьего засадил шар в лузу.

- Катись, - сказал издатель...

Вошел толстенький профессор Пиленко.

- Сволочь ты, - тихонечко сказал ему Манасевич на ухо. - Ты зачем же на меня бочку с кайзером покатил?

Пиленко призадумался о тех путях лабиринта, которые вывели Ваньку к его разговору с Извольским. На всякий случай профессор уселся на стуле плотнее и перешел в контратаку:

- Бурцев сейчас в Париже собирает с политэмигрантов денежки, словно татарин ясак с православных, а... зачем?

- Зачем? - моргнул Ванечка.

При этом нервно моргнул и профессор Пиленко.

- А затем, что ты, агент охранки, обещал Бурцеву, что за миллион наличными продашь ему тайны нашего эмвэдэ...

Между ними врезался пьяный журналистно-вовременец Краков, женатый на сестре Бориса Савинкова, и обоих расцеловал:

- Только без драки... Мы же все братья! Скандал прервало появление швейцара.

- А внизу пьяный валяется. Уж вы посмотрите, ваш или не ваш. Писатель или не писатель? Вышибать его или так оставить?

- Оставь так, - сказал Краков. - Потому что, если он еще не писатель, то он обязательно станет им...

Шел уже третий час ночи, когда Ванечка по Надеждинской возвращался к себе домой на Жуковскую. Было темно и пустынно. Его окликнул вполне приличный господин с тростью:

- У вас горит? Позвольте прикурить.

- Ради бога, - сказал Ванечка...

Прохожий нагнулся к его папиросе и вдруг - снизу вверх! - со страшной силой вонзил в ноздри Ванечки два пальца. Голова журналиста вздернулась. От страшной боли из глаз хлынули слезы. Он очнулся лишь тогда, когда приличный господин вырвал из ноздрей свои пальцы (при этом раздался щелчок, словно откупорили шампанское) и сказал набежавшим из подворотни филерам:

- Это он! Я не обознался... тащите его. Ванечку в охранке решил допросить сам Курлов.

- Здравствуй, Ванюшка, - сказал он приветливо. - Ну, милый, ты меня знаешь, я тебя знаю, люди свои, богадельня наша родная, порядки тебе знакомы... Садись на табуретку. Валяй с ходу все, что известно о Борисе Савинкове со слов твоего приятеля Кракова.

- Жизнь моя - это удивительный роман, - сказал Ванечка, усаживаясь на табуретку и понимая, что этой табуреткой его будут бить. - Простите, я не слишком утомил вас своим рассказом?

- Нет. Пока не засыпаю. Давай покороче.

- Покороче будет так: пока не станете мне платить, ничего говорить вам я не буду... Принимайте меня обратно в эмвэдэ, тогда и спрашивайте.

- Встань! - сказал Курлов. - Табуретка понадобилась... Над ним звучал голос жандармского генерала:

- Говори, паразит, за сколько банных веников ты продал нас Бурцеву? А кто скупал для Пурталеса суворинские акции? А что знает Краков о Борьке Савинкове?..

...Через несколько дней он вернулся домой как ни в чем не бывало.

Надежда Доренговская встретила его слезами:

- Ванечка, о боже, что с тобой сделали! Он развернул перед ней носовой платок, в котором были завернуты золотые коронки с прогнившими зубами.

- Честнейшие люди, - сказал, - служат в царской охранке. Смотри сама: зубы выбили, а коронки тут же вернули... В какой еще стране возможна такая трогательная забота о человеке?

О нем существует книга - "Русский Рокамболь"!

Надо же так случиться, что бродячий шарманщик-итальянец с обезьянкой, зябко дрожащей, завел свою музыку как раз напротив окон министерства финансов - на Мойке, № 47... Владимир Николаевич Коковцев невольно отвлекался, прислушиваясь:

Всюду деньги, деньги, деньги,

Всюду деньги - господа,

А без денег жизнь плохая,

Не годится никуда...

Его навестила красивая госпожа М., в прошлом придворная дама, несшая на себе шубу из канадских опоссумов тысяч на двадцать и еще бриллиантов в перстнях тысяч на сорок. Прослезившись и мило высморкавшись, она сказала певучим контральто:

- У меня записка лично от государя императора... к вам, Владимир Николаевич. Мне нужно (срочно!) сто двадцать тысяч.

Коковцев был человек умный, хорошо воспитанный, но болтлив не в меру и сейчас завелся как шарманка на целых полчаса, рассказывая прекрасной госпоже М., как трудно быть в России министром финансов, что десятимиллионный фонд давно исчерпан, что покрыть расходы казны без ведома Государственной Думы (и без прений в ней) уже не представляется возможным...

- Владимир Николаевич, - сказала госпожа М., - я прекрасно вхожу в ваше положение, но войдите и вы в мое: мне срочно (даже очень срочно!) нужны сто двадцать тысяч рублей.

- Высочайшее повеление, - отвечал Коковцев, - я должен исполнить, и просимую вами сумму вы от меня получите, но, мадам, я вынужден доложить его величеству об источнике этой суммы.

- Золотой вы человек! - сказала госпожа М. - Мне ведь важно получить деньги, а источник золота меня не касается... Через несколько дней Николай II заметил Коковцеву:

- Из личных денег моего Кабинета вами изъято сто двадцать тысяч рублей.

Мне неловко говорить вам о своей эмеритуре, но вы и сами понимаете... деньги на земле не валяются.

Коковцев показал царю его же записку.

- Вы ее дали для госпожи М., - пояснил он. - Но вам известно, государь, что ресурсы казны исчерпаны, а деньги, как вы высочайше заметили, на земле не валяются, и посему я был вынужден прибегнуть к капиталам вашего монаршего Кабинета.

Царь две недели подряд с Коковцевым не разговаривал. Императрица же при встречах с ним делала вид, будто он обворовал ее в темном переулке.

Миллиардеры, живущие задарма, на всем готовом, в сказочных дворцах, наполненных сокровищами, они выедали казну, как крысы, забравшиеся в головку сыра, но... только посмей тронуть их кубышку! Коковцев рассказал этот случай жене:

- С тех пор всякие записочки о выдачах прекратились. Свой карман они берегут так, будто едут в переполненном трамвае. Понимаю и Распутина, ищущего прибылей на стороне...

Вскоре парализованная от сифилиса красавица княжна Саломея Орбелиани (кстати, бывшая любовница Николая II) плакала перед царем, прося у него пять тысяч на лечение, но он не дал. Орбелиани потом сама же и жаловалась Коковцеву:

- Что случилось? А раньше давали... записочку!

Коковцева посетил Егорий Сазонов, наглость которого не поддавалась описанию. Кандидат сомнительных прав, Сазонов в дни революции опубликовал фельетон Амфитеатрова на Романовых, а теперь, когда баррикады разобраны на дрова, он вступил в черную сотню... Сразу видно "принципиального" человека!

Устало вздохнув, министр сказал:

- Ах, это вы... Что у вас ко мне?

- Профессора Мигулин и Алексеенко (ну и я, конечно) просят вас утвердить устав Хлебного банка.

- Какого? - переспросил министр.

- Хлебного...

Владимир Николаевич заведомо знал, что никакого Хлебного банка не возникнет, но жуликам на хлеб всегда хватит и даже детям их останется, а банковские уставы продаются, как облигации.

Коковцев раскурил длинную сигару "Корона Британии".

- Я не верю, будто вы упрятали за решетку своего родного брата, как о вас говорят. Но я не верю и тому, что вы были другом повешенного Желябова...

Простите за сентенцию: все-таки неприлично бывать в том доме, хозяина которого вы ругаете!

Сазонов засмеялся. Его еженедельник "Экономист" регулярно устраивал для Коковцева китайскую пытку: по капле, по капельке, не спеша, год за годом министру долбили череп, терроризируя его критикой. Ведь даже вселенский грех "винной монополии" сваливали на Коковцева, обвиняя его в спаивании водкой народа. Чувствительный к критике аристократ, дабы утихомирить живодерские наклонности плебея-издателя, субсидировал Сазонова дачею в его журнал прибыльных объявлений. Но Сазонов (к несчастью Коковцева!) имел глаза во много раз больше желудка, и сейчас он дал понять министру, что поезда в Царское Село ходят каждые полчаса. Сразу стало понятно развитие интриги: в Царском охотно принимают Распутина, который от царя и царицы едет ночевать на Кирочную - к Сазонову... После разговора, неприятного и тягостного, Коковцев вечером признался жене с брезгливостью:

- А меня стали шантажировать именем Распутина! Сазонов намекнул, что мою особу могут шлепнуть лопатой, но зато могут и оставить во здравии... могут даже сделать премьером!

Анна Федоровна Коковцева пришла в ужас:

- Володя, дай ты им! Дай... Пойми, что Столыпин тебе не опора. Это садовый георгин, хотя и пышный, но стебель его слабый, и он сразу надломится, когда на него облокотишься.

- Пусть георгин! Не опираться же на чертополох.

- Не связывайся с ними - дай!

- Но если я дам, тогда-то и буду связан...

Коковцев был человеком честным, и в обширную летопись грабежа русской казны он вошел как собака на сене: сама не ест и другим не позволяет. Но теперь Владимир Николаевич понимал, что, как бы он ни "трезорил" этот стог сена, распутинская шайка все равно сено по клочкам растащит... Утром он сказал жене:

- Придется мне утвердить устав Хлебного банка!

Позже он стороною выведал, что устав этого банка Сазонов продал на юге страны за четверть миллиона. Разбогатев, этот экономист тут же разлаял работу министерства финансов, куда опять и заявился, чтобы продолжить китайскую пытку... Свою дружбу с Распутиным он использовал на все корки!

Теперь он, помимо журнала, хотел издавать еще и газету. Коковцев испытал состояние карася, который сидит на крючке, а его, бедного, прямо за губу тянут из родимой стихии на сковородку... Келейно он созвал на Мойке у себя директоров кредита, директоров госбанков, и сообща они постановили: дадим!

Объявив между собой подписку, они вручили Сазонову сто тысяч на процветание его новой газеты...

Коковцев не сдержался и все-таки сказал:

- На этот раз вы залезли в мой карман!

- Извините, - отвечал Сазонов, забирая деньги... Шарманщик завел под окнами министра нечто веселое:

Ах вы, сашки-канашки мои,

Разменяйте мне бумажки мои,

А бумажечки все новенькие -

Двадцатипятирублевенькие!

- Вот так и живем, - надрывно вздохнул Коковцев.

* * *

Газеты оповестили Россию, что старец Гриша вновь объявился в Царицыне, где затеял создание женского (!) монастыря, для которого уже подбирал штат - из молодых да красивых. Газеты сообщали, что устроитель монастыря "садится с женщинами на один стул, целуется, гладит их за лопатки (и не за лопатки), произнося фразы вроде следующей: "А не люблю я этой X., уж больно толста, а ты куды как покрепче да круглее..." Ясно, что монастырь обещал быть очень строгих правил! Между тем травля старца в печати продолжалась, и Гришка не спешил в столицу. Наконец он осознал, что испытывать терпение царицынских жителей далее нежелательно, и стал собираться в дорогу. На вокзале его провожала толпа, одни бабы молились на Распутина, а другие плевались в него - все как положено! С площадки вагона Гришка стал говорить речь, "но речь его, - писал Илиодор, - была такая пуганая, что даже я ничего не понял".

После Распутина выступил с речью один пьяный абориген - и тоже никто ничего не понял. Илиодор решил вмешаться, "но Григорий сделал в мою сторону жест рукою, как генерал солдату, когда солдат что-либо невпопад скажет, и в духе придворного этикета он промолвил пьяному:

- Продолжайте, пожалуйста. Продолжайте...".

Пьяный выступал до тех пор, пока поезд не тронулся.

В купе ехали какие-то молодые чиновники, читавшие о нем в газетах.

Распутин, обожавший даже поганую славу, с гордостью заявил попутчикам, что Распутин - это я! Ему долго не верили, так что пришлось поведать о себе немало пакостей, пока не поверили... А поверив, чиновники с интересом спрашивали:

- Неужели все это правда, что о вас пишут?

- Да врут половину, а другую половину... кто не без греха? Одно меня сердит: псинаним придумали, в "Новом Времени" кака-то "маска" про меня стала писать. Что ни слово - все правда! Знай я, кто он, пошел бы и настучал в морду. Но он же, анахтема, за псинаним спрятался... "Маска"! Поди ж ты сыщи ево...

Пока он там куролесил по задворкам империи, слухи о его безобразиях копились в келье архимандрита Феофана, и (как принято говорить в консисториях) "владыка омрачился". А тут приехал епископ Гермоген, новых сплетен подбавил и сказал Феофану:

- Не на того Холстомера мы ставили! Гляди, скоро Гришка гак возвысится, что мы ему вроде гнид покажемся... Сказывал мне борец Ванюшка Заикин, который на еропланах летал, что с высоты люди мельчей муравьев видятся...

Дело ль это?

В интервью газетчикам Гермоген заявил:

- Святейший Синод, печась о духе народном, недавно воспретил постановку пьесы Леонида Андреева "Анатэма", где от сатаны запах серы исходит. Верно, что нельзя сатану на сцене играть. Так почто же, спрашиваю я вас, мы Гришке беса играть позволяем?..

Почуяв в лице Гермогена опору для себя в Синоде, Феофан при свидании с императрицей объявил ей:

- Едет сюда богомерзкий и грязный шут Гришка Распутин, едет за виноградом царским, благоуханным, а я, виноградарь немощный, не для него взращивал ягодки в покоях сих. Государыня! Если я не скажу этого тебе, то кто еще скажет? Отрекись же от Распутина и впредь не путай бога с дьяволом!

Александра Федоровна вытянулась - во гневе.

- Мои глаза не увидят вас больше, - прошипела она.

Злыми слезами разрыдался Феофан, взмахнул крестом:

- Пропадете вы... с Гришкою-то!

- Уходите, - велела царица. - Еще одно слово, и я навсегда забуду, что вы были моим духовным пастырем...

Гермоген прибыл в столицу на зимнюю сессию Синода и, как заведено, представился императору. Николай II сказал ему:

- Не понимаю, зачем вы Григория Ефимовича совместили с этой дурацкой "Анатэмой" бездарного Леонида Андреева? Григорий Ефимович принят в нашей семье как... умный человек.

Гермоген, пылкий мракобес, запальчиво ответил:

- Где вы ум-то у него видели? Я хотел его священником сделать, поручил Илиодору подготовить его, так он бился с ним как рыба об лед, а Гришка - олух, ни одной молитвы целиком не знает.

Николай II махнул рукой: прочь. Возникла дикая ситуация: реакция выступала против реакции. Конечно, в этот момент царь не подумал так, как у меня здесь написано, но и он, кажется, ощутил всю остроту создавшейся обстановки; он решил: "Теперь, если Столыпин пожелает разорить это гнездо Гермогена и Илиодора на Волге, я возражать не стану!" Вслед за этим стала собирать свои вещи, желая покинуть царский дворец, нянька наследника престола Елена Вишнякова. Императрица велела няньке подробно доложить, как ее растлил в поезде Распутин и что вытворял с нею в Покровском, после чего Алиса положила подбородок на валик кресла и долго смотрела на Вишнякову синими глазами.

- И ты хочешь, чтобы я поверила тебе? - спросила она. - А мне кажется, ты вовлечена в заговор тех недобрых сил, которые сейчас ополчились против отца Григория... Говори же честно, кому ты еще рассказывала обо всем этом?

- Фрейлине Софье Ивановне Тютчевой.

- Хорошо. Ступай. Я видеть тебя не желаю... В седьмом часу вечера Тютчеву, заступившую на фрейлинское дежурство при дворе, навестил скороход:

- Вас просит в бильярдную его величество. Николай II встретил женщину словами:

- Софья Ивановна, что за сплетни вокруг моих детей?

- Никаких, государь. Дети есть дети.

- А.. Вишнякова? Для этой женщины, взятой из народа, мы с женою так много сделали, а она... о чем она, дура, болтает? Тютчева подтвердила стыдный рассказ Вишняковой.

- Выходит, вы тоже не верите в святость Распутина? - А почему я должна в это поверить?

Царь точным ударом загнал шар в лузу. С треском!

- А если я вам скажу, что все эти тяжкие годы после революции я прожил исключительно благодаря молитвам Распутина?

- Я позволю себе усомниться в этом, ваше величество.

Николай II искоса глянул на фрейлину: перед ним стояла внучка поэта А. Ф. Тютчева, женщина сорока лет, с мощным торсом сильного тела, обтянутая в дымно-сиреневую парчу, из-под стекол пенсне на царя глядели едкие непокорные глаза.

- К чистому всегда липнет грязное, - сказал царь, невольно смутившись. - Или вы думаете иначе, Софья Ивановна? На это он получил честный ответ честной женщины:

- Да, ваше величество, я думаю иначе.

- В таком случае я вас больше не держу.

- Позвольте мне понять ваше величество таким образом, что отныне я могу быть свободной от придворных обязанностей?

- Да. Зайдите к моей жене... попрощаться.

Следуя длинным коридором, Софья Ивановна отстегнула от плеча пышный бант фрейлинского шифра, в котором красовался вензель из заглавных букв имени-отчества Александры Федоровны, и этот шифр она положила с поклоном перед императрицей.

- Я чрезвычайно счастлива, ваше величество, что поведение Распутина делает невозможным мое дальнейшее пребывание при вашей высочайшей особе. Я пришла откланяться вам...

Царица знала о попытке Распутина изнасиловать фрейлину, и она - очень спокойно - дала ей понять:

- Но, милая, Распутин - это же ведь не пьяный дворник. Вы должны бы радоваться этому обстоятельству.

- По-моему, никакая женщина этому не может обрадоваться. Царица (немного смущенно):

- Я не так выразилась. Ну, если не радоваться, то хотя бы... стерпеть.

- Странные советы я слышу от вашего величества.

- Ничего странного. В вас вошел бы святой дух... Тютчева вышла. Я не выдумал этих диалогов! (С. И. Тютчев (1870 - 1957) - заслуженный советский искусствовед, научный работник музея-усадьбы Мураново; М. В. Нестеров написал портрет этой женщины на фоне "тютчевского" пейзажа (находится в Горьковском художественном музее).) ...Распутин приехал в столицу и, засев на квартире Сазонова, сразу же стал названивать по телефону Вырубовой:

- Слышала, как Гермоген-то меня обложил? Феофана не надо! Так и скажи папе с мамой, что, покеда Феофан здеся, я не приду... молиться стану.

Тютчевой по шапке дали? Дело! Вишнякова - дура, она сама ко мне в штаны лезла. Чисти дом, Аннушка, чисти! А как ишо там "Анатэма"? Это што? Про бесов? Не надо про бесов... Писателев тоже не надо: от них много смуты идет!

Василий Иванович Качалов вопреки замыслу автора все-таки создал на сцене трагический образ современного беса Мефистофеля, полный сатанинского пафоса разрушения. А после всей этой крутни и нервотрепки императрица сказала:

- Ники, ты должен вмешаться. Театр Станиславского нам не указ, а здесь, в столице, "Анатэма" Леонида Андреева поставлена не будет. Это черт знает что такое... И вообще, - разрыдалась она, - я не выдержу! Мне все уже опротивело. Каждый день какие-нибудь новые гадости. Сколько можно! Я скоро сойду с ума...

* * *

В растопыренных пальцах Распутин держал блюдце с горячим чаем, поддувал на него, чтобы скорей остыло, и говорил:

- Не пойму, Егор, откедова эта Маска, что меня в газетах ругает, все про меня верно описывает? Ежели б этот псинаним мне попался, я бы ему всю рожу расковырял.

Маска - псевдоним Манасевича-Мануйлова, которому Сазонов (чистая душа!) и выдал тайны быта и жизни Распутина, а теперь он (дивный человек!) решил продать Распутину и самого Манасевича-Мануйлова... Надевая серую шляпу, экономист сказал:

- Так и быть, едем. Я покажу тебе эту Маску!

Приехали на Эртелев переулок, в дом № 11; здесь размещалась редакция "Вечернего Времени", филиала "Нового Времени". Сазонов объяснил, где кабинет Маски, а сам идти уклонился:

- Пока ты там его ковыряешь, я в пивной посижу...

Распутин, напрягаясь телом, через три ступеньки - прыжками, решительный и сильный, взлетел по лестнице на четвертый этаж, по табличкам на дверях отыскал номер кабинета своего хулителя. Без стука отворив дверь, вошел. За столом сидел круглолицый (словно кот) господин без пиджака, опоясанный французскими подтяжками, и вел беседу по телефону. Разговор шел о зубах, а так как у Гришки зубы болели часто, то он со вниманием прислушался.

- Коронки вернули, - говорил Ванечка, - а зубов не вставили. Три передних... Почему? Но я же не пенсии у вас домогаюсь, а лишь того, что положено: выбили - вставляйте... на казенный счет! Это не правда... вранье.

Курлов ведь ясно сказал, что я пригожусь. А если так, так на что я вам сдался... беззубый-то?

Повесив трубку, Манасевич-Мануйлов сказал:

- Какого ты черта сюда вперся?

От такого приема Распутин малость потускнел. Вежливо, даже сняв шапку, он проговорил:

- Распутиным будем... Новых - по пашпарту.

- Ааа, куманек... явился. Мое почтеньице! Распутин был готов драться, но

вид наглого журналиста смутил его, и Гриша как-то вяло, извинительно бормотал:

- Пишут тут обо мне всяко... нехорошо пишут.

- Ну, пишут... так что? Тоже писать захотелось?

- Оно не про то. Я вот и говорю, что ежели писать, так ты пиши... оно понятно! Но ежели ты жук, так ты мне прямо и скажи: я, мол, жук, и тогда я тебя пойму... Кто не без греха?

Манасевич набулькал себе воды из пыльного графина, попивал малюсенькими глотками, смакуя, будто ликер. Сказал:

- Значит, как я понял, ты мною недоволен? Признаться, я тоже не всегда доволен собою. Можно бы писать и лучше. Но ты, приятель, ошибся, надеясь в Эртелевом переулке встретить Пушкина!

- Нельзя обижать хороших человеков! - выпалил Гришка...

Вслед за этим произошло нечто феерическое. Ванечка каким-то полицейским приемом обернул Распутина к себе спиною. Гришка ощутил страшный удар по затылку, отчего согнулся и упал на четвереньки. При этом лоб его упирался в нижнюю филенку дверей. Последовал завершающий удар ногой под копчик, двери сами собой растворились, и старец птичкой выпорхнул из кабинета.

- Не мешай людям на хлеб зарабатывать, - сказал Ванечка, отряхивая прах и пепел Распутина со своих шулерских дланей. Удивительно громко стуча сапогами, Гришка мчался вниз по лестницам редакции, а из кабинетов высовывались потревоженные сотрудники Борьки Суворина, спрашивая о причине шума. Манасевич-Мануйлов не сказал им, что ему нанес визит сам Распутин.

- Да так... Приходил один читатель, удрученный не правдами жизни. Ну, я и показал ему, что аптека находится за углом направо...

Распутин (бледнее обычного, весь дергаясь) спустился в подвал пивнухи, где расселся Сазонов, заказавший дюжину пива.

- Ну как? - спросил. - Повидал Маску?

- Дык што? Само собой... малость поболтали.

- О чем же?

- Как сказать? О разном... больше о жисти.

- Манасевич хороший парень, правда?

- С ним жить можно, - поникнул Распутин над кружкою пива и потянул к себе с тарелки рака.

- Ну вот! - обрадовался Сазонов. - Я знал, что вы друг дружку понравитесь. Что ни говори, а два сапога - пара! Распутин долго чистил рака, потом признался:

- А все-таки он большой нахал. Уважаю!

* * *

Неожиданно для Сазонова Распутин впал в глухую депрессию, будто алкоголик после страшного перепоя, сидел на постели и днем и ночью, нечесан, немыт, в одном исподнем, мычал непонятно:

- Ммм, бяда... пропал я, бедненькой!

- Ефимыч, да ответь толком - что с тобой? Активное "изгнание бесов" в Царицыне не прошло даром. Случилось невероятное: Распутин стал импотентом...

Он плакал:

- Хосподи, на што ж я жить буду теперича?

Утром его потревожил телефонный звонок:

- Григорий Ефимович, с вами говорит доктор Бадмаев... знаете такого?

Я слышал, что у вас, мой дорогой, случилась маленькая мужская неприятность... Это чепуха! Навестите меня...

Прощай, моя Одесса,

Веселый Карантин,

Нас завтра угоняют

На остров Сахалин!

- Мне это надоело, - сказал генерал Курлов, выпивая при этом стопку анисовой, чистой, как слеза младенца. - Стоит мне вынырнуть, как меня снова топят. Уж как хорошо начал губернаторство в Минске, а тут... Демонстрация. Я скомандовал: залп! - и газеты подняли такой жидовский шухер, будто воскрес Малюта Скуратов... А сейчас, - продолжал Курлов, закусывая водку китайским яблочком, - Столыпин, этот истинный держиморда, призывает Степку Белецкого, у которого вместо носа - канцелярская кнопка... Зачем? Это ясно - чтобы Степана на мое место сажать...

Курлов имел очень внимательного слушателя сейчас - тибетского Джамсарана Бадмаева; закутанный до пяток в бледно-голубой балахон, он сидел на корточках перед низенькой монгольской жаровней, бросая на нее индийские благовония.

- Кто такой Степан Белецкий? - спросил тихонько.

- Дурак! - отвечал Курлов громчайше. - Сейчас на Самаре - вице-губернаторствует. Вместе со Столыпиным служил... в Гродно, кажется.

Столбовому боярину Пьеру эсеры лапу прострелили, а Степана, как выходца из народных низов, в навоз обмакнули. Вахлак он... в Жмеринке б ему на базаре солеными огурцами торговать!

- Сейчас придет Распутин, - сообщил Бадмаев.

- Нельзя ли мне по душам с ним поговорить? Говорят, мужик с мозгами.

Если с ним не собачиться, так он...

- Не надо, - перебил Бадмаев. - Вы, Павел Григорьич, в мундире генерала, а Григорий Ефимыч после того, как его профессор Вельяминов отколошматил, генералов пугается.

- Так я могу мундир скинуть, - предложил Курлов.

- А штаны с лампасами?

Курлов был настроен воинственно:

- Черт меня возьми, но можно и штаны скинуть!

- Как же я вас без штанов представлю?

- Как своего старого пациента... Зазвонил телефон. Бадмаев снял трубку:

- Доктора Бадмаева? Простите, вы ошиблись номером... Здесь не лечебница - здесь контора по продаже бетонных труб! - Только повесил трубку, как раздался звонок с лестницы.

- Это он! - сказал Бадмаев, отодвигая ногой жаровню.

- Заболел? А что с ним стряслось?

- Переусердствовал, - отвечал Бадмаев. - Любить женщин в его летах надо по капельке в гомеопатических дозах...

* * *

Никто не отрицает, что бетонные трубы государству необходимы. Никто не станет отвергать и значение тибетской медицины. Насчет бетонных труб я не знаю что сказать, ибо за двадцать пять лет работы в литературе трубами никогда серьезно не занимался, но о тибетской медицине скажу, что сейчас в нашей стране проводится большая научная расшифровка древних книг Тибета, дабы выявить в них секреты древнейшего врачебного искусства. Тибетская медицина признает лишь один метод лечения - высокогорными травами... Но при чем здесь Бадмаев?

Джамсаран Бадмаев, этот коварный азиат, имел прозвища Клоп, Сова, Гнилушка. Из бурятской глуши приехал в Петербург, где окончил университет, в котором и стал профессором монгольского языка. Александр III был его крестным отцом, Джамсаран в крещении получил имя - Петр Александрович. Из путешествий по Востоку он вывез вороха душистых трав, назначение которых аллопаты и гомеопаты не знали. Витте говорил, что Бадмаев вылечит любого человека, но при этом он обязательно впутает пациента в какую-либо аферу.

Тибетская медицина экзотично вошла в быт великосветского Петербурга, где нашлось немало ее адептов. Бадмаевскую фармакопею трудно учитывать, он варил лекарства всегда сам, названия для них (чтобы запутать ученых) брал с потолка, - по сути дела, он вел опасную торговлю возбуждающими наркотиками, которые называл романтично: тибетский эликсир хуши, порошок из нирвитти, бальзам ниенчена, эссенция черного лотоса, скорбные цветы царицы азока...

Понимая, на чем легче всего разбогатеть, Бадмаев специализировал свою клинику на излечении сифилиса. Ослабевших аристократов он делал пылкими мужчинами, а страстных аристократок (по просьбе их мужей) превращал в холодных рыбок. Помимо клиники в городе, Бадмаев имел дачи-пансионаты и загадочные санатории, где изолировал больных от мира, а что там происходило - об этом никто не знал, пациенты же санаториев лишь таинственно улыбались, когда их об этом спрашивали. За голубою тогой врача-кудесника скрывался изощренный политический интриган. Еще в конце XIХ века он настаивал, чтобы рельсы Великого сибирского пути пролегли не на Владивосток, а через Кяхту.

Он досаждал министрам своими "мнениями" в плотно запечатанных пакетах, сочинял брошюры, писал рефераты о пассивности Китая, высчитывал, сколько Россия выпивает ведер молока и водки; Бадмаев - один из поджигателей войны с Японией. Шарлатан был глубоко уверен, что тайные пружины управления государством гораздо важнее, нежели холостящие приводные ремни, опутавшие Россию с ног до головы и работа которых видна каждому. Бадмаев нисколько не врал, когда сказал по телефону, что здесь, по Суворинскому проспекту, в доме ј 22, находится контора по продаже бетонных труб. В любой момент его клиника могла обернуться ателье парижских мод, а любая амбулатория становилась вертепом разврата, побывав в котором хоть единожды люди уже до гробовой доски молчали как убитые. Бадмаев умел связывать людей, не беря с них никаких клятв! Сила его заключалась в том, что все эти министры, их жены, сенаторы, их любовницы оставались перед ним... нагишом... Бадмаев хранил врачебные тайны, но всегда умел шантажировать пациентов знанием их тайн!

Сейчас Джамсарану Бадмаеву было шестьдесят лет.

Звонок в прихожей звенел, не переставая.

В квартиру шарлатана ломился Распутин.

Бадмаев был ему нужен - от него зависело все!

* * *

Я уже писал, что Митька Козельский после разлуки со своим антрепренером Елпидифором Кананыкиным был содержим на синодских субсидиях в бадмаевских клиниках. Точнее, Бадмаев держал его, как собаку, в прихожей квартиры, где блаженный мужчина, достигнув зрелости, настолько развил свой могучий интеллект, что с помощью культяпок освоил великую премудрость - научился отворять двери... Сейчас он открыл двери Распутину и сразу же больно укусил его за ногу. "Зачем мамок блядуешь?" - провопил он, уже науськанный святейшим Синодом против придворной деятельности Распутина. Гришка никак не ожидал встречи с Митькой, но, благо в передней никого не было, он молча и сердито насовал убогому по шее, отчего Митька с плачем уполз по коридору...

Бадмаев провел гостя в комнату для гостей, где не было ничего лишнего, только на стенке (непонятно зачем) висел портретик поэта Надсона. С неожиданной силой врач толкнул Гришку пальцем в бок, и тот, здоровый мужик, сразу ослабел - опустился на кушетку.

- А теперь, - сказал Бадмаев, улыбаясь широким лицом, - вы расскажете мне о себе все, что знаете. Скрывать ничего не надо! Вы должны быть предельно искренни со мною, иначе... Иначе ваша болезнь останется навсегда неизлечимой!

Бадмаев косо глянул на дверь, а в замочной скважине узрел растопыренный глаз генерала Курлова, который тщательно изучал знаменитого Распутина (пройдет шесть лет, и жандарму предстоит в морозный день целых два часа сидеть на закоченевшем трупе Распутина, о чем сейчас Курлов, конечно же, не догадывался)...

- А вылечите? - с надеждой спрашивал Распутин.

- Я употребляю очень сильные средства - дабсентан, габырьнирга, горнак. У меня в аптеке есть и "царь с ногайкой", который хлестнет вас раза три - и вы поправитесь... - Бадмаев со своей ладони дал Распутину понюхать зеленого красивого порошка. - Сейчас вы заснете... Вам хочется спать, Григорий Ефимыч?

- Угу, - ответил Гришка и рухнул на подушки... Бадмаев тихо затворил двери, сказал Курлову:

- Пока он дрыхнет, я подумаю, что с ним делать.

...Распутин очнулся от яркого света. Он лежал в комнате, окно которой выходило в лес, и там не шелохнулись застывшие в покое ели и сосны. На ветвях, отряхивая с них струйки инея, в красных мундирчиках сидели важные снегири. В комнате топилась печка. А на соседней кровати, уныло опустив плечи, сидел еще не старый мужчина с усами и очень печально смотрел на Распутина.

- Где я? - заорал Гришка.

- Не знаю, - отвечал мужчина с усами и стал плакать.

- А ты кто таков? Санитар, што ли?

- Я - член Государственной Думы Протопопов!

- Чего лечишь?

- Пуришкевич, - отвечал Протопопов, сморкаясь, - уговаривал меня лечиться сальварсаном у доктора Файнштейна... знаете, это на Невском, вход со двора, конечно. Но я как-то не доверяю современной медицине... А вам габырь уже давали?

- Не знаю я никакого габыря, - забеспокоился Распутан, вскакивая. - Это как же так? Где же я? Куда попал?

- Я был в таком ужасном нервном состоянии, - рассказывал Протопопов, - что не могу вспомнить, как меня сюда привезли. Думаю, что мы с вами на станции Сиверская... Вот теперь жду, когда мне дадут понюхать цветок азока, и тогда я успокоюсь.

Дверь открылась, вошел сияющий, как солнце, Бадмаев с бутылкой коньяку, следом за ним Митька Козельский - с кочергой.

- Григорий Ефимыч, - сказал Бадмаев, - советую подружиться с моим старым пациентом Александром Дмитричем Протопоповым... это человек, достойный всяческого внимания.

- Да, я вижу, он с башкой! - отвечал Распутин и, отняв у Митьки кочергу, помешал в печке сырые дрова. - Скоро ль вылечите? Терпенья моего нету... дома ведь меня ждут!

- Не спешите. Чтобы обрести нужную силу, побудете здесь с недельку.

Потом я продолжу лечение в городской клинике...

В программу лечения входили и оргии, которые Бадмаев устраивал для своих пациентов. Протопопов однажды во время попойки крепко расцеловал Распутина.

- А ведь знаете, мне одна цыганка нагадала, что я стану министром. А я верю в навьи чары... Глубоко между нами признаюсь: я страшно влюблен в нашу царицу. Влюблен издалека, как рыцарь! Прошу: доставьте мне случай повидать даму моего сердца.

- Устроим, - обещал ему Гришка...

Распутин прошел курс лечения и скоро с удвоенной силой включился в бурную "политическую" деятельность. Но Бадмаев его уже не оставил.

Посредством лекарств, то возбуждающих, то охлаждающих, он как бы управлял Гришкой на расстоянии, отчего Распутин был зависим от врача-шарлатана, а заодно он стал и ходячей рекламой бадмаевской клиники. Сохранился документальный рассказ Распутина: "Зачем ты не бываешь у Бадмаева? Ты иди к нему, милаай... Больно хорошо лечит травушкой. Даст тебе махонькую рюмочку настойки и - у-у-ух-как! - бабы тебе захочется. А есть у него и микстурка.

Попьешь ее, кады на душе смутно, и сразу тебе все ерундой покажется.

Станешь такой добренький, такой глупенький. И будет тебе на все наплевать..."

До самой гибели Распутин будет жить на наркотиках!

* * *

Весною на своей вилле возле Выборгской стороны (там, где в 1917 году сожгли Распутина!) Бадмаев принял Родзянку. Хомякова уже скинули с "эстрады" Государственной Думы, и председателем был избран Александр Иванович Гучков.

- Что бы вы могли сказать о нем? - спросил Бадмаев. Родзянко держался настороже, будто попал в вертеп разбойника, и сказал, что явился на эту виллу не ради сплетен:

- Вы обещали, Петр Александрович, дать мне конспект своей записки о негодяйском житии обормота Гришки Распутина...

Бадмаев опустился на колени, приникнув к жаровне с благовониями.

Родзянко наблюдал, как струи синего дыма подобно змеям уползали в широко расставленные ноздри бурятского чародея, и если бы дым вдруг начал выходить из-под халата врача, Родзянко даже не удивился бы... Бадмаев резко выпрямился.

- Хорошо. Григория Ефимовича я вам "освещу"!

Этого же хотел бы и премьер Столыпин, который тоже собирал досье на Распутина. Но Бадмаев никогда бы не дал премьеру материалов о Распутине, ибо врач делал ставку на Курлова, мечтавшего свалить истукана Столыпина, и Бадмаев заранее учитывал расстановку шахматных фигур в предстоящей опасной игре за обладание креслом министра внутренних дел... Вечером Родзянко сидел у себя дома на Фурштадтской, 20 и читал записку о Распутине, которую этот негодяй Бадмаев начинал так:

"Сведения о Грише знакомят нас с положением Григория Ефимовича в высоких сферах. По его убеждению, он святой человек, таковым считают его и называют Христом, жизнь Гриши нужна и полезна там, где он приютился...

Высокая сфера - это святая святых Русского государства. Все верноподданные, особенно православные люди, с глубоким благоговением относятся к этой святыне, так как на нем благодать божия!"

- Какая скотина! - прошипел Родзянко. - Обещал мне ведро с помоями, вместо этого всучил акафист какой-то...

В списке распутинцев Бадмаев одно имя тщательно замазал чернилами. Но Родзянко все же доскоблился до него: граф Витте! В конце записки Бадмаев выражал уверенность, что, если Распутина не станет, его место займет кто-то другой, ибо Распутин нужен.

- Если Распутин нужен, - сказал Столыпин, - то, выходит, я больше не нужен! Кажется, мы уже дошли до конца веревки и теперь настало время заглянуть гадине прямо в ее глаза!

Накануне он вручил царю доклад о мерзостях Распутина и потребовал удаления варнака в необъятные сибирские дали. Император читать не стал.

- К чему вам порочить молитвенного человека?

- Молитвенного? - осатанел Столыпин. - Распутин таскает в банные номера статс-дам и фрейлин, а попутно прихватывает с улиц и проституток.

Петербург небезгрешен! Это, конечно, так. Но знаменитые куртизанки Додо и МакДики представляются мне намного чище наших придворных дам... Их могу соблазнить я! Можете соблазнить вы! Но в баню с Гришкой они не побегут!

Ответ царя был совсем неожиданным:

- Петр Аркадьевич, я ведь все знаю! Но я знаю и то, что даже в условиях бани Распутин проповедует Священное писание. - Столыпинский доклад был им отвергнут. - Премьеру такой великой империи, как наша, не подобает заниматься коллекционированием сплетен. Вы бы лучше сами повидали Григория Ефимовича!..

Сидя в "желтом доме" МВД на Мойке, Столыпин решил исполнить совет царя и вызвал генерала Курлова.

- Павел Григорьич, я сейчас послал Оноприенко на Кирочную для доставки сюда главного гада империи. Человек я горячий и потому прошу вас при сем присутствовать. Сядьте за стол и читайте газетку, но в разговор не вмешивайтесь...

Было жарко. За раскрытыми окнами плавился раскаленный Петербург, шипели струи воды из брандспойтов дворников, обливавших горячие булыжники мостовых, по которым сухо и отчетливо громыхали колеса ломовых извозчиков.

В двери кабинета просунулась голова дежурного курьера Оноприенко.

- Дозволите ввести? - спросил он.

- Да. Пусть войдет или - точнее - вползет...

Об этом свидании сохранился рассказ самого Столыпина: "Распутин бегал по мне своими белесоватыми глазами, произносил загадочные и бессвязные изречения из Священного писания, как-то необычно разводил руками, и я чувствовал, что во мне пробуждается непреодолимое отвращение к этой гадине... Но я понимал, что в этом человеке большая сила гипноза и что он производит на меня какое-то довольно сильное, правда, отталкивающее, но все же моральное впечатление. Преодолев себя, я прикрикнул на него. Я сказал ему прямо, что на основании документальных данных он у меня в руках и я могу раздавить его в прах, предав суду по всей строгости закона, ввиду чего резко приказал ему НЕМЕДЛЕННО, БЕЗОТЛАГАТЕЛЬНО И ПРИТОМ ДОБРОВОЛЬНО ПОКИНУТЬ ПЕТЕРБУРГ, вернуться в свое село и больше здесь никогда не появляться..."

Распутин на прощание неожиданно сказал:

- Но я же беспартейнаай! - И захлопнул двери.

- Он, видите ли, вне партий, - возмущался Столыпин. - Можно подумать, я больше всего боюсь, как бы он не пролез в ЦК кадетской фракции.

А ваше мнение? - спросил у Курлова.

- Варнак, конечно, - помялся жандарм. - Но лучше бы вы с ним не связывались. Что вы ему инкриминируете? То, что он в баню не один ходит? Так это его личное дело. А завтра я пойду с бабой в баню. Вы и меня потащите с курьером Оноприенко?

- Нет, - возразил Столыпин. - Все сложнее. Чувствую, что с этим Распутиным власти еще предстоит немало повозиться...

Вскоре выяснилось, что Гришка, дискредитируя премьера, в Сибирь не поехал. При очередном свидании с царем Столыпин заметил на лице самодержца блуждающую усмешку... Его, презуса, оскорбляли! Скомкав служебный день, он отъехал на нейдгардтовскую дачу - в Вырицу, до вечера сидел в скрипящем соломенном кресле, закручивая усы в кольца. В сторону затуманенной речки, названивая на гитарах, прошла компания вечно юных студентов и милых барышень-курсисток... Счастливые люди - им было хорошо.

Да, выходит, пели мы недаром,

Не напрасно ночи эти жгли.

Если мы покончили со старым, знать,

И ночи эти отошли.

Дааро-огой длиннааю,

Да ночью лунною,

Да с песней той,

Что вдаль летит, звеня,

Да со старинною,

Да с семиструнною,

Что по ночам...

За спиной премьера послышался резкий стук костылей - на веранду вышла безногая дочь Наташа, а под локоть ее поддерживал красивый лейтенант флота (жених!). Что ж, жизнь продолжалась... Из темной зелени ревели неугомонные граммофоны, над крышами дач расплескивало за полночь сладостный сироп собиновского тенора: "Дышала ночь восторгом сладострастья..." А из отдаления, со стороны станции, неслось родимое, такое ветхозаветное и всем знакомое: "Карауул! Грааабят..."

- Черт знает куда смотрит наша полиция, - сказал Столыпин, председатель Государственного Совета, он же и министр внутренних дел (завтра у него второе свидание - тоже опасное).

* * *

За полчаса до прибытия поезда премьер уже прогуливался по доскам вокзального перрона - в светло-серой шинели, в дворянской фуражке, обрамленной красным околышем. В числе путейцев, носильщиков и публики Столыпин наметанным глазом определял агентов охранки, обязанных подставить свою грудь под пули, которые будут направлены в него - в государственного мужа... Все было в порядке вещей, и Столыпина уже трудновато чем-либо удивить. Наконец запыленный поезд вкатил зеленые вагоны под закопченные своды Николаевского вокзала. Столыпин еще издали помахал фуражкой - рад, р-рад, р-р-рад! Из вагона вышел мужиковатый человек в кургузом пиджачишке, помогая сойти на перрон детям, следом появилась сухопарая некрасивая дама.

Это прибыл Степан Петрович Белецкий.

Столыпин поцеловал руку его жены, погладил малышей по золотистым головкам, молча двинулись к царскому павильону, в тени которого премьер вел себя по-хозяйски, почти по-царски.

- Эту даму с детьми, - наказал метрдотелю, - накормите из буфета, дайте им помыться после дороги... Ольга Константиновна, извините, но вашего Степана я забираю для важного разговора!

Они уединились в отдельной комнате павильона. Белецкий чувствовал себя страшно скованно, попав из самарской глуши сразу в царскую обстановку, где сам (!) премьер империи наливает ему рюмочку арманьяка. Столыпин знал, что делает, когда вызвал Степана в столицу. В этом притихшем чиновнике скрывалась потрясающая (полицейская!) память на мелочи. Умный.

Бескультурный. Вышел из низов. Лбом пробил дорогу. Короткие пальцы.

Желтые ногти. Чувствителен к взглядам: посмотришь на руку - прячет ее в карман, глянешь на ногу - подволакивает ее под стул. Нос пилочкой. Глаза влажные, словно вот-вот пустит слезу. На пальце колечко (узенькое).

Чадолюбив. С хохлацким акцентом: "телехрамма", "хазеты", "хонспирация", "Азэхф"... Таков был Степан Белецкий.

Поначалу премьер расспросил его об аграрных волнениях в провинции.

Белецкий отвечал даже со вкусом, рад поговорить:

- Пятый ход похазал, што такое русский мужик. Посмотришь: вроде хонсервативен. Но хогда дело хоснется чужого добра, тут он сразу социал-демократ, да еще хахой! Знаю я их... сволочей. "Давай дели на всех...

Нашей хровью добытое! Ишь, дворцов понаделали. Бей, хруши, ломай... все наше будет!"

Столыпин, горько зажмурившись, с каким-то негодованием всосал в себя тепловатый коньяк. Долго хрустел золотою бумажкою царской карамели. Мимо окон павильона прошел дачный поезд - петербуржцы, обремененные кладью, спешили к лесам и речкам, ища отдохновенной прохлады... Столыпин заговорил по делу:

- Мы живем в такое подлое время, когда все хорошие люди говорят горам высоким: "Падите на нас и прикройте нас..." Я тоже хочу прикрыться! Не знаю, откуда посыплются пули - слева или справа? В конце-то концов это даже безразлично... Поверь мне, Степан: мне давно наплевать, где подписан мой приговор - в ЦК партии эсеров... или на Фонтанке, в департаменте полиции!

- Белецкий спросил, не боится ли он ездить в Думу. Столыпин ответил, что на втором этаже Таврического дворца, по секрету от думцев, для него сделана блиндированная комната. - Но никакая броня не спасет. Мне нужен свой человек на Фонтанке...

Да! Столыпин и не скрывал, что, выдвигая Белецкого, хотел нейтрализовать в МВД влияние генерала Курлова, ибо в нем видел не только соперника, но и врага...

Потом семья Белецких ехала в наемной коляске.

- Что он тебе сказал? - спросила жена. Белецкий пребывал в некотором ошалении.

- Ты не поверишь! Я заступаю пост вице-директора департамента полиции...

Мне хочется плакать от счастья. Подумай: сын народа, щи лаптем хлебал, зубами скрипел, так мне было, и...

Он вверг жену в страшное отчаяние.

- Степан, умоляю - не соглашайся!

- В уме ли ты, Ольга?

- Ты пропадешь, Степан, а я пропаду с тобою.

- Чушь! - отвечал он.

- Это катастрофа... это конец нашей жизни. Тебе хочется вываляться в полицейщине, как в луже? Прошу, откажись.

- И вернуться вице-губернатором в Самару?

- Хоть на Камчатку, но только не полиция.

- Ольга, - твердо сказал Белецкий, - ты женщина, и ты ничего не понимаешь. Я должен делать карьеру. Ради тебя. Ради детей. Ради куска хлеба под старость... Для кого же я стараюсь?

Через день Столыпин позвонил Белецкому - спросил, как он чувствует себя на Фонтанке? Степан отвечал премьеру:

- Ну и ну! Курлов глядит так, будто я ему долгов не вернул. Здесь даже не бегают, а носятся по коридорам как угорелые кошки... Вижу, что попал прямо в парилку. Вот только жена беспокоится, как бы чего не вышло!

Столыпин не сказал ему, что мужья должны слушаться своих жен. Женщины предчуют беду лучше мужчин - сердцем.

* * *

Осенью 1910 года весь русский народ отмечал небывалый праздник, вошедший в нашу богатую историю под названием Первой Всероссийский Праздник Воздухоплавания. Пилоты напоминали тогда птичек, летающих внутри своих порхающих клеток. Чуткий поэт Александр Блок уже давно прислушивался к новому шуму XX века - это был шум работающих пропеллеров:

Его винты поют, как струны.

Смотри: недрогнувший пилот

К слепому солнцу над трибуной

Стремит свой винтовой полет.

Подлинным асом показал себя летчик Н. Е. Попов, который достиг небывалой высоты - шестисот метров; он же побил все рекорды продолжительности полета, продержавшись в воздухе два часа и четыре минуты! "Для него, - с восторгом писали газеты, - не существует невозможного в авиации". Полиция на всякий случай тут же установила "Правила летания по воздуху", что дало повод выступить в Думе депутату Маклакову: "Не понимаю, как полиция мыслит себе контроль за правильностью полетов? Я думаю, в конечном итоге это будет выглядеть так. Летит, скажем, Уточкин или Заикин, а за ними геройски ведет аэроплан жандармский генерал Курлов и грозным окриком, как городовой на перекрестке, делает им замечания..." Следом поднялся на трибуну иронический Пуришкевич: "Я понимаю тревогу своего коллеги Маклакова. Но полиция, заглядывая в будущее, поступает правильно. А то ведь, сами знаете, господа, как это бывает... Найдется какой-нибудь Стенька Разин, который раскрутит свой пропеллер, взлетит на недосягаемую для смертных высоту и шваркнет оттуда пачку динамита на Царское Село с его венценосными жителями. Тогда мой коллега Маклаков громче всех будет кричать о том, что у нас безобразная полиция, которая ест хлеб даром... Я - за полицию даже под облаками!"

Удивительно: русский народ как-то сразу полюбил авиацию. Царская власть, учитывая большую популярность авиаторов-чемпионов, незримо использовала Неделю воздухоплавания ради заигрывания перед армией и перед народом.

А. И. Гучков от лица думской общественности уже слетал в Кронштадт и обратно, а теперь - от имени правительства! - наступала очередь лететь и Столыпину...

На зеленом поле Комендантского аэродрома колыхалась трава.

Самолет напоминал нечто среднее между стрекозою и этажеркой. Треск мотора, брызгающего на траву касторовое масло, наполнял сердца зрителей сладким ужасом чего-то необыкновенного. Столыпин шагал через поле, не видя путей к отступлению, ибо газеты (ах, эти газеты!) уже растрезвонили на всю Русьматушку, что он полетит именно сегодня - 21 сентября... Премьера поджидал пилот - капитан Лев Макарович Мациевич, в прошлом офицер подводных лодок. Глядя в глаза Столыпину, он невозмутимо доложил:

- Ваше высокопревосходительство, осмелюсь заявить, что я революционер, и мне выпадает хороший случай разделаться с вами за тот реакционный курс политики, который вы проводите... По-человечески говорю: прежде чем лететь со мною, вы подумайте!

"Ах, эти газеты..." А пропеллер уже вращался.

- Спасибо за искренность... Мы полетим! Мациевич любезно помог ему забраться в кабину, крепко стянул на Столыпине ремни, велел держаться за борта двумя руками.

- Могу только одной, - пояснил Столыпин. - Вторая рука была прострелена насквозь вами... революционерами!

Трава осталась внизу. Мациевич часто оборачивался, чтобы посмотреть, не вывалился ли премьер на крутых разворотах. "Этажерка" его тряслась каждой своей жердочкой. Столыпин, посинев от ужаса, с глубоким удивлением разглядывал классически точную планировку "Северной Пальмиры"... Он видел и Кронштадт.

- Как вы себя чувствуете? - спросил Мациевич. Горячие брызги касторки залепляли премьеру глаза.

- Превосходно капитан! - с бравадою отвечал он.

- Значит, я полагаю, полетим за облака?

- Вы крайне любезны, капитан, но... не надо. Вот и трава! Столыпин выпутал себя из ремней.

- Благодарю вас, - пожал он руку пилоту. - О том, что вы мне сказали перед полетом, я болтать никому не стану...

Через несколько дней газеты России вышли в траурной рамке; "ТРАГИЧЕСКАЯ СМЕРТЬ КАПИТАНА МАЦИЕВИЧА! Авиатор во время полета выпал из машины и разбился насмерть. Аэроплан, пролетев без него немного, упал тоже и превратился в груду обломков..."

- Жаль, - искренне огорчился Столыпин. - Это был благородный человек, человек смелых и дерзких чувств. Из мрачных глубин моря он смело взлетел под облака и был... был счастлив!

28 сентября Невский проспект заполнила такая гигантская демонстрация, какой никогда еще не бывало: Петербург прощался с Мациевичем. А в толпе провожавших тишком рассказывали, что пилот не просто выпал из самолета - нет, он сознательно покончил с собой (О гибели капитана Л. М. Мациевича (1877 - 1910) существует несколько версий. Для написания этого факта я использовал письма П. А. Столыпина к царю, записки жандарма П. Г. Курлова и воспоминания борца-авиатора Ивана Заикина "В воздухе и на арене".), якобы испытывая угрызения революционной совести за то, что не разделался со Столыпиным... Столыпин в эти дни писал царю: "...Мертвые необходимы! Жаль смелого летуна, а все же общество наше чересчур истерично". Почему он написал именно так - я не знаю. Наш известный архитектор И. А. Фомин тогда же установил на могиле пилота прекрасную стелу - она как игла, устремленная ввысь. В ней чувствуется что-то очень тревожное, крайне беспокоящее, даже ранящее...

После Боснийского кризиса, вызвавшего обострение европейской политики, Извольского недолго держали на посту министра, спровадив его послом в Париж, где, в нарушение правил дипломатической этики, он всюду настырно твердил:

"Война с Германией будет моей войной".

Портфель с иностранными делами в кабинете Столыпина получил его ставленник из культурной семьи москвичей-славянофилов. Лицеист по образованию, он был полиглот и музыкант, знаток истории и политики. Сазонову предстояло пройти все круги Дантова ада - вплоть до того момента, когда Пурталес вручит ему ноту, объявляющую войну с Германией... А работы много! В восемь утра Сергей Дмитриевич уже в министерстве, где за чашкой какао прочитывает поступившие за ночь донесения послов и консулов, по вырезкам из газет изучает столичную прессу государств Европы и Америки; с десяти до часу - доклады и приемы.

Потом ему подают диетический завтрак, полчаса он гуляет по набережной. В два часа дня начинается прием иностранных послов, которые занимают его до вечера. К этому времени в Ампирной зале министерства накрывают обед, длящийся до 9 часов, затем Сазонов снова уединяется в кабинете, где редактирует дипломатическую переписку. Ровно в полночь он покидает здание у Певчевского моста и едет домой. Завтрашний день будет повторением прошедшего. Лишь очень редко, большой поклонник музыки, Сазонов урывает часок-другой, чтобы забежать в Мариинку, где прослушивает арию певца, или посещает Дворянское собрание - ради одной или двух частей любимой симфонии... Очень слабый здоровьем, Сазонов не курил, не пил, не имел дурных привычек, это был человек "невысокого роста, с непомерно большим носом, ходил слегка вприпрыжку и потому напоминал молодого вороненка, выпавшего из гнезда". Жена его была сестрой жены Столыпина...

Николай II проводил осень 1910 года на родине супруги - в замке Вольфегартен близ Дармштадта; подготовлялась встреча царя с кайзером в Потсдаме, и чиновники МИД понимали, что за разговорами о строительстве немцами железной дороги Берлин - Багдад следует ожидать тевтонского натиска Германии, желавшей развалить союз России с Францией. Импровизаций в таких делах не допускалось: в Берлине заранее писался сценарий разговора с Сазоновым для рейхсканцлера Бетман-Гельвега, в Петербурге создавали схему беседы Сазонова с Бетман-Гельвегом. Ночью поезд пересек границу. Германия находилась в активном движении: мимо станций громыхали воинские эшелоны, в раскрытых дверях товарных вагонов виднелись гладкие блестящие крупы драгунских лошадей, солдаты играли на окаринах и, любовно обнимая стволы крупповских гаубиц, пели вполне миролюбиво (словно специально для русского министра иностранных дел, глядящего на них из окна вагона):

Девчонок наших давайте спросим

Неужто летом штанишки носят?..

В Берлине Сазонову был дан завтрак. Обеды и завтраки даются дипломатам не для того, чтобы накормить и напоить их, - это лишь предлог для завязки политической дуэли. Под шипение шампанского в бокалах развивается внешне игривый диалог, в котором даже безобидные слова подвергаются потом тщательному анализу в канцеляриях министерств... Немцы чествовали Сазонова с удивительным радушием! Бетман-Гельвег заявил, что Германия не нуждается в изменении курса русской политики. Конечно, был затронут и Боснийский кризис, в котором Австрия выиграла, а Россия проиграла. Рейхсканцлер заверил Сазонова, что Германия не обязана и не намерена поддерживать честолюбивые планы Австрии на Балканах. Услышав такое, Сазонов чуть не задал вопрос:

"Сознает ли канцлер все значение сказанного?" Но он смолчал, ибо понимал, что эти обдуманные слова тоже вписаны в сценарий. Немцы лезли из кожи вон, лишь бы изолировать Россию в Европе... Переговоры продолжались в Потсдаме, где кайзер весьма усиленно (и успешно) потчевал своего милого кузена коньяками, и царь от выпивки подобрел (и поглупел): в проекте договора появилась статья о взаимном обязательстве России и Германии не вступать во враждебные друг другу коалиции. Но Сазонов за выпивкой монархов ограничил себя минеральной водой, и потому Германии, не удалось взобраться на русскую шею. "Ваше величество, в политике всегда есть точки, далее которых следовать гибельно", - сказал Сергей Дмитриевич царю... Вернувшись в Петербург, он дал газетчикам интервью, которое скорее напоминало извинение перед русской публикой за посещение им Берлина. Бетман-Гельвег напрасно заверял рейхстаг, будто в Потсдаме договорились о полном единстве взглядов: Сазонов выдержал бешеный натиск германской дипломатии и договора с немцами не подписал.

Потсдамское свидание монархов стало последней попыткой кайзера оторвать Россию от союзников. Это была и последняя попытка Николая вернуть страну на старинные рельсы родственной дружбы с Германией... Сазонов поспешил повидать Столыпина.

- Война будет, - сказал, - это уже ясно любому дворнику. Но если в результате войны русские казаки не напоят лошадей из Одера, если наши солдаты не согреются от пожаров Потсдама и Сан-Суси, значит, мы уже не великая нация?

- Я думаю о другом, - хмуро отвечал Столыпин. - Если война на носу, то следует убрать анекдотиста Сухомлинова...

Из Потсдама, заболтанный кайзером, царь вернулся, сильно поправев.

"Опухший, глазки маленькие, говорят, пьет страшно много, недавно всю ночь до утра пьянствовал в Морском собрании".

* * *

В чаянии великой войны Сухомлинов настоял перед царем на ликвидации пограничных областей вдоль западных границ империи, по его распоряжению передовые линии гарнизонов тоже отводились назад - в глубину страны. Это не предательство, просто дурость. А когда Генштаб заговорил о создании в лесах Белоруссии на будущее партизанских баз, Сухомлинов раскипятился:

- Какие там партизаны? Мы же культурные люди...

Своих подчиненных он умолял: "Ради бога, побольше допинга!" Что он хотел этим сказать - неясно. Но зато Сухомлинов разгадал характер царя, чрезвычайно ревнивого к чужой популярности. Мастерски играя на этой струне, он добился, что великого князя Николая Николаевича выгнали из Совета Государственной Обороны, а вскоре и сам Совет уничтожили. Сухомлинов сделал все, чтобы право личного доклада царю оставалось только за ним - за Сухомлиновым! Лишив этого права начальника Генштаба и генерал-инспекторов инфантерии, артиллерии, кавалерии, Сухомлинов забрал в свои руки всю армию России... Сегодня Шантеклер рассказал царю-батюшке очередной казарменный анекдот об одном старом интенданте, который никак не мог уразуметь разницу между "полевым довольствием" и "половым удовольствием". Николаю II анекдот безумно понравился, и министр решил позабавить им свое сокровище. Но реакция Екатерины Викторовны была совсем неожиданной:

- Не понимаю, на что ты, пупсик, намекаешь? Или до тебя дошли грязные сплетни, будто я беру взятки с интендантов?

- Душечка, упаси тебя бог... какие взятки?

Когда старик женится на молодой женщине, туг все ясно с самого начала - вынь да положь! Дают тебе, дураку, пять тысяч - бери, нашел на панели пять копеек - не ленись нагнуться, ибо молодой жене все пригодится.

Сухомлинов хватал деньги где только мог, придумывал всякие доводы, чтобы казна оплатила ему перевоз мебели из киевской квартиры, чтобы всчитали ему в доход покупку новых обоев для питерской квартиры. А мир состоял из одних соблазнов, магазины ломились от красивых и дорогих вещей, за модами было уже не угнаться...

- У меня опять ни копейки, - говорила жена с подозрительной холодностью.

- Пупсик, куда ты тратишь деньги?

Чтобы красавица не мучилась, Сухомлинов постоянно пребывал в дальних командировках (вплоть до берегов Тихого океана), получая бешеные прогонные.

Его буквально мотало из конца в конец великой страны, в кабинете министра застать было невозможно, и потому армия наградила его меткой кличкой Корнет Отлетаев! Тысячи рублей протекали, как вода, между пальчиками очаровательной женушки, которая в благодарность целовала своего Мольтке прямо в эпицентр громадной лысины... Да, "любви все возрасты покорны", и чашу этой покорности Сухомлинову пришлось испить до конца. Словно мусор из дырявого мешка, в кабинет Сухомлинова посыпались родственники и родственнички Екатерины Викторовны - мелкотравчатые, жадные до рублей и власти, были они в империи мелкими и серенькими, а теперь готовились с помощью министра превратиться в жирных тлей, все изъедающих, все прогрызающих, все переваривающих... Но запоздалый роман с чужою женой не украсил чело Сухомлинова лаврами, и двери лучших домов Петербурга захлопнулись перед супругами. Сухомлиновы оказались в состоянии "блестящей изоляции"!

Странное положение: к царю вхожи, а в гости сходить не к кому. Но природа не терпит пустоты, и вакуум в доме Сухомлиновых тут же заполнили киевские знакомцы - Фишманы и Фурманы, Бродские и Марголины. Аферисты уже почуяли, что запахло прибылями от поставок для армии; сахарозаводчик Бродский угрожал министерству тем, что отныне русский солдат каждый день будет пить чай с сахаром, а сие означало, что теперь они сахарок только и видели. Альтшуллер открыл в столице контору "Южно-Русского машиностроительного завода". Да, такой завод существовал. Но контора была фиктивной и связи с заводом не имела. Денежных операций в ней не производилось, кассовые книги отсутствовали, никто не заключал с Альтшуллером договоров, но зато в контору частенько забегали подозрительные типы. А в кабинете Альтшуллера, на самом видном месте, висел портрет Сухомлинова с его же надписью - "Моему лучшему другу Альтшуллеру, с которым никогда не приходится скучать...".

Сухомлинова навестил полковник Оскар фон Энкель в мундире семеновца, говоривший с акцентом неисправимого шведа.

- Я из контрразведки, - сказал он, свободно усаживаясь. - Нам интересно: вы еще долго будете испытывать наше терпение?

- Не понимаю, о чем вы говорите.

- Мы устали твердить вам об Альтшуллере.

- А я устал выслушивать ваши подозрения... Энкель протянул ему бланк конторы Альтшуллера.

- Гляньте бумагу на свет.

Просветив бумагу напротив окна, Сухомлинов отчетливо различил водяные знаки австрийского государственного герба.

- Я тоже люблю писать на немецкой бумаге, но это еще не значит, что я германский шпион... Где у вас доказательства?

- Альтшуллер недавно вновь выезжал в Вену, и там, как стало известно, ему тайно вручили орден Франца-Иосифа... А за что?

- Альтшуллер - австрийский подданный, и это дело Вены награждать своих подданных орденами. Но ваши подозрения меня уже достаточно утомили. Я буду жаловаться на вас государю...

И наклепал! Николай II (при всей его фатальной ненависти к телефонам) все же заставил себя снять трубку.

- Оставьте в покое военного министра, - наказал он контрразведке, - не мешайте ему трудиться на благо отчизны... Екатерина Викторовна неожиданно расхворалась.

- Меня может поправить только осень в Карлсбаде.

- Птичка моя, но где же я возьму тебе денег?

Скоро к царю проник князь Андронников-Побирушка, которому давно протежировала Вырубова; она же - через царицу - и устроила это свидание.

Хорошо зная характер князя, царь приготовился к тому, что тот сейчас начнет выскуливать для себя пособие на свою бездетность. Но, увы: "Не за себя прошу!" - слезно выговорил Побирушка; оказалось, что госпоже Сухомлиновой срочно потребовалось всего-то десять тысяч рублей.

- Не дам... нет, дам, - отвечал царь, возмущенный. - Но это уже выходит за пределы разума. Я не верю, чтобы военный министр не мог найти денег для лечения жены. Такая молодая здоровая бабища... Интересно, какое место она собирается излечивать?

Коковцев, получив записочку царя на выплату десяти тысяч рублей, вертел ее в руках и так и эдак: не верилось.

- Это для меня новость, - сказал он Екатерине Викторовне. - Как вам удалось добыть такую записочку?

* * *

Карлсбад (нынешние Карловы Вары) - столица курортов мира; русские аптеки давным-давно наладили выпуск карлсбадской соли, и ее мог пить каждый россиянин, не покидая родных пределов, но мятущиеся натуры, не знавшие, куда девать деньги, "солоно хлебали" теплое карлсбадское пойло прямо на месте источника...

Екатерина Викторовна только в Карлсбаде и ощутила себя госпожой министершей. В самом деле, как приятно осознавать свою принадлежность к сливкам европейского общества. Вспомнилась ей Потягуха - дачное место под Киевом, куда ее отвозил скаредный варвар-муж... "О боже, разве можно сравнить Карлсбад с Потягухой?" Ни в коем случае. И я не сравниваю. Карлсбад нужен нам, читатель, только потому, что именно здесь госпожа Сухомлинова заметила дамские перчатки небывалой красоты и выделки. Разглядев сначала перчатки, она перевела взгляд на лицо обладательницы перчаток... Это была Клара Самуиловна Мясоедова!

- Где вы достали такую прелесть? - не удержалась Екатерина Викторовна, вступая в сугубо женский разговор.

- Берлинские. Согласитесь, что только немцы могут любую ерунду сделать старательно и добросовестно... Если вам угодно, я попрошу мужа, и он выпишет для вас хоть дюжину... А вот, кстати, и он - познакомьтесь!

Плотный мужчина с плоским лицом смахнул с головы широкое канотье, плетенное из тонкой желтой соломки.

- Полковник Мясоедов... Сергей Николаич. Позволю себе сразу же заметить, что с неизменным восхищением наблюдаю за активной работой вашего супруга-министра на благо родного отечества.

- Да, он... допингирует, - отвечала министерша.

И вдоль карлсбадской колоннады, места обычных променадов, они тронулись уже втроем, рассуждая о пустяках, как и положено людям на отдыхе, которые убеждены в том, что их будущее обеспечено, впереди - гладкая дорожка жизни, на коей их поджидают одни удовольствия. Из этой троицы один будет скоро повешен, другую сошлют в сибирские трущобы, а третья, по одним слухам, расстреляна, по другим - вышла за грузинского князя...

В жизни каждого молодого человека бывает нормальный период "глупого счастья", когда радует прохладный рассвет и закат над озером, улыбка случайно встреченной женщины, хороший обед с шампанским и дружеская пирушка с пивом - все эти крупицы радости приносят человеку бесхитростное ощущение своего бытия: я живу - я радуюсь тому, что живу! А вот на душе Богрова всегда лежала беспросветная мгла. Люди, знавшие его, потом вспоминали, что в нем было что-то деляческое и запыленное, как вывеска бакалейной лавки на окраине заштатного городишки. Даже кутить не умел. Выпьет, но в меру.

Увлечется, но не влюбится. Богров годился бы в подрядчики по ремонту водопроводов в земской больнице. Был бы неплохим коммивояжером галантерейной фабрики, распространяя по городам и весям империи подтяжки "люкс". Мог бы ходить по квартирам, предлагая самоучитель игры на семиструнной гитаре.

Среди киевлян он считался "хохмачом", но острил нудно, и казалось, вся его жизнь будет нудной. Однако друзья его допускали такой вариант: однажды в провинциальной газетке, где-нибудь в низу колонки, петитом наберут сообщение: мол, вчера ночью в гостинице "Мадрид" повесился "король русского шпагата" Д. Г. Богров, причины самоубийства неизвестны... Но будь тогда киевские эсеры и анархисты немножко бдительнее, они бы прислушались к речам Богрова: "Важен не конечный результат действия массы, а лишь яркая вспышка в конце судьбы одной сильной личности. Но эта личность должна свершить нечто такое, чтобы все наше быдло вздрогнуло, будто его огрели кнутом!" Богров всегда возмущался партийной дисциплиной, не скрывал ненависти к той среде студенческих косовороток, которая саботировала сытых и богатых. "А я, - говорил Богров, - умею носить фрак и люблю высокие воротнички с откинутыми лиселями..."

Полковник Кулябка устраивал ему нагоняи.

- Вы же не ребенок, - говорил он ему. - Я все понимаю. Можно посидеть в ресторане. Можно взять певичку из хора. Но нельзя же так бессовестно напялить фрак и на рысаках подкатывать вечером к "Клубу домовладельцев", который считается черносотенным. Эдак вы не только себя погубите, но и меня засыпете...

- Извините, Николай Николаевич, - отвечал Богров жандарму с покорностью.

- Но что делать, если "домовладельцы" крупно играют, а я, увы, с пеленок обожаю картежный азарт...

Богров оказался предателем безжалостным; благодаря его доносам Кулябка предупредил несколько экспроприаций, провел групповые аресты максималистов в Киеве, Воронеже, Борисоглебске, с помощью Богрова жандармы обнаружили подпольные лаборатории взрывчатых веществ... Совесть его не мучила, и он жертвовал даже теми людьми, которых считал своими друзьями: Леонид Таратута, Иуда Гроссман, Наум Тыш, Ида и Рахиль Михельсоны - они могут сказать ему свое революционное "спасибо". Наконец, Богров "осветил" Кулябке по телефону дело о подготовке побега революционеров из Лукьяновской тюрьмы.

- Кто устраивает им побег? - спросил Кулябка.

- В том числе и я! - засмеялся Богров.

- Голубчик вы мой, брать будем всех одним букетом. Если вас не взять, возникнут подозрения.

- Без меня букет завянет... Берите!

Он был фиктивно арестован и полмесяца просидел в Старокиевском участке, куда ему носили обеды из ресторана. Папа с мамой убивались напрасно - их Мордка вернулся в отличном расположении духа. "По блату посадили, по блату выпустили, - смеялся Богров, а товарищам по партии он бросил такую фразу:

- Не удивляйтесь, если между нами завелся провокатор. Вся наша партия - полуграмотный сброд, из которого охранка всегда выберет агента для своих нужд..." Из тюрьмы на волю стали просачиваться робкие слухи, что Богров как раз и есть тот провокатор, что предал всех. Однажды на конспиративной квартире его взяли за глотку - так или не так? Богров не потерял хладнокровия. "Обычно люди, - отвечал он, - продаются за деньги, но мой папа не последний в Киеве человек: один только его дом на Бибиковском бульваре оценен в четыреста тысяч рублей. А поместье Потоки под Кременчугом?

Это не фунт изюму... За какие же коврижки мне продавать себя и предавать вас, дураков?" Вроде бы все логично, и ему вернули пенсне, которое перед разговором сорвали с носа, чтобы он (плохо видящий без очков) не вздумал бежать... Повидав Кулябку, он неожиданно спросил:

- Помните, во время революции в Киеве ходил такой анекдот, будто один нахал пробил дырку в царском портрете, просунул в дырку голову и кричал в восторге: "Теперь я ваш царь!" Так вот, - сообщил Богров, - этим нахалом был... я!

Кулябка долго помалкивал. Потом спросил:

- Вы были при этом в пенсне или без него?

- А разве это имеет какое-нибудь значение?

- Просто я хочу полнее представить себе эту омерзительную картину...

Извините, не могу понять: зачем вам это было нужно? Ну, крикнули: "Я ваш царь!", но царем-то вы не стали.

- А вы ничего не поняли, - мрачно ответил Богров.

Окончив Киевский университет, Богров писал друзьям, что "в Петербурге положение адвоката-еврея благоприятнее, нежели в Киеве или даже в Москве".

Летом 1910 года он выехал в столицу, следом за ним в департамент полиции полетела телеграмма Кулябки: "К вам выехал секретный сотрудник по анархистам Аденский". Богров сначала устроился в юридическую контору Самуила Калмановича, затем по протекции отца перешел на службу в Общество по борьбе с фальсификацией пищевых продуктов, где, надо полагать, работой себя не изнурял. Полностью опустошенный человек, не умеющий найти для себя ни дела, ни друзей, ни моральной основы, он писал летом своему приятелю так:

"Я стал отчаянным неврастеником. Слава богу, что у меня остался еще целый запас фраз, которые можно сказать в том или другом случае жизни, и потому моя репутация хохмача еще не окончательно подорвана. В общем же, мне все порядочно надоело, и хочется выкинуть что-нибудь экстравагантное... Нет никакого интереса к жизни! Ничего, кроме бесконечного ряда котлет, которые мне предстоит скушать..."

Степан Белецкий снял трубку кабинетного телефона.

- Вице-директор департамента полиции слушает.

- С вами говорит агент Аленский.

- Отлично! Позвоните через полчаса.

Белецкий нажал кнопку звонка - явился жандармский полковник фон Котен, ведающий связями с агентурой.

- Михаила Фридрихыч - сказал Белецкий, - я еще не освоился с делами как следует... Тут звонил какой-то Аленский, я на всякий случай велел ему брякнуть через полчаса.

- И хорошо сделали! Киевский Кулябка уже предупредил нас о его приезде...

Пожалуйста, выпишите деньги для небольшого кутежа в ресторане, ибо раскрывать перед Аленским конспиративные квартиры я не решаюсь и вам того не советую.

- Благодарю за науку. А нельзя ли выписать на кутеж и на меня? Я бы инкохнито посидел в уголку да послушал.

- Тогда выписывайте сразу на трех. Я прихвачу из жандармского резерва и Еленина. Партию анархистов он знает "в лицо". Богров скоро позвонил, и Котен ему сказал:

- Будьте при фраке в "Малом Ярославце"... В отдельном кабинете ресторана на Морской (ныне улица Герцена) состоялась встреча с Богровым.

- Киевлянин... земляк! - сказал пройдоха из резерва Еленин и дружески шлепнул Богрова по заднице, чтобы проверить, нет ли браунинга в заднем кармане брюк (он незаметно мигнул Белецкому: мол, все в порядке - сзади полная пустота).

Теперь пришла очередь поработать фон Котену.

- Такой молодой и красивый человек, - сказал он Богрову, дружески шлепая его по груди, чтобы проверить, нет ли оружия в пиджачных карманах (подмигнул Белецкому - чисто, можно ужинать).

Белецкий в разговоре отмалчивался; беседу с Богровым, стремительную и ловкую, больше похожую на допрос, вели фон Котен и Еленин, причем первый играл на недоверии, а второй выступал в роли защитника интересов Богрова, и если фон Котен выражал подозрение, то Еленин (из резерва) говорил ласково:

- Ну, что вы цепляетесь к человеку? Такой милый неиспорченный юноша... зачем же думать о нем так плохо?

Впервые в жизни Белецкий постигал уроки жандармской игры с человеком.

Договорились, что Богров проникнет в подполье столичных эсеров; платили ему по сто пятьдесят рубликов в месяц.

Не особенно-то обогатив жандармские архивы, Богров обещал, что может принести МВД большую пользу, если отъедет за границу, что он и сделал. Зиму он проводил в Ницце, куда приехали и папа с мамой; заглянув в Монте-Карло.

Богров просадил в рулетку четыре тысячи франков. После этого он заявил родителям, что Европа ему осточертела - он хочет вернуться в Киев.

* * *

Для встречи Нового года в доме Сухомлиновых на Мойке собрались гости, далеко не лучшие представители столичного общества: притащился Побирушка с конфетами, под елкой расселись сородичи Екатерины Викторовны; пришел, конечно, и Альтшуллер, явился интендант, через которого госпожа министерша брала взятки.

Пуля охранника провела между легкими и печенью диктатора одну из тех роковых черт, за которой история вписывает итоги баланса целой эпохи.

Виктор Обнинский