Год первый. Уасет
Есть вещи, что происходят между женщиной и мужчиной, и в них не дано вторгаться никому, ни брату, ни другу, а уж тем более писцам, царапающим палочкой папирус. Желание все описать в подробностях не оправдывает их, а лишь говорит о скудости ума, и этих скудоумных — прости меня Амон! — нынче развелось великое множество. И это в самом деле так — ведь только ленивый в наши времена не пишет повесть о своей никчемной жизни и не рассказывает в ней, скольких женщин он посадил на колени. Я же об этом умолчу...
Тайная летопись жреца Инени
Каменный молот опустился, брызнули алые искры, заготовка подпрыгнула, едва не свалившись с неуклюжей гранитной наковальни. Семен чертыхнулся, прищурил глаз и ударил снова. Медленно, шаг за шагом, его железная кувалда превращалась в оружие; сейчас он, стараясь приноровиться к неудобному молотку, легкими точными ударами отбивал край будущей секиры.
— Она не такая, как те, что у наших воинов, — произнес Пуэмра за его спиной. — Совсем не такая, учитель! Широкая, тяжелая... Я думаю, кроме тебя, ее никому не поднять.
За месяц, прожитый Семеном в Городе, редкий день он не видел Пуэмры. Парень, напросившись к нему в ученики, торчал в мастерской с рассвета до заката и никакой работы не чурался: глину месил, рубил и резал известняк, изготовлял формочки для бронзовых отливок, а надо — так вставал к мехам и горну. Семен, поощряя его усердие, учил на совесть и учился сам, так как допотопный инструмент требовал иного навыка и ловкости, чем стальные отбойники и резцы. Кроме того, забыв на время о метрах и килограммах, он постарался привыкнуть к новым мерам длины и веса. Длину здесь исчисляли в локтях, и это было еще не самым неприятным — два локтя примерно составляли метр. Для малых длин применялся теб, чуть больше пары сантиметров, а для больших — сехен, в котором почему-то считалось двадцать две тысячи локтей, то есть километров одиннадцать. Мерой веса был дебен, и тут Семену пришлось изрядно попотеть, пока он не выяснил после долгих хитрых опытов, что в этом дебене граммов девяносто, а значит, в кедете, его десятой части, — девять. Для ваятеля храма Амона знание мер было столь же необходимым, как искусство читать иероглифы и скоропись. Но в последнем Семен еще больших успехов не достиг.
— Качай! — Кивнув Пуэмре, он осторожно переправил заготовку в горн.
— Слушаю, учитель!
Взревело пламя, и потемневший металл начал постепенно алеть. Дрова давали слишком низкую температуру, чтобы расплавить сталь или хотя бы размягчить до нужной степени и отковать клинок, да и сталь оказалась неважнецкой — кувалда, она и есть кувалда, что с нее возьмешь? Из этих соображений Семен решил не мучиться с мечом, а изготовить секиру, но не такую легкую, с узким лезвием, как видел у солдат. Его секира будет шириною в три ладони, с крюком на обухе и с пикой — боевой топор, какими бились скандинавы. И воевать каменотесу с ней привычнее; хоть и не молот, а все-таки что-то родное.
Военных действий в скором времени не ожидалось, однако не шла из памяти пословица: кто предупрежден, тот вооружен. Схватку с нехеси можно было счесть предупреждением, напоминанием о том, что этот мир опасен и жесток ничуть не меньше, чем двадцатое столетие. Там, сидя в чеченских подвалах, Семен мечтал об автомате и страшной мести, какую измышляет униженный рабством человек; здесь он был свободен, но жизнь и свобода тоже нуждались в защите — особенно в тот день, когда ветераны Инхапи сцепятся с воинством Хоремджета. Да и в любой другой, поскольку приятных сюрпризов в жизни гораздо меньше, чем наоборот.
Заготовка нагрелась, и Семен вновь поднял свой неуклюжий молоток.
— Небесное железо, — уважительно произнес Пуэмра, глядя, как лезвие секиры обретает форму полумесяца.
— Почему небесное?
Парень смутился; кажется, не хотел говорить о вещах, которых учитель не знает, чтобы слова его не были приняты за хвастовство.
— Давай, телись, — буркнул Семен на русском между двумя ударами и тут же перевел: — Говори. Я преклоняю слух к твоим устам.
— Железо бывает двух родов, небесное и земляное. Небесное посылает людям Ра, и потому оно крепкое и гибкое, а мягкое земляное привозят из страны хатти, но из него отливают лишь украшения. Бронза прочней земляного железа, но уступает небесному, такому, как твое. — Пуэмра покосился на секиру и добавил: — Конечно, ты все это знаешь, учитель. Руки твои искусны, а мудрость столь велика, что...
— Качай! — приказал Семен, выпрямляясь. — Конечно, знаю. Я мог бы даже сделать железо хатти прочным и гибким, построив особую печь и расплавив его в огне горючего черного камня... Вот только камень этот где найти?
— Фу-у... — выдохнул Пурмра, обливаясь потом у рычага ножных мехов. — Ты... учитель... все найдешь... и все сделаешь... если — фу-у! — захочешь...
Если бы так! — подумал Семен. Увы, из бронзового века не перепрыгнешь в железный ни за год, ни за двадцать лет... Да и надо ли прыгать? Знают в Та-Кем небесное железо, из никелевых метеоритов, и знают земляное, из страны хатти, но не умеют строить сыродутных печей, да и с углем напряженка... Но вряд ли он тут очутился, чтобы налаживать металлургию. Это дело пойдет своим путем, а у него найдутся другие интересы. Правда, какие, он до сих пор не выяснил.
Сменив молоток на более легкий, Семен поправил лезвие и начал осторожно плющить обух, вытягивая его в полосу сантиметровой толщины. Звонкие удары рождали эхо под сводами мастерской, но кроме них да еще гула пламени в горне, не слышалось ничего. Городок ремесленников, примыкавший с севера к Ипет-сут, сегодня опустел; все мастера, подмастерья и ученики были на каком-то торжестве, знаменовавшем то ли первые всходы ячменя, то ли второй урожай бобов и лука. Возможно, смысл церемонии был более глубок и связан с оживлением Осириса, но в местных празднествах Семен пока что плохо разбирался. Неудивительно — как оказалось, этих праздников не перечесть! С началом половодья отмечали Техи, день вина и опьянения, в месяц мехир — праздник Сева, в паини — праздник Долины, а в середине половодья — Опет, посвященный Амону и длившийся целых одиннадцать дней. Были, разумеется, и другие даты, с политическим оттенком, вроде Первого мая или Дня Конституции — скажем, праздник Сед в честь восшествия фараона на престол. Но об этом судьбоносном дне разговоры среди мастеров не велись — или его отмечали не в каждом году, или не было поводов для радости. Что праздновать, если фараон не тот?
На малолетнего Мен-хепер-ра и царских приближенных он поглядел, сопровождая Сенмута во дворец, на прием, устроенный перед нынешними торжествами. Сборище было многолюдное, стояли они в задних рядах, в свите казначея Нехси, и дальность расстояния не позволяла увидеть лиц; однако, как показалось Семену, юный царь сильно проигрывал в сравнении со зрелыми мужами, опорой трона. С Софрой и Хоремд-жедом, Хапу-сенебом и Пенсебой, градоначальником Нут-Амона, и даже со старым дряхлым Саанахтом, правителем Дома Войны... Они держались независимо, как бы намекая, что отпрыск сирийской рабыни — не истинный царь, воплощение Гора, а нечто преходящее и временное.
Еще раз нагрев секиру, Семен загнул крючок на обухе и вытянул его конец. В общем и целом оружие было готово; теперь молот сменится шлифовальным кругом, дабы снять неровности и окалину, где надо — заточить, где надо — заострить. Топорище из дерева аш, длиною в два локтя, поджидало в углу мастерской, у полок, заставленных фигурками. Они молчаливо намекали, что новый ваятель храма Амона не зря ест финики и кашу из овса; тут, среди глиняных изображений богов и священных животных, блестела бронзовая кошка, изящная и длинноногая, сияли полировкой скарабеи и грозно топорщил рога каменный Апис. Главным же творческим достижением являлся бюст Инени из серого известняка, еще не законченный, но, несомненно, удачный; даже Хапу-сенеб, второй пророк, нагрянул как-то в мастерскую, чтобы им полюбоваться.
Друг Инени был удостоен изваяния не только в силу личных качеств и приязни, которую питал к Семену, но и по житейским причинам. Статус ваятеля и эта просторная мастерская, трое помощников, не считая Пуэмры, материал и инструмент, доступ в книгохранилище храма и масса иных привилегий служили зримым подтверждением влияния и власти Инени. Он стал для Семена не только другом, но и бесспорным покровителем, и этот каменный портрет являлся вполне уместной формой благодарности. Можно сказать, не уступавшей щедрости Инени — ибо, как считалось в Та-Кем, частица души человеческой живет в его изображении, и часть эта тем больше, чем заметней сходство. Разбить статую или стереть имя изображенного — страшная месть, жуткий поступок, что причинит душе непоправимый вред. Своим творением Семен способствовал бессмертию жреца, и труд его рассматривался как священный — ведь первым ваятелем был Хнум, вылепивший людей из глины!
Пуэмра коснулся секиры и тут же отдернул палец — металл еще не остыл. Пламя в горне начало гаснуть, оседая в кучку малиновых углей, ровный гул огня сменился шипением и потрескиванием. Смутные тени, почти незаметные в солнечном свете, метнулись по стенам мастерской.
— Подбросить дров? — спросил Пуэмра.
— Нет. С ковкой все, теперь остались заточка и полировка. Но этим займемся завтра.
Парень, рискуя обжечься, все-таки поднял топор, придерживая за крюк.
— Пятьдесят дебенов, учитель, не меньше... Ну и тяжесть, владыка Амон! А цена!
— Какая же цена? — поинтересовался Семен, споласкивая лицо и руки в горшке с водой.
— Ну, не знаю... Но никак не меньше стада антилоп — большого стада! Или десяти хороших слуг, или жилища с водоемом и садом, или виноградника в десять сата...
С ценами в самом деле была неясность, поскольку деньги — в том смысле, как их понимал Семен, —- в Та-Кем отсутствовали. Почему-то в царские головы, как и в мозги советников, джати и казначеев, не приходила мысль наделать металлических кружков со сфинксами, пирамидами или гордым профилем владыки. Цена измерялась в быках и баранах, в мерах зерна и свертках тканей, в кувшинах меда и бычьих шкурах, а также в дебенах и кедетах меди, золота и серебра. Однако ке- дет — или ките, кольцо — хоть и присутствовал в товарообмене, монетой не являлся, а выполнял лишь номинальную роль: в кольцах, а также в дебенах подсчитывали примерную стоимость, но расплачиваясь затем натурой. Если учесть, что купцов, как и финансовых олигархов, в долине Хапи тоже не водилось, перед Семеном лежал заманчивый путь предпринимателя и спекулянта. Пожалуй, он мог бы выбиться в миллионеры, если бы не глупая местная традиция: в отличие от храмов, мумий, кошек и быков, частная собственность в Та-Кем еще не была священным предметом. Иными словами, боги давали, а фараоны брали.
Завернув топор в холстину, он спрятал его за бюстом Инени и кивнул Пуэмре:
— На сегодня все. Пойдешь со мной?
— Мать и сестра ждут меня, господин. И не хотелось бы беспокоить почтенного Сенмута... вдруг он будет недоволен...
— Ну, смотри! На ужин у нас рыба и лепешки с медом. Ты ведь не откажешься от лепешек Абет?
Парень облизнулся. Как всякий юноша из семьи небогатых писцов, он чаще бывал голоден, чем сыт. К тому же юные годы и хлопоты у горна весьма способствовали аппетиту.
— Моя сестра Аснат тоже обещала приготовить рыбу, — с достоинством сообщил Пуэмра. — Кто же ее съест?
Семен подтолкнул его к выходу.
— Ты! Одну у нас, другую — дома. Запомни, дружище: две рыбины гораздо лучше, чем одна.
Они вышли на улицу, тянувшуюся на тысячу шагов от пальмовой рощицы к реке, причалам и складам. Обычно народу тут было невпроворот, но сейчас лишь у пристани маячила фигура охранника-маджая, в мрачном унынии подпиравшего стену. Ловить ему было некого, так как из жилищ и мастерских в Та-Кем не воровали — в сущности, не воровали вообще, если не считать могил. Однако порядок есть порядок, и строгий Урджеба, помощник Инени, не забывал об охране.
По обе стороны улицы, довольно прямой и широкой, с бороздами от полозьев волокуш, высились квадратные строения из кирпича-сырца, без окон, но с большими сквозными проемами, через которые можно было разглядеть дворы, а в них, сообразно профилю мастерской — гончарные печи, кузнечные горны, столы для резки папируса, ткацкие станы, корыта для вымачивания кож и прочие приспособления. Тут плели канаты и сандалии, сети и циновки, ковры и опахала, изготовляли паруса и мебель, посуду и носилки, резали по дереву, ковали металл, отливали стекло, лепили из глины и обрабатывали камень; тут готовили краски для письма, мяли кожи, шили жреческие одеяния, формовали кирпичи, обжигали керамическую плитку, чеканили драгоценные чаши и подносы, подвески и браслеты. Словом, для Семена здесь был рай — почти что рай, так как нужных инструментов все же не хватало. Зато имелись помощники, и скоро он убедился, что трое с рубилами и ручными сверлами вполне заменяют электродрель.
С севера ремесленный городок граничил с бойнями и загонами для коз, баранов и быков, к которым примыкала хорошо утоптанная площадка. Здесь находилось корыто, а в нем мокли прутья, плети и бичи, служившие к поучению нерадивых. Били в Та-Кем за всякую вину, били часто, крепко и умело, но не калечили — правда не из милосердия, а по практическим соображениям: какой работник из калеки? Били ремесленников и слуг, солдат и крестьян, писцов и писцовых учеников — словом, всех, кроме семеров, людей благородного звания. К счастью, Сенмен, сын Рамоса, был человеком благородным.
С юга над шеренгой мастерских нависала мощная пятиметровая стена, задняя часть ограды святилища Амона, тоже возведенная из больших сырцовых кирпичей. Другие такие же стены тянулись вдоль речного берега и пальмовой рощи, а парадная, выходившая к городу, была облицована камнем и украшена пилонами, между коих, у самых врат, возлежали сфинксы. Само святилище было огромным, и в нем хватало места и для богов, и для людей; кроме храмов Амона, Хонсу и Птаха, тут находились библиотека и священный водоем, Дом Жизни, в котором обучали писцов, целителей, астрономов и зодчих, покои для отдыха, кухни, пекарни, трапезные, кладовые, зал приношений и даже некое подобие больницы. Немного южнее и дальше от реки стоял храм Мут, божественной супруги Амона, владычицы небес; он был не столь гигантским, но тоже впечатляющим сооружением. Весь этот комплекс построек, вместе с причалами, складами, мастерскими и близлежащими угодьями, назывался Ипет-сут и был, собственно, северной частью Уасета. Еще один храм, Ипет-ресит, возвели на юге, около царских дворцов, и между этими святилищами располагались городские кварталы: те, что ближе к реке, — побогаче, а те, что ближе к пустыне, — победней.
Отшагав с треть километра по тропе, пролегавшей между пальмовой рощей и восточной, дальней от нильских вод стеной святилища, Семен с учеником обогнули храмовую ограду и очутились на Царской Дороге. Это была прекрасная широкая аллея длиной в три тысячи шагов, пересекавшая город с севера на юг; по обеим ее сторонам росли деревья и высились шеренги сфинксов, точно таких же, как на гранитном берегу Невы, у Академии художеств. Может быть, по этой причине аллея казалась Семену местом знакомым, едва ли не родным: деревья напоминали о Румянцевском садике, разбросанные среди них дворцы и близкая река — о невской набережной, и если чего не хватало, так только трамвайного звона и грохота да серых облачных небес.
Но в этот день, если не присматриваться к вечно ясным небесам, иллюзия казалась более полной, как раз за счет грохота и звона. Они доносились из храмов, из окружавших дорогу садов и даже с реки, с лодок и кораблей, возвращавшихся из Джеме, с западного берега; тут и там звенели систры, гудели барабаны, а кое- где слышался нежный напев флейт и томная жалоба лютни. Аллея была запружена народом: кто покидал святилище, очистившись в молитве и насладившись зрелищем плясок и пышных представлений, кто торопился к храму, чтоб сбросить тяжесть накопившихся грехов и с чистым сердцем приступить к пирушке, а кто, памятуя, что искупление бесплатным не бывает, тащил гуся или корзинку с виноградом, гнал козу или овцу.
Метрах в четырехстах от святилища Царскую Дорогу рассекала широкая полоса воды — канал Парящего Сокола, посвященный Гору. За ним голубела поверхность большого водоема, обсаженного миртовыми и лавровыми деревьями, а канал тянулся дальше, однако его восточная часть принадлежала Монту, грозному богу сражений и битв. Текущие там воды сливались в ров вокруг казарм меша Амона, но в этом лагере был собран не весь столичный гарнизон, а лишь пехотинцы: педжет — стрелки из лука, а также секироносцы и копейщики. Второй армейский лагерь располагался в южной части города, ближе к дворцам фараона, в конце Восточной улицы — там стояли колесничие, войско привилегированное, нуждавшееся в заботах конюхов и множества ремесленников, изготовлявших и чинивших колесницы.
Над каналом Сокола был проложен широкий мост — целая площадь с галереями, портиками и павильонами, украшенными по случаю праздника букетами цветов, венками из пальмовых листьев и прочей зеленью. Здесь человеческие водовороты и потоки были особенно густыми, а среди них метались водоносы, разносчики сладостей, носильщики и прочий люд, не знавший отдыха даже по праздникам. Семен и Пуэмра чуть не расстались в этой толпе, встретившись минут через десять у изваяния сфинкса с бараньей головой, что охранял дорожку к берегу и кварталам с домами средней руки вельмож-семеров.
Эта прослойка местного общества казалась Семену столь же удивительной, как и отсутствие в Обеих Землях звонкой монеты или купцов. Кем они были — люди, поднявшиеся из немху во время войн с гиксосами, неглупые и энергичные, но не столь родовитые, как старая знать? Чиновниками? Офицерами? Жрецами? Похоже, и тем, и другим, и третьим; каждый семер занимал не одну, а три-четыре должности, нередко совмещая службу гражданскую с военной или — того удивительней! — с религиозной. Так, Кенамун, обитавший напротив Сенмута, был начальником рудников в Восточной пустыне, а еще — помощником управителя царской сокровищницы и главным над житницами Ипет-сут; Пианхи, другой сосед, болтливый и тучный, являлся писцом колесничих в меша Амона, смотрителем царского стола и третьим пророком святилища Мут. Были у них и другие звания, порой совсем загадочные: хранитель царских стрел, носитель опахала, лука или табурета.
И что это значило? Может, семеров слитком мало, а должностей — с избытком? Или же должности — фикция, почетный титул, никак не связанный с реальными трудами? Или вельможи в Та-Кем — титаны резвости и мысли, способные распорядиться царской кухней, амбаром, войском, рудником? А также править службу в храмах и подносить его величеству то табурет, то стрелы? Однако после знакомства с Пианхи и Кена-муном идея насчет титанов казалась весьма сомнительной. Эти двое — как и другие, являвшиеся к Сенмуту, чтобы поздравить его с возвращением и поглядеть на брата, сбежавшего от дикарей, — не отличались светлым разумом Инени, хотя, вполне возможно, каждый из них справлялся со своими обязанностями. Они проходили перед Семеном пестрой чередой — не высшая знать страны, однако люди, причастные к власти, становой хребет Та-Кем, правившие тем и этим, познавшие меру вещей, обученные и обладавшие разнообразными уменьями. Отнюдь не невежды, цвет народа роме...
Боже! Как ограничен и скуден был их мир!
Временами Семену казалось, что он умудренный жизнью старец, попавший к детишкам-несмышленышам. Он долго размышлял над тем, что порождает это чувство, и, наконец, решил, что дело тут не в росте или физической силе, не в знаниях, которыми он владеет, не в тайнах быстрого счета или письма и даже не в предвидении будущего. Вопрос его реальных преимуществ относился скорее к философской, нежели к практической области, и затрагивал такие категории, как пространство и время. Мир роме, даже самых искушенных и мудрых, был трагически узок; понятие о времени исчерпывалось одним-двумя тысячелетиями, понятие о пространстве — Нильской долиной и странами Куш, пустыней Запада и крохотной частью Евразии к востоку от Дельты. За этими границами, не превышавшими полутора тысяч километров в любую сторону света от Нут-Амон, находился край Ойкумены, и там лежали сказочные земли — поля Налу, Страна Духов Та-Нутер и неведомый край северных варваров, о коих никто не мог сказать с определенностью, люди они или демоны, порождение злобного Сетха. Таким был мир, и таким он будет еще добрую тысячу лет, до эпохи Эллады и Рима, но и в те времена, когда его обширность приоткроется людям, небесные тайны останутся тайнами, а звезды, солнце и месяц — креатурами добрых и злых божеств.
Лишь здесь, в далеком прошлом, в затерянной среди песков речной долине, Семен с пронзительной ясностью осознал, сколь долгий путь прошло человечество и сколь стремительным был шаг прогресса в последние столетия. Он отличался от роме, ибо мог охватить Вселенную в неизмеримо более крупных масштабах; вся планета Земля с ее океанами и континентами, вся ее история за миллионы лет, вся Галактика, звезды, туманности, квазары, не исключая мельчайших частиц вещества, — все это было доступно его внутреннему взгляду, все формировало с детских лет его мировоззрение. Он не знал ни кибернетики, ни атомной физики, ни уравнений движения в небесных сферах, но компьютер, атом и ракета являлись для него понятиями привычными и повседневными, точно такими же, как горы, реки и страны американских материков или научные станции в Антарктиде. Он не смог бы назвать точные даты всех крестовых походов или Пунических войн, но, как человек образованный, владел более ценным качеством — исторической ретроспективой. Его мышление не было стиснуто узкими рамками сиюминутной реальности и религиозных догм, и потому, устроившись в безопасной нише самой цивилизованной державы прошлого, он получал гигантское преимущество в сравнении с новыми соплеменниками. Конечно, стратегическое; но разве верный стратегический подход — не главное в борьбе за выживание?
Очнувшись от дум, он обнаружил, что стоит перед жилищем Сенмута и что привратник, тощий шельмец Сефта, почтительно кланяется ему и приседает, прикрыв ладонью рот, чтоб не дышать на господина пивом. Это было разумной предосторожностью — дух от Сефты шел такой, что с трех шагов свалил бы сфинкса с пьедестала.
Скривившись, Семен поспешно ринулся во двор, довольно просторный, с садиком и небольшим водоемом, окруженный с трех сторон жилыми и хозяйственными постройками; дальний его конец выходил к реке, позволяя любоваться сверкающей голубоватой гладью. Солнце уже низко висело над водами, прохладный северный ветер стих, но один из последних порывов, словно желая изгнать пивные запахи, вдруг наполнил дворик соблазнительным ароматом лепешек и печеной рыбы. Ноздри Пуэмры дрогнули, и Семен подтолкнул его в спину:
— Шагай, ученик! Гость в дом — хозяину радость!
Но Сенмут, поджидавший их у столика под старым
развесистым каштаном, заметной радости не проявил, а лишь кивнул Пуэмре на циновку и приказал служанкам, чтобы несли сосуды для омовений. Это настораживало; Семен, уже изучивший привычки брата, не сомневался, что есть причина для подобной сдержанности. Сенмут был холост, общителен, разговорчив и не отказывал себе в тех удовольствиях, какие дозволены благоразумием: любил приятную компанию, гостей, застолье с песнями арфисток, да и самих арфисток тоже. К Пуэмре он относился с особым радушием — кажется, его сестра Аснат пленила сердце Сенмута.
Однако...
— Был ли твой день благополучен, брат?
Семен кивнул, отметив напряжение в голосе Сенмута. Похоже, спросить ему хотелось о другом, да только мешал Пуэмра.
— Вполне. Я сделал нечто полезное. Нечто такое, чем защищают свою честь и жизнь.
— Оружие? Думаешь, нам, писцам и ваятелям, необходимо оружие? Нам, мирным людям?
— Во-первых, хочешь мира, готовься к войне, — заметил Семен, расправляясь с рыбой. — А во-вторых, всегда ли писец или ваятель — мирный человек? Это зависит от обстоятельств. Ты дрался с нехеси — там, у третьего порога, где встретился со мной. Ты защищал свою жизнь не словом, а копьем, кинжалом и секирой. Так что оружие необходимо, брат, — тем более в смутные времена.
Они завершили трапезу в молчании. Заметив, что То-Мери и толстушка Абет глядят на них из-под кухонного навеса, Семен улыбнулся им и похлопал ладонью по животу. Лепешки в этот раз были божественные — впрочем, как и все, что выходило из рук жены Мериры.
Пуэмра, нерешительно покосившись на Сенмута, склонил голову.
— Благодарю за щедрость, господин, и прости, что не могу развлечь тебя беседой. Ум мой затуманен, язык еле ворочается... Сказать по правде, я так наелся и напился, что нуждаюсь в лишней паре ног, чтобы добраться до ложа.
— Милостью Амона, лишние ноги для тебя всегда найдутся. Целых четыре, — молвил Сенмут и, призвав Техенну, повелел, чтобы молодого господина погрузили на осла и отвезли домой, поддерживая с двух сторон — бережно, словно сосуд из драгоценной яшмы.
Когда топот копыт и крики погонщика стихли на улице, Семен повернулся к брату и сказал:
— Что-то невесел наш пир, и кажется мне, что душа твоя в смятении. Дурные вести, брат?
— Просто вести, а какие — не знаю. Может быть, важные, но передали их не мне. — Хмурясь, Сенмут отхлебнул вина. — Утром я отправился в Ипет-ресит на богослужение, потом проверил, как установлен новый обелиск из красного гранита — ты ведь помнишь, что я начальствую над всеми работами в южном святилище... Потом вернулся домой, незадолго до часа вечерней трапезы. — Он щелкнул пальцами, подзывая
То-Мери, глядевшую на Семена с обожанием. — Пусть подойдет привратник. И принеси нам, девочка, еще вина... черного, с моих виноградников под Абуджу.
Сефта, хоть и был не слишком трезв, явился раньше То-Мери с кувшином.
— Припадаю к твоим ногам, мой благородный хозяин... Ты звал меня?
Втянув воздух, Сенмут поморщился.
— Пиво и чеснок, чеснок и пиво... Ты пахнешь так, словно печень твоя протухла! Было ведь сказано: пьешь пиво — не ешь чеснока, а ешь чеснок — не пей пива!
— Так ведь... это... — Сефта в притворном смущении переступил с ноги на ногу. — Одно без другого не идет, клянусь пеленами Осириса! Так уж устроен мир, хозяин: пиво без чеснока — словно любовь с чужой женой; хоть и приятно, а все торопишься да озираешься. Чего-то, значит, не хватает!
— Палки, — сообщил Сенмут. — Сейчас позову Ако, и он...
Сефта отработанным движением рухнул на колени, запрокинул голову и запричитал:
— О, высокий господин, прозрачный родник моего сердца, сладкий, как корзина фиников! О, светоч темени ночной, корабль справедливости! Никогда не погаснет твое сияние, никогда не споткнется нога твоя о камень зла, никогда глаз твой не потеряет зоркости, рука — твердости, а слух — остроты! Тысячу раз простираюсь ниц и целую прах под твоими ногами! Скажи, зачем нам Ако, мой господин? Зачем нам палки? Зачем...
— В самом деле, зачем? — прервал его Семен. — Лучше позвать Мериру с веревкой. Пусть вспомнит, чему научился у шекелеша.
— Мерира? Этот разбойник? — Сефта всплеснул руками — то ли в самом деле испугался, то ли продолжал ломать комедию. — О, Амон! О, владыка престолов Обеих Земель! Не думай, что я тебя упрекаю — я всего лишь пыль под твоей божественной стопой! Но почему ты мне внушил такую пагубную страсть? Ты понимаешь, великий, я говорю о чесноке и пиве... Пиво и чеснок! И вот мой господин брезгует мной и обещает палки, а брат господина — веревку! Но чем я виноват? Я таков, каким меня сотворили боги, и я не могу противиться им, ибо, не подчинившись их воле, свершу святотатство!
Взглянув на брата, Семен увидел, что тот усмехается — плут Сефта сумел его развеселить.
— Ну, хватит! Ешь и пей что хочешь, только держись подальше, сын гиены! Встань вон там, у водоема, — Сенмут вытянул руку, — встань там и расскажи моему брату, кто приходил в наш дом в полуденный час.
Сефта тут же перестал вопить, отступил на указанную позицию и деловито произнес:
— Явился человек крепкий и рослый, однако пониже господина Сенмена на шесть теб. В браслетах с бирюзой и в тонком полотне, но не семер, не жрец, а воин — на плечах следы ремней, и руку так держал, будто под пальцами обух секиры. Сказал, что он посланец Великого Дома и что сегодня, когда над Восточной пустыней поднимется месяц, пришлют лодку за господином нашим Сенменом.
— Что еще?
— Еще обругал меня смердящим псом, когда я к нему приблизился, чтобы разглядеть браслеты и отметины на плечах. Камень в браслетах настоящий, из страны Син, клянусь милостью Амона! Дорогой камень!
— И что ты подумал?
— Что простые воины не ходят в бирюзе, а чезу, знатный командир над тысячей лучников или копье
носцев, никак не годится в посланцы. Выходит, воин не знатный, но и не простой. Сильный, высокий — такие служат сэтэп-са... Может, в самом деле послан Великим Домом?
— Сэтэп-са... телохранитель... посланец... — задумчиво протянул Сенмут. — Вот только чей? Владыки нашего — жизнь, здоровье, сила! — или царицы? — Он поглядел в чашу с вином, будто в ней скрывался ответ, потом махнул Сефте: — Иди! Ты верен и неглуп и все же не получишь достойного погребения: я прикажу, чтобы тебя похоронили в сосуде с пивом.
— Согласен, хозяин. Лишь бы пиво было не прокисшим...
Посланец... И правда, чей?.. — мелькнуло у Семена в голове. Он вдруг ощутил, как холод подступает к сердцу, напоминая, что он не только ваятель, не только брат сидевшего рядом вельможи. Он — заговорщик! Он — человек, который знает, что свершится в третий день месори! Не об этом ли с ним хотят потолковать? Само собой, не юный фараон, а, предположим, Хоремджет или Софра с Рихмером?
Сомнительно, подумал он. Эти не стали бы слать гонцов в бирюзовых браслетах, а вытащили бы из мастерской по-тихому, прямо сегодня. Кто за него заступится, кто защитит? Инени, конечно, друг, да не заступник — сила не та. К тому же и сам причастен к перевороту... можно сказать, одно из первых лиц...
Будто подслушав эти мысли, Сенмут наклонился к нему и тихо произнес:
— Помнишь, там, у второго порога, ты спрашивал, кому пригодятся твои умения и мудрость? Кто может стать твоим защитником? Кто выше Софры, Хоремд-жета и даже владыки Обеих Земель? Ты помнишь, что я тебе ответил? — Дождавшись кивка Семена, он снова зашептал: — Царица, великая царица! Я повторю, что только ей доверил бы нашу тайну... Может быть, рассказал бы не все — ведь знание о том, откуда ты пришел, пугает, и ни один из нас не стремится в поля блаженных, не хочет до срока предстать перед судом Осириса, а ты — ты перед ним стоял! И это страшно... Но потерять тебя еще страшнее, брат! А потому молись... молись, чтобы этот посланец был человеком Хатшеп-сут, нашей прекрасной царицы, любимой Амоном!
Разумная речь, решил Семен и сделал знак, отвращающий беду. Все верно; пожалуй, лишь слухи о красоте царицы слегка преувеличены. Он ее видел — на том же приеме, где выпало счастье полюбоваться на юного Джехутимесу, Софру, Хоремджета и прочих государственных мужей. Правда, не вблизи, а с изрядного расстояния; и она показалась Семену не женщиной, а манекеном в парике, обернутом слоями ткани, увешанном побрякушками, будто рождественская елка, раскрашенном, как голливудские звезды на вручении «Оскара». Что там таилось, под всеми платьями и ожерельями, под париком и макияжем, бог его знает... Но эта раззолоченная скорлупа повергла Семена в уныние; как всякий художник, он поклонялся изысканной простоте.
— Смени одежды и скажи своей служанке, чтобы умастила твое тело благовониями, — сказал Сенмут. — И еще одно... Я не спрашивал у Инени, зачем он отправился со мной и что ему нужно у третьего порога... а может, у второго или первого... Но глаза мои видят, уши слышат, и разумом я не ребенок, готовый поверить всякой сказке. Сегодня ты произнес слова: хочешь мира, готовься к войне... значит, тоже что-то заметил... Так вот, не говори об этом никому. Ты прозреваешь волю богов и вправе открыть ее избранным; если бы боги того не хотели, ты остался бы в полях Налу. Но лучше умолчать о воле людей и скрытых их желаниях. Люди ревнивей богов; они опасаются тех, кому известны их тайны и секреты.
— Это верно, — согласился Семен, поднимаясь. Он расправил плечи, прищурился, глядя на солнце, опускавшееся за реку, и добавил на русском: — Верно, брат. Восток — дело тонкое...
* * *
Лодка, подгоняемая ударами весел, неторопливо скользила вверх по течению под мерный ритм, в котором плеск воды сменялся протяжными выдохами гребцов. Фармути был самым холодным месяцем в Та-Кем; от реки веяло прохладой, а в ее зыбком текучем зеркале отражался небосвод — тысячи мерцающих огней, что складывались в знакомые созвездия с еще непривычными именами: Бычья Нога — Большая Медведица, Бегемотиха — Малая, Сах — Пояс Ориона, Нерушимая звезда — Полярная... Небеса и воды сияли праздничным ночным убранством, а берег был уже темен и тих, только чернели в слабом лунном свете неясные контуры храмов: впереди — Ипет-ресит, а за приподнятой кормой, где устроились Семен и его молчаливый провожатый, — Ипет-сут. Когда-нибудь только они останутся здесь свидетелями прошлого, мелькнула мысль; город исчезнет, стены его зданий из непрочного кирпича рухнут, оплывут и превратятся в пыль, а ветры развеют ее над рекой и пустыней. А то, над чем не властно время, будет называться по-другому: южное святилище — Луксор, северное — Карнак...
Все — иллюзия, все — прах и тлен, и только камень сопротивляется неумолимой поступи тысячелетий. Камень надежен, думал Семен, и только камню можно верить, вложив в него свои чувства и страсть, боль и радость, надежды и помыслы; камень не обманет, не исказит их, как переменчивое слово, но пронесет нетленными сквозь бесконечный хоровод веков. И те, безмерно далекие, еще не родившиеся на свет, увидят запечатленное в камне и молвят: это прекрасно! Камень мертв, однако дарит жизнь или, как минимум, хранит ее мгновение, увековеченное резцом, — что может быть волшебней и чудесней? Лишь вера в то, что в изваянии живет частица человеческой души...
Мысль текла, как плавный неутомимый Хапи, стремящийся к Великой Зелени, пока не проскользнули мимо громада Ипет-ресит, а за нею — деревья и темные стены царской резиденции. Этот дворец Семен узнал даже в бледном свете нарождавшегося месяца: по четырем его углам стояли квадратные башни, увенчанные пилонами и шпилями из азема. Металл облицовки переливался и сиял, будто в ночных небесах вдруг появились еще четыре луны — верный знак для корабельщиков, заметный даже ночью.
Сообразив, что лодка не сворачивает к берегу, Семен покосился на провожатого. Тот сидел, спокойно скрестив руки; голубая бирюза поблескивала на его запястьях.
— Разве мы плывем не сюда?
— Нет.
— Это — Великий Дом, — Семен кивнул в сторону шпилей, сиявших над черными кронами деревьев.
— Да.
— И ты — его посланец?
— Да.
— Но здесь мы не остановимся?
— Нет.
— А где же?
— В Доме Радости, — буркнул воин и запечатал уста, будто сосуд с драгоценным вином из Каэнкема.
Семен глубоко вздохнул. Дом Радости... Кажется, загородный дворец, подальше от Уасета, поближе к Южному Ону... Инени что-то рассказывал о нем... Построен лет десять назад, еще в правление первого Дже-хутимесу — роскошный сад, пруды, каналы и тростниковые заросли, царский охотничий заповедник... Дар фараона любимой дочери...
К ней, пожалуй, и везут, решил Семен, представив куклу в блистающем золотом платье и пышном парике. Ну что ж! Все-таки лучше, чем свидание с Хоремд-жетом, Софрой или, тем более, с Рихмером! Закрыв глаза, он постарался не думать, чем вызван визит к столь благородной и важной персоне. Он вспоминал ее будущий храм — белые колоннады, воздушные лестницы, темная зелень древесных крон, горный обрыв, подобный огромному медному слитку... Какой бы ни оказалась сама царица, ее святилище было прекрасным, и за это стоило многое простить.
Двурогий полумесяц поднялся в зенит, когда суденышко ткнулось в камни причала. Двое с факелами поджидали лодку; третий, коренастый седой крепыш в шлеме и кожаном нагруднике, повелительно махнул Семену — выходи! Блики огня отражались в украшениях его доспехов и золотой нагрудной пластине, изображавшей хищную птицу с распростертыми крыльями.
— Я — Хенеб-ка, Страж Великого Дома. Иди за мной!
Не просто страж, а Страж с заглавной буквы, подумал Семен, следуя за коренастым. Во время пирушек, какие случались у брата, он слышал о Хенеб-ка; о нем отзывался с большим уважением даже Пианхи, сплетник и болтун. Хенеб-ка командовал царскими телохранителями, и не нашлось бы богатств — ни в Обеих Землях, ни за их пределами — способных поколебать его верность дому первого Джехутимесу. То есть царице, так как сын рабыни-сириянки был в этом доме незваным гостем.
Освещая дорогу, воин с факелом шел впереди, второй замыкал их маленькую процессию. Они миновали участок, засаженный фруктовыми деревьями — кажется, гранатами, от коих тянуло запахом свежей листвы и цветов. Этот аромат напоминал, что хоть фармути самый суровый месяц, но вовсе не зима, которой в здешних землях просто нет; морозы, снегопад и вьюги здесь заменяли свежий ветер и весеннее благоухание.
За цветущими гранатами стоял дворец, не очень большой и не слишком высокий, однако в полутьме не удавалось охватить его взглядом. Они взошли по лестнице; сверху нависали перекрытия балкона, подпертые каменными изваяниями, внизу нога ощущала ровный, чуть скользкий пол, а впереди, в отблесках масляных светильников, раскрывался обрамленный колоннами вход. Мелькнули кедровые двери, обитые бронзой — а может, золотом? — светильники вспыхнули ярче, и потянулись чертог за чертогом, с потолками, расписанными то под звездные небеса, то под древесные кроны, отягощенные плодами, то под цветочные беседки. Пол из блестящих квадратов, серебряных и золотых, сменялся глубокой тьмой черного дерева или сиянием розовых гранитных плит; тут и там выступали сиденья и ложа, обтянутые леопардовыми шкурами, столы и столики с инкрустацией костью, малахитом и лазуритом, фаянсовые чаши, расписанные синими узорами, и алебастровые сосуды-курильницы — от них тянуло приятным запахом кифи. Массивные колонны поддерживали свод, и их капители были украшены белыми лотосовыми цветами или орнаментом хекер — вырезанными в камне метелками тростника; от ламп, висевших между колонн, распространялись мягкие волны света.
Снова лестница; широкие ступени, светильники, точеные из хрусталя, вместо перил — сфинксы и изваяния богов с головами животных и птиц: льва, барана, шакала, сокола, ибиса... Большая статуя Хатор — женщины в ниспадающих одеждах, в венце с коровьими рогами, скрепленном солнечным диском... Слева и справа от статуи — арки, за ними — вытянутый зал, с тремя расписными стенами и колоннадой, отгораживающей балкон. Шагнув сюда, Семен застыл в изумлении. Под ногами его голубел мозаичный пруд с цветами и листьями лилий, среди которых плавали рыбы и утки; пруд окружали стены папирусов, переходившие в безоблачное небо — и в нем, в верхней части стен и на потолке, кружились птичьи стаи, гуси, цапли и журавли; по правую руку в зарослях плыла лодка с двумя гребцами и стрелком, натягивающим лук, и этот лучник был не из простых — воин с грозным ликом и сдвинутыми бровями, что как бы подчеркивало владевшее им напряжение. С шеи его свисал уджат, символ Гора, виденный Семеном у Инени — явный знак того, что лучник в лодке — сам фараон, Джехутимесу первый. Он выглядел очень представительным мужчиной с суровым нравом; похоже, ни один президент в двадцатом веке с ним потягаться бы не смог, а если бы попробовал, то получил бы промеж глаз стрелу.
Семен замедлил шаги, любуясь великолепным чертогом, но Хенеб-ка, властно подтолкнув его к балкону, произнес:
— Не заставляй царицу ждать, ваятель. Иди и преклони колени перед ее величием! Я останусь тут, с моими сэтэп-са. — И он красноречивым жестом погладил рукоять кинжала.
С трудом оторвавшись от чудесных изображений, Семен направился в дальний конец чертога. Там, за колоннадой, царили полумрак и тишина; крытый балкон выходил к реке и саду и освещался двумя языками пламени, пылавшего в гранитных чашах. Перед светильниками, выпрямившись и опираясь рукой о спинку кресла, стояла женщина, но он не различил ее лица — лишь темный силуэт в розоватом ореоле пляшущих огней.
Приблизившись, Семен опустился на колени, отвесил поклон, стукнувшись лбом о каменный пол, и замер, не поднимая глаз. Согласно придворному этикету ему полагалось сидеть в этой позе и молчать — как долго, зависело от взиравшей на него богини. Ее божественный статус являлся такой же реальностью, как пол под ногами и крыша над головой; по местным понятиям, ее отец был воплощением Гора, благого божества, и от него, естественно, тоже рождались боги, чистопородные или не очень, смотря по тому, кого фараон дарил своими милостями.
Но Хатшепсут была, несомненно, богиней самой чистой крови — не видя ее, Семен ощущал тот упоительный запах, какой возвещает пришествие бога или, как минимум, ангела.
Потом к аромату добавились звуки, хрустальный мелодичный голос, подобный переливам флейты:
— Ты Сенмен, ваятель храма Амона?
— Это так, моя владычица.
Молчание — томительное, недоуменное — и смех, будто перезвон отлитых из серебра колоколов.
— Исида всемогущая! Ты не слишком хорошо воспитан, ваятель Сенмен! Где слова почтения? Где благодарность за счастье припасть к моим ногам? Ну, говори! Я жду!
Семен напрягся, вспоминая недавние речи лукавца Сефты. Сравнить ее с корзиной спелых фиников? Или с прозрачным родником? Пожалуй, это чересчур, решил он и забормотал:
— О, высокая госпожа, светоч темени ночной, корабль справедливости! Пусть никогда не погаснет твой блеск, не споткнется нога о камень зла, глаза не потеряют зоркости, рука — твердости, а слух — остроты! Тысячу раз простираюсь ниц, целую пыль и прах под твоими ногами! Хмм... — Сделав передышку, Семен почесал в затылке и признался: — Пол очень чистый, моя госпожа. Я не могу найти ни пыли, ни праха, но если ты укажешь, где...
Прервав его, он расхохоталась.
— Ты забавный человек, ваятель! Очень забавный! Мне говорили, что ты был в неволе в стране Иам... еще говорили, как ты разделался с целой шайкой нехеси и как раздобыл служанку, отспорив ее у кушитского колдуна... Так ли это?
— Да. — Снова молчание. Наморщив лоб и не поднимая глаз, Семен повторил: — Да, лучезарная владычица, благословенная... э-э... Амоном. С колдуном все мирно обошлось, а вот с нехеси вышла маленькая неприятность. Им, видишь ли, хотелось...
— Встань! — Кажется, кушитские истории ее не очень волновали. — Встань и подними голову! Я дозволяю тебе глядеть на меня!
Он распрямил колени и прищурился, на миг ослепленный горевшими в чашах огнями. Темный женский силуэт уже не заслонял их; теперь она, вскинув левую руку к лицу, стояла между светильниками, в пятачке мерцающего алого сияния, будто купаясь в нем и в легких своих одеждах, колеблемых движением воздуха. Она была как сказочная фея, явившаяся путнику в ночи; прядь темных, с медным отливом волос падает на грудь, огромные глаза сверкают, трепещут розовые ноздри, и тонкие пальцы у щеки — словно раковина из перламутра. Пляшущие тени делали ее нереальной, эфемерной, и в то же время наполняли жизнью каждую черточку, приковывая взгляд то к маленькому упрямому подбородку, то к губам или ресницам, то к тонкому стану и плавной, подобной амфоре линии бедер. Семен, застывший в восхищении, не смог бы сказать, мила ли она, красива или прекрасна; эти оценки казались бесполезными, ибо она обладала тем, что делает женщину неотразимой, — волшебной, чарующей прелестью.
Царица ветров и тьмы... — всплыло откуда-то полузабытым воспоминанием. Потом другие слова зашептали, зашелестели, зарокотали, словно волны у подножия утеса: «И ни горние ангелы в высях небес, ни демоны в недрах земли не в силах душу мою разлучить с душою Аннабел Ли...»
— Ты очень дерзок, — внезапно раздался тихий голос.
— Ты разрешила смотреть... — Семен запнулся и добавил: — Великая госпожа...
— Ты смотришь, точно леопард на лань! — Она отступила из светового круга и уселась в кресло. — Точно голодный на лепешку с медом!
— Я не голоден, и я не леопард. Я — ваятель, моя прекрасная царица! Мне можно так смотреть.
— Ваятель... всего лишь ваятель... — Ее головка склонилась к плечу, зеленовато-карие глаза смотрели на Семена со странным, почти боязливым выражением. — Инени говорил мне, что ты не просто ваятель! Он говорил, что ты могуч, как бык, бесстрашен, словно лев, стремителен, как сокол... Но запомни: и быков покоряют, и львов укрощают, и соколу связывают крылья!
— Я уже покорен, укрощен и связан.
Слова прозвучали будто удары гонга, разделившие жизнь на две половины: первая была пустой и бесцельной, как мастерская скульптора, где вместо изваяний — могильные надгробья; вторую озаряли жар и свет внезапно взошедшей звезды. «Ни ангелы неба, ни демоны недр теперь не разлучат нас», — чуть слышно прошептал Семен. Тайна случившейся с ним метаморфозы вдруг приоткрылась, башня нелепых гипотез и домыслов рухнула, обнажив фундамент; несомненно, он явился в прошлое, чтобы увидеть эту женщину, встретиться с ней, любить ее, запечатлеть в камне облик царицы ветров и тьмы — во множестве камней, чтобы хоть один не затерялся в бурном потоке времени.
Жизнь обрела цель и смысл.
Он стоял и смотрел, как тени играют на ее лице, как колышется грудь под полупрозрачной тканью, как скользит по губам нерешительная улыбка. Что-то хочет узнать, мелькнула мысль. Шагнув к сидевшей в кресле женщине, Семен наклонился, пытаясь прочесть вопрос в ее глазах.
— Достойный Инени сказал, что ты не только силен и бесстрашен, но и мудр... мудр, как Тот, писец богов... Сказал, что твоему уму открыто многое... что боги наделили тебя искусством прорицать... что ты умеешь видеть скрытое гораздо лучше, чем пророки и жрецы Амона... Так ли это?
— Отчасти, — произнес Семен. — Дар богов не всегда повинуется мне. Я не могу предвидеть ничтожное и мелкое, и я не знаю, что ты съешь с восходом солнца — медовую лепешку или горсть сушеных фруктов.
Он опустил слова почтения, но царица, казалось, этого не заметила.
— Кому интересно ничтожное и мелкое? Лишь тому, кто сам ничтожен... Великий же спрашивает о великом, о жизни, смерти и судьбе. Такие твои предсказания сбываются?
Семен усмехнулся.
— Одно из них — непременно.
— Какое же?
— Все мы умрем, прекрасная царица. Все свидимся с Осирисом в его загробном царстве.
— В том нет сомнений, но до свидания с Осирисом и моими великими предками я хотела бы кое-что свершить. Удастся ли задуманное мной?
Голос ее дрогнул, нотки неуверенности проскользнули в нем. Открыть ей правду? — мелькнуло у Семена в голове. Но не иссякнут ли поводы для встреч? Ваятель — пусть могучий, словно бык, и храбрый, точно лев — не слишком близок к трону; место его в мастерской, и слух его ловит удары молота, а не шепот пленительных уст царицы...
Но глаза ее спрашивали: удастся ли?.. — и он невольно кивнул. Кожа Хатшепсут порозовела, затрепетали тонко вырезанные ноздри; она протянула руку, коснулась браслета на Семеновом запястье и медленно, тихо произнесла:
— Я буду править?
— Да. Будешь править долгие годы.
— Сколько? — Теперь ее голос звучал требовательно, и всякий след колебаний исчез с лица; в его выражении читалось нечто новое — не алчная жажда власти, не самоуверенность и не жестокость, но торжество и сила.
— Ответь мне, сколько? — повторила она.
Семен пожал плечами.
— Стоит ли об этом знать? Не всякое знание полезно; есть такое, что разрушает душу.
Долгие, долгие секунды они смотрели друг другу в глаза, потом царица глубоко вздохнула, и тонкая ткань на ее груди расправилась и напряглась.
— Ты прав, клянусь устами Маат! К чему знать час своей смерти или падения? Это случится, рано или поздно... Как ты сказал, все мы свидимся с Осирисом в его загробном царстве! — Откинувшись на невысокую спинку кресла, она шевельнула рукой, приказывая Семену отступить, и оглядела его с ног до головы. — Ты странный человек, ваятель, странный и непонятный, но я не жалею, что призвала тебя. Так посоветовал Инени, а еще он сказал, что ты умеешь вселять уверенность... И это правда! Лев рычит громче кошки, солнце светит ярче факела, и истинный правитель знает, что ему слушать и куда глядеть... Ты заслужил мое благоволение, ваятель Сенмен! Пожалуй, я возвеличу тебя... — Ее глаза прищурились. — Хочешь стать смотрителем моих конюшен? Или главным над стадами священных быков?
Семен почтительно склонился.
— Прости, великая царица, но я не смыслю ни в быках, ни в лошадях. Молю, чтобы ты даровала эти почетные должности Сенмуту, сыну Рамоса и Хатнефер. Возвеличь его, и он справится с любым делом гораздо лучше меня.
Брови Хатшепеут сдвинулись, на чистом лбу пролегла морщинка.
— Сенмут? Кто он такой?
— Уста Великого Дома и зодчий Ипет-ресит, покорный зову казначея Нехси. Мой брат, красноречивый, умный и преданный тебе слуга. Один из самых преданных! Мудрый Инени знает его. Они...
Семен захлопнул рот. Он собирался сказать, что мудрый жрец и Сенмут пропутешествовали вместе к южным рубежам, но вряд ли это стоило упоминания. Это могло показаться намеком на Рамери, Инхапи и
третье месори — намеком, что он из числа посвященных в тайную миссию жреца. Но брат прав; лучше молчать о воле власть имущих и скрытых их желаниях! Лучше молчать — даже провидцу с божественным даром! Ибо пророчество о долгом царствовании — это одно, а точная дата мятежа — совсем другое.— Они?.. — Бровь царицы вопросительно приподнялась.
— Они давно знакомы. Мудрый жрец был наставником Сенмута и знает о его достоинствах больше меня. Если помнишь, владычица, я много лет провел на чужбине, разлученный с братом...
Она кивнула.
— Я помню. И раз ты просишь, я посоветуюсь с Инени, как наградить твоего родича. Ты доволен?
История должна идти своим путем, подумал Семен и, упав на колени, пробормотал:
— Щедрость твоя подобна разливу Хапи, а месяц атис... Ты даруешь благополучие и счастье, ты — ветер, несущий лодку с милостями всех богов Та-Кем... Тысячу раз припадаю к твоим стопам, целую прах и молю, чтобы Амон даровал тебе...
Маленькая ладонь звонко хлопнула по подлокотнику кресла.
— Хватит! Я уже верю, что ты не забыл слова почтения, хоть прожил много лет с дикарями-нехеси! Встань! Теперь я хочу услышать, чего ты хочешь. Не для брата, который красноречив и умен, а для себя.
Семен поднялся на ноги и бросил взгляд на женщину в кресле между двух пылающих огней. Казалось, она чего-то ждала.
— Я прошу лишь об одном, великая госпожа: позволь мне высечь в камне твой прекрасный лик. В темном граните, который привозят из каменоломен Рахени... Эта работа будет долгой, и время от времени мне надо смотреть на тебя, чтобы каменная царица была похожа на живую. Только смотреть! Если не сочтешь это дерзостью...
— Только смотреть... — повторила царица, пристально глядя на него. Потом махнула рукой в сторону колоннады. — Иди, ваятель Сенмен! Гребцы ждут, и Хенеб-ка проводит тебя к лодке. Может быть, ты еще успеешь выспаться.
Не поворачиваясь к ней спиной, Семен поклонился, отступил на несколько шагов, и когда массивные колонны уже закрыли фигурку женщины, он различил ее слова:
— Только смотреть! Хорошо, ваятель Сенмен, я подумаю.
Хочу, чтобы знали: царице нашей, великой Маат-ка-ра — да будут с ней жизнь, здоровье, сила! — непросто досталась власть. Многие люди, жрецы, семеры и воины, трудились для этого, желая видеть ее на престоле Обеих Земель и пасть к ее ногам. Страж, друг мой, потрудился тоже — я думаю, более прочих, ибо сказал мудрое слово в решающий час и сделал то, что было сказано. Помню, как я пришел к нему — пришел в отчаянии, ведь задуманное нами могло обрушиться и раздавить нас всех, как давит бычье копыто едва взошедшие всходы! Помню тот день...
Тайная летопись жреца Инени
Шло время, стремительной чередой бежали месяцы; прохладный фармути сменился пахоном, когда собирали первый урожай пшеницы, затем наступил пайни, более жаркий и сухой, знаменовавший начало сезона тему — Засухи. Солнце все щедрей изливало на землю свет и тепло, река немного обмелела и сузилась, зелень уже не радовала глаз весенней свежестью, а стала блекнуть, и казалось, что пески пустыни шаг за шагом приближаются к полям и садам, будто собираясь слизнуть их и перемолоть в желтых клыках дюн. Шло время...
Бывали дни, когда Семен не успевал следить за стремительным бегом минут и часов — работа поглощала его, и, сражаясь с неподатливым гранитом или осторожно шлифуя мягкий известняк, он словно погружался в иное измерение, где не было различий между Та-Кем и Россией, между каменным молотом и стальным, между прошлым и будущим. Время как бы проваливалось куда-то, соединяя утреннюю зарю с вечерней, прыгая, как водопад среди камней, и звон его колоколов, что отмеряли уходившие мгновения, был почти не слышен.
В другие дни, когда работа не ладилась или ее прерывали раздумья, время из водопада превращалось в водоворот, круживший слова и мысли, события и лица; секунды растягивались, капли в стеклянной клепсидре лениво скользили одна за другой, падая в сосуд, и между их ударами, казалось, проходила вечность. В такие моменты Семен вдруг ощущал с особой остротой, что погрузился в прошлое, в седую древность: триста лет до войн троянцев с греками, тысяча — до марафонского сражения, тысяча четыреста — до Мария, Суллы и Юлия Цезаря. Потом еще столько же — до Куликовской битвы, Жанны д’Арк и Тамерлана...
Но время все-таки шло, что-то изменяя в нем, даруя новые привязанности и привычки, обтачивая с тем же усердием, с каким он шлифовал и резал камень. И это давало свои плоды; теперь, когда он провел в долине Хапи почти четыре месяца, новая жизнь уже не казалась ему затянувшимся сном. Скорее, многоцветной мозаикой, сложенной из воспоминаний, фрагментов и осколков.
* * *
Ако, телохранитель-кушит, соратник по экспедиции в Шабахи, явился пьяным. Не так чтобы в стельку — все же приковылял домой, вполне ворочая языком, но на ногах держался плохо. Мерира, Сефта и Техенна оттащили его к речному берегу, прополоскали и положили в камышах, подальше от хозяйских глаз — сушиться. Из двух хозяев был в наличии Семен — солнце стояло еще высоко, и брат не вернулся из южного храма Амона.
Мерира ругался. По возрасту и опыту он был старшим среди слуг и правил ими столь же уверенно, как лодкой в бурных водах Хапи.
— Пивной кувшин! Пьешь, а нам таскать такую тушу! Чтобы коршун выклевал твои глаза! Чтобы Сетх проткнул тебя колом от глотки до задницы! Так, чтобы пиво излилось с мочой!
— При чем здесь пиво? — сказал Сефта, принюхавшись. — Вино! Финиковое вино, клянусь золотыми стопами Хатор!
— Финиковое пиво, — возразил рыжеволосый ливиец Техенна, присев на корточки рядом с приятелем. — Что, я не знаю, как оно пахнет?
— П-пиво, — подтвердил кушит, — и в-вино... Н-но финн... финн-ков-вое... Эт т-точно!
— Сын гиены и сам гиена! — рявкнул Мерира. — Чтобы твоя мать под ливийца легла!
— Нужна она ливийцам! — с усмешкой возразил Техенна. — У нас гиен не пользуют. Разве что козочку...
Служанки, что столпились неподалеку, захихикали. Мерира поглядел на них, на любопытные глазки То-Мери, на Абет, скрестившую руки на пышной груди, и обрушился на ливийца:
— Пусть Маат запечатает твою пасть куском дерьма! Поминать такое паскудство при женщинах... Чтобы тебе мужской силы лишиться, козлодер!
Техенна снова ухмыльнулся, глядя на ворочавшегося в камышах Ако.
— Ну, это ты зря! Хорошая козочка ничем не хуже кушитских баб. Шерсть мягче и болтает меньше.
— Ммм... — будто в подтверждение простонал Ако.
— Поистине мерзок человек! Зарождается он между мочой и калом, в дни свои месит ил и навоз, и грешным уходит за горизонты Запада, — произнес красноречивый привратник Сефта. Потом присел рядом с Ако и пощупал его вздувшийся живот. — Значит, пиво и вино... никак не меньше двух кувшинов... три кольца меди, а может, и половина дебена... Откуда взял? Стащил из кладовых? Или пропил мумию отца?
— Порази тебя Сохмет от пупка до колена! — рыкнул Мерира. — Откуда у маджая отцовская мумия? Такой и у меня нет!
— Н-нет, — согласился Акб. — М-мня ухх... ухха- стили...
— Угостили? Кто ж тебя угостил, жабий помет?
— Др-рузья... Ш-шедау и Т-тотнахт... вес... встретил...
Техенна задумчиво поскреб в затылке.
— Это какие Шедау и Тотнахт? Вроде что-то знакомое!
— Кх... кх... кхопейщщики... с юга... п-пантеры...
Тут Семен, отдыхавший под каштаном и слушавший эту беседу в пол-уха, вскочил и направился к тростниковым зарослям. Молодые служанки, боясь хозяйского гнева, прыснули от него в обе стороны, но Абет и не подумала уйти: стояла с прижавшейся к ней То- Мери и глядела на Семена, как мать на любимое дитя. Ей нравились все, кто ел ее стряпню, а тех, кто хвалил, она буквально обожала.
— Ну-ка, окуните его еще раз, — велел Семен, кивнув Мерире. — Чтобы говорил поразборчивей! — Когда приказ исполнили, он наклонился над кушитом. — Копейщики с юга? Кто такие?
— Шедау и Тотнахт, г-господин, — совсем внятно произнес Ако. — Чезет Пантер, с юга... Др-рузья! Вместе ходили в страну Хару... и в Иам...
— Точно, ходили! — ливиец хлопнул себя по бедру. — Эти двое хоть из пантер, а выглядят как носороги. Менфит! Шкуры толстые, копья вместо рогов — и спят с ними, и едят, и пьют...
— Н-не пьют... почти не пьют... — Ако сел и начал тереть кулаками глаза. — Сказали, пить не велено, а потому я пил за троих. Зато колец у каждого!.. — Он в восторге закатил глаза и растопырил пальцы широкой ладони.
— Они из меша Сохмет? — спросил Семен. — Говорили, что делают здесь?
— Верно, господин, люди старого Инхапи. И мы у него служили, наемниками, — Техенна хлопнул кушита по плечу.
— С-служили, — подтвердил Ако, пытаясь встать, — а теперь не с-служим. И Шедау с Тотнахтом не с-служ-жат, господин! С-сказали, драный пес Инхапи отпустил их. Тотнахт у сестры живет, и Шедау с ним, хоть с-сам не из Города, а из Дельты. Н-не хочет туда! Здесь, говорит, вес-селее!
«Точно, веселее! — подумалось Семену. — А самое веселье будет в третий день месори. Гуляй, пехота!»
Внезапно он понял, что третий день месори выбрали не зря. Самый жаркий месяц, когда от зноя трескается почва, Хапи сужается в берегах, каналы мелеют, пересыхают рвы у лагеря воинов Хоремджета, воздух палит горло, и люди едва шевелятся, как полумертвые лягушки... В такую жару не то что биться — помыслить о битве страшно! Значит, тем неожиданней удар... Солдатам нелегко, но все же ветераны с юга и здесь получат преимущество...
Кто же это придумал, кто рассчитал? Какого генерала выбрать, в какое время подтянуть войска и где их взять — самых умелых, самых верных? Кто? Инени?
Софра с его жрецами? Пенсеба, Саанахт и другие вельможи, преданные царице? Или сама владычица ветров и тьмы?
Последнее казалось самым вероятным. Семен готов был утопить в реке свою железную секиру, если дела обстояли иначе.
* * *
Хатшепсут... Хат — лучшая, первая; шепсут — благородная дама; вместе получалось — лучшая из женщин... Однако странное имя и не ласкающее слух — слишком много глухих согласных, и к тому же в непривычном сочетании. Про себя он называл ее Меруити, что значило — любимая. Ей было лет двадцать семь, и, несомненно, она считалась бы очень красивой женщиной в любую эпоху и в любой стране, но только ли облик ее чаровал Семена? Или проницательный ум, взгляды и жесты, смех и переливы голоса — то, что помогало сказать гораздо больше сказанного словами? Или блеск величия и власти, что окружал ее незримым ореолом?
Все это было так, и все играло свою роль, но, может быть, второстепенную, служившую необходимым фоном. Главным являлась тайна; тайна пробуждала интерес, притягивала их друг к другу и придавала их отношениям пленительный оттенок романтизма. Конечно, Семен был для нее загадкой, ибо в его речах и суждениях, во взглядах на жизнь и мир и, наконец, в его мастерстве она ощущала нечто чуждое, несовместимое с ее эпохой, но не пугающее, а притягательное — по крайней мере для отважного ума. Но и ему она казалась тайной, неким загадочным феноменом, будто пришелица со звезд, преодолевшая в летающей тарелке неизмеримые пространства космоса. В прошлой жизни он не встречал подобных женщин и сомневался, есть ли такие в его прагматичных временах; может быть, есть, но вряд ли их встретит неудачник-скульптор, ваятель матрешек и пепельниц — а если встретит, то вряд ли удостоится внимания.
Впрочем, все эти мысли о притягательности тайн и столкновении загадок были теоретическими рассуждениями, тогда как реальность подсказывала более сложный и столь же таинственный вывод: кто ведает пути сближения сердец?
Меруити... Царица ветров и тьмы...
Он побывал в ее дворце не раз, но больше его не принимали ночью, при свете звезд и пылающих факелов. Меньше романтики, но есть и преимущество: теперь Семен мог рассмотреть сад и дворец, его убранство, чудные росписи и барельефы, что украшали стены. Особенно балкон, где он побывал — или, скорее, галерею, подпертую шеренгой статуй-кариатид, запечатлевших извечных соперников Египта: темеху — стройных светлокожих ливийцев, аму и хабиру — бородатых семитов-кочевников из пустынь за Лазурными Водами, смуглых обитателей Куша и шерданов, людей из морских племен. Их изобразили согбенными под тяжестью каменных перекрытий; балкон давил на их плечи будто стопа фараона, попирающая врагов. Но таковыми они становились в периоды смуты, тогда как в иные времена им не отказывалось в царских милостях: наемников ливийцев и кушитов было в Та-Кем не меньше, чем рабов, и даже гиксосам, с коими бились десятилетиями, было позволено жить в Восточной Дельте, на земле Гошен.
Но на балконе и в камышовом зале с царственным стрелком Семену больше побывать не довелось. Меруити ждала его на террасе, увитой виноградом и открывавшейся к востоку, а не к речным берегам, или на скамье под древними сикоморами, среди цветов, беседок и воды, журчавшей в оросительных канавках. Здесь, под шелест листьев и пение струй, он делал наброски углем на желтоватых листах папируса — только ее лицо, ибо решил ограничиться портретом. Статуя в полный рост казалась затеей соблазнительной, но слишком опасной; он мог не удержаться и вылепить ее нагой, в стиле роденовской «Весны», что было бы нарушением канонов и существующих традиций. Возможно, святотатством! Вдруг тело великой царицы, дочери бога — табу, в отличие от тел обычных женщин? Но тело ее влекло Семена не меньше, чем лицо, и с каждой встречей все сильнее.
Временами он что-то рисовал для развлечения царицы — иволгу на ветке, куст расцветающих роз, фасад дворца, ее служанок с кувшинами и подносами, девочку-кушитку с опахалом... Временами лепил из глины птиц, животных и людей, воинов на колеснице, газелей и обезьян, кошку, поймавшую мышь, крохотных львов и львиц — их фигурки передвигали с клетки на клетку в игре мехен... Временами они беседовали, больше о искусстве и о ваятелях прежних времен, о легендарных зодчих эпохи Снофру и Хуфу, увековечивших повелителей в каменных громадах пирамид. К счастью или, может, с неким умыслом — она не расспрашивала Семена о годах, которые он будто бы провел в плену. И, к счастью, она не просила новых пророчеств.
Однажды они заговорили о войне.
— Это зло, — сказал Семен. — Человек убивает разбойника, чтобы защитить свою жизнь и жизни близких — вот единственное убийство, какое можно оправдать. Но начинающий войну сам разбойник. Он проливает кровь невинных, и потому достоин наказания богов.
Меруити нахмурилась.
— Предки мои — да будет удел их счастлив в царстве Осириса! — воевали много и воевали успешно. Был ли разбойником мой отец, великий Джехутимесу? Или Амен-хотп, отец моего отца?
— Конечно нет, прекрасная царица. Таких великих людей зовут не разбойниками — завоевателями.
Губы ее сурово сжались, в глазах блеснули зеленые искры — верный признак раздражения. Может быть, гнева, подумал Семен и потянулся за новым листом.
— Ты смеешься надо мной, ваятель?
— Нет, моя госпожа. Я говорю лишь то, что думаю.
— Не всякую мысль нужно облекать в слова, чтобы не лишиться головы. Простая мудрость, клянусь Маат! Разве ты с ней не знаком?
— Знаком, но готов рискнуть, — ответил Семен, быстрыми штрихами набрасывая ее помрачневшее лицо. — Видишь ли, госпожа, чтобы твой портрет был удачен, мне нужно увидеть тебя в горе и радости, страхе и гневе. Я должен узнать, какая ты — но как? В моем распоряжении одни слова — ведь я не могу заставить тебя смеяться или плакать, пощекотав твои пятки или отстегав прутьями. В этом случае я непременно лишусь головы!
Она прикусила губу, потом улыбнулась.
— Ты очень хитер, ваятель! Хитер и коварен! Однако рисуешь ты неплохо, и это значит, что финики с кривой пальмы также вкусны, как с прямой...
Семен отложил лист с наброском.
— Ну, вот, я лицезрел царицу в гневе и вижу теперь в веселье. И в самом деле, я большой хитрец! — Уголек в его пальцах вновь отправился в путь по папирусному листу. — Но мы говорили о войне, моя прекрасная владычица... И что ты о ней думаешь?
— Что мне придется воевать, если я...
Она оборвала фразу, но Семен ее закончил — разумеется, не вслух. Слова могли быть разными — сяду на трон, приду к власти, — но смысл от этого не менялся: пер’о — неважно, мужчина ли, женщина — обязан воевать. Такая уж судьба у фараонов!
Однако он спросил:
— Ты в этом уверена, госпожа? В том, что придется воевать?
Тень задумчивости легла на ее лицо.
— Говорят, царь дунет в Уасете, поднимется буря за порогами... Это случится, если царь знает, как дуть и в какую сторону. Незнание же грозит бедами... — Пауза. Потом ее голос зазвучал вновь: — Люди из знатных, жрецы и хаке-хесепы не желают воевать. Та-Кем богат, и все в Обеих Землях в их руках и в руке пер’о — люди, поля и сады, птица, скот и даже звери в Западной пустыне... Но мой отец, божественный Тор, оставил сильное войско, грозное и многочисленное, привыкшее к битвам и победам. Знаешь ли ты, сколь оно велико? Меша Амона стоит в Уасете, меша Птаха — в Мен-Нофре, меша Монта и Сетха — в нижних землях, меша Сохмет — в верхних... Кроме того, есть воины, что охраняют берег Уадж-ур, и другие воины, в странах Хару и Джахи, в Вават и Иртег, Сатжу и Иам... есть солдаты в гаванях Лазурных Вод и по другую их сторону, в копях и рудниках... есть лучники в оазисах Западной пустыни и в каменоломнях Восточной... много солдат и много семеров из немху, чьи семьи возвысились в войне с хик’со! Возвысились, но не разбогатели, ибо не имеют земель. А земли в Та-Кем уже поделены, и если делить их снова, начнется великая смута. Чтобы такого не случилось, придется воевать... — Помолчав, царица добавила: — Семеры из немху мечтают о городах и богатствах других стран. Как я могу их остановить? Мой божественный супруг рано умер и не свершил ничего великого... Теперь им нужен другой пер’о — такой, который повел бы их в земли востока и севера...
— Например, Софра или Хоремджет?
— Может быть, Софра или Хоремджет... Но при мысли о них сердце мое сжимается и мрак окутывает душу...
Лицо ее вновь омрачилось. Семен понимал, что она говорит о старой и новой знати и о гражданской войне, которая мнилась неминуемой, если делить уже поделенное. История, в отличие от техники, не признавала поступательных движений, вращаясь будто пес, кусающий себя за ляжку, и потому смутные времена всюду были одинаковы — в Та-Кем и в Датском королевстве, в Поднебесной империи и в перестроечной России. В ней новая знать тоже сцепилась со старой, деля города и веси, и в каждом из этих городов уже сидел хаке-хесеп, готовый ради власти съесть врагов живьем — всех и каждого, не исключая президента-фараона. Кроме того, были святилища и жрецы, не безразличные к земным богатствам, были не менее алчные чиновники, были воинственные генералы, были свои нехеси на мятежном юге и даже имелись рабы, что завершало печальную картину сходства. Чего бесспорно не было, так это пришельцев из будущих времен — к великому счастью, ибо кто ведал, какими монстрами завтрашний день мог поделиться с сегодняшним?
— Ты говоришь, что в Та-Кем не хватает земель, — молвил Семен, не выпуская уголек из пальцев. — Земель, однако, много, и на востоке, и на западе, но к ним не доходят воды Хапи. Стоит ли воевать чужие земли, если можно оросить свои? Канал сделает землю плодородной, ты дашь ее воинам и семерам, и они, получив награду из твоих рук, останутся тебе верны. Те из них, кто не желает растить ячмень, давить виноград и стряхивать финики с пальм, могут заняться другими делами. Ведь земли бывают разными, моя госпожа; те земли, что не годятся для поля и сада, подходят для пастбища, для разведения ослов и лошадей, а это выгодное занятие. Есть и другие промыслы: там, где глина, обжигают кирпичи, там, где деревья, строят суда, там, где песок, плавят стекло. В иных местах можно выпаривать соль, готовить краски, плавить бронзу, ковать и ткать, шить одеяния и делать мебель. Еще...
— Я понимаю, — прервала его царица, разглаживая на колене ткань воздушного льняного платья. — Ты хочешь сказать, что существует много занятий, и каждое позволяет кормиться. Да, это так, но не всякий военачальник склонен к делам мира. Есть люди с волчьими сердцами... такие, как Хоремджет...
— Что ж, эти пусть воюют. Нo знай, госпожа: лучше десять мелких войн, чем одна большая.
— Почему?
— По многим причинам. Например, потому, что большая война рождает полководцев с большими армиями, а это — угроза твоей власти.
Он мог бы рассказать ей о владыках, которым даровала власть война — о Сулле и Юлии Цезаре, Наполеоне и Тимуре, Чингисхане и Саладине... Но эти истории были бы странными сказками о людях, которые еще не родились, и государствах, которые еще не существуют. Поэтому Семен заговорил о другом — о тактике локальных войн, о демонстрации силы и устрашении противника, и о ротации подразделений — так, чтобы каждый корпус, навоевавшись всласть, заменялся другим, без создания крупной армии, преданной победоносному вождю. Царица слушала, не спуская с него изумленных глаз; рот ее приоткрылся, брови птичьими крыльями взлетели вверх, и Семен, стараясь уловить это выражение, торопливо чертил угольком на плотных пергаментных листах. Их накопилась целая пачка: Меруити удивленная, Меруити печальная, Меруити с улыбкой на устах... Прекрасная Меруити!
Наконец она промолвила:
— Прав Инени! Ты мудр, Сенмен, и скрытое от моего ума ясно твоему. Ты видишь дальше ночи и дня, дальше Западной пустыни, дальше просторов Уадж-ур — Но скажи мне, чем может прославиться властитель, если он не воюет, не покоряет чужие страны, не разрушает города?
— Лучше строить, чем разрушать, прекрасная царица. Вот великое деяние, ибо камни дворцов и храмов прочней, чем память о битвах, и драгоценней добычи, взятой в разоренных городах.
Он увлекся и стал описывать святилище в Дейр- эль-Бахри, еще не возведенный храм, белоснежную пену над валом зелени, застывшую средь медных гор.
Меруити слушала как зачарованная.
* * *
Инени разыскал его в библиотеке — там, где Семен, при помощи Пуэмры, знакомился с книжной премудростью Та-Кем. Или, как считалось, припоминал забытое в неволе искусство чтения и письма.
Это было непростым занятием. К его удивлению, иероглифы передавали и слова, и звуки, причем лишь согласные, и это на первых порах повергало в ужас — ведь их насчитывались тысячи! Но, разумеется, язык Та-Кем не содержал тысяч согласных — только двадцать четыре, а остальные символы обозначали слова и, заодно, двух- или трехбуквенные сочетания. К счастью, иероглифика была письмом особым, для посланий богам в загробный мир, и тексты в этой зубодробительной записи встречались сравнительно редко.
Однако пару-тройку сотен символов все же полагалось запомнить и научиться рисовать. С рисованием проблем у Семена не возникало, но слова, лишенные гласных, казались ему призраками настоящих слов, а еще сбивал порядок записи — то слева направо, то наоборот. К тому же рисование — долгий процесс, и, чтобы его облегчить, в Та-Кем использовали скоропись или обыденное письмо. Писали справа налево, и знаки были не картинками, а почти что буквами, но в таком количестве, что Семен уже подумывал о радикальной
реформе алфавита. Смысл в ней был бы немалый — используя русские или латинские буквы, он мог писать гораздо быстрее, чем самый искусный из местных скрибов. Это повергало Пуэмру в шок; ему казалось поразительным, что пленник, позабывший письменность, способен покрывать листы странными значками, причем слева направо и с невероятной скоростью.
Инени сел на циновку напротив Семена и властно повел рукой, повелевая Пуэмре удалиться. Вид его был утомленный, и даже парадное одеяние, белый хитон с накидкой из леопардовой шкуры, не красило жреца.
— Что читаешь, друг мой?
Семен усмехнулся.
— Я памятник себе воздвиг нерукотворный... — пробормотал он на русском, потом его глаза обратились к свитку, лежавшему на коленях. — Здесь написано: «Имена мудрых пребывают вовеки, хотя они отошли, закончили свои жизни, и неизвестно уже потомство их. А ведь они не возводили себе пирамид из бронзы с надгробными плитами из железа. Они не заботились о том, чтобы оставлять наследниками детей, поминающих их имена, но они сделали своими наследниками писания и поучения, которые они сотворили. Они поставили себе свиток вместо чтеца и письменный прибор вместо любящего сына. Книги поучений стали их пирамидами, тростниковое перо — их дитем, поверхность камня — их женой...»
— Верные слова, — вздохнув, откликнулся Инени. — И мне бы хотелось сидеть в саду, с кувшином прохладного пива, и писать повесть своей жизни, сопровождая ее поучениями...
— Какую из двух? Повесть явную или тайную?
— Ту и другую. Впрочем, я их пишу, но не так быстро, как мне хотелось бы.
— У тебя слишком много других занятий, — посочувствовал Семен. — Ты главный над храмовыми мастерскими, ты наставник дочерей царицы, ты строишь дороги, каналы и корабли и обучаешь молодых писцов... Ты трудишься больше, чем Пианхи, наш сосед, — а должностей у него столько, сколько пальцев на руках.
—- Эти дела не утомительны, Сенмен. У каждого из нас есть помощники, которые заняты работой; у меня — Урджеба и другие, а этот Пианхи тоже имеет верных слуг. Совсем нетрудно управлять, если знаешь, с какой стороны у коровы рога, а с какой — хвост.
— Однако выглядишь ты уставшим.
Инени сбросил с плеч накидку из леопардовой шкуры и мрачно уставился на нее.
— Софра, первый пророк, призвал нас на совет. Хапу-сенеба, меня и высших правителей храмов из Танарена, Кебто, Джеме и других окрестных городов... Конечно, и Рихмера, Ухо Амона... Они, Софра и Рихмер, велели проследить, не появятся ли где-то люди, похожие на воинов, а если появятся, то где и сколько. — Помолчав, он наклонился к Семену и шепнул: — Они что-то подозревают, Сенмен... Я знаю, Инхапи и Рамери шлют Софре письма, и, чтобы его успокоить, в письмах тех сказано, что воины меша Сохмет — лучшие из лучших! — ожидают команды за первым порогом. Повелит Софра, и через несколько дней воины будут в Городе... Но отряды Пантер и Львов уже прячутся в Нут-Амон, в Кебто и других местах, а с караванами от Южных Врат плывут Гиены и Гепарды... все, как ты посоветовал Инхапи... Через сорок дней в Городе скопится тысяч пять воинов, мы будем готовы, но я боюсь, что это время нам не продержаться. Если тайное станет явным...
Он смолк, глядя на Семена с каким-то странным ожиданием.
— Надо выиграть время... надо... — пробормотал тот, затем спросил: — Что может сделать Софра?
— Многое, Сенмен, многое! Может сговориться с Хоремджетом, или отправить гонцов к меша Птаха в Мен-Нофр, или подослать убийц к царице, или похитить пер’о... В Та-Кем достаточно храмов, чтобы спрятать хоть сотню таких малолетних царей!
Семен нахмурился.
— Убить царицу... это, наверное, непросто... Хенеб-ка — бдительный страж...
— А Рихмер — Ухо Амона, и соглядатаи его повсюду, ибо всюду есть жрецы. Жрецы — знание, царь — сила и воля, народ — плоть и мышцы, и три эти камня державы скрепляются повиновением. Чтобы оно было прочным, есть тайные наблюдатели и доносчики, есть дознаватели и есть убийцы. А коль они есть, то стоит приглядеть не за одними немху... Может быть, за мной и за тобой, за знатными семерами, а за царицей — наверняка. У нее ведь много слуг и много телохранителей... Как узнать, какой из них добавит яда в кушанье или метнет стрелу?
«Все, как у нас, — подумал Семен, — киллеры, искусствоведы в штатском, бойцы невидимого фронта...» При мысли, что Меруити могут убить, сердце его дрогнуло, затрепетало, но тут же вернулось к прежнему ритму. То, что не случилось, не случится! — мелькнуло в голове, однако вслух он вымолвил:
— Это мне не нравится.
— Мне тоже, но гранат красен, а лотос бел, и с этим ничего не поделаешь. Как не выведешь пятен с боков леопарда. — Инени погладил лежавшую перед ним накидку и спросил: — Что подсказывает твоя мудрость, друг мой? Как отвратить угрозу? Как делают это в твоей стране и в тех далеких временах, откуда ты явился к нам?
Семен обвел взглядом книгохранилище. Оно выполняло функции библиотеки, нотариальной палаты и государственного архива; тут, в сухих подземельях и прохладных залах, пристроенных к Дому Жизни, лежали на полках и в сундуках бесчисленные свитки папируса, пергаменты, сирийские ткани, кедровые доски и глиняные клинописные таблички с евфратских берегов. Дипломатическая переписка, указы и завещания владык, религиозные тексты, перечни трудовых повинностей, даней из покоренных стран и собранных в Та-Кем налогов, списки пожертвований и наград, а также песни, поэмы, сказки, поучения, научные и философские трактаты... Немногое дойдет до будущих времен, но и дошедшего хватит потомкам, чтобы понять: были в Обеих Землях свои Сервантесы и Шекспиры, Пушкины и Байроны, Гомеры и Платоны... Были!
Теперь вот и Маккиавели есть, с угрюмой усмешкой подумал Семен.
— Ты спрашиваешь, как это делают в моей стране? Так же, как всегда и всюду: перекупают людей из противного стана. Не самых главных, но таких, от коих зависят вожди. Вот, скажем, этот Рихмер... Кто он такой? Чего он хочет? К чему стремится?
— Рихмер — тень Софры, — пояснил Инени. — Софра возвысил его из немху, дал ему земли, стада и власть, мед и вино, мясо и хлеб... Все дал! И мы, клянусь Маат, большего не сможем ему предложить!
— Разве? Всякая тень хочет сделаться тем, кто ее отбрасывает, — промолвил Семен. — Но о тенях — как-нибудь попозже, а сейчас скажи мне, Инени: ты знаешь, что я бываю в Доме Радости, у великой царицы?
Жрец кивнул.
— И Рихмер с Софрой тоже об этом знают?
Новый утвердительный кивок.
— Разумеется, друг мой! Известно, что ты рисуешь, лепишь из глины и говоришь с царицей. Я думаю, это хорошо. Время смутное, а речи твои мудры и вселяют в нее уверенность.
— Она сказала тебе об этом?
— Да.
— Но ведь не каждое слово из наших речей передают Рихмеру?
— Надеюсь, не каждое. И от меня он не услышит ничего, Гор тому свидетель! Великий Гор, чьи глаза — луна и солнце, а крылья покоятся по обе стороны небосклона!
— Вот и оставим его в покое. Его, но не Софру с Рихмером. Пусть они узнают от тебя кое-что похожее на правду — например, что я провидец и маг, что царица верит мне, как призраку первого Джехутимесу, и слово мое весит сто дебенов золота: могу склонить ее к Софре или к Хоремджету.
Пару минут Инени сидел в молчании, потирая ястребиный нос и рассматривая Семена маленькими запавшими глазками, будто видел его впервые; затем проговорил:
— Рихмер хитер! Думаешь, поверит?
— Почему бы и нет? Я просил царицу возвысить Сенмута — пусть возвысит! Так возвысит, чтобы Рихмер поверил в цену моих слов! Сотня дебенов золотом, не меньше!
— Вижу, на серебро ты не согласен, — произнес жрец с усмешкой, но тут же погасив ее, добавил: — Опасные игры, очень опасные! Я верю в твой ум и твою мощь, но помни: хоть мал скорпион, да коварен и убивает даже льва. Я не хочу твоей смерти, Сенмен.
— И я не хочу, а значит, попробую договориться с Рихмером.
— Вдруг не договоришься?
Семен хмыкнул и пожал плечами.
— Вернусь в поля блаженных! А ты почтишь меня и
сложишь в мой саргофаг столько ушебти, сколько дней в году.— Я прикажу отлить их из золота — ровно на сто дебенов, — пообещал жрец, поднимаясь.
Он удалился, оставив Семена размышлять над свитком древних поучений. Их автор был, несомненно, мудрецом, верившим в силу и нетленность слова и полагавшим труд рапсодов столь же вечным, как творения ваятелей. «...Они не возводили себе пирамид из бронзы с надгробными плитами из железа... Книги поучений стали их пирамидами, тростниковое перо — их дитем, поверхность камня — их женой... Они ушли, и имена их были бы забыты, но писания заставляют помнить их...» Пожалуй, в этом таилась истина; мудрое слово и в самом деле помнилось, а значит, обладало мощью — такой же, как камень и металл.
Какое же слово он скажет Рихмеру? Чем соблазнит, как пригрозит, чтобы отвести опасность от царицы?
Слово еще не пришло, однако он знал, что не оставит эту женщину и не отдаст ее ни Софре, ни Хоремджету. Не отдаст никому!
* * *
Ковры, подушки и циновки разложили под каштаном, зажгли светильники, вытащили лучшую посуду — серебряные блюда для жаркого, фаянсовые чаши для вина и бронзовую лохань для омовений; служанок нарядили в платья из тонкого льна, То-Мери дали корзинку с цветами, Техенну и Ако поставили с факелами у ворот — встречать гостей. У водоема тоже постелили циновки — для шестерых арфисток; в лампы добавили шарики кифи, и над садом поплыл беловатый благовонный дымок.
Брат праздновал великую удачу — его подняли до таких высот, что впору закружиться голове. Правитель дома царицы, наставник ее дочерей... пусть не главный
наставник, а заместитель Инени, но все же этот пост делал его одним из важных государственных сановников. Они, подобно шахматным фигурам, располагались в строгой иерархии, и первым в табели о рангах шел ферзь-визирь — или, по-местному, чати; пост еще вакантный, предмет борьбы и споров, так как чати должен был сделаться регентом и наставником юного пер’о. Вторая позиция была за Софрой, предводителем жречества Та-Кем, а за его спиной выстраивались прочие фигуры: Нехси, царский казначей, Исери, главный над житницами Нижнего и Верхнего Египта, и Саанахт, правитель Дома Войны. Три министра — финансов, сельского хозяйства и военный... Место Сенмута теперь находилось в этом ряду — выше, чем у Пенсебы, градоначальника Нут-Амон, и выше, чем у Рамери и трех-четырех знатнейших хаке-хесепов. Выше, чем у Хоремджета... Но под рукой военачальника было много пешек — копейщики и стрелки, секироносцы и колесничие, весь столичный гарнизон, с которым Саанахт, ввиду глубокой старости и дряхлости, управиться не мог. Секиры и копья являлись веским аргументом в пользу Хоремджета, способным продвинуть его в ферзи и даже в короли — пожалуй, с большей вероятностью, чем Софру.Но эти невеселые раздумья не помешали Семену насладиться пиром. Газель, запеченная на вертеле, оказалась великолепной, как и терпкое вино из-под Абуджу, журавли и гуси, пирожные Абет и томные песни арфисток, которых было столько же, сколько пирующих, и это сулило иные радости, кроме газели. К тому же пир оживлялся беседой, чему способствовали и вино, и созерцание арфисток, и тучный болтливый Пианхи, сын Сенусерта, служитель Мут, писец в чезете колесничих и смотритель царского стола. Все эти должности помогали проникновению в разные жизненные сферы, и Пианхи отнюдь не скрывал, что проник так глубоко, как позволяют чуткий слух и острый глаз.
Вдобавок он обладал таинственным искусством чревоугодников и сплетников — есть, пить и говорить в одно и то же время.
— Наш драгоценный друг, — Пианхи кивнул в сторону Сенмута, — сделал выбор, и нам остается молить богов, чтобы выбор этот оказался верен. Что до меня, то я принесу обильные жертвы Амону, Мут и Птаху... — Он ухватил газелью ляжку и оторвал зубами кус. — Завтра же принесу... трех гусей и сосуды с благовониями... умм, какое мясо!., пожертвую их, чтобы печень Сенмута не высохла в песках пустыни, чтобы руки были полны богатства, как цветочная корзина у этой юной девушки... — писец алчно покосился на То- Мери, — и чтобы он звал друзей к себе — умм! — тысячу раз!
— Не понимаю, о каком выборе ты толкуешь, — сказал изрядно захмелевший Кенамун, начальник рудников. — У нас нет выбора, ибо вершит его Великий Дом — жизнь, здоровье, сила! Он может возвысить нас или низвергнуть, послать на север или юг... Мы не выбираем, Пианхи, мы делаем то, что нам велят.
— Он прав, — заметил Джхути, художник и приятель Сенмута. — Мы — муравьи под стопой владыки, и слушаем его призыв.
— Лукавите! Лукавите, мои бесценные! — Пианхи погрозил им полуобглоданной газельей ляжкой. — А кто у нас теперь владыка? Чей призыв должны мы слушать? — Он сделал паузу, гулко отхлебнул из чаши и закончил: — К тому же вы говорите о внешней стороне служения, а я — о внутренней, о выборе, который делает душа, ибо у нее всегда есть предпочтения. Тайные, но есть!
— Особенно в те дни, когда труба над Великим Домом пониже, и дым — пожиже, — добавил Семен, подмигивая брату, рядом с которым сидел Пуэмра. Как самый младший из гостей, он в разговор не вмешивался, зато посматривал на арфисток и ел с отменным аппетитом, не забывая следить за мудрыми речами старших.
— А? Ты о какой трубе? — Пианхи уставился на Семена, потом, сообразив, выдавил ухмылку и почесал объемистое чрево. — Да, дым не слишком густ, клянусь Исидой всемогущей! И потому мы можем выбирать. Кто за достойного Софру, кто за отважного льва Хоремджета или за великую царицу... и даже за молодого пер’о.
— Сирийский ублюдок! — скрипнул зубами Кенамун, что, однако, не помешало речам Пианхи.
— Человек не обеднеет, если станет говорить учтиво, — произнес он. — Умм! Кажется, эта газель питалась медом и ароматным лотосом! Так вот, о нашем друге и хозяине... Он выбрал служение лучшей из женщин, которую я уподоблю Хатор, но есть и другие любимцы богов... умм... любимцы Гора, Амона или Монта... они спорят, тянутся к священному урею, и кто из них победит? Кто? — Лязгнув зубами, Пианхи содрал остаток мяса с кости. — Но кто бы ни победил, пусть наш хозяин не пожалеет о содеянном. У сына виноградаря рот полон винограда, сын пекаря ест мягкие лепешки... Пусть будет так и с ним!
Чем правим, то имеем, перевел Семен пословицу, прикидывая, что достанется ему. Что он получит, какой виноград, какую лепешку? Мирную жизнь в прекрасной стране? Годы, полные трудов? Друзей, учеников и толпы дам и кавалеров, увековеченных его руками? Почет, достаток, крепкий сон, обильную еду? Газель — на первое, гусь — на второе, ну, а на третье — арфистка... Пожалуй, раньше этих благ ему хватило бы, но все течет, все изменяется в подлунном мире!.. Он представил губы Меруити и, будто ощутив их сладость, глубоко вздохнул.
— Значит, говоришь, у нас есть выбор? — дернул плечом Кенамун, расплескивая вино из чаши. — Кто за Софру, кто за гиену Хоремджета, кто за царицу либо сирийскую вошь... А сам ты за кого?
— Я, мой друг, главный писец колесничих и получаю долю от всего, что жалуется людям Хоремджета. Я жрец Львиноголовой, и мне положена доля из приношений в храм, от благодетеля нашего Софры. Я управитель имений пер'о — жизнь, здоровье, сила! — откуда к царскому столу идут хлеба и овощи, и в них я тоже получаю долю. Царица повелела мне возглавить ловчих — тех, кто охотится на длинноногих птиц и добывает перья в Западной пустыне, — и даровала поле, сад и коз, чтобы кормить моих людей... Словом, я тот бык, который пьет из всех ручьев, что попадаются по дороге, не пропуская ни одного.
Сенмут улыбнулся, Джахи захохотал, а Кенамун неодобрительно фыркнул.
— Пьющему из всех ручьев надо знать, какие у них берега, — сказал Семен. — Крутые или пологие, зыбкие или с надежной почвой... Иначе можно поскользнуться.
Одарив его благосклонным взглядом, Пианхи повернулся к Сенмуту.
— Твой брат — мудрец, ибо видит скрытое за светом дня и мраком ночи. Конечно, я знаю эти берега! Знаю и тропинки к ним, те маленькие слабости, какие есть у властных и великих... Наш молодой пер’о — жизнь, здоровье, сила! — не привередлив в пище и украшениям предпочитает оружие, особенно изогнутые сирийские клинки из твердой бронзы или из железа. Нашей великой царице по сердцу, когда одаривают ее дочерей — яркими перьями, цветами или игрушками, чем-то таким, что приносит радость. Хоремджету нравятся лесть и песни о подвигах, которые он совершил в странах Хару и Джахи, а также у Перевернутых Вод.
Хуфтор, чезу колесничих, любит выпить. Ну, а Софра... — Пианхи посмотрел на обглоданную кость в своем кулаке, — мудрый Софра считает себя искусным охотником и дважды в месяц отправляется в Западную пустыню с ливийскими проводниками. Клянусь Маат, он в самом деле хороший охотник! Я ел у него жаркое из газели, почти такое же вкусное, как это! — Он потряс костью.
— Ну, а Рихмер, хранитель врат Амона? Говорят, что он — тень Софры... Он тоже любит охотиться? — спросил Семен, неторопливо потягивая вино.
— Любит, только на людей, — ухмыльнулся Пианхи, не замечая, что при имени Рихмера лица у пирующих поскучнели.
— Ты и к нему протоптал тропинку?
— Зачем? Рихмер не делит дары и приношения. Но если бы мне захотелось... — Пианхи бросил кость и потянулся к жареному гусю. — Есть у Рихмера имение за Южным Оном, а в нем — наложницы, три или четыре, но лишь одной щедротами Хатор даровано дитя. Я слышал, девочка... Она для Рихмера — услада сердца, и если бы я топтал к нему тропинку, то подарил бы опахало из птичьих перьев — такое, какое делают лишь для царицы, нашей госпожи.
— Сделай побольше таких опахал и пусть их хранят в твоей гробнице, — посоветовал Семен.
— Для чего? — Оторвавшись от гуся, Пианхи вытер стекающий по подбородку сок.
— Подаришь их судьям Осириса, чтобы пропустили тебя в поля Палу. Жарковато у них в канцелярии, так что опахала пригодятся.
— Не богохульствуй! Эти судьи неподкупны! — выкрикнул Кенамун.
— Мне лучше знать, — сказал Семен, чувствуя, как в голове шумит хмельной напиток из Абуджу.
Может быть, он произнес бы еще какие-то неосторожные речи, но брат коснулся его запястья и поднял чашу:
— Выпьем за девушку, прекрасную, как цветок лотоса! — Сенмут повернулся к Пуэмре: — За Аснат, твою сестру! Пусть скорей войдет хозяйкой в этот дом!
Они выпили, и Сенмут кивнул арфисткам. Тихая мелодия поплыла над садом, а Джхути, чей голос мог соперничать с томными звуками арф, запел:
Подари мне улыбку, прекрасный цветок лотоса,
Спустись в сад, дай насладиться видом твоим,
Взгляни на меня, обрадуй мое истомленное сердце.
О, как я люблю тебя!
Стан твой — пальмовый ствол, дыхание ароматней мирры,
Груди — виноградные гроздья, а губы источают мед —
Подобного меда не собирают даже в полях Налу.
О, как я хочу вкусить его!
Вот идешь ты, словно Хатор, нежнейшая богиня,
И сердце мое замирает, и кажется, что заря
Спустилась на землю после темной ночи.
О, как я люблю тебя!
* * *
О, как я люблю тебя!
Любовная песнь звучала в ушах Семена, когда через четыре дня он шагнул на увитую зеленью террасу Дома Радости. Меруити ждала его, сидя в кресле из черного дерева и слоновьих бивней; две девочки играли у ее ног. Старшей, Нефрура, было лет семь, младшей, Меритра — не больше пяти. Семен знал, что одна из этих девчушек станет супругой Джехутимесу, великой царицей Тутмоса III, и родит ему сына. Другая, кажется, умрет — но которая из двух? Этого он не мог припомнить.
— Я пришел, великая царица, и принес вот это...
Раскрыв сумку, от стал выгружать игрушки — деревянных лошадок и осликов, быка с изогнутыми лирой рогами, барана и овцу, гривастого льва и длинноногого гепарда, толстого смешного бегемота, раскрашенные фигурки охотников и пастухов. Глазки у меньшей из девочек округлились, старшая, Нефру-ра, восторженно завизжала, а губы Меруити расцвели улыбкой.
— Ты сумел мне угодить! Или это новая хитрость? Хочешь, чтобы я развеселилась?
— Хочу, — признался Семен. — Но детский смех мне тоже приятен, а слышу его я нечасто. Ты ведь знаешь, госпожа, что нет у меня ни сына, ни дочери, ни жены... нет никого, кроме брата, которого ты возвеличила.
Он сделал жесты благодарности, но казалось, что царица их не замечает.
— Ты мог бы взять жену, — промолвила она. — В Уасете много красивых девушек.
— Много, — кивнул Семен, — но их красота не уживается с умом. Я подожду, поищу. Или не буду искать... Кто знает, вдруг я уже встретил самую умную и прекрасную?
Взгляд Меруити потеплел, губы беззвучно шевельнулись, будто приказывая продолжать, но тут явился, поскрипывая кожаным доспехом, начальник стражей Хенеб-ка. Явился, бросил подозрительный взгляд на Семена, преклонил колени перед царицей и протянул ей свиток. Она развернула зашелестевший папирус, нахмурилась, хлопнула ладонью по подлокотнику кресла; будто из-под земли возникли служанки и увели дочерей. Младшая прижимала к себе лошадку и ослика, старшая, руки которой были полны игрушек, обернулась к Семену с благодарной улыбкой. Кто из них умрет? — снова промелькнуло в голове, и мысль о неизбежном наполнила его печалью.
Он поднял глаза. В кресле перед ним сидела уже не Меруити, а великая царица Хатшепсут, дочь бога и супруга бога. Зрачки ее потемнели, губы сжались, маленький упрямый подбородок будто бы стал тяжелее, в полной гармонии с окаменевшим лицом; оно сейчас казалось маской, к которой в следующий миг приделают недостающие детали — бороду, клафт, парик и двойную корону с уреем. И будет не женщина, а львиноголовая Сохмет, владычица жизни и смерти, готовая карать и устрашать... Но Семен любил ее даже такую.
Черты царицы расслабились, она отбросила свиток, наклонилась к стоявшему на коленях Хенеб-ка и что-то шепнула ему. Он развел руки жестом покорности, поднялся, скрипнув ремнями доспеха, и зашагал к спускавшейся в сад лестнице. Рукоять секиры билась о его бедро.
— Кажется, я пришел в тяжелый день, — молвил Семен, провожая взглядом Хенеб-ка. — Мне надо удалиться, прекрасная госпожа?
— Не надо. Рисуй! — Она потерла лицо ладошками, потом встряхнула их, будто сбрасывая напряжение. — Все дни тяжелы, и я отдыхаю, когда ты здесь. Ты говоришь со мной, и я не думаю о мрачном.
— Таком, как это? — Взгляд Семена скользнул к валявшемуся на полу папирусу.
— Это еще не самое плохое. Это всего лишь знак человеческой жадности, которую может насытить Нехси, мой казначей... Насытить и утолить, ибо не спорят с гребцами, когда лодка попала в водоворот. Все просят... — Меруити презрительно поморщилась. — Знают, что нужны, и просят, просят то и это... просят для себя... Один ты попросил для брата.
— Я тоже жаден, — сказал Семен, копаясь в сумке с рисовальными принадлежностями. — Я хочу видеть тебя и сделать столько твоих изваяний, сколько сфинксов на Царской Дороге. Но разных, моя госпожа, не таких, как сфинксы, которые похожи друг на друга как песчинки. Разных! А это требует времени.
Она улыбнулась.
— Я помню, о чем ты просил, и я подарила тебе время. Может быть, больше, чем нужно? Ты говоришь о сотнях изваяний... Когда же я увижу хоть одно?
— Скоро, моя прекрасная царица, скоро, — пробормотал Семен, бледнея под ее лукавым взглядом.
Похоже, она понимала, отчего работа так затягивается, и не имела ничего против.
* * *
К нему в мастерскую явился Софра.
Не чрезвычайное событие; бывало, что верховный жрец заглядывал к художникам — обычно к тем, которые трудились над росписью его гробницы. Он, разумеется, не собирался умирать, но всякий человек — тем более древнего знатного рода — строил загробную обитель еще при жизни и наполнял ее разнообразными предметами, чтобы ожидать суда Осириса в комфорте и уюте. Конечно, многое с собою не возьмешь — ни сад, ни реку с камышами, ни охотничьи угодья, ни толпы верных слуг — но все это можно было нарисовать, дабы усопшая душа не тосковала в одиночестве, а развлекалась с арфистками или, забравшись в колесницу, вершила сафари по Западной пустыне. Чем больше таких картин, тем веселей проходит ожидание; вот почему Софра тщательно просматривал эскизы и требовал, чтобы были в них и антилопы, пораженные стрелами, и танцовщицы дивной красоты, и сцены шествий и пиров, и барка, плывущая по Нилу, и обильный деревьями сад — пальмы, смоковницы и гранаты, а посередине — водоем.
Семен не рисовал ни танцовщиц, ни пальм, ни антилоп и не питал интереса к гробницам, но все-таки Софра к нему заявился. Не один, а с подобающей свитой: с Хапу-сенебом, вторым пророком, с другом Инени и множеством младших жрецов и прислужников, тащивших корзины, табуреты, опахала и прохладительные напитки. Пришел он в рабочую жаркую пору, когда Семен с Пуэмрой размечали камень для изваяния Птаха, два подмастерья трудились над парной статуей Сохмет, а третий, обливаясь потом, полировал бюст Инени.
Ну, босс на то и босс, чтобы приходить не вовремя, решил Семен, откладывая мерные шнурки, отвес и наугольник. Работа замерла, и они, все пятеро, склонились перед важным гостем.
— Ты — Сенмен, ваятель?
Голос у Софры был громкий, гулкий, и выглядел он впечатляюще: солидный муж под пятьдесят, с хмурым высокомерным лицом и бритым черепом; длинные белые одежды, шкура леопарда на плечах и, несмотря на жару, парик, покрытый полосатой тканью. Не клафт, но что-то очень похожее; поверх него так и просилась корона.
— Это я, — пробормотал Семен, не разгибаясь. — Целую прах под твоими ногами, великий господин.
С минуту Софра разглядывал его, словно соображая насчет целования праха, которого в мастерской хватало, потом махнул рукой, и Семен с помощниками разогнули спины.
— Это Пуэмра, господин, — представил он ученика, — а это мои подмастерья: Атау, Сахура и...
— Мне их имена не интересны, — пророкотал верховный жрец. — Молчи, ваятель! Будешь говорить, когда я разрешу.
С этими словами он повернулся к каменной копии Инени и долго глядел то на нее, то на третьего пророка, стоявшего чуть вдалеке, рядом с пожилым благообразным Хапу-сенебом.
— Амон всемогущий! Какое сходство! — Софра покачал головой. — Подобного не достигали даже во времена Снофру и Хуфу!
— Я говорил тебе, достойный брат, что этот ваятель творит чудеса, — произнес Хапу-сенеб, отдуваясь и благожелательно поглядывая на Семена. — Ф-фу... какая жара... — Он кивнул носителям опахал, и те принялись овевать его, разгоняя застоявшийся знойный воздух.
Сделав пару шагов, Инени приблизился к изваянию.
— Я помещу его в своей гробнице, рядом с бронзовым зеркалом. Я буду приходить туда все годы, отпущенные мне Осирисом, смотреться в зеркало, глядеть на этот камень и вспоминать, каким я был. Жаль, Сен-мен, что двадцать разливов назад, когда я выглядел помоложе, в Та-Кем не нашлось равных тебе мастеров!
— Ф-фу... Зато теперь они есть... по крайней мере, один.
В толпе прислужников и жрецов произошло какое- то движение, и из задних шеренг вынырнула личность с непримечательной физиономией и маленькими тусклыми глазками. Этот человек был не тощ и не толст, не высок и не низок, а так, нечто среднее — типичный роме, каких в десятке не меньше дюжины. Если бы не бритый череп и не богатое ожерелье, он выглядел бы как чесальщик льна или пастух, чье место рядом с баранами и быками. Но младшие жрецы почтительно расступились перед ним.
Тусклые зрачки впились в лицо Семена.
— Ваятель Сенмен много лет провел в плену и, кажется, не зря. Древние говорили, что муки тела возвышают душу, страдание делает чутким и искусным, и плеть даже обезьяну заставит танцевать... А ты ведь страдал, ваятель Сенмен! Целых десять разливов, в неволе у нехеси!
Будь осторожен, сказали глаза Инени, и Семен вдруг понял, кто перед ним. Рихмер, Ухо Амона, серый кардинал! Голос его казался таким же невыразительным, как внешность.
— Ты прав, хранитель врат, — Семен склонил голову, — годы плена были тяжелы. Поистине, я узнал вкус смерти на своих губах.
— Зато теперь твои творения прекрасны. Покажешь что-нибудь еще?
Взгляд Рихмера метнулся к полкам, где, задвинутое в дальний угол, закутанное полотном, стояло изваяние Меруити. Хранитель врат определенно знал о нем! И знал, где его прячут! Но от кого? Над этой вещью Семен трудился вечерами, и верный Пуэмра затачивал ему резцы... Возможно, скрип и скрежет, с коим они врезались в камень, дошел до слуха Рихмера?
Семен поклонился.
— Работа над изваянием достойного Инени потребовала много сил. Еще я занимался мелкими поделками, а мои мастера изготовляли статуи для Ипет-сут... Больше мне нечего показать.
—- Того, что я видел, хватит, чтоб убедиться в твоем мастерстве, — с важным видом заметил Софра. — Хвалю твои глаза и руки, ваятель! Ты будешь награжден и возвеличен! Ты сделаешь мое изображение и станешь главным над художниками Амон-Ра.
Он развернулся и проследовал к выходу из мастерской. Свита торопливо потянулась за ним, и лишь Инени замедлил шаг, пробормотав:
— Бойся крокодила, когда он разевает пасть, чтобы тебя похвалить.
Помощники вернулись к делу. Стоя среди привычного грохота, шелеста полировочных камней и звона вгрызавшихся в базальт рубил, Семен бросил взгляд на полку, где затаилась головка Меруити. Она была готова, однако кому он рискнул бы ее показать? Признание в любви — не для чужих глаз..! Даже не для глаз Меруити — ибо, если работа закончена, то нет и поводов для новых встреч.
* * *
Все-таки он показал ее — брату, в самом начале месяца эпифи, когда от зноя пересыхает земля, а Нил сужается и мелеет.
Прекрасный женский облик, запечатленный в гладком темном камне... Она была такой, какой явилась ему впервые звездной ночью, в трепетном свете факелов — царица ветров и тьмы, загадочная, непостижимая, манящая...
Сенмут долго смотрел на каменную женскую головку, потом сказал:
— Память твоя осталась в полях Налу, однако не обижайся на богов: взамен ты получил чудесный дар. Дар мастерства и дерзости... ты смеешь изображать не человека, а то, что чувствуешь к нему... Ведь так?
— Так, — согласился Семен.
— Любовь к царице — дерзость, — тихо промолвил брат. — Ты можешь лишиться головы, и потому никто не должен видеть твоего творения. Лучше разбей его.
— Я не могу.
Они переглянулись, и Сенмут шепнул:
— Понимаю... Я бы тоже не смог. — Затем, после недолгой паузы, поинтересовался: — Ты будешь изображать ее снова и снова?
— Буду. — Семен окутал головку Меруити полотняным покрывалом, но тут же сбросил ткань и снова всмотрелся в милые черты. — Ты говоришь, брат, что это дерзость... Согласен, дерзость — если ваятель одинок, и нет ни женщины, владеющей его душой, ни девушки, приятной его взору. Но в ином случае и суждение будет иным, не так ли? Если ваятель любит другую и счастлив своей любовью, то это изображение не дерзость, а дань восхищения и жертва — такая, какую смертный приносит богине... Ты понимаешь меня?
На лбу Сенмута прорезалась морщинка.
— Нет. Я чувствую, что в сказанном тобой есть тайный смысл, но не могу его постичь.
— Ты тоже ваятель, брат мой, прекрасный ваятель, и сердцем твоим владеет Аснат. Я сделал много рисунков, запечатлел царицу на папирусе, но этот камень — как и другие камни — могли быть обработаны твоей рукой. Теперь понимаешь? — Он положил ладонь на гладкую холодную поверхность. — Я хочу... я прошу, чтобы здесь стояло твое имя. Сенмут, сын Рамоса, правитель дома царицы, наставник ее дочерей...
Брат неожиданно рассмеялся:
— Хорошая шутка, клянусь Хнумом, покровителем каменотесов! Такого в Обеих Землях не случалось — чтобы статуи изготовлял один, а имя писал другой! Не знаю, что сказать и как назвать подобное деяние! Но если ты хочешь...
— Не только я — так пожелали боги. Не удивляйся, что мне ведома их воля — ты ведь помнишь, откуда я пришел. — Глядя в побледневшее лицо брата, Семен медленно произнес: — Я послан с полей Налу в помощь тебе и великой царице, чтобы все свершилось так, как должно свершиться, чтобы возвеличились имена одних, другие же остались в безвестности... Как видишь, я не ошибся — твое возвышение началось. Что же касается меня... я, брат, всего лишь скромный страж реальности, которого прислали боги.
В словах его не было лжи — ведь богом являлась история, а он лишь подчинялся ее железной воле. Изображение царицы с именем Сенмута, ваятеля, — столь же реальный факт, как храм в Дейр-эль-Бахри, построенный зодчим Сенмутом, и если ни первое, ни второе еще не существует, то обязательно будет существовать. И совсем неважно, если одни имена возвеличатся, тогда как другие скроет мгла веков...
Сенмут сделал жест покорности.
— Кто я такой, чтобы противиться богам? Разве они не вернули мне брата? И разве старший брат не знает, что лучше для младшего? — Вытянув руку, он прикоснулся к каменной щеке царицы. — Да будет так, как ты сказал! Дань восхищения, жертва и знак благодарности богине от недостойного Сенмута, сына Рамоса... Она ведь возвысила меня!
— Ты ловишь мои мысли на лету, — молвил Семен, окутав Меруити покрывалом.
Что еще сказать о друге моем, Сошедшем с Лестницы Времен? Воистину, он не любил крови и проливал ее лишь тогда, когда бессильно было слово. Как непохож он в этом на нашего нынешнего владыку! На того, чьи кони топчут поля Хару и Джахи и устилают их трупами до самых Перевернутых Вод! Но я не хочу говорить о нем; вместо меня скажут камни разоренных городов и плиты с горделивыми надписями, где перечислены тысячи мертвых и взятых в неволю. Друг же мой был милосерд, и если виделись ему пути к прощению, он вступал на них без колебаний и прощал. Даже предавших его.
Тайная летопись жреца Имени
Пуэмра исчез.
Он не появлялся ни в мастерской, ни в храме, ни в Доме Жизни, ни в иных местах, какие должен посещать писец и ученик ваятеля; он не шатался по базару и не сидел в книгохранилище над свитками, он не бродил у пристани, разглядывая камни, что привозили по Реке с севера и юга, и он не ночевал в своей постели. Решив, что парень захворал, Семен отправился к нему с Сахурой, подмастерьем, но при виде их мать Пуэмры и Аснат, его сестра, расплакались. Они не ведали, где пропадает их сын и брат, и потому их терзали жуткие догадки: либо он утонул в реке, либо растерзан в пустыне львами. То и другое казалось глупостью Сахуре, считавшему, что парень загулял с арфистками, но в это уж не верилось Семену — арфистки с бедными писцами не гуляли.
Однако ученик пропал.
Случилось это через неделю после визита Софры, и не успел Семен задуматься, где отыскать пропажу и кто посодействует в розысках, как поступь времени ускорилась, пустив события галопом.
Двенадцатый день эпифи выдался на редкость жарким, и он, покинув мастерскую, бродил у храмового бассейна, под стенами святилища. От раскаленных камней веяло жаром, за пилонами с западной стороны высился аккуратный прямоугольник храма Хонсу, а главное строение, Дом Амона, тянулось метров на шестьсот — лес колонн, рассеченный утесами башен и лестниц, будто выросший из опаленной земли. Созерцание этого чуда приводило Семена в восторг; у этих стен он слышал дыхание вечности и чувствовал, как бьется пульс Вселенной.
Однако сегодня мерный ритм вселенской мелодии давал сбои. Может быть потому, что Мирозданием правила не воля богов, а человеческая мысль, заставляя его откликаться на все тревоги и сомнения? Но вряд ли в этой идее крылась истина; тревог и сомнений было столько, что мир, подчинившись им, пришел бы неизбежно к хаосу.
Пуэмра — одна из забот, Меруити — другая, Рихмер — третья... Что их объединяет, размышлял Семен, и где таится ключ ко всем проблемам? Пожалуй, во власти, в сильной власти; она принуждает и карает, она берет свое, но кое-что дает взамен — хотя бы иллюзию справедливости и безопасности. Сильная власть, в его представлении, нуждалась в поддержке масс, в объединяющей нацию идее и руководстве, способном эту идею озвучить и склонить народ к ее осуществлению — желательно, без лишней крови. Универсальной идеей всех народов и эпох являлось благоденствие, и в этом смысле мир, в который он попал, был уникален. Эта страна на берегах реки, не знавшая ни бурь, ни холодов, кормила миллионы — и кормила сытно, даруя в изобилии зерно и скот, плоды и птицу, рыбу и вино. Все остальное, в чем ощущался недостаток — дерево, медь и другие металлы — не составляло труда раздобыть на севере и юге, действуя так или иначе, и выбор этих действий входил в прерогативы власти. Или война, или торговля, захват или обмен — здесь не было иных путей.
Власть в Та-Кем — да и в любой другой стране — подкреплялась традиционным способом, то есть устрашением внешних врагов, искоренением внутренних и пропагандой, которая, в самой эффективной форме, была учением религиозным и опиралась на волю богов или непререкаемый авторитет вождей. Все это вместе считалось политикой, и, осуществляя ее, вожди давили на два рычага, явный и тайный. Явный был связан с судами и тюрьмами, штатными идеологами, СМИ и, наконец, с армией; тайный — с особой структурой, дублировавшей втихомолку функции официальной власти. Сей институт действовал всюду, в любые эпохи, хоть назывался по-разному — секретной полицией, ФБР, Чека или сообществом сикофантов; при всем многообразии имен смысл его был одинаков: бдить и карать.
Конечно, и Та-Кем нуждался в подобной структуре, в законспирированном рычаге, связанном с множеством чутких ушей, покорных рук и острых глаз. Семен, не будучи идеалистом, признавал, что толку от тайных агентов не меньше, чем от жрецов искусства, а может, и больше: последние лишь прославляют державу, тогда как первые ее скрепляют. Таких агентов полагалось завести и здесь, если бы они уже не водились в изобилии — вполне квалифицированный персонал
при Рихмере, Ухе Амона. Вторая власть, клан соглядатаев, секретная опора Софры... Мощная опора, если судить по тому, как их боялся Инени!
Схватиться с ними? Уничтожить их? Это, пожалуй, было не легче, чем выловить из нильских вод рыбу определенной породы. Пустая и кровавая затея... Да и зачем ломать полезный инструмент? Клинок, которым режут глотку, не виноват в убийстве, виновны голова и руки. Значит, рассуждал Семен, голову придется снять, с рукой договориться, а клинок оставить. Он уже знал, каким приемом скрутит эту руку, как повернет против господина тень, заставив трепетать от страха... Дело за малым — пора бы этой тени пробудиться! Как-никак, Сенмут назначен правителем дома царицы, наставником царских дочерей... Всем ясно: слово Сенмена, брата его, — не пустой звук, а чистое золото! Сто дебенов, не меньше! Что же ты медлишь, тень?
Он медленно шел вдоль стены храма, когда неприметная дверь внезапно открылась перед ним и сильные руки втащили внутрь.
Квадратная каморка три метра в поперечнике, и в , ней — троица бритоголовых жрецов. Не юноши, крепкие мужчины, с кинжалами на перевязях, бьиьими шеями и неподвижным взглядом оловянных глаз. У одного — солнечный диск на шнурке, знак Амон-Ра, и плеть за поясом. Видимо, старший, решил Семен и недоуменно уставился на крепыша с плетью:
— Соображаете на троих, святые отцы? А я вам зачем? Вроде бы лишний...
— Молчи и следуй за мной.
Человек повернулся, что-то скрипнуло, растворилась другая дверь, за ней открылся коридор, проложенный в толще стены, узкий, длинный и мрачный, освещавшийся сквозь редкие бойницы у сводчатого потолка. Не коридор, а тараканий лаз или крысиная нора.
— Иди!
Семена подтолкнули в спину, мышцы его напряглись, но он, ссутулив плечи, шагнул куда приказано. Похоже, началось! — мелькнула мысль, и он еще больше согнулся, стараясь казаться не таким огромным — скорее, безобидным и даже испуганным. Он вдруг ощутил, что находится среди врагов, которым нельзя раскрывать ни силу свою, ни другие таланты, ибо внезапность тоже была оружием — возможно, пострашней секиры.
Они повернули в другой коридор — видимо, во внутренней стене; снова что-то скрипнуло, зашелестело, и Семен очутился в глубокой темной нише, будто в каменном ящике, запрятанном среди пьедесталов пятиметровых изваяний. За ними в сумрачном величии застыл огромный зал размером с футбольное поле; подпиравшие свод колонны тянулись вверх, раскрываясь цветочными лепестками или метелками папируса, свет, падавший сквозь окна центрального нефа, озарял потолок, расписанный золотыми звездами, и отражался в мозаике пола — пестрой и будто бы переливавшейся всеми цветами радуги. Дальше стены раздавались распахнутыми вратами, и в их широкий проем Семен увидел лестницу, пилоны с трепещущими на вершинах флагами и часть храмового двора, выходившую к Царской Дороге.
Он был в главном зале святилища. И не один — крепыш с плетью дышал в затылок, а в ярких лучах, что падали в окна нефа, на расстоянии шагов шестидесяти или семидесяти, виднелись четыре фигуры. Софра и Хоремджет — друг против друга; верховный жрец в леопардовой накидке, с длинным изогнутым посохом, военачальник — в шлеме и кожаных доспехах, с кинжалом и секирой на перевязи. За Софрой, чуть отступив, стоял Рихмер, а рядом с Хоремджетом — воин из знатных, тоже в панцире и при оружии. Лицо его было Семену незнакомо.
— Стой здесь, — сказал бритоголовый, не приглушая голоса. — Стой и слушай! Так повелел Рихмер, хранитель врат.
— Не боишься, что и нас услышат? — полюбопытствовал Семен.
— Если не двинешься дальше статуй богов, ни речь, ни крик туда не долетят, — жрец кивнул в сторону нефа. — Но ты различишь каждое слово и каждый вздох. Ты в Ухе Амона, ваятель.
Скрипнула дверь, провожатый исчез, и в огромном зале воцарилась тишина. Четверо под световым потоком не двигались, застыв, как восковые фигуры: две — в белоснежных одеяниях, две — в коричневой коже панцирей и блеске бронзы. Потом рука Софры с длинным изогнутым посохом приподнялась, конец его гулко стукнул о камень, и Семен услышал:
— Так ты согласен, Хоремджет? Согласен с тем, что предлагают тебе боги?
— Боги? Я думал, это твое предложение. — Голос военачальника был громким и хриплым, будто он находился не в храме, а перед шеренгой солдат. — Ну, если боги, то я готов послушать еще раз.
Посох снова стукнул о пол, будто предваряя речи Софры.
— Ты станешь наместником нижних земель и хапу-хесепом в Хетуарете. Получишь право набирать войска. Еще — право воевать с темеху; можешь загнать их в Западную пустыню, сбросить в Великую Зелень или утопить в болотах. Еще получишь шестую часть зерна, собранного в Дельте для пер’о, шестую часть плодов, скота и птицы. Еще — рудники в стране Син и право посылать караваны в Гебал и другие прибрежные города, а также в земли востока и севера. Еще...
— Рудники и караваны! — бесцеремонно прервал Хоремджет. — Шестая часть зерна! И право воевать с темеху! Неплохо, очень неплохо! А что насчет меша Сетха и меша Монта, что в нижних землях, в Хетуарете и Саи?
— Меша Сетха будет под твоей рукой, — произнес верховный жрец после недолгих колебаний. — Меша Монта отправится в верхние земли... скажем, в Санофре или в страну Пиом.
— Ты щедр! — Хоремджет осклабился, и в голосе его послышалась издевка. — Значит, я получу еще корпус Сетха... А что получишь ты?
Софра гордо вскинул голову.
— То, что причитается человеку древнего рода, в котором течет кровь царей! Я стану супругом царицы и повелителем Та-Кем! Однако, — добавил он с меньшей резкостью, — Великий Дом не будет ущемлять твои права. Все обещанное исполнится, клянусь солнцеликим Амоном!
— Ну, что скажешь, Хуфтор? — Хоремджет взглянул на стоявшего рядом воина. — Что скажешь, чезу моих колесничих?
— Кал гиены — вот что я скажу! — рявкнул тот. — И еще скажу: лучше жрать песок, чем соглашаться на подачки!
— Верно, лучше жрать песок, — отозвался Хоремджет, поворачиваясь к Софре. — К чему мне нижние земли, если я стану наместником при молодом пер’о? Зачем мне слать караваны на восток и север — не лучше ли послать солдат? И я еще не лишился разума, чтобы воевать с темеху в Западной пустыне! Что я возьму с этих нищих? Стадо коз? Или пару ослов?
Тут он прав, подумал Семен. Ослы да козы — что еще возьмешь с ливийцев, если воевать? А если с ними миром обойтись, пойдут в наемники и пошагают туда, куда прикажет фюрер. В Сирию, Палестину, Финикию..: Словом, дранг нах остен!
— Ты забываешься, немху, — с высокомерным видом молвил жрец. — Ты думаешь, в Та-Кем, кроме твоих солдат, нет воинов? Нет лучников и колесничих? Нет тех, кто носит копье и секиру? И нет у них начальников? Есть! — Посох снова грохнул о камень. — Есть Саанахт, правитель Дома Войны! Есть Инхапи и меша Сохмет! Есть Ранусерт и меша Птаха! Есть Сетна и Рени!
Лицо Хоремджета потемнело, жилы на висках вздулись. Стиснув кулаки, он шагнул к верховному жрецу, заставив того попятиться.
— Саанахт, говоришь? У Саанахта болезнь хесбет, и он испражняется под себя! Инхапи стар и глуп, Ранусерт и Сетна — стары и трусливы! Все они — змеи, пережившие свой яд! Ну, а Рени... с Рени мы договоримся. — Он выпятил грудь, обтянутую ремнями панциря. — Знаешь ли ты, первый пророк, чего хотят воины? Воевать! А кто возглавит их, если не я? Мы пройдем страны Джахи и Хару до самых Перевернутых Вод! А там посмотрим... Конечно, во мне нет царской крови, но есть ли она у сосунка в Великом Доме? — Хоремджет ухмыльнулся и, глядя в лицо Софры, медленно произнес: — Мечтаешь о власти, старый павиан? Думаешь, что заберешься к царице на ложе? А что ты будешь там делать? Петь гимны Амону? Царица молода и жаждет объятий льва, а не лысой обезьяны!
Что-то такое уже было, подумал Семен — в Шабахи, где торговались вождь с колдуном. Правда, эти мерзавцы посерьезней...
В глазах у него потемнело. Сейчас он ненавидел их обоих лютой ненавистью — сильней, чем Баштара, Дукуза, Саламбека и остальных своих хозяев вместе взятых. Мир, доселе огромный, стремительно сузился, явив из всех картин одну, самую мерзкую и страшную: нагая Меруити с застывшим лицом и жадные чужие руки, что мнут и тискают ее грудь. Он прикусил губу до крови; боль заставила прийти в себя.
Не сторгуетесь! — мелькнула злорадная мысль.
Зрел виноград, да висит высоко — шакалам не дотянуться!
Щеки Софры стали бледнеть. Нахмурившись, он подался вперед, почти касаясь лбом шлема Хоремдже- та, и прошипел:
— Амон знает, кто здесь лев, а кто обезьяна! Не боишься, что он разгневается? Что поразит тебя прямо на этих камнях?
Военачальник отшатнулся.
— Я знаю, вы, жрецы, владеете тайной магией... знаю про убийц Рихмера... и знаю, что смерть неугодных будет объявлена волей богов... И потому я здесь не один! — Он сделал знак рукой, и Хуфтор, стоявший рядом, попятился к вратам святилища. Стиснув рукоять секиры и не спуская глаз с Софры и Рихмера, Хоремджет спросил: — Скажи-ка, чезу колесничих, что ты видишь? Может, кто-то прячется за пилонами? Или у подножия стен?
— Прячется, — подтвердил Хуфтор. — Похоже, тут Унофра с тремя сотнями своих лучников.
— А кто такие эти лучники? — снова спросил Хо- ремджет, отступая к вратам и лестнице.
— Наемники хик’со из Хетуарета. Там поклоняются Сетху и не очень любят Амона и его жрецов. Могут передавить их как блох в собачье шкуре... Если позволишь.
— Не позволю. Пока!
Быстро повернувшись, военачальник, сопровождаемый Хуфтором, сбежал по ступеням и исчез за каменной громадой ближнего пилона.
Софра скрипнул зубами. Несколько секунд он стоял, вытянув шею и запрокинув лицо к потолку, расписанному золотыми звездами, стараясь унять бушевавшую ярость. Постепенно черты его разгладились, исчезли резкие морщины у рта и алые пятна на щеках; теперь у него был вид человека, принявшего важное решение. Голос его тоже звучал почти спокойно.
— Рихмер!
— Слушаю твой зов, великий господин.
— Отправишь гонца с посланием в Дом Радости.
— Как повелишь, господин. И что должно быть сказано в этом послании?
— Время раздумий кончилось, и пора решиться. Только эти слова. Так, чтобы стало ясно: других посланий не будет.
— А если не будет и решения?
— Тогда она умрет, и умрет пер’о. Каждый — своей смертью. Женщины любят лакомства, сладкие пирожки, и потому страдают животом, а пер’о... — Лоб Софры пошел складками, лицо стало задумчивым, словно он выбирал, какой пирог отведать, с изюмом или с орехами. — Сирийскому ублюдку нравится гонять на колеснице. Опасное занятие! Вдруг упадет и сломает шею!
— Вполне возможно, мой господин.
— Ты позаботишься об этом, Рихмер!
— Позабочусь. Но если позволишь сказать...
— Позволю. Говори!
— Я отправлю гонца в Дом Радости, но без послания. Посланием будет сам гонец. Если уж он не убедит... — Рихмер развел куками.
Софра, склонив голову, всмотрелся в невыразительное лицо своей тени.
— Есть такой человек, чьи речи убедительны? Ты уверен? — После утвердительного знака верховный жрец пристукнул посохом. — Ну что ж, тогда подождем! Но недолго, Рихмер, недолго... думаю, три дня. Слишком много в Уасете воинов Инхапи, и игры старого шакала — да проклянет его Амон! — мне непонятны. Но ясно, что стоит поторопиться... Три дня, Рихмер, три дня! Вот твой срок!
Хранитель врат поклонился, сложив ладони перед грудью.
— Из-за Инхапи не тревожься, мой господин. В одном прав Хоремджет: Инхапи стар и глуп, и какую бы ни затеял игру, он непременно проиграет. Проиграет! Ведь я с тобой!
Величественно кивнув, Софра направился к выходу. Леопардовая шкура колыхалась на плечах верховного жреца, будто живой зверь и в самом деле вскочил ему на спину, стиснув шею когтистыми лапами.
Оставшись в одиночестве, Рихмер, опустив голову, некоторое время мерял шагами площадку между колонн, то скрываясь в их тенях, то вновь появляясь в потоке света. Семен многое бы отдал, чтобы узнать, о чем думает хранитель врат, но разглядеть отчетливо его физиономию не удавалось, а попавшее в поле зрения было абсолютно непроницаемым. Точь-в-точь как у сфинкса с бараньим ликом.
Наконец, не поднимая головы, Рихмер произнес:
— Ты здесь, ваятель? Подойди сюда.
Семен приблизился, неслышно ступая по каменным плитам. Их ровные квадраты обрамляли овал напольной мозаики, выложенной под центральным нефом и потому ярко освещенной, игравшей многоцветьем красок в падавших из окон солнечных лучах. То была карта; вдоль длинной оси овала змеился синий Нил в зеленых берегах, и в этой зелени виднелись крохотные пальмы, рощи олив, луга и поля, сменявшиеся кое-где белым, розовым и серым — башнями, храмами и домами, изображавшими города. В дальнем конце синий поток разветвлялся на семь рукавов, соединяясь с изумрудным морским пространством, в котором плыли корабли, а с обеих сторон, за границами вытянутого сине-зеленого ковра, лежали желтые и коричневые пустыни с яркими пятнами оазисов. Там, где стоял Семен, Нил изгибался к западу широким лезвием секиры, а берега были покрыты рисунками трав, песчаных холмов и редких деревьев, среди которых бродили слоны и львы, антилопы, носороги и другая
живность. Саванна, понял он, третий порог... Место его непостижимого приземления в этом мире.
— Ты все расслышал, ваятель? — произнес Рихмер, буравя Семена маленькими запавшими глазками. — Все расслышал и, надеюсь, все понял?
— Я догадлив, — отозвался Семен и, словно желая подчеркнуть, что знаков почтения от него не дождешься, скрестил руки на груди. — Я догадлив, Рихмер, и расслышал все, за исключением маленькой подробности. Ты понимаешь, какой?
Хранитель врат пожевал сухими губами.
— Да, мне говорили о цене... Кажется, сотня дебенов золота? Огромное богатство! Равное дому с садом и водоемом, с полями, стадами коров и овец, с запряжкой быков и виноградником... Не всякая усадьба столько стоит!
— А твоя? Та, что за Южным Оном? В которой живут твои женщины и дочь? — Семен наклонился и заглянул в тусклые глазки хранителя врат, успев заметить в них проблеск тревоги.
Щека у Рихмера дернулась.
— Откуда ты знаешь про мою усадьбу и мою дочь?
— Если ты слышал о сотне дебенов, то слышал и другое, не так ли? О том, что я провидец, прорицатель... Многое знаю и могу... Больше, чем ты, Ухо Амона! Но помощь моя стоит недешево!
Рихмер с шумом выдохнул воздух.
— Ладно, ты получишь свои дебены, ибо Софра, мой господин, щедрейший из щедрых. Получишь, но не сейчас! Сорок — после успеха дела, а остальное — попозже, когда я увижу, что ты человек полезный и верный. Прорицатель... хмм... — Он метнул на Семена косой взгляд. — Как знать! Возможно, ты пригодишься для других услуг.
Последняя фраза не допускала сомнений: Рихмер вербовал его в штат соглядатаев. В ином раскладе это было бы неплохо; хорошая возможность проникнуть в
организацию изнутри и разглядеть, как она вертится. Но только — в ином раскладе, не за три дня! Нынешний не подходил для долгих игр в шпионов и разведчиков; время поторапливало, а логика напоминала, что есть лишь одно решение: взять вожжи на этой колеснице, перехватить их быстро и на самом высоком уровне.
Семен полагал, что сей маневр ему удастся. Его стратегическое преимущество, носившее характер философский, отчасти неопределенный и расплывчатый, в конкретной тактике сулило выигрыш. В Та-Кем — да и на всей Земле — он был единственным человеком, живущим в мире реальности, во Вселенной шарообразных планет, пылающих звезд, неисчислимых галактик, среди которых не находилось места ни богам, ни демонам. Жизнь остальных людей протекала как бы в другом измерении, где фантазии, рожденные наивным умом, принимались за действительность; их жизнью — особенно жизнью и смертью роме — правили боги. Это порождало суеверия, покорность божественной воле и, в конечном счете, страх. Страх перед неведомым был подсознательной реакцией, настолько острой, что посмертная жизнь заботила больше реальности, и самым зримым и бесспорным знаком этого страха были огромные усыпальницы-пирамиды.
Страх... ужас, подчиняющий всех и каждого... И Рихмер не был исключением; он тоже боялся, так что вопрос состоял лишь в том, чтобы добраться до тайных струн его души и дернуть посильнее.
Однако не сразу, не сразу...
— Говоришь, сорок — после успеха дела, а остальное — потом? Когда убедишься, что я — человек надежный и верный? — Семен усмехнулся, глядя в застывшие зрачки Рихмера. — Нет, так у нас не пойдет! Сто сейчас, а за надежность и верность — отдельная плата. Не скупись, хранитель! Ложе царицы и трон дорогого стоят!
— Но ты получишь кое-что еще. — Рихмер уперся взглядом в мозаику под ногами; пятки его были у третьего порога Нила, носки смотрели в африканскую саванну. — Защита и безопасность тоже недешевы, ваятель. Кажется, царица к тебе благосклонна? А знаешь, что сделает Хоремджет, если получит власть? Сошлет в рудники ее любимцев или перережет им горло — вот так, от уха до уха, — он чиркнул пальцем по тощей шее. — Им и их родичам... твоему брату, например... он ведь тоже в почете у великой царицы? — Тут хранитель врат огладил бритый череп и как бы между делом сообщил: — Но я могу до него добраться раньше Хоремджета, а до тебя — прямо сейчас. Стоит подать знак...
Теперь его взгляд блуждал по темным нишам в стенах святилища, где, судя по всему, прятались охранники. Впрочем, это Семена не волновало; Рихмер был близко, и ни копье, ни стрела не помешают свернуть ему шею.
Но стоит ли сворачивать?
Уставившись в глаза хранителя, он медленно произнес:
— А не боишься, что я доберусь до твоей дочери? Тоже прямо сейчас? А тебя отправлю Сетху в пасть? Не просто отправлю — перенесу твое тело в пустыню, сожгу или брошу без погребения и сделаю так, что ночные демоны будут терзать твое ка... Вечно терзать, хранитель! Клянусь Осирисом, который даровал мне эту власть!
Щеки Рихмера побледнели, он сотворил знак, отвращающий беду, и попытался отступить, но Семен мертвой хваткой стиснул его костлявое плечо.
— Велик Амон! Ты... ты правда можешь это сделать? Ты владеешь тайной ичика?
— И этой тайной, и другими. А знаешь, почему? — Он выдержал паузу, гипнотизируя Рихмера взглядом. — Посмотри вниз, хранитель. Что у тебя под ногами?
Жрец вытер вспотевший лоб и уставился на мозаичную картину.
— Берег Хапи... потом — степь и Западная пустыня...
— Дальше! Что дальше?
— Царство мертвых... — прошептал хранитель, чуть шевельнув бескровными губами.
— Царство мертвых, — эхом откликнулся Семен. — Ну, теперь ты знаешь, откуда я пришел. А может, знал и раньше? Знал — и осмелился торговаться со мной?
— Ходили слухи в южных крепостях... но мало ли что болтают солдаты... я должен был проверить...
Лицо Рихмера казалось уже не белым, а серым, на лбу выступила испарина. Что-то он быстро ломается, мелькнула мысль у Семена. Или друг Инени постарался, запугал вконец?
— Проверить? Как?
Он наклонил голову, вслушиваясь в неразборчивое бормотание жреца.
— Говорили, что ты — Сенмен, брат Сенмута, восставший из мертвых... Я приказал отыскать людей, с которыми Сенмен плавал к порогам... Нашли шемсу, проводника из Куммы, отправились на юг, и он показал то место в скалах, где схоронили Сенмена... Там — кости и его украшения, браслеты, ожерелье... еще — череп, разбитый палицей нехеси... Он в самом деле умер! Но если он умер, то кто же ты? Странно, но человек, следивший за тобой, никак не хотел говорить... Боялся? Пришлось его...
«Ну и ловкач! — подумал Семен, не выпуская плеча хранителя. — Шустрый! Добрался до спутников Сенмена раньше, чем грозный Рамери! И даже косточки нашел! Вместе с разбитым черепом!»
Он не успел додумать эту мысль, как вслед за ней пришла другая, заставившая похолодеть.
— Человек, следивший за мной? Кто он? И что тебе сказал?
— Сказал, что ты явился с полей Иалу... сказал, что боги дали тебе мастерство и дар предвидеть еще не случившееся... сказал, что речь людей была тобою позабыта, и знаки письма, и родичи, и титул Великого Дома... еще сказал, что ты владеешь тайным знанием и можешь сосчитать колосья в поле или звезды в небе быстрей, чем Тот, писец богов... Но мало ли что наговорит человек, если прижечь его факелом!
— Где он? — с угрозой прошипел Семен, склонившись к уху Рихмера. — Где этот соглядатай?
— Здесь. На ложе Сохмет, ибо, забыв о клятве верности, не пожелал говорить по доброй воле.
Семен оттолкнул жреца.
— Ты отведешь меня к нему. И помни о своей душе и жизни дочери! — Он вытянул руку и растопырил пальцы. — Видишь, сердце ее — в моей ладони! Стоит мне сжать кулак...
— Ты не сделаешь этого, господин! — Кажется, Рихмер был близок к истерике. — Она — свет моих глаз, дыхание губ, радость дня и ночи! Не лишай ее жизни!
— Осирис дал мне власть карать и миловать, а все дальнейшее зависит от тебя, — сказал Семен. — Иди, хранитель! И постарайся, чтобы ноги твои не подгибались.
Они направились в глубь святилища, где за колоннами, изваяниями и гранитным жертвенником была лестница, спускавшаяся вниз. Минуя нишу — не ту, что называлась Ухом Амона, а, вероятно, предназначенную для охраны, — Рихмер как-то по-особому щелкнул пальцами, и тут же три молчаливые фигуры возникли из теней, пристроившись к маленькой процессии. Кинжалы, плеть и знак Амона... Бритоголовые. Ну, пусть сопровождают, решил Семен.
Лестница тянулась в полумрак, в котором мерцали алые точки факелов. Еще один был у бритоголовых;
державший его жрец выступил вперед, чтобы осветить дорогу, и покосился на Рихмера. «К ложу Сохмет», — буркнул хранитель, и страж, покинув лестницу, свернул направо.Они миновали обширный мрачный зал, где громоздились статуи богов — не самых главных, но влиявших на человеческие судьбы и потому достойных приношений. Воинственный Монт соседствовал с любвеобильной Хатор; Маат, владычица истины, глядела строгими каменными очами на ибисоголового Тота; разевал зубастую пасть Себек, речное божество, почитавшееся в обличье крокодила; за ним высились изваяния Анубиса и Нейт, богини-защитницы в потустороннем мире. Около статуи Нейт Рихмер замедлил шаги, поклонился и зашептал молитву. «Не поможет, — злорадно подумал Семен. — Эта барышня — в моей команде!»
Дальнейший путь лежал по узким коридорам, впадавшим, словно ручейки, в склепы-озера, то круглые, то квадратные, со сплошными стенами или с проемами, перегороженными где дверью, где прочной деревянной решеткой. В одних из этих камер было тихо, и в свете факела угадывались сундуки да полки с каким-то имуществом, сосудами, небольшими статуэтками, рулонами полотна и шкур; из других тянуло мерзким запашком и слышался шорох, а временами — стон или неясное бормотанье. Камер, склепов и коридоров было не счесть, и, вероятно, этот огромный лабиринт, лежавший под святилищем, использовали с разнообразными целями — и в качестве склада, и как тюрьму, а может, как место для допросов третьей степени. Последнее было вполне реальным — вряд ли на ложе Сохмет вкушали отдых или предавались нежной страсти.
Очередной коридор уперся в дверцу, такую низкую, что Семену, чтобы протиснуться, пришлось сложиться пополам. Камера за дверью освещалась двумя десятками факелов и масляных ламп, горевших ровно в неподвижном воздухе; витавший в нем запах дыма мешался с чем-то еще, мерзким и отвратительным — зловонием экскрементов и сожженной плоти. Посередине этого склепа располагалась квадратная плита с позеленевшими медными кольцами, к которым был привязан голый человек — окровавленный, грязный, незнакомый или неузнаваемый в жутком своем обличье; рядом с ним горела лампа, сидел на пятках писец, стояли сосуды с красками, лежали папирусы, свернутые в тугие свитки. В дальней стене был проем, ведущий во второе помещение — видимо, канцелярию; там на полу виднелись циновки, а дальше — табуреты, низкий столик и сундуки для хранения документов.
Пленник, распростертый на плите, застонал. Голос его показался Семену нечеловеческим — то ли вопль гиены, то ли вой шакала. Он огляделся, чувствуя, как стремительно бьется кровь в висках, и хрипло выдохнул:
—
Кто?— Тот, кто следил за тобой, — проинформировал Рихмер, деликатно подталкивая Семена к плите. — Один из жреческих учеников, поклявшийся в верности Уху Амона... Такую клятву не нарушают! Ну, а если случается... Видишь сам, как боги карают ослушника.
— Вижу, — снова прохрипел Семен и, опершись кулаками о плиту, нагнулся над привязанным к ней человеком. Лицо его, с сомкнутыми веками, покрытое кровью и грязью, казалось изможденным и древним, как у старика, но вот глаза раскрылись — два темных агата, затуманенных болью, — и было в них что-то знакомое, виденное не раз. Потом, ломая корку застывшей с кровью испарины, шевельнулись губы, и Семен услышал:
— Учитель... ты пришел, учитель... прости меня... прости и проводи в луга Налу...
Перед ним, постаревший на сотню лет, истерзанный и обожженный, лежал Пуэмра.
* * *
Семен резко выпрямился, скрипнув зубами. Секунду-другую комната кружилась перед ним, все больше напоминая Баштаров подвал: тот же смрад, каким тянуло от параши, камень стен точно шеренга могильных плит, и те же лица, все пятеро — Дукуз, Саламбек, Хасан, Эрбулат и Баштар, только друга Кеши не хватает. Они подмигивали ему, гримасничали, ухмылялись — мол, видишь, на что мы способны? От нас не сбежишь, не укроешься даже в прошлом! Мы тут, пускай в другом обличье, но с прежним волчьим нравом, не потерявшие ни капли жестокости и злобы! И злобы нашей хватит на все времена, на всех и каждого — на этого замученного парня, на древних и новых пророков, на иудеев, христиан, язычников и мусульман, на правых и виноватых! Хватит, не сомневайся!
Низкий хриплый рык вырвался из горла Семена. Наверное, в эту минуту он был страшен, и виделось ему в тумане бешенства, как отшатнулись трое бритоголовых, как побледнел хранитель врат и сжался рядом с ним писец-допросчик. Этот был ближе всех, и Семен, едва ли сознавая, что творит, ухватил его за плечи и швырнул на каменную стену. Раздался испуганный вопль, потом —- хруст черепа, но это не отрезвило его. Он пребывал опять в том же яростном исступлении, как и в момент пришествия в этот мир; мысль, что надо договориться с Рихмером, куда-то испарилась, сменившись желанием бить, ломать и сокрушать. Злая мощь играла в мышцах, мерзкий запах паленого кружил голову; стиснув кулаки, он шагнул к жрецу.
Рихмер, видимо, понял, что сейчас умрет, и с пронзительным визгом метнулся за спины бритоголовых. Они обнажили кинжалы; страх боролся в их душах с верностью хозяину, и лица стражей уже не казались застывшими и безразличными. Как-никак, они были людьми — но был ли человеком тот, с которым им предстояло сразиться? В тесной камере он выглядел огромным, страшным, и мнилось, что сила его чудовищна, как у священного быка, а ярость неисчерпаема, как Хапи.
— Сетх! — произнес один из стражей, вытянув к Семену дрожащую руку. — Сетх явился нам, братья!
— С нами Амон, — ответил старший жрец и метнул кинжал.
Бронзовый клинок распорол кожу на плече Семена, и, вероятно, вид крови показался бритоголовым добрым знаком: оружие смертных не ранит богов. Двое ринулись вперед, выставив кинжалы; Семен метнулся в сторону, перехватил руку с клинком и, согнув запястье, переломил, как сухую ветвь. Затем его кулак опустился на бритый череп, и страж с глухим воплем сполз на пол, цепляясь руками за его колени. Второй охранник уже занес кинжал над лопаткой Семена, и тот, не видя, но словно ощущая стремительное падение лезвия, резко двинул локтем, отшвырнув врага.
Старший, вооруженный плетью, бросился к нему и получил сильный удар под ребра, заставивший бритоголового согнуться. Ничего режущего и колющего у охранника не осталось, и Семен, захватив его шею, начал сдавливать горло, поворачиваясь вместе с ним и наблюдая, как приближается последний страж. Этот, кажется, думал, что коль у противника руки заняты, то он беззащитен, и нарвался на удар ногой. Семен метил в колено, но попал в голень; охнув, бритоголовый отступил, и в этот миг тело старшего жреца обмякло. Бросив его, Семен с гневным криком шагнул к последнему врагу, ударил ребром левой ладони по запястью с кинжалом, а правой — в висок, и отодвинулся, когда бритоголовый рухнул наземь.
В подземелье наступила тишина, прерываемая лишь шумным дыханием Семена да стонами человека со сломанной рукой. Писец-дознаватель был мертв, лежал у стены с раскрытым ртом и изуродованным черепом, двое стражей валялись без чувств, Пуэмра не шевел идея на каменном ложе — видимо, был в глубоком обмороке. Рихмер стоял на карачках, вывернув голову и с ужасом глядя на Семена; силы покинули жреца, и он не пытался удрать или хотя бы подползти к двери. Да и куда удерешь от ночных демонов и от гибели, подстерегающей дочь?
Семен отдышался, шагнул к хранителю врат, присел и заглянул ему в глаза.
— П-пощади... Я... я не приказывал этим глупцам нападать... Клянусь Амоном и жизнью дочери!
Кровь текла по плечу Семена. Он стер ее резким движением, вытянул руку к Рихмеру и растопырил окровавленные пальцы. Потом начал медленно сжимать их, будто сдавливал чье-то невидимое трепещущее сердце.
— Не-ет! — От вопля хранителя зазвенело в ушах. — Не-ет! Сожги мое тело, возьми мою душу, и пусть ее терзают демоны! Вечно терзают, ибо я — грешник, и заслужил страшную кару! Но она — она невинна! Она всего лишь моя дочь, которой еще не исполнилось пятнадцати! Она не мучила, не убивала, не богохульствовала! Я повторю это даже перед судом Осириса!
— Суд Осириса уже здесь, — промолвил Семен, не опуская руки. — Скажи, красива ли твоя дочь? Умна ли, добра? Готова ли взойти на ложе мужчины?
— О, она прекрасна, как свежий бутон лотоса! От нее пахнет, как от лугов с медвяными травами, голос ее звонок, глаза ясны, а сердце не ведает зла! Счастлив будет муж, обнявший ее! Пусть она живет, и я отдам ее тебе!
Хоть и мерзавец, а любит свое дитя, подумал Семен и опустил руку.
— Мне она не нужна. Если юноша, которого ты мучил, будет жить, отдашь свою дочь ему. Он станет твоим наследником и преемником на посту Уха Амона.
— Но Софра...
— О Софре не тревожься. Побеспокойся о здоровье своего нового родича. А еще о том, чтобы твои люди не проболтались.
Бритоголовые зашевелились, и Семен поднял их пинками на ноги. Они глядели на него со страхом, будто на воплощение самых ужасных богов, жуткую помесь шакала Анубиса с крокодилом Себеком. Рихмер тоже встал; ноги его тряслись, лицо посерело, но в глазах мелькнула тень облегчения.
— О том, что случилось здесь, молчать! Клянитесь! — Он поднял руку, и трое жрецов послушно забормотали слова священной клятвы. — Хорошо. Теперь слушайте, что скажет господин! Слушайте и повинуйтесь ему, как звукам голоса Амона!
Оглядев жрецов, Семен кивнул на тело дознавателя.
— Труп убрать. Ты это сделаешь, — он ткнул пальцем в стража со сломанной рукой. — А вы двое возьмете юношу и, омыв его раны, положите в носилки. В удобные носилки с подушками и восемью носильщиками! Пусть юношу отнесут в дом.Инени, третьего пророка, и пусть один из вас разыщет его и скажет: Сенмен, брат Сенмута, просит поспешить к больному. Это все! Шевелитесь, жабий помет!
С этими словами он шагнул к плите и склонился над Пуэмрой. Кажется, ученик еще дышал; на его губах вздувались кровавые пузыри, пальцы на левой руке были обуглены, но вроде он еще не собирался пуститься в дорогу к полям блаженных.
— Они все сделают, господин, — прошелестел за спиной голос Рихмера. — Все сделают и будут молчать, как гуси со свернутой шеей. Аты... ты не желаешь проследовать в другой покой? — Он кивнул в сторону проема, ведущего в канцелярию.
Оторвавшись от Пуэмры, Семен направился туда и сел на табурет, скрипнувший под его тяжестью. Воздух в этом помещении был таким же затхлым, как в камере пыток, но хоть горелым мясом не воняло, а пахло старым деревом и сухим папирусом. Он бросил взгляд на ровную шеренгу сундуков с бесчисленными свитками. Туда, вероятно, заносились признания и речи тех, кто отдыхал на ложе Сохмет, и на мгновение Семену почудилось, что плотно пригнанные доски истекают кровью.
Рихмер, поджав ноги, опустился на циновку.
— Ты пощадишь мою дочь и меня, господин? Ты не отправишь нас до срока за горизонты Западной пустыни?
С минуту Семен взирал на него, прислушиваясь к шорохам в соседней комнате и тихим стонам Пуэмры. Потом негромко произнес:
— Ты как говоришь со мной, моча гиены? Забыл, как обращаться к посланцу Осириса? К тому, кто держит в руке твою жизнь и смерть?
Хранитель врат ткнулся лицом в его сандалии и забормотал:
— Прости, повелитель! Тысячу раз простираюсь ниц и целую прах под твоими ногами... Прости!
Семен ухватил его за ворот туники и приподнял.
— Так уже лучше, порази тебя Сохмет от пупка до колена! Много лучше! Теперь мы можем поговорить. Слушай и запоминай!
— Я покорен твоему зову, мой господин.
— Дочь свою отправишь в дом Инени, чтобы ухаживала за моим учеником. Хочу убедиться, так ли она прекрасна и добра, как обещалось. — Он сделал паузу, разглядывая бритый череп Рихмера. — Теперь об этом ученике, поклявшемся в верности Уху Амона... Говоришь, что он следил за мной? Это с каких же пор?
— С тех, господин, как ты появился у третьего порога.
Брови Семена взлетели вверх.
— Язык твой лжив, хранитель! Кто знал, где и когда я появлюсь!
— Не гневайся, посланец Осириса, это правда! Конечно, никто тебя не ждал, но этот юноша... он... он просто оказался в нужном месте и в нужное время. Его обет — сообщать о всем увиденном и услышанном, особенно о странных деяниях, опасных речах и даже мыслях, какие не высказывают вслух. С тех пор, как ты появился в Уасете, он рядом с тобой по моему приказу, а до того... видишь ли, он был учеником пророка Инени и присматривал за ним. Так повелел Софра, который мало кому доверяет. А ведь Инени отправился на юг, чтобы...
— Я знаю, что он там делал и с кем встречался, — прервал хранителя Семен. — Я даже знаю, сколько воинов Инхапи прячется по дворам в Нут-Амоне, Кебто и остальных городах! С точностью до одного человека и до последней стрелы в их колчанах... Ты ведь не забыл, хранитель, кто я такой и откуда явился в этот мир?
Он поглядел в помертвевшее лицо Рихмера и медленно, веско промолвил:
— Запомни: я — Страж, посланный сюда богами, и боги желают, чтобы все случилось так, как должно случиться. Амон и все остальные божества благоволят прекрасной дочери Джехутимесу, а это значит, что Софра с Хоремджетом уже покойники. Они мертвее, чем труп осла, обглоданный шакалами, и если ты не желаешь разделить их участь, то должен служить мне.
— Я слушаю твой зов, господин! Слушаю и повинуюсь! Что ты прикажешь?
— Пусть твои люди берегут царицу от слишком сладких пирожков, а юного пер’о — от колесничных гонок. Пусть, заметив людей, похожих на воинов с юга, закроют глаза и сунут голову в песок. Пусть они следят за Хоремджетом, докладывают тебе, а ты обо всем расскажешь Инени и выполнишь любой его приказ. А я прикажу одно насчет Хоремджета: если пискнет в ближайшие двадцать дней, укороти его на голову.
— Но у него в войске — безбожники из Хетуарета, господин... Могут разорить храмы...
— Амон спасет, — пообещал Семен. — Я точно
знаю, что с храмами ничего не случится — ничего такого, что нельзя восстановить с помощью камня, глины и краски. — Он приподнялся и заглянул в пыточную — там уже не было ни единой души, живой или мертвой — ни Пуэмры, ни жрецов, ни трупа с разбитой головой. Успокоившись, он сел и хлопнул ладонью по крышке ближайшего сундука. — Ну, теперь поговорим о Софре, бывшем твоем повелителе, и трех отпущенных им днях. Как он их проведет? Будет пускать слюну, мечтая о ложе царицы?
— Нет, мой господин. Сегодня он отплывет в свое имение, а завтра, взяв дротики, лук и стрелы, поедет на охоту. От того и назначены три дня — дольше он не задерживается в Западной пустыне.
— Хмм... Охота — развлечение опасное... еще опаснее, чем колесничные гонки...
— Опасное, если охотиться на львов или ночевать в пустыне, — заметил Рихмер. — Но Софра, мой го... мой бывший господин, стреляет из лука газелей, а ночует в своей усадьбе на левом берегу. Она, эта усадьба, в точности напротив Ипет-сут, над горным обрывом. — Он прикрыл глаза и негромко добавил: — Скалы там приметные, мой господин, цветом похожи на красную медь, а рядом с усадьбой — заросли акации. Слышал я, в них бродят львы... а с Софрой лишь колесничий да трое-четверо проводников-ливийцев...
«Догадливый, поганец! — подумал Семен, вставая. — Догадливый, хоть и пугливый! Ну, пугливость только к пользе... чтобы, значит, не тянуло к опасным догадкам».
Он потрогал слегка саднившее плечо и произнес:
— Хорошо! Я принимаю твою службу, и, может быть, когда ты встанешь перед Сорока Двумя, это тебе зачтется. А сейчас проводишь меня наверх, к незаметному выходу, потом отправишься к Софре и скажешь, что ваятель Сенмен целует его задницу, лижет копчик и все исполнит так, как приказали. В самом лучшем
виде! — Злобно усмехнувшись, Семен потер ладони, отшелушивая засохшую кровь, и добавил: — Пусть только как следует подмоется, чтобы лечь в постель к царице! И не забудет плату — сто дебенов!
Рихмер, тоже с поспешностью вскочивший на ноги, недоуменно замер, приоткрыв рот.
— Сто дебенов?
Я думал, это шутка, господин... Ты — вершитель судеб, посланец Осириса... Зачем тебе золото?— Возьмешь его себе, — бросил Семен, направляясь к двери. — Боги ценят полезных и верных слуг. Я следую их примеру.
Хранитель врат склонился и распахнул перед ним дверь.
Я говорил о его милосердии — скажу и о жестокости. Да, он убивал, если надо было убить! Но вершилось это не по велению сердца, склонного к пролитию крови, а в силу необходимости и чаще всего — для защиты других людей, которые были ему близки и дороги. Он охранял их как самый верный сэтэпса, и потому я называю его Стражем...
Тайная летопись жреца Инени
Вернувшись в мастерскую, Семен разослал помощников: Сахуру отправил в дом Пуэмры, к его сестре и матери, Атау и Небсехта, третьего из подмастерьев — в Ипетресит, приказав им, чтобы разыскали Сенмута. Оставшись в одиночестве, он вытащил из потайного места секиру, завернул ее в старые тряпки и обвязал веревкой, плетенной из тростника. Затем, сдернув полотно, вгляделся в каменные черты Меруити, будто испрашивая у нее совета.
Ему казалось, что царица ветров и тьмы смотрит сейчас не ласково, а повелительно, как бы напоминая: ты должен меня защитить! Должен, ибо затем ты и явился в этот мир, и нет других оправданий твоему присутствию!
— Я уже многих убил, — тихо произнес Семен, баюкая сверток с секирой. — Убил допросчика-писца и тех нехеси... Может, кара была заслуженной, но видишь ли, милая, я не люблю убивать. Прежде я этим не занимался.
«То было прежде, — безмолвно сказали каменные губы. — Теперь обстоятельства изменились. Все меняется, ваятель, — мир, и жизнь, и ты вместе с ней».
— Меняется, — согласился Семен, взвесив в руке секиру. — Увы, не в лучшую сторону!
«Не в лучшую, но и не в худшую — в нужную», — возразила каменная царица, и минут пять они в молчании взирали друг на друга. Потом Семен сказал:
— Пожалуй, ты права. Значит, и это дело с Софрой надо закончить?
«Надо», — подтвердила она. Взор ее был повелительным и строгим.
Семен кивнул, набросил на изваяние покрывало и, взвалив тяжелый сверток на плечо, вышел из мастерской.
Солнце склонялось к западу, но зной был все еще таким, что на камнях, казалось, можно печь лепешки. Все обитатели ремесленного городка попрятались, пережидая жаркое время, и лишь Урджеба, сухопарый бровастый помощник Инени, медленно брел от пальмовой рощи к пристани, заглядывая по дороге то в проемы мастерских, то в опустевшие дворы. Семен заторопился навстречу, потом, замедлив шаг, спросил, не видел ли Урджеба третьего пророка, а если видел, то где, когда и как его найти. Шевельнув бровями, помощник сообщил, что почтенный Инени отправился домой: вызвали к болящему, и, вероятно, тот — персона из самых важных, раз понесли к пророку, а не к целителям в храм. Семен пробормотал слова благодарности и широким шагом направился к роще; Урджеба крикнул вслед, что бегать сейчас не стоит: Ра гневен, ударит по черепу, и не отделишь жизнь от смерти.
И правда, жарковато, мелькнула мысль, когда Семен, утирая пот, добрался до поникших пальм. Тут он свернул, но не направо, к стенам святилища, а налево —- усадьба Инени располагалась в двух тысячах локтей от ремесленного городка, среди садов и рощ, тянувшихся километров на тридцать, до южных окраин Кебто. Путь к усадьбе был недолог; к тому же под кронами сикомор и тутовника зной переносился легче, и через четверть часа впереди возникла белая ограда, а за ней — плодовые деревья, обступавшие плотным кольцом жилище Инени.
Пуэмра лежал в дальней, самой прохладной комнате, и над ним хлопотали третий пророк и двое крепких служителей, которых Семен счел санитарами или медбратьями. Юноша был уже омыт, раны смазаны мазью кифи, и теперь служители, осторожно приподняв безвольное тело, закрывали их чистым полотном. Инени склонился над левой рукой Пуэмры, разглядывая три обожженных пальца и сокрушенно покачивая головой: ожоги были слишком глубокими, кое-где до кости, а от ногтей вообще ничего не осталось.
Опустившись рядом, Семен спросил:
— Ну что? Выживет?
— О том спрашивай не у меня, а у Амона, — отозвался жрец. — Душа его у двери царства мертвых, Сенмен; шаг вперед, и вместо лекаря придется приглашать бальзамировщиков.
Бросив взгляд на слуг, Семен склонился к уху Инени.
— Ты знал, что он?..
— Догадывался, но был уверен, что ученик не предаст учителя. Пальцы придется отнять... да, придется... — Лицо целителя стало печальным. Он повернулся к Семену и, не понижая голоса — видно, слуги были людьми доверенными, — произнес: — Если тебя угощают прошлогодними финиками, друг мой, выбери тот, который еще не подгнил. — Затем Инени снова занялся изуродованной ладонью Пуэмры, бормоча: — Лучше уж он, чем другой... у этого юноши было ко мне почтение... что бы он Рихмеру ни доносил, плохого в сказанном им не нашлось... За это, думаю, и поплатился. За меня!
— Не только за тебя, — откликнулся Семен, ощупывая сквозь ткань лезвие секиры. — Знаешь, я ведь встречался с Рихмером. Посидели, потолковали... Больше он не доставит тебе хлопот. Ни он, ни Софра.
— Это хорошо, — пробормотал Инени, думая совсем о другом. — Пальцы... Жалко! Жалко резать! Новых ведь не пришьешь! — Он поднял голову и вдруг спросил: — Скажи, все ли болезни и раны лечат в твоей стране? В тех временах, когда о нас забудут?
— Не все. Могут сердце заменить, а пальцы — вряд ли. Ты режь, иначе он умрет! Парень валялся в грязи, а грязь, когда проникает в рану... — Семен смолк, глядя в бледное лицо Пуэмры; слова «гангрена» в языке Та-Кем не было.
— Я понимаю. — Инени потянулся к раскрытому сундучку с целебными зельями, чистыми тряпками и бронзовыми ножами. — Я видел воинов, которым не промыли небольшой порез... обычно на ноге... туда попадают песок и земля, и плоть гниет... — Не прекращая говорить, он перетягивал пальцы Пуэмры тугими бечевками. — Плоть гниет и распухает, рана становится красной, потом синей... кожа на ощупь горяча, и нет таких лекарств, чтобы вернули душу в тело... если не отсечь — смерть! — Нож сверкнул в его руке, и вслед за этим раздались глухие стоны юноши.
Семен поднялся, прижимая к ребрам сверток с секирой. Он чувствовал себя лишним среды суеты у ложа больного: один из служителей лил в рот Пуэмры вино, другой придерживал его за плечи, а сам целитель копался в сундучке, выискивая нужные лекарства.
— Отправляйся домой, — произнес Инени, не поднимая головы. — Мне интересно послушать о встрече с Рихмером, но не сейчас, а через пару дней, когда я пойму, что скрыто в руке Амона для этого юноши, жизнь или смерть. Главное ты уже сказал: хлопот не будет. Я тебе верю, Сенмен!
Когда Семен вышел в сад, в воротах появился Сахура, а с ним не старая еще женщина и девушка лет шестнадцати с милым личиком и кроткими глазами. Мать Пуэмры и Аснат, его сестра... Видимо, они торопились изо всех сил — ноги в пыли, кожа блестит от пота, волосы растрепаны. Семен кивнул им и вытянул руку к дому.
— Он там. Мудрый Инени врачует его.
— Он жив? — Глаза Аснат наполнились слезами.
— Жив, но... Инени говорит, что жизнь его в руке Амона.
— Как и наши, — прошептала мать Пуэмры и направилась в дом.
Не прошло и пяти минут, как на дороге снова взметнулась пыль — на этот раз под ногами Сенмута, спешившего к усадьбе с целой свитой из стражей, писцов, посыльных и носильщиков. Повинуясь его жесту, люди эти встали в отдалении, а Сенмут, вытерев покрытый испариной лоб, промолвил с облегчением:
— Хвала Амону, ты благополучен, брат мой! Этот Небсехт не самый умный из твоих помощников... Я так и не понял, что случилось. Я думал, что с тобой...
— Со мною все в порядке, — прервал его Семен, — а вот о Пуэмре такого не скажешь. Пальцы сожжены, грудь и спина изрезаны, да и лицо... — Он махнул рукой. — Ну, до языка и глаз, по счастью, не добрались. Целы!
Брат помрачнел.
— Рихмер? Он, клянусь Маат! Но за что?
— За то, что парень не захотел за мной приглядывать. Вернее, приглядывал, а толком ничего не доносил... Пришлось, понимаешь, выпытывать! Откуда я взялся да что умею... вдруг такое смогу, что Софре пригодится!
Кулаки Сенмута сжались, лоб прорезали морщины. Стиснув зубы, он пробормотал:
— Чтобы он лишился погребения, этот Рихмер! Чтобы шакалы сожрали мумию его отца! Чтобы...
— Не проклинай его, — сказал Семен. — Теперь он мой слуга.
— Слуга? — Брат в недоумении уставился на него. — Как — слуга? Он служит только Софре!
— Их обоих отдал мне Осирис — и жизнь их, и смерть. — Семен наклонился к брату и прошептал: — Не удивляйся, Сенмут, и ни о чем не спрашивай. Ты ведь помнишь, кто меня прислал? Осирис, поверь, не возвращает умерших с полей Налу для собственного развлечения. — Выпрямившись, он подтолкнул Сенмута к дверям. — Иди, брат мой, и сядь около девушки, к которой склонилось твое сердце. Если Пуэмра выживет, разделишь с ней радость, если умрет, разделишь горе. Иначе зачем вас соединили боги?
— Аснат уже там? — Кулаки Сенмута разжались, взгляд метнулся к дому. — Тогда я останусь здесь до рассвета. Ты прав; боги соединяют людей точно колонны под кровлей храма — одна сломается под тяжестью, а две, быть может, выдержат.
— Выдержат. Ты, брат, хороший строитель.
Семен поднял сверток с запрятанной в нем секирой и зашагал по дороге.
* * *
Он поужинал в одиночестве и, отправив То-Мери к тетушке Абет, долго сидел под развесистым каштаном у водоема, глядя, как опускается солнце за серые утесы Ливийского нагорья. Оно лежало по другую сторону реки — царство камней и скал, рассеченных ущельями и долинами, земля, мнившаяся бесплодной и безлюдной. Но это было не так; в каменных стенах ущелий таились гробницы, древние и новые, в долинах стояли святилища богов и заупокойные храмы, а между ними — усадьбы, дома и мастерские, в коих трудилась пропасть всякого люда — парасхиты и бальзамировщики, гончары и каменотесы, художники и ювелиры, изготовители красок, статуэток, мебели, стекла и тканей. Все они — так ли, иначе — имели отношение к усыпальницам и погребальным обрядам, все заботились о покойных, и их многочисленные поселки образовали целый город, который в далеком будущем получит имя Долины Царей. Сейчас он назывался по-разному — Джеме, Западным городом или Долиной Мертвых — и, уступая Уасету в красоте, выглядел таким же обширным и населенным. Там был свой градоправитель, носивший титул князя Запада, а при нем — свои чиновники, писцы и стражники, ловившие и каравшие воров, шаривших в гробницах. Кара была незатейливой — дубиной по голове или кинжал в горло.
Налюбовавшись закатом, Семен кликнул Мериру, велел ему сесть на циновку и выпить пива, потом спросил, что с лодкой, имевшейся в хозяйстве Сенмута, — не течет ли, не порвался ли парус и целы ли весла. Мерира, ополовинив кувшин, степенно ответил, что пусть Себек откусит ему то, что болтается под брюхом, ежели с лодкой непорядок. Не течет, и парус не порван, и весла в порядке. А как же иначе? Ведь он, Мерира, не сухопутная вошь, а старый селезень и смотрит за лодкой, как за любимой дочерью. Пусть Амон плюнет ему в пиво, если не так!
После недолгой паузы Семен произнес:
— Когда мы отплыли из Неба, с То-Мери и Абет на нашем корабле, ты говорил, что счастлив. С той поры прошло пять месяцев, Мерира, пять долгих месяцев, как ты — женатый человек, имеющий к тому же дочь. Не померкло ли твое счастье?
— Не померкло, мой господин. То-Мери ласкова и почтительна, а Абет так же хороша, как ее пироги, клянусь в том задницей Хатор! Пусть осчастливит она тебя и благородного Сенмута!
— А помнишь ли другие свои слова? Кажется, ты говорил, что будешь нам верен, как парус — мачте, как руки гребца — веслу?
— Помню, ибо сказанное мной не брошено на ветер. Я буду слушать ваш призыв и править вашей лодкой, пока не переселюсь в царство Осириса! — Корабельщик погладил давний шрам на плече и ухмыльнулся. — Зачем вспоминать об этом, семер? Скажи прямо: встань, Мерира, и иди за мной! Я встану и пойду. Только что с собою взять? Нож, ремень и камни, это понятно. А еще? Дубину, копье или топор?
— Все бери, — промолвил Семен. — Все пригодится.
— Раз так, не прихватить ли нам двух бездельников — Ако, пивной кувшин, и рыжего козлодера Техенну? Тоже с копьями и топорами?
То потирая ладони, то почесывая шрам, Мерира терпеливо ждал ответа хозяина. На его лице вспыхивала и гасла свирепая улыбка; видимо, старый пират стосковался по топору и копью.
Семен вышел из задумчивости.
— Хорошие парни Техенна и Ако, надежные, но болтливые. Лучше было бы обойтись без них.
— Как повелишь, семер. Сколько там будет народу? Ну, этих... — Мерира сделал жест рукой, будто всаживая клинок кому-то под ребро.
— Ливийцы, трое или четверо, загонщики, проводники... еще — охотник на колеснице, а с ним — возница... Вроде бы все.
— Пятеро или шестеро... на колеснице... охотники... с луками, значит... — Мерира прищурился, соображая, поскреб ногтями впалую щеку. — В узком месте надо брать. И хорошо бы в сумерках.
— Это как получится, — сказал Семен. — Может, вернутся они с охоты вечером, а может — при свете дня. — Сделав паузу, он поинтересовался: — Знаешь ли ты высокий обрыв на западном берегу, напротив Ипет-сут? Там, где скалы цвета меди?
— Знаю, господин.
— Наверху — усадьба, вокруг — заросли акации, а через них, я думаю, проложена тропа, чтобы колеснице проехать. Длинная ли, короткая — не ведаю, но ведет она к Западной пустыне. Место надо выбрать такое, чтобы в усадьбе не услышали и чтобы охотник в пустыню не ускакал. Ночью подплывем на лодке, поднимемся, проследим, как уедут, и будем ждать до вечера.
— До вечера... это хорошо... вернутся уставшие... может, и стрел не останется... Не люблю я лук, мой господин, — сообщил Мерира. — Подлое оружие! И дорогое! То ли дело ремень да камень...
Семен кивнул, сообразив, что он говорит о праще. Потом нахмурился, припоминая, о чем еще рассказывал хранитель врат.
— Львы туда забредают... Было бы неплохо, если бы трупы утащили. Знаешь, как это сделать?
— Будут трупы, будут и львы, — Мерира пожал плечами. — Только, семер, ежели хочешь, чтобы львы подкормились, надо их утром встречать.
— Почему?
— А потому, что в усадьбе — слуги. Не дождутся охотников, пойдут по тропе искать. Могут раньше львов найти, если мы припозднимся... А если утром закончим, тела весь день пролежат. Тут до них и доберутся, мой господин — не львы, так гиены с шакалами. Доберутся, чтобы меня Апис лягнул!
— Опытный ты человек, Мерира, — сказал Семен. — Не зря шекелеша хотели тебя повесить, да не смогли. А отчего ж не спрашиваешь, кто тот охотник?
Физиономия Мериры, похожая на боевой топор, вдруг сделалась серьезной; он уже не скалился, не сверкал глазами, не потирал ладоней, а глядел на Семена так, будто сама Сохмет, богиня войн, звала его на славное побоище.
— Инени, жрец, что плавал с братом твоим за пороги, не велел вспоминать... Да что мне его приказы! Обезьяна — и та помнит, кто ей финик дал, а кто — пинок под зад! И я помню... помню, откуда ты пришел, мой господин, чтобы защитить нас от людоедов нехеси... Ты спас мое тело и душу — ведь даже такой нечестивец, как я, желает упокоиться в могиле, а не стать калом, извергнутым задницей дикаря! — Он гулко ударил в грудь кулаком. — Кто я такой, чтобы спрашивать, кого ты покараешь? Хоть самого пер’о, сирийского ублюдка! Прикажи, и я нарежу из него ремней!
Эта слепая вера потрясла Семена. С минуту он сидел, всматриваясь в зрачки Мериры, мерцавшие как пара недогоревших угольков, и думая о том, что нашел здесь не только брата и друга, не только женщину своей мечты, но и соратников, готовых за него на смерть. Таких, как Пуэмра и Мерира... Губы его шевельнулись, и зазвучали слова — те, какими в этой земле выказывали приязнь и благодарность:
— Пусть в награду за верность боги пошлют тебе долгую жизнь и трех сыновей. Пусть обнимешь ты их перед смертью и упокоишься в своей гробнице! А я... я обещаю, что стану твоим заступником перед Осирисом. — Семен оглядел притихший двор, темную реку и небо, на котором зажглись первые звезды, потом наклонился к корабельщику и тихо произнес: — Встань, Мерира, возьми оружие и иди за мной.
* * *
Дорога в колючих зарослях акаций была шириною в шесть локтей — двум колесницам не разъехаться. Деревья с обеих сторон оказались плохим укрытием — не то чтобы редко росли, но их запыленные листья, засохшие и омертвевшие от жары, уступали в числе колючкам и сухим ветвям. За стволами тоже не спрячешься — слишком тонкие, узловатые и невысокие, согнувшиеся под ветром, что налетал иногда из пустыни словно дьявол из раскаленной преисподней. Но в земле они держались прочно, пронизывая ее корнями, переплетаясь ими друг с другом, так что закаменевшая почва была похожа на бетон с живой неподатливой арматурой. Словом, без экскаватора окоп не отроешь.
Нашлось, однако, подходящее место, в двух километрах от усадьбы и в половине — от границы зарослей, от рубежа, где они начинали переходить в сухую саванну с редкими пучками травы. Дорога тут изгибалась под прямым углом, и с колесницы не разглядишь ничего, кроме деревьев; к тому же поворот на узкой тропе был операцией непростой и отвлекавшей внимание. Скорость тоже не набрать — бросит колесницу вбок, зацепит о стволы, и прощай колеса. С учетом этих обстоятельств Мерира сунулся в кусты за поворотом, тогда как Семен выбрал позицию дальше, шагах в двадцати. Идея заключалась в том, чтобы ударить по врагам с фронта и с тыла и разобраться с двумя-тремя, пока не очухались от неожиданности.
Ждать в зарослях было неуютно. С запада, из пустынных пространств, слышались пронзительный хохот гиен и завывание шакалов, колючие ветви акации цеплялись за перевязь кинжала, царапали спину, кололи бедра и бока; вдобавок Семен шаркнул впотьмах плечом по стволу, и царапина вскрылась, стала сочиться алыми каплями. Зато не жарко, думал он, сидя на сухой земле с топором на коленях. Лезвие казалось совсем холодным, и Семен приложил его к ранке.
Ослепительный солнечный край уже всплывал над вершинами деревьев, а значит, скоро появятся охотники, чтобы не пропустить рассветную прохладу. В том, что Софра здесь, в своей усадьбе, не приходилось сомневаться — когда Семен с Мерирой добрались до скал, от пристани под ними отчалила барка с горевшими вдоль бортов факелами. Большой корабль, в шестьдесят локтей, достойный верховного жреца и даже фараона... Они подождали, пока судно не удалится на полтысячи локтей, затем, припрятав лодку в камышах и обогнув пристань, полезли на откос. Был он довольно крут, но к плоскогорью и усадьбе вела тропинка, а ночь, по счастью, оказалась лунная. Поднимаясь, Семен то и дело оглядывался через плечо, смотрел на громады храмов за рекой, а временами — на камень под ногами, который в лунном свете напоминал не красную медь, а темную бронзу. По всему выходило, что этот обрыв — то самое место, где встанет лет через шесть или семь святилище Хатшепсут, возлюбленной царицы... Да, то самое! Напротив Карнака, под огромным утесом, похожим на ступенчатую пирамиду...
Ирония судьбы, думал он, взбираясь по тропинке. Явиться бы сюда с угломером и измерительными шнурами, с папирусом и красками, полазить по скалам при солнечном свете, зарисовать их, составить план... А тут приходится красться ночью, не с угломером, а с оружием, ибо пришел не зодчим, не ваятелем, а убийцей. Тоскливое чувство предопределенности пронзило Семена, но он лишь помотал головой и крепче стиснул рукоять секиры. Не хочу быть стражем истории, хочу просто жить! — вертелось у него в голове. Но цепь событий была нерушимой: царица построит храм, если добьется власти, а чтобы это случилось, должны умереть как минимум двое, Софра и Хоремджет. Двумя, к сожалению, не обойдется, мелькнула мысль, но Семен загнал ее подальше, в глубины подсознания.
Тропинка вывела к усадьбе — нескольким хижинам, конюшне и довольно просторному дому за кирпичной стеной. Там царила тишина; слышались лишь фырканье лошадей да звонкий неумолчный стрекот цикад. Перед воротами и стеной лежала площадка в полсотни шагов, а дальше темнели заросли с узкой щелью извилистой дороги. Других путей тут не было, и Семен, бесшумно двигаясь в тенях, отбрасываемых редкими кронами акаций, направился к этому тракту. Мерира на мгновение остановился, ощупал твердую почву ладонью, пробормотал: «Колея, ливийская вошь!» — и тоже нырнул в проход среди деревьев с узловатыми стволами. С плеча корабельщика свисали ремень и сумка с камнями, в руках осиным жалом подрагивало копье.
Они шагали по дороге минут двадцать пять или тридцать, пока Семен не решил, что звуки схватки не долетят к усадьбе, а уж тем более к пристани. Здесь и нашелся подходящий поворот; осталось только ждать, сидеть в кустах и чертыхаться, когда колючие ветви царапали спину.
Солнце на треть показалось из-за деревьев, когда Мерира чуть слышно свистнул. Затем донесся скрип колес, погромыхивание возка и человеческий голос, едва различимый за дальностью расстояния. Семен встал, придвинулся ближе к дороге и озабоченно нахмурился. Хотелось бы прикончить первым Софру, но вот у какого он борта, у левого или у правого? Колесницы на улицах Уасета были редкостью, знать на них не разъезжала, предпочитая носилки, а если кто и ездил, так воин или юный щеголь, правивший повозкой сам. Может, раз-другой и повстречалась колесница с возничим и лучником, но как они стояли, Семен — хоть убей! — припомнить не мог. Он помахал рукой, чтобы привлечь внимание Мериры, но скрип колес сделался совсем уже громким, и возок с двумя лошадьми выкатил из-за поворота.
Слева, ближе к Семену, оказался возница. Софра стоял справа, одной рукой вцепившись в передок, а другой сжимая пару дротиков; рядом с ним, прикрепленные к борту, виднелись два колчана со стрелами и футляр с луком. Кони, повозка и человеческие фигуры скрывали все, что находилось позади, и оставалось лишь гадать, сколько там проводников, трое или четверо. Хоть десяток, но упустить нельзя было ни одного! Мерира знал об этом не хуже Семена. Может, и лучше, если учесть разбойничий опыт корабельщика.
Лошади двигались неторопливой рысцой, но двадцать шагов до Семена преодолели секунды за три — слишком небольшое время, чтобы колесничий или жрец успели что-то предпринять. Возница лишь откинулся назад, натягивая вожжи, а Софра поднял дротик, но в этот момент секира плашмя обрушилась на колесо. Дальше все получилось по плану: мощный удар разнес колесный обод, возок накренился и осел, люди вывалились на дорогу, кони, испуганно заржав, рванули вперед, дергая хлипкий экипаж из стороны в сторону, мотая и разбивая о древесные стволы. Теперь не разберешь, то ли зверь перепугал коней, то ли рук человеческих дело... Все по плану, как и было задумано! Только ливийцев было не трое и не четверо, а пять.
Одного Мерира приласкал камнем из пращи, но дважды фокус не удался — остальные превозмогли оцепенение и с воинственными криками размахивали оружием. Два копья, две дубинки... Возница тоже вырвал клинок из-за пояса и приподнялся на коленях — тянул руку, целил Семену в живот, но дотянуться не успел.
Тяжелая секира взметнулась и рухнула вниз, ломая шейные позвонки. И в этот раз Семен ударил плашмя, чтобы не было резаной раны — львы львами, а множить улики не стоило. Возница — крепкий, с бритым черепом, похоже, из жрецов — выронил кинжал и, захрипев, ткнулся лицом в землю. Перескочив через него, Семен бросился к уже поднявшемуся Софре, и тут услышал крик корабельщика.
Старый пират вовсе не звал на помощь — он дрался с четырьмя ливийцами, отбиваясь копьем и секирой, вопил в боевом задоре и медленно отступал к повороту. Сейчас скроется за деревьями, и там его прикончат, понял Семен. Много ли нужно времени четверым, чтобы заколоть одного? Ровно столько, сколько финик разжевать да косточку выплюнуть...
На мгновение взгляд его встретился с глазами Соф- ры, который пятился вслед за громыхавшей повозкой, раскачивая дротик. Один прыжок — и жрец будет на расстоянии удара... только один прыжок...
Семен прыгнул, но — к Мерире. Его предплечье, как раз под раной от кинжала, царапнул дротик, но он не почувствовал боли; выбросил свое оружие на всю длину, зацепил крюком за шею ближнего ливийца и рванул, отбросив в заросли изуродованный труп. Второго из сражавшихся с Мерирой он сшиб на землю ударом ноги, подпрыгнул и опустился на грудь поверженного, ломая ребра; третий, с окованной бронзой палицей, успел повернуться к нему и тут же рухнул с пробитым виском — еще один удар плашмя, не рассекающий плоть, но сокрушающий кости.
Мерира вышиб копье у последнего проводника и, широко размахнувшись, опустил обух секиры ему на темя. Грудь корабельщика ходила словно кузнечные мехи, он отдувался и потирал кровоподтек на боку — то ли дубинкой задели, то ли огрели древком копья. В остальном Мерира выглядел бодро — как волк почтенных лет, задравший пару бодливых баранов.
— Увертливый народ эти темеху, — произнес он, с хрипом втягивая воздух. — Ловкие, быстрые, как песчаные блохи! Ну, ничего! Место тут узкое, а мы их зажали, мой господин, точно мышей промеж двух кошек! — Мерира огляделся и начал пересчитывать трупы, тыкая в них пальцем: — Уа, сон, хемет, туа, сас, сехеф... Сесенну? Где седьмой? Семеро их было, клянусь судом Осириса!
Семен тоже огляделся, мрачно хмуря брови; главная мышка ускользнула, а вокруг, на окровавленной земле, валялись только безвинные и непричастные.
— Седьмой удрал, пока мы с этими возились, — он покосился на мертвых ливийцев.
— Ну, так беги за ним, семер, а я поковыляю следом. Дальше песков не удерет! Гляди только, чтобы лошадей не подманил, до лука не добрался... А так, куда ему деваться? Кроме твоей секиры, некуда!
Кивнув, Семен повернулся, стиснул покрепче топор и побежал по узкой дороге. Над кронами деревьев по-прежнему сияла треть солнечного диска, будто напоминая, что времени прошло всего ничего; земля под подошвами сандалий была твердой, надежной, вполне подходящей для битв и погонь, а с реки тянуло свежим ветром, который приятно холодил жгучие царапины от кинжала и дротика. На бегу, стараясь не споткнуться о валявшиеся кое-где обломки колесницы, Семен размышлял о словах корабельщика, а вот о том, что минут через десять-пятнадцать он догонит Софру и разнесет ему череп секирой, вспоминать совсем не хотелось.
Странный, однако, народ в Та-Кем, и время странное! Гляди, чтобы лошадей не подманил, до лука не добрался, предупредил Мерира... А ведь в другой стране сказали бы: гляди, поймает лошадей — ускачет! Но колесница разбита, и роме — воину, семеру, землепашцу — чужда идея оседлать коня. Чужда! Тут не аравийские просторы, не кочевая вольница, тут во всем — порядок: осел — чтобы ездить и возить поклажу, корова — чтобы тянуть повозку и плуг, а конь годится лишь для колесницы...
Он думал, что есть десятки вещей, которые можно тут сделать — не выплавка стали и не реформа письма, а более простые вещи, вроде седел и стремян или плугов с бронзовым лемехом. Стрелы с трехгранными наконечниками вместо плоских — летят дальше, бьют смертоносней; длинные копья и клинки, чтобы колоть и рубить с коня; арбалеты, баллисты и катапульты, что мечут ядра на тысячи шагов; парусное вооружение на судах, киль, шпангоуты и руль вместо примитивных весел; сигнальные башни и семафорный телеграф, понтоны и наплавные мосты, маяки с горючим маслом и зеркалами, что отражают свет; коляски, в которые можно запрячь лошадей, голубиная почта или хотя бы яблони, неведомые в Та-Кем — яблони, сливы, апельсины из северных заморских стран, лежащих, в сущности, рукой подать от Дельты, в каких-то трехстах километрах... Однако, если не считать колясок, яблонь и плугов, все эти вещи — так ли, иначе — ассоциировались с войной, и потому изобретать их не хотелось. Совсем не хотелось — ведь он отлично знал, кто унаследует державу с такими вот полезными игрушками! Этот мальчишка, сын сириянки, сидевший на троне Та-Кем... Мальчик, который лет через тридцать потопит в крови и Сирию, и Финикию, и Палестину... Дай ему конное войско, баллисты и катапульты, морские суда, горючую смесь, тараны и понтоны — глядишь, он до Индии доберется! А это в планы Семена совсем не входило.
Заросли остались позади, и теперь, когда ничто не закрывало взгляда, он, наконец, увидел Софру. Тот уже не мог бежать; шел, опираясь на дротик, тяжело переставляя ноги, с опаской оглядываясь назад. Заметив погоню, жрец попытался ускорить шаги, потом, вероятно, сообразил, что от преследователя не уйдешь, и замер, раскачивая в поднятой руке свое оружие. Сейчас он был опасен как гиена, которую загнали в угол; зрелый муж, достаточно крепкий и, несомненно, не уступавший любому воину в искусстве метания дротиков. Мысль об этом не устрашила Семена, а будто добавила энергии; его ожидал поединок, не убийство.
Софра расправил плечи, высокомерно откинул голову.
— Во имя Амона! Почему ты убил моих людей? Чего ты хочешь, ваятель? Я ведь не ошибся, ты — ваятель Сенмен из мастерских святилища? Тот, кого я хочу возвеличить и наградить?
— Мне не нужна твоя награда, — молвил Семен, не спуская глаз с лица Софры и острого жала дротика.
— Что же тебе нужно?
— Твоя жизнь.
Жрец неторопливо сдвинулся в сторону — так, чтобы солнце не било в глаза. Дыхание его выровнялось, ноги уже не дрожали.
— Моя жизнь? — Голос Софры обрел былую силу. — Почему? Разве Рихмер не договорился с тобой? Или тебе дали больше? Кто? Хоремджет?
— Он будет следующим. — Семен шагнул поближе, и теперь их разделяли шагов десять-двенадцать. — Он тоже умрет — как всякий, посягнувший на царицу. Это утешит тебя, жрец?
Глаза Софры прищурились, рука напряглась.
— Царица! Вот кто тебя подослал! Теперь я понимаю... Все-таки Рихмер ошибся!
Резко выдохнув, он метнул дротик.
Судьба или боги хранили Семена — он успел присесть, и древко с бронзовым острием свистнуло над головой. Выпрямившись, он бросил секиру и потянул из ножен кинжал — такой же, как у Софры, с лезвием длиною в три ладони. Это будет честный поединок, мелькнула мысль.
И тут же ее догнала другая: может быть, не убивать? Пригрозить загробной карой, запугать и подчинить, как Рихмера?
Не выйдет, понял он, глядя в глаза Софры. Этот человек казался себе самому избранником богов, он был чересчур амбициозен, слишком сильно мечтал о величии и нераздельной власти и, не дрогнув, отдал бы за власть и величие всех дочерей и сыновей в придачу. К тому же, что ему известно о Сенмене, брате Сенмута? Явно поменьше, чем Рихмеру... Он полагает, что перед ним — ваятель, бывший пленник из страны Иам, а не посланец Осириса...
Вдруг ощутив странное головокружение, Семен отвел взгляд от лица Софры. Ичика? Похоже, верховный жрец владел магическим искусством столь же уверенно, как дротиком... Но тут и там — промазал! — мелькнуло у Семена в голове. Перехватив поудобней кинжал, он прыгнул, звонко лязгнули скрестившиеся клинки, Софра покачнулся под его напором, но в последний миг, уже коснувшись острием ямки над ключицей, Семен вспомнил о львах.
Львы не убивают кинжалом...
Мысль не успела завершиться, когда он вогнал кулак под ребра жрецу. Тот согнулся, роняя оружие, и Семен, обхватив руками бритый череп, дернул резко и сильно, вслушиваясь в хруст позвонков и глядя в тускнеющие зрачки. Далекий хриплый рык, внезапно раскатившийся над сухими травами и песками, заставил его выпустить тело жреца и отступить к лежавшей на земле секире.
Он поднял топор и отвернулся от мертвеца. Смотреть на него не хотелось; в мирном покое расцветающей зари смерть была чем-то жутким, неестественным, и было неприятно вспоминать, что сотворил он ее своими собственными руками. Пустыня, лежавшая за полосою трав, выглядела привлекательней смерти. Возможно, она являлась всего лишь одним из ее многообразных обличий, но не сейчас, а в дневное время, когда пугала безводьем, зноем и яростным блеском песков. Утром же она была чарующе прекрасной: первые лучи солнца золотили покатые вершины дюн, чьи подножия еще тонули в фиолетовых тенях, и между этими цветами золота и аметиста светились и пылали все оттенки красного и желтого.
Воздух опять содрогнулся от хриплого рева, и, словно вторя ему, хриплый голос за спиной сказал:
— Пойдем, господин! Еще немного, и они доберутся до трупов.
— Сейчас пойдем, Мерира, — отозвался Семен, чувствуя, что беспредельное пространство ярких красок, песчаных холмов и дрожащего над ними воздуха будто зачаровало его. Наконец он вздохнул, вскинул секиру на плечо и пробормотал на русском: — Могущество наше будет прирастать Сахарой... Надпись на гробнице местного Ломоносова, он же — Сенмен, он же — Семен Ратайский...
— Что ты сказал, господин?
Не ответив, Семен повернулся и зашагал к зарослям. Пустыня глядела ему в спину тысячей глаз, напоминая о своей необъятности, безлюдности, красоте и как бы стараясь удержать его, не отпустить к узким полоскам земли с полями, рощами и городами, тянувшимися вдоль речных берегов. Может быть, в пустынном просторе нашлось бы другое место, еще не занятое и пригодное для человека? Какой-нибудь оазис, три пальмы над ручьем, где можно прожить жизнь с друзьями и любимой женщиной, никого не убивая и никому не угрожая, не вмешиваясь в ход событий, оставив миру самому решать свои дела...
Пустые мечты! Он мрачно усмехнулся. Если бы и нашлось такое тайное убежище и если бы с ним ушла Меруити, ушли Инени и Сенмут, Пуэмра и Аснат, чем бы они занимались в свободное время? Лепили куличики из песка? Устроили блошиный цирк?
Семен обернулся, поглядел на пустыню, на тело мертвого жреца и покачал головой. Все же человек должен не прятаться, а жить с людьми, хоть это и непросто. Временами — неприятно, страшно и даже чудовищно... А иногда — непонятно... Вот хотя бы случай с ним: вдруг его переместили в прошлое некие силы, разумные и не лишенные любопытства, которым интересно знать, чем кончится подобный опыт? Вдруг они, эти силы...
Мерира дернул его за перевязь.
— Чтобы Сетх разодрал мне задницу! У тебя плечо в крови, семер! Этот бритоголовый скорпион поранил?
— Пустяки.
— Перевязать?
— Лишнее, Мерира.
Корабельщик кивнул, потом прищурился на солнце, что-то соображая.
— Время еще есть... А не наведаться ли нам в усадьбу, семер? Думаю, слуг там немного... Заглянем, и того жреца искать будет некому.
— И это лишнее. Слуги ни в чем не провинились, Мерира. Как и убитые нами ливийцы.
— Прости, мой господин, но тут ты не прав. Ливиец всегда виновен. — Мерира поскреб впалую щеку, подумал и объяснил: — Виновен в том, что он — ливиец.
Однажды мы говорили с ним о богах, и Страж сказал, что Богу Истинному не нужны ни храмы, ни жертвы, ни песнопения и что нет обители у него ни в небесах, ни под землею, ни в пустынях Запада. Где же бог? — спросил я его, и он ответил, приложив ладонь к сердцу: единственно тут, в душе человеческой. И я ему поверил.
Тайная летопись жреца Инени
В этих покоях Семен никогда не был. Три уютные прохладные комнаты на втором этаже тянулись анфиладой, отделенные друг от друга проемами невысоких, но широких арок. Средняя, самая просторная, со стенами, расписанными под цветущий сад, являлась чем-то вроде гостиной или туалетной; здесь стояли сундуки и ларцы, пара сидений без спинок, низкие столики на ножках из слоновьих бивней, а по углам — большие серебряные зеркала, отражавшие пламя свечей созвездием бесчисленных искр, таявших в их смутной глубине. Слева, за проемом арки, была опочивальня: потолок — как звездное небо, ложе с голубой накидкой и синие фаянсовые светильники в форме полураскрывшихся цветов; справа, за таким же широким проемом, занавешенным прозрачной кисеей, виднелся в глубине алтарь с темной фигуркой богини. Обнаженная женщина в рогатом венце с солнечным диском, с коровьими ушами... Хатор, божество любви... Корова была ее священным животным.
Его привели сюда не Хенебка и стражи-телохранители, а две молоденькие служанки; привели в эту комнату-сад с серебряными зеркалами и оставили одного без всяких объяснений. Положив каменную головку Меруити на стол, он приблизился к окну и долго смотрел, как гаснет закат над водами Хапи, как зажигаются в небе звезды и как, приветствуя наступление ночи, вспыхивают огни на западном берегу, в Долине Мертвых.
Куда его привели? Кто объяснит, зачем он здесь? Но, быть может, само его присутствие в этих покоях и было объяснением?
Прошло не меньше часа, когда в молельне, за голубой завесой кисеи, раздался протяжный скрип, а следом за ним — шорох. Повернувшись спиной к окну, Семен увидел, как перед алтарем склоняется женская фигурка; светильники, горевшие у ног Хатор, бросали отблеск на темные волосы с медным отливом, хрупкие плечи и обвивавшее шею ожерелье. Меруити! Кажется, она молилась, но то была странная молитва, беззвучная, без жестов и поклонов, будто таинство, происходившее между царицей и богиней, нуждалось не в словах и почтительных жестах, а в чем-то ином — возможно, в молчаливом и полном слиянии двух сущностей, божественной и человеческой. Сейчас они обе казались Семену единой и нераздельной скульптурной группой: женщина из темного базальта с загадочной улыбкой на устах, и та, другая, застывшая у ее ног словно изваяние из золотисто-розового мрамора.
Но в Та-Кем мрамор не добывали; он помнил об этом и знал, что золотистое и розовое было плотью, телом живым и желанным, но столь же недосягаемым, как Сепдет, звезда Исиды. Или он ошибался?
Семен закрыл глаза, с силой стиснул кулаки — так, что напряглись мышцы на плечах — и замер, будто сам превратился в статую. Что-то переменилось за кисейной занавеской, но он не хотел смотреть, а только слушал — вслушивался в тихий неразборчивый шепот, пока слова, по-прежнему негромкие, не сделались отчетливыми, как голос флейты, манящей из дальнего далека надеждой и обещанием.
— О, золотая Хатор, владычица небес и сердец человеческих! Ты, кто ведет мужчину к женщине и женщину к мужчине! Ты, которой известен тайный путь соединения душ и тел, повелительница радостей и печалей! Ты, благословляющая ложе и лоно, дарующая вино жизни, питающая нас соками любви! Ты, которой ведомы прошлое, будущее и судьбы людские! Не покидай меня, направь и подскажи!
Подскажи... подскажи... — тихо шелестело среди расписанных деревьями стен, ласкало слух, туманило голову... Мнилось, что слова Меруити тысячекратно отражаются в зеркалах, наполняя комнату сладким пьянящим ароматом. Будто сад, изображенный на стенах, вдруг ожил и начал испускать благоухание, плывущее в воздухе Та-Кем в весенний месяц фаменот...
Женский голос смолк. Пришедшая на смену тишина казалась Семену оглушительной, но через мгнове
ние ее прервали слабый шелест и звук взволнованного дыхания. Он стоял, все еще не открывая глаз и стиснув кулаки; ноздри его трепетали, воспоминания о недавнем и жутком, о трупах, брошенных в пустыне львам, о залитом кровью лице Пуэмры, рассеивались точно утренний туман.— Ты спишь, ваятель? — рука Меруити коснулась его напряженных мышц. — Спишь или заглядываешь в грядущее? И что тебе видится там?
— Ночь, которая еще не прошла, — ответил Семен и опустился на колено.
— Встань! Ночь и в самом деле не прошла, и я не знаю, что случится до рассвета. Аты? Тебе это ведомо?
— Нет. Я говорил тебе, прекрасная госпожа, что прорицание — странный дар: чем дальше, тем лучше видится, но близкое будущее смутно, как в тумане.
— А прошлое? Недавнее прошлое? — Она отступила на пару шагов, посматривая то на Семена, то на столик с каменной головкой, прикрытой полотном. Взгляд ее был спокоен, голос не дрожал, словно Меруити приняла некое решение. Или, возможно, его подсказала царица Хатор.
— Какое прошлое тебя интересует? — спросил Семен, любуясь, как складки тонкого платья падают от ее груди, струятся вдоль бедер и колен до обвитых ремешками сандалий лодыжек.
— Мне донесли, что Софра умер. Кажется, день или два назад... Умер страшной смертью, словно боги его покарали, и к тому же остался без погребения... Поехал охотиться в пустыню, как делал много раз, и львы растерзали его. Ты знаешь, как это случилось?
Семен задумчиво поднял глаза к потолку.
— Не знаю, моя владычица, но выясню, если прикажешь.
— Выяснишь? Как? Спросишь у Амон-Ра, который видит с высоты всю землю?
— Нет. Взгляну на то, что осталось от Софры, на место, где он погиб, поговорю с его людьми... Он ведь охотился не в одиночестве!
— От Софры остались череп и кости, как и от его слуг. Львы утащили тела в пустыню и... — Царица сделала знак, отвращающий беду. — Храни нас Амон от подобной участи! Маджаи правителя Джеме, посланные на розыски, не отыскали даже лошадей. Видно, и они достались львам.
— Что же они нашли?
По губам Меруити скользнула мимолетная улыбка.
— Много песка и немного крови... Еще — обломки колесницы, копья, дротики, кинжал... Это все. Не слишком удачные поиски, верно?
Семен продолжал разглядывать потолок, изображавший бирюзовое небо с крылатым солнечным диском.
— Говорят, царь дунет в Уасете, поднимется буря за порогами... — медленно произнес он. — Это случится, если царь знает, как дуть и в какую сторону.
Тонкие брови царицы приподнялись.
— Я дунула туда, куда нужно?
— Наверное, моя госпожа. Боги освободили тебя от Софры, и теперь, при мысли о нем, сердце твое не будет сжиматься, и мрак не окутает душу. Правда, остался Хоремджет...
— Я не хочу вспоминать о Хоремджете в эту ночь, ваятель. — Она повела рукой, будто отбрасывая что-то лишнее, ненужное, как пыль пустыни. — Но Софры нет, а он был одним из великих мужей в Обеих Землях. Теперь мне надо подумать... Кто унаследует его власть? Кто поднимет его посох, встанет перед богами и вознесет молитвы Амону и Мут, Сохмет и Птаху? Мне надо сделать выбор, и только провидец, подобный тебе, может сказать, будет ли он удачным.
— Выбери Хапу-сенеба, — предложил Семен. — Мудрый человек, богобоязненный и тихий. И молиться будет так, как нужно. О том, чего желаешь ты, — уточнил он, стараясь превозмочь разочарование. Неужели его позвали лишь для того, чтоб посоветоваться о преемнике Софры? Конечно, высокая честь!.. Но он ожидал совсем другого.
— Хапу-сенеб... — протянула царица. — Верно, мудрый человек, но слишком слабый. Боги услышат его молитвы, но будет ли он тверд в земных делах? Все ли жрецы ему покорятся? Ведь есть среди них люди с тайным могуществом, такие, как...
Она замолчала, хмурясь и сжимая губы, будто вспомнила о чем-то неприятном.
— Такие, как Рихмер, — закончил Семен, сообразив, что пауза не случайна. — Рихмер, моя госпожа, тебе хлопот не доставит. Скорее, наоборот.
— Ты уверен? — Меруити прищурила глаза.
— Пусть я останусь без погребения, если лгу!
Она вздохнула, и груди, будто пара птиц, затрепетали под полупрозрачной тканью платья.
— Что ж, я верю тебе... верю, и снова дуну так, как ты советуешь... пусть это будет Хапу-сенеб... А теперь, — взгляд царицы скользнул к изваянию под полотняной накидкой, — теперь, Сенмен, сделай то, за чем тебя позвали. Сбрось ткань! Я хочу увидеть... — Губы ее внезапно дрогнули, опустились веера ресниц, и Семен услышал тихий шепот: — Хочу увидеть и понять, кто из богов направляет твой резец и руки... Хнум, Маат или великий Птах? Или, быть может, сам Амон?
Медленно покачав головой, он сдернул покрывало.
Лицо Меруити вдруг переменилось — порозовели щеки, снова взметнулись и опустились ресницы, пригасив сияние глаз, а кончики бровей будто вспорхнули к вискам, напомнив о распростертых птичьих крыльях. Она молчала; звездное небо заглядывало в окна тысячей мерцающих зрачков, невидимый вселенский маятник отсчитывал минуты, а две женщины взирали друг на друга в счастливом изумлении. «Неужели я такая?..» — читалось в глазах Меруити. «Да, — чуть заметно улыбалось ей каменное изваяние, — да, это ты, это твоя сущность, увиденная неравнодушным взором и воплощенная во мне искусными руками и любящим сердцем. Не твое величие, не твой ум, не твердость, не благородство и даже не красота, но все это вместе, соединенное в твоей душе, в твоих чертах — то, что отличает тебя от прочих женщин, делает неповторимой и желанной... Ты хотела понять, кто стоял за спиной художника, какой из богов ему ворожил? Что же, смотри! Теперь ты знаешь!»
Царица повернулась к молельне, где за голубой завесой сияла улыбка Хатор. Потом губы ее дрогнули:
— Ты... ты великий мастер, ваятель Сенмен... мастер, каких не знали даже во времена Снофру и Хуфу... Правда ли, что ты прозреваешь будущее? Не ведаю, хотя надеюсь, что все твои пророчества исполнятся... Но настоящее ты видишь! Видишь тайное и скрытое от глаз... — Голос ее окреп, набрал силу, и властные нотки зазвенели в нем: — Хвалю твои глаза и руки! Ты будешь...
— ...награжден и возвеличен, — закончил Семен. — На этот раз не откажусь от награды, моя госпожа. Какой она будет?
О, золотая Хатор, владычица небес и сердец человеческих! — звучало у него в ушах. Ты, кто ведет мужчину к женщине и женщину к мужчине! Ты, питающая нас соками любви! Направь и подскажи, богиня!
Будто повинуясь его мыслям, Меруити откинула голубоватую занавесь, приблизилась к статуе Хатор, но не склонилась перед ней в молитве, а что-то повернула у подножия. Семен снова услышал негромкий протяжный скрип, словно два полированных камня скользили один по другому, жалуясь, что их заставляют двигаться, тогда как им, камням, положено лежать или стоять. Затем звуки стихли, и женская рука поманила его в молельню.
— Подойди ко мне, ваятель, и ты увидишь свою награду.
«Я уже вижу ее», — подумал Семен, но, как приказали, пересек комнату в пять шагов, пригнулся, проходя под невысокой аркой, и ступил в молельню. Это помещение было вытянутым как пенал писца; алтарь — напротив входа, слева от него — окно, а вдоль длинных стен стояли покрытые львиными шкурами ложа и серебряные светильники в человеческий рост, изображавшие пальмы. От горевших в них свечей тянуло приятным запахом ладана.
— Смотри!
Взгляд Меруити устремился в торец комнаты, где, за сдвинувшейся стеной, было еще одно помещение, совсем небольшое и уставленное сундуками с откинутыми крышками. В них, переливаясь всеми цветами радуги, громоздились серьги, подвески и ожерелья, перстни, браслеты и диадемы, заколки, броши и нагрудные пластины; алый блеск рубинов соседствовал с изумрудной зеленью, голубизна бирюзы скромно тускнела в синем победном сиянии сапфиров, горел золотистым пламенем цитрин, таинственно мерцали аметисты, пестрели халцедон и яшма, струился серебристый свет опалов... В других сундуках, побольше размером, хранились чаши, кубки и кувшины, подносы и драгоценные сосуды для благовоний из серебра, азема и белого, желтого, зеленого и розового золота; в третьих блестели груды колец и слитков, серебряных и золотых, в четвертых — дорогое оружие, железные клинки, отделанные золотом секиры, шлемы, усыпанные самоцветами, жезлы и посохи со вставками из малахита и лазурита, с навершиями из слоновой кости и благородных металлов... Тайная сокровищница! Казна фараонов, а в ней — неимоверные богатства, чей вес нельзя измерить ни в кедетах, ни в дебенах, а только в тоннах!
От изумления лоб Семена пошел морщинами.
— Выбери, что хочешь, — сказала Меруити, пристально глядя на него. — Выбери и возьми столько, сколько унесешь. Ты могуч, ваятель Сенмен... Может быть, поднимешь ларец с кольцами золота? Донесешь до статуи Хатор, и он — твой!
Помрачнев, Семен передернул плечами.
— Смеешься, госпожа?
— Нет, не смеюсь. Стряхни пыль с ресниц, ваятель, и смотри! Здесь, в тайной кладовой, богатства отца моего, великого Джехутимесу... сокровища, каким нет равных в странах юга и севера, каких не видели ни в Джахи, ни в Хару, ни в Митанни... От их созерцания у всякого затмится разум! Тут драгоценные камни шести цветов, тут золото, азем и серебро, небесное железо и...
— Прах пустыни! — пробормотал Семен и добавил на русском: — Хлам, моя красавица, всего лишь хлам. Этим хламом ты не отделаешься, чтобы мне жить на одну зарплату!
Ее глаза сияли и смеялись.
— Что ты сказал, ваятель?
— Сказал, что мне не нужны побрякушки. Твой великий отец может не тревожиться в полях Палу — я не коснусь его сокровищ!
Он шагнул к ней. Меруити отступила — то ли случайно, то ли намеренно, к ложу, покрытому львиной шкурой. Хороший признак, подумал Семен, протягивая к ней руки.
— Какой же ты хочешь награды? — прошептала она. Ее зрачки потемнели, губы раскрылись, будто в ожидании поцелуя, соски под тонкой тканью напряглись; она была сейчас как молодая пальма, ждущая прохладных струй воды.
— Меруити... Меруити... — шептал Семен в блаженном забытьи, касаясь ее тела. Он видел, как вдруг расширились ее глаза, чувствовал, как трепещут мышцы под тонким полотном, как тепла и нежна ее кожа, как ее бедро касается его бедра. Она откинулась назад, но не пыталась ни крикнуть, ни вырваться из рук, словно лань, смирившаяся с пленом. Ладони Семена скользнули по гибкому стану женщины, поднялись к лопаткам, коснулись лент, державших платье на плечах. Оно было полупрозрачным и невесомым, подобным тающей в воздухе дымке.
Его губы прижались к губам Меруити. Чуть слышно застонав, она оттолкнула Семена; рот ее округлился в изумлении.
— Что ты делаешь, ваятель?
— Это... это... — Он смолк, вспоминая, что роме не ведают поцелуев любви; в Та-Кем целовали прах у ног господина, касались губами амулетов и изваяний богов, и это считалось знаком почтения. Интимная ласка была иной — жест нежности, древний, как сама природа, и, вероятно, существовавший с той поры, когда человек еще не назывался человеком.
Семен осторожно прикоснулся носом к изящному носику Меруити. Почти что пытка — не целовать ее, а выразить так свою любовь — но что поделаешь? Многих вещей, простых и естественных в будущем или в других краях, в этой стране не знали; тут не было купцов и денег, весны и лета, осени и зимы, не было туч и дождей, лимонов и яблок, и не было поцелуев. Но что такое любовь, здесь понимали.
О, золотая Хатор, владычица небес и сердец человеческих!
Пальцы Меруити сомкнулись на шее Семена, нежно поглаживали завитки волос, щека приникла к его щеке, запах ее тела кружил голову. Ее лоно и груди напряглись; ощущая их жар, упругость и упоительную тяжесть, он снова начал искать ее губы.
— Это приятно, — вдруг прошептала она. — Ты научился этому у сириянок? Мне говорили... мне рассказывали, что...
— Меруити, Меруити...
Не слушая, он целовал ее с жадностью путника, нашедшего родник среди песков пустыни. Ее ладонь скользнула по плечу Семена, поглаживая бугры мышц, задерживаясь во впадинках и путешествуя по холмам; пальцы ее казались то лепестками роз, то огненными искрами.
— Как ты силен, ваятель... Мощь твоя подобна Реке, заливающей мир в месяц фаофи... Утоли мою жажду... проложи дорогу меж моих бедер...
Она опустила руки, и платье с тихим шелестом заструилось вниз. Семен приподнял ее, лаская языком набухший розовый сосок; она казалась легкой, как пушинка, и в то же время он ощущал желанную сладкую тяжесть ее тела. Страстное нетерпение внезапно охватило его, будто он, познавший не один десяток женщин в той и в этой жизни, вновь встретился с чудом из чудес — с первым объятием любви, первым стоном, первой тайной, которую дарит юноше женская плоть.
Обняв Меруити, он начал опускать ее на ложе, но вдруг ее пальцы впились в плечи Семена, тело выгнулось, как напряженный лук, и, обжигая дыханием его ухо, она зашептала:
— Не так... не так, мой лев пустыни... ведь я — не сирийская женщина... я не должна ложиться... разве ты не знаешь? — Тихий смех, будто перезвон хрустальных колокольчиков. — Не знаешь, я вижу...
Он сел, позволив Меруити опуститься к нему колени. Та девушка, на острове Неб, мелькнула мысль, и остальные, арфистки и танцовщицы, которых брат приводил в их жилище, были другими. Безразличными? Вялыми? Нет, разумеется, нет; одаривая страстью, они умели наслаждаться сами. Покорными? Да, несомненно; они не выбирали поз и не настаивали на своих желаниях, всегда и во всем покоряясь мужчине. В этом была своя прелесть и свой недостаток, ибо покорность не позволяла разобраться в обычаях любви в Та-Кем — той любви, какую дарят не за серебряные кольца, а по сердечной склонности.
Впрочем, он уже нашел наставницу...
Мягкий шелк бедер Меруити под ладонями, запах ее волос, тепло и влажность лона... Внезапно она откинула голову, приподнялась над восставшей плотью, закусила губы, вскрикнула — и началось долгое, бесконечное, плавное скольжение, щека к щеке, грудь к груди; полет в нерасторжимом кольце объятий, в сумрачном воздухе, под любопытными взорами звезд, глядевших в окно. Отблеск свечи в темных ее глазах тоже казался парой лучистых звездочек, манивших и чаровавших Семена, и в этот миг казалось, что нет важней задачи — какую выбрать?., к какой лететь?., в какую погрузиться?.. Он не видел ничего, кроме этих сияющих огоньков, но ощущал, как трепещет тело Меруити в его руках, слышал, как ее дыхание становится все более глубоким и частым, прерываясь протяжными долгими стонами.
— О, золотая Хатор! — вдруг вскрикнула она, откинувшись назад, обвивая Семена ногами, вздрагивая в конвульсиях экстаза. — Хатор, владычица! Ты привела меня в поля Налу!
Склонив голову, Семен начал целовать ее влажные груди, и пот любви был сладок на его губах. Он долетел до звезды, до одной из двух или до обеих вместе, и сладкая истома охватила его; огромный мир с горами и равнинами, океанами и континентами стал ущельем ароматной плоти между трепещущих холмов, и, касаясь их губами, он наслаждался их совершенством. Тут было все — мягкое и твердое, розовое, белое и золотистое, голубоватые ниточки вен, роса на цветах и плодах, и воздух над медвяным лугом и райским садом — воздух, в котором сияла улыбка Хатор.
С глубоким вздохом Меруити прижалась к нему и
опустила головку на плечо. Темные пряди волос упали на грудь Семена.
— Ты хотел такой награды? Ты не жалеешь о сундуке с золотыми кольцами?
— Нет, не жалею, моя царица.
— Меруити, — поправила она. — Только Меруити, всегда Меруити! Меня называют прекрасной, великой и мудрой царицей, супругой Гора, владыки Обеих Земель, и первой из женщин в этой стране, но все имена — не мои. Не мои, ваятель Сенмен! Истинное знаешь лишь ты, как и положено провидцу. — Она слизала язычком испарину с верхней губки и улыбнулась. — Ты, наверное, знал многих женщин... сириек, кушиток, темеху и дочерей Та-Кем... Скажи, они такие же разные, как мужчины?
— Все женщины одинаковы, кроме тебя. Ты — как белый лотос среди зеленых тростников... Но почему ты спрашиваешь, Меруити?
Она снова вздохнула.
— То, что по воле Хатор происходит между мужчиной и женщиной... это таинство казалось мне прекрасным, сказочным — в давние годы, что спят под десятью слоями ила, намытого Рекой... Потом, ваятель, я стала супругой брата, чтобы укрепились наш трон и династия, и сказка исчезла. Он предпочитал мне сирийку и... — стон или всхлип вырвался из горла Меруити, — и других женщин. Иногда он приходил ко мне, но это были ночи без радости. Мрачные ночи! Почему? Я не знала других мужчин, кроме него... думала, что Хатор меня карает... Но сейчас, когда я молилась ей, она сказала: попробуй! Попробуй еще раз, и ты познаешь счастье! Она была права. — Уютно свернувшись на коленях Семена, Меруити прижалась щекой к его груди. — И вот я спрашиваю: почему? Почему один мужчина дарует радость, а другой — отчаяние? В чем тут дело? В различиях между женщинами или среди мужчин? Ты мудр, мой провидец... Так объясни же мне!
Вечный вопрос, думал Семен, поглаживая ее волосы. Кто ведает дорогу соединения сердец? Только Ха- тор, египетская Афродита...
— Ни женщина, ни мужчина не в силах одарить радостью, — медленно произнес он. — Ни один из них, понимаешь? Только вместе... вместе и в том случае, когда их влечет друг к другу. От их влечения рождается любовь, сказка, о которой ты мечтала... — Он помолчал и добавил: — Я счастлив, что это случилось сейчас, с тобой и со мной, но я не знаю, почему супруг не подарил тебе радости. Тебе, самой желанной из женщин!
Тихий воркующий смех был ему наградой. Потом Меруити прошептала:
— Боги не послали мне сына, только дочерей... Может быть, поэтому?
— Может быть. Но если ты родишь мне дочь, моя любовь не станет меньше.
Снова тихий смех, теплое дыхание, щекочущее кожу...
— Ты многого хочешь, ваятель... А ведь теперь ты у меня в долгу! Если полученное тобой стоит ларца с золотом, —- она бросила взгляд на сундуки с откинутыми крышками, на груды сверкающих сокровищ, — если ты ценишь меня дороже всех богатств Та-Кем, то в этот час ты — мой должник! И как ты думаешь рассчитаться?
— По воле твоей, моя Меруити. — Семен прижался губами к ее виску. — Назначь цену!
Она задумалась, потом заговорила, и ее голос, еще мгновением раньше ласковый и нежный, был тверд. Прочен, как скала, как слово, изреченное фараоном перед простертыми ниц толпами.
— Я приду к власти — скоро, скоро! — и ты об этом знаешь, мой ваятель. Я желаю разделить ее с тобой. Ты должен быть рядом, на расстоянии теба, так, чтобы уши мои слышали шепот твоих губ, чтобы твоя рука меня охраняла, а разум — направлял, ибо нужны мне опора и защита. Мне, моим дочерям и трону моего отца! Ты скажешь, как укрепить его, когда начать войну, где проложить каналы, какие земли подарить семерам, как сделать, чтобы не голодали немху и чтобы в странах Куш и Джахи не думали о мятеже. Ты сделаешь так, но это еще не все! — Она перевела дыхание, глядя на Семена мерцающими в полутьме глазами. — Я сказала, что мне нужны опора и защита, но это не все, ваятель! Еще я нуждаюсь в любви и не хочу, чтобы годы мои засыхали, как листья на пальме в бесплодных песках. Я — Та-Кем! — Ее ладошка легла у розовых грудей. — Я — воплощение Гора, душа Ра, владычица, любимая Амоном! Если я сильна и счастлива, сила и счастье пребудут в Обеих Землях!
— Верная мысль, — одобрил Семен, любуясь ее лицом, горевшим от возбуждения. — Однако ты женщина, а ваши желания беспредельны... И потому я думаю, что сказано не все. Чего ты хочешь кроме любви и власти, моя Меруити?
-- Ты мудр и проницателен, как Тот, и ты хитрее Сетха... — Она улыбнулась, погладив его щеку кончиками пальцев. — Да, есть и другие желания! Я хочу, чтобы ты построил храм... белый храм у скал, подобных меди... тот, о котором рассказывал мне... святилище Хатор, соединившей нас... чтобы милость ее была с тобой и со мной...
— Пусть будет так, — сказал Семен. — Но я, моя милая, вовсе не хитер, а жаден, и я умею хорошо считать — гораздо лучше, чем премудрый Тот. Ты просишь об одном и о другом, о третьем и четвертом... Много, очень много для бедного должника! Впрочем, я сделаю все, и в память об этой ночи построю храм Хатор — построю, если ночь окажется не последней.
Меруити вдруг прижалась к нему всем телом, и он почувствовал, как трепещут у щеки ее губы, как напряглись соски, и как увлажнилось лоно.
— Ночь еще не кончилась, ваятель, — прошептала она. — Ночь не кончилась, рассвет не наступил, и Ра еще плывет в своей ладье в подземном мире... Твой долг успеет вырасти!
* * *
Пуэмра очнулся лишь через шесть дней. Когда Семен пришел в дом Инени, его ученика уже перенесли на ложе у окна, что открывалось в сад, и он мог говорить, хотя и не очень разборчиво — порезы на лице еще не зажили. Около Пуэмры хлопотали две девушки — Аснат, его сестра, и другая, незнакомая Семену, тоненькая, будто стебелек папируса, почти девчонка, на пару лет постарше То-Мери. Глаза у нее были темными и нежными, как у олененка, а волосы, шелковистые и на редкость длинные, собраны в три перевитых лентами пучка: два падали на грудь, а средний темной волной змеился по спине. Эта юная красавица сидела у изголовья Пуэмры и отгоняла опахалом мух.
— Кто такая? — спросил Семен, переступив порог комнаты.
Аснат улыбнулась ему, а темноглазая незнакомка, испуганно вздрогнув, сползла с сиденья, рухнула на пол и принялась кланяться.
— Нефертари, великий господин... дочь хранителя врат в святилище Амона... твоя недостойная служанка...
Она в смущении прятала лицо, но Семен осторожно, двумя пальцами, приподнял ей подбородок.
— Откуда ты знаешь, что я — великий господин?
— Отец сказал... сказал, если придет человек, подобный Апису, высокий ростом и грозный видом, то это — великий господин... Еще сказал: ты, Нефертари, должна быть почтительной и угождать ему, как самому пер’о — жизнь, здоровье, сила!
— Хмм, подобный Апису... — Семен подмигнул Аснат, колдовавшей у чаши с целебным питьем. — Скажи, сестра Пуэмры, разве я похож на быка? Уши и нос вроде нормальные, да и рогов нигде не прячу... может, вырастут, если женюсь... — Он повернулся к Нефертари. — Ты ошиблась, милая; хоть я и высок, но не слишком велик и грозен. Я ваятель Сенмен, брат Сенмута, и там, на ложе, валяется один из моих нерадивых помощников.
Нефертари, однако, продолжала кланяться, опустившись на колени и сгибаясь втрое, так что Семену пришлось прикрикнуть:
— Встань! И не царапай коленки о пол! Они у тебя не для этого, детка.
— А для чего, господин? — робко спросила она, поднимаясь.
— Скоро узнашь... через год-другой, — Семен подошел к изголовью Пуэмры и опустился на сиденье. Аснат хихикнула. Сенмут, наверное, ей уже растолковал, зачем у девушек колени и все остальное, что расположено повыше. «Подожду до фаофи или до атиса, когда наступит покой в державе, — решил Семен, глядя на невесту брата, — и поженю их. В конце концов, таков мой долг как старшего в семье! Хватит братану щупать арфисток... да и мне, пожалуй, тоже».
Он представил на миг губы и груди Меруити, блаженно усмехнулся, потом взглянул на Пуэмру, и улыбка сползла с его лица.
Вид был — краше в гроб кладут. Мумия, да и только! Кожа бледная, тело в полотняных бинтах от подмышек до пояса, бинты на обоих бедрах и левой руке, а на щеках, у губ и ноздрей — алые ниточки шрамов; видно, резали ножом, однако с неторопливостью и осторожно, чтобы прочувствовал боль, но смог говорить. «Может, все и заживет, — горестно размышлял Семен, разглядывая ученика, — может, и беды особой нет — шрамы лишь украшают мужчину, а вот с пальцами Инени прав. Не пришьешь назад, не приставишь! Хорошо, хоть на одной руке... а если бы на двух? Ни писать, ни рисовать, ни девушку погладить...»
Но больше ран и изувеченной ладони его пугали глаза ученика. Было в них что-то тоскливое, безнадежное, будто Пуэмра решил, что жизнь его закончена, фонтаны радостей земных иссякли и что пора переселяться в Джеме, к покойникам на левый берег. Вот только почему? Вид, конечно, неважнецкий, однако жив, раны чистые, не воспалились, кости целы, глаза с языком на месте, как и главнейший орган... Опять же девушка рядом крутится... очень приятная девушка, тут поганец Рихмер не соврал... Одни глазищи да кудри дорогого стоят!
— Он ждал, — тихо промолвила Аснат за спиной Семена, — ждал, когда ты придешь, мой господин. Сказал, что не умрет, не повидавшись с тобой... Но зачем ему умирать? Мы его любим, — она обняла хрупкие плечи Нефертари. — Мы не хотим, чтобы он ушел к Осирису!
— Что-то жарко сегодня, — заметил Семен, посматривая на знойное небо. — Жарко... Вот что, девочки: идите в сад и приготовьте мне уам. Вина поменьше, а сока граната — побольше... И можете не торопиться.
Когда они вышли, он склонился над Пуэмрой.
— Мрачный ты, как я погляжу. С чего бы? Ведь не в постель Сохмет улегся! Ты в доме Инени, и рядом с тобой не дознаватель с ножиком, а молодая красавица с опахалом. Ну, и я, твой учитель... Зачем умирать?
Лицо юноши вдруг стало жалким, рот судорожно скривился, затем хлынул поток отрывистых, почти бессвязных слов:
— Смерть... смерть и наказание... мой удел... ибо я предал... предал двоих... первого своего наставника и второго... Инени, отца мудрости, и тебя, посланца богов... Нет мне прощения — ни в этом, ни в загробном мире! Я скорпион... ядовитый гад... гиена побрезгует трупом моим, шакал помочится на мои кости...
— Во-от в чем дело! — протянул Семен. — Вот оно как! Ну, Инени, отец мудрости, на тебя не в обиде; он знал, что ты не порочишь его — скорее, наоборот. Так что успокойся, парень. Рановато тебе к парасхитам.
— Ты... ты не знал... — дыхание Пуэмры сделалось прерывистым. — Я доносил Уху Амона... мелкое, неважное... а хотелось ему другого... того, о чем Инени запретил говорить... откуда ты явился... что умеешь... прислан ли светлыми богами или Сетхом... Я не сказал бы ничего, но боль... было так больно, учитель! — Он сморщился и всхлипнул. — Когда мы сражались с не- хеси — там, у порогов, где встретили тебя, — кровь обагрила мое копье... Я защищался и убил разбойника... но видит Амон, лучше убили бы меня! Предатель и в богатой гробнице предатель, а воин, пусть лишенный погребения, все-таки воин!
«Стыдится, — подумал Семен, — от того и жить не хочет. Вдруг и правда умрет? Совсем ни к чему!»
Он положил ладонь на лоб Пуэмры.
— Слушай, парень... Там, на ложе Сохмет, ты вроде бы просил у меня прощения? Так вот, я тебя не прощаю. Ты скорпион и гад ползучий, и от печенки твоей стошнит гиену, ибо ты предал посланца богов... Но боги милостивы, и я тоже. Я хочу, чтобы ты искупил вину и заслужил прощение, а это никак не получится, ежели сыграешь в саркофаг. Согласен?
Глаза Пуэмры закрылись; минуту или две он обдумывал эту идею, потом шевельнул левой, изувеченной рукой. Запястье его было похоже на крабью клешню — из повязок выглядывали только большой палец да указательный.
— Как искупить, учитель? Да и на что я теперь гожусь? Не могу затачивать тебе резцы... не могу держать рубило... камень — и тот поднять не сумею... большой камень, достойный твоих рук... Будь он проклят, этот Рихмер, сын змеи! Чтобы ему остаться без погребения! Сделал калекой и предателем!
— Ты не калека и не предатель, — сказал Семен, — ты грешник, которому надо трудиться и заслужить прощение. И труд твой будет тяжелей, чем камни таскать. Ну, а что до Рихмера... Может, не так он виноват, а? Все же человек подневольный, тень Софры, приказали — сделал... и дочь у него приятная... глаза как у лани... Ты не находишь?
Щеки Пуэмры заалели, и Семен догадался, что, кроме вины перед ним, мучает ученика раздвоенность: с одной стороны, дочь ненавистного, страшного человека тоже бы надо бояться и ненавидеть, а с другой — уж больно хороша и на отца не похожа... Он усмехнулся и сжал здоровую руку Пуэмры.
— Хочешь узнать, в чем будет твое искупление?
— Да, учитель! Клянусь солнцеликим Амоном!
Его зрачки блестнули, лицо озарилось надеждой;
он уже не был похож на мумию, а выглядел как человек, нашедший в песках оазис с пальмой, родником и даже с приятной девушкой — с той самой, чьи глазки как у лани.
— Рихмер просит, чтобы ты не таил на него зла, и в знак примирения отдает тебе свою дочь. Единственную и любимую! Возьмешь ее в супруги — если, конечно, пожелаешь. Или не пожелаешь?
Пуэмра закатил глаза — мол, стоит ли сомневаться!
— Значит, возьмешь и станешь наследником Рихмера. Ты ведь, собственно, из его людей? Вот и учись ремеслу у родича... год учись или десять лет — столько, сколько нужно. Будешь потом хранителем врат и Ухом Амона. Уши у тебя ведь целы, так? И, кажется, их два? — Пуэмра, соглашаясь с этим бесспорным фактом, опустил веки. — Вижу, два... Одно ухо повернешь к Амону, другое — к посланцу Осириса, то есть ко мне. Есть вопросы?
— Слушаю твой зов, учитель, — пробормотал Пуэмра, вцепившись в руку Семена, — целую прах под твоими ногами и клянусь, что исполню любое твое повеление... — Он перевел дух и судорожно сглотнул. — Скажи, мой господин... Ты спас меня — но как? Что ты отдал Софре и Рихмеру, чтобы снять меня с ложа Сохмет?
— Ничего. Боги вразумили Рихмера, и он подчинился, ибо воля их священна, а голос слышен всем — особенно Уху Амона. Ухо у него чуткое, парень... каждый шорох ловит, не то что глас богов.
— А Софру? Софру боги тоже вразумили?
— Вразумили. Очень основательно, — сказал Семен, поднимаясь. — Ну, мне пора. Выздоравливай, ученик! Небсехт, Атау и Сахура просили передать, что молятся о твоем здравии.
Он отправился в сад, и там, в беседке среди тамариндовых деревьев, нашел Инени. Рядом с ним, на низком столике, были разложены письменные принадлежности: пенал с запасными палочками, сосуды с красками, чистые листы папируса. Жрец сидел, уставившись в лежавший на коленях свиток; ровные строчки знаков пересекали его словно муравьиное полчище на марше.
— Пишу, — произнес Инени, не глядя на Семена, — пишу о свершившемся, и с каждым словом писать мне все тяжелей. Раньше было не так... раньше мысль моя обгоняла руку. Но теперь я знаю, что одна из повестей моих — а может, и обе — будут прочитаны потомками, и кажется мне, что толпы еще не рожденных стоят за моей спиной и заглядывают через плечо... Могу я надеяться, что они не осудят меня, не скажут, что я был пристрастным и неискренним?
— Можешь, — сказал Семен, присаживаясь напротив. — Мы... они будут читать твою историю с большим почтением и интересом.
— Да благословит тебя Амон! — Инени кивнул, будто клюнув своим ястребиным носом. — Я — счастливейший из смертных, ибо кому из писцов известно, что мысль его сохранится в веках и даже заслужит одобрение? А я об этом знаю! Воистину, боги меня отметили, как и страну Та-Кем!
Семен улыбнулся.
— Тебя, мой друг, несомненно. Что до страны... Хорошая страна, не спорю, но почему она отмечена богами?
Жрец запрокинул голову, всматриваясь в клочки синевы, мерцавшей средь ветвей и листьев.
— Что ты видишь, Сенмен? Там, вверху?
— Небо. — Семен прищурился. — Знойное чистое небо и солнце. Оно похоже на диск из золота.
— Это и есть диск, сияющий над головою Ра. Бог едет в небесах в своей ладье, и все его видят с рассвета до заката, всякий человек в Та-Кем, незнатный или облеченный властью. И Ра нас видит, всех и каждого... Лик его ничто не заслоняет, и наша жизнь раскрыта перед ним; мы помним, что от взгляда божества не скроешься, и потому стараемся не грешить. Во всяком случае, в дневное время... Но в других странах все иначе — там, высоко над землей, плывет туман, и временами он становится плотным, прячет Ра за своей пеленой, и небо, сокрушаясь в горести, начинает плакать. Говорят, есть и такие земли за Уаджур, где с небес валится холодный белый пух, а Ра не видно целыми днями... И люди в тех краях не знают благочестия, поклоняясь демонам. — Он помолчал и добавил: — Такого у нас не бывает. Разве это не знак божественной милости? Разве не символ того, что народ Та-Кем избран среди других народов?
В чем-то он прав, подумал Семен, представив серые питерские небеса. С другой стороны, приятно ли знать, что за тобой следит божественное око? Причем не тайно, а открыто; подняв голову, увидишь его гневный глаз, который не заслоняют ни облака, ни тучи...
Инени кивнул, будто подслушав его мысль.
— Ра вечно глядит на нас, и лик его неизменен, и в прошлом, и в будущем. Скажи мне, друг мой, в твои времена люди по-прежнему верят в богов? Возводят храмы, приносят жертвы и тешат их слух песнопениями?
— Да. Не все, но многие.
— А ты? Не сердись, если мой вопрос неприятен, но кажется мне, что ты не боишься богов. Или я ошибаюсь?
— Не ошибаешься. — Семен задумался на миг, потом сказал: — Я не верую в тех богов, в которых веришь ты, и твердо знаю, что истинный бог не нуждается в храмах, жертвах и песнопениях. И обитает он не в небесах, не под землей и не в пустынях Запада.
Рот Инени округлился, глаза раскрылись шире.
— Но где же, Сенмен?
— Единственно в душе человеческой. — Семен приложил ладонь к груди. — Здесь! И потому мой бог всегда со мной.
— Я верю тебе, — медленно произнес жрец. — Верю, ибо вижу, какую силу он тебе дает... Такую, чтобы устрашить Рихмера, или царька дикарей из Шабахи, или справиться с Софрой, бросив его на растерзание львам... такую, чтобы покорить сердце Пуэмры или вложить бессмертную душу в холодный камень... Это все — твой бог?
—
Ну... отчасти. Время от времени, скажем так.Жрец протянул руку и положил ее на колено Семену.
— Я никогда не сомневался, что ты отправлен к нам на помощь этим богом или другими богами. Затем, чтобы все свершилось так, как и должно свершиться... — Погладив бритый череп, он усмехнулся и вдруг, резко меняя тему, зашептал: — Третий день месори близится, друг мой... Великая царица встретит его в большом дворце, что рядом с Ипетресит, дабы не медлить и возложить на себя знаки власти. Пусть брат твой будет при ней и охраняет ее вместе с Хенебка, а ты встань на Восточной дороге, перед лагерем колесничих, встань там с лучниками и копьеносцами Усерхета. Инхапи об этом просил. Он уже здесь и утверждает, что так ему будет спокойнее. Он верит в тебя, как в львиноголовую Сохмет.
— Я польщен, — заметил Семен. — А кто такой Усерхет?
— Чезу Пантер, один из военачальников с юга. Я слышал, опытный солдат, но людей у вас будет всего лишь пара сотен — остальные нужны Инхапи у главного лагеря меша Амона. Колесничие же Хоремджета стоят отдельно и могут прорваться к дворцу... Сумеешь их остановить?
— Дело нехитрое. На колесницах в городе не развернешься. — Семен нахмурил брови, чувствуя, как его охватывает возбуждение.
Инени придвинулся ближе к нему и снова зашептал:
— Их триста, и в каждой — два воина... И поведет их Хуфтор, лучший чезу Хоремджета...
— Я его видел. Решительный парень!
— Возможно, с ним будет Хоремджет. Он боится, ночует не в доме своем, а в главном лагере или с колесничими... он в недоумении и страхе... не может понять произошедшего с Софрой — то ли боги ему благоволят, то ли предостерегают...
— Кто тебе это сказал? О Хоремджете?
— Рихмер, по твоему повелению. Его ищейки не спускают с Хоремджета глаз. Погонщики ослов, что доставляют в лагерь пищу, носильщики и водоносы и даже писцы... Они усердны, как стая гиен, почуявших запах падали.
Семен довольно ухмыльнулся.
— Ну, что ж... Придется их наградить и возвеличить! Особенно писцов. Нет ли среди них Пианхи, сына Сенусерта? Толстый такой и болтливый, писец в чезете колесничих...
Инени помотал головой.
— Не знаю. Люди Рихмера — забота Рихмера. А твоя...
— ...Хуфтор и колесничие, Я помню, мой мудрый друг.
— Если они захватят дворец, царицу и пер’о... — пальцы Инени шевельнулись, рисуя иероглиф «смерть». — Исида всемогущая! Спаси нас от этого и сохрани!
— Кто не рискует, не ест ветчины, — отозвался Семен, подумал и перевел на язык роме: — Хочешь фиников — не бойся лезть на пальму.
Я видел семьдесят шесть разливов Хапи, я очень стар, но память меня не подводит — она как свежий цветок лотоса в месяц фармути. Я помню... да, помню тот день, когда не мудрые речи, не песни и гимны, а острая бронза вершила праздник. Друг мой тоже был на этом празднестве, и живы мы потому, что он охранил нас, а когда отзвенело оружие, не дал сердцам ожесточиться. Прав ли он? Иногда, взирая на нынешний кровавый пир, я сомневаюсь в этом. Но ему виднее, и виднее тем, кто обитает в тех непостижимых землях, откуда он пришел. Свершившееся должно свершиться...
Тайная летопись жреца Инени
Вдали, за каналом Монта, слышался грозный гул — стоны боевых рогов, лязг оружия и топот множества ног, перекрываемый временами слитным воплем идущих в атаку воинов. До лагеря корпуса Амона, с которым сражались сейчас ветераны Инхапи, было километра два, но звуки далеко разносились в душном раскаленном воздухе, и город, внимая им, замер в тревожном оцепенении, будто муравейник, рядом с которым сошлась в поединке пара свирепых быков. Не ровен час, затопчут...
Но на Восточной улице, тянувшейся от садов фараона до казарм колесничного войска, пока что царили спокойствие и тишина. Ни храмов, ни жилых строений здесь не было, и тракт, прямой, как древко копья, затеняли лишь огромные каштаны с поникшей от жары листвой. За ними, на юго-западе, ближе к речному берегу, начиналась зона дворцового парка, но крыши и башни большого дворца, как и домов знатнейших вельмож, скрывали завесы зелени, по-прежнему яркой, свежей и густой, ибо работники, качавшие воду из Нила, трудились не покладая рук. Парк простирался до крепких стен Ипетресит, южного святилища Амона, благодаря чему подступ к обители пер'о с фланга или с тыла был невозможен для колесниц. Они могли проехать только здесь, по Восточной улице, что отходила от Царской Дороги вблизи огромных пилонов, обозначавших вход на священную царскую землю.
Семен, стоявший рядом с Усерхетом, жилистым сорокалетним чезу Пантер, оглянулся на отряд перегородивших улицу лучников. Солдаты стояли в три шеренги, со стрелами, наложенными на тетиву, и хоть их было всего лишь десятков пять, прорваться сквозь этот барьер не удалось бы ни единой колеснице. Особенно если учесть других стрелков, засевших под деревьями, а также маленький, наспех придуманный, но очень эффектный сюрприз.
Шагах в сорока за лучниками, у поворота к Царской Дороге, потел под солнцем отряд тяжелой пехоты — сотня воинов в кожаных нагрудниках и шлемах, с тяжелыми, закругленными сверху щитами и двухметровыми копьями, под командой знаменосца Хорати.
Боевое снаряжение перевозилось в столицу тайным порядком, пряталось по дворам у родичей в Кебто, Джеме, Уасете, и, чтобы собрать своих воинов, вооруженных и готовых к битве, офицеры Инхапи трудились всю прошлую ночь. Старания их были успешными — судя по звукам, что доносились от казарм, и по тому, что Усерхет занял Восточную улицу еще до утренней зари. Но выглядел он измотанным и то и дело прикладывался к фляге с водой.
— Иди в тень, — сказал Семен, — ляг под деревом и закрой глаза. Колесниц пока что не видно. Может быть, они вообще не появятся — Хуфтор ведь не сошел с ума, чтобы бросить их в атаку по улице в двадцать локтей шириной.
— Может, и не появятся, — прохрипел Усерхет, покосившись на стальной топор в руках Семена, — только я должен стоять здесь. Ты, господин, хоть и могучий воин с грозной секирой, а долг военачальника не понимаешь. Тяжкое наше ремесло! Вот я, уставший так, что чувствую вкус смерти на губах, торчу на жаре и буду торчать, потея под ремнями и нагрудником. А почему?
— Да, почему? — полюбопытствовал Семен, глядя в хмурое лицо Усерхета.
— А потому, что люди мои должны меня видеть на этом самом месте. Раз я стою и терплю, значит, и им Амон велел. Не то какая же мне вера? — Он снова приложился к фляге.
— Люди твои не мотались всю ночь по дворам и улицам, не пересчитывали друг друга, не погоняли теп-меджет. Они выглядят свежими и полными сил, а ты — уставшим. Отдохни!
Но Усерхет лишь с упрямым видом помотал головой и буркнул:
— Отдохну в гробнице, а сейчас надо ждать, потеть и драться. Вот только землю полью...
Он отошел к обочине и облегчился под развесистым каштаном. Это дерево — и еще одно, на противоположной стороне — было подрублено и являлось тем самым маленьким сюрпризом, что ожидал колесничих Хуфтора. Если, конечно, он решится атаковать...
Чем черт не шутит, думал Семен, разглядывая терявшуюся вдали дорогу. Как-никак, триста колесниц, шестьсот солдат... Почему бы и не попробовать? Что в лагере сидеть? Тем более что схватка у казарм пехоты может по-всякому обернуться... да, по-всякому... С одной стороны, у Инхапи — менфит, бойцы отборные и злые, напавшие внезапно; с другой — их все-таки поменьше, чем воинов у Хоремджета, да и сидят те за валом и рвом, пусть обмелевшим... Хрен его знает, чья возьмет! И ждать тут вроде не с руки... Действовать надо, действовать! Не то дождешься маджаев с палками и удавками...
Маджаев-полицейских у градоначальника Пенсебы было несколько сот, но в схватке они участия не принимали. Во-первых, по недостатку оружия — у них имелись палки, плети да веревки, а не секиры с копьями; а во-вторых, происходившее к их компетенции не относилось. Не бунт простолюдинов, не драка в кабаке и не грабеж могил — переворот! Когда закончится, тогда и будет дело для маджаев: казнить зачинщиков, вязать повинных и проводить в каменоломню или на рудник. По воле первого министра Хоремджета или царицы Хатшепсут — это как рассудят боги...
На дороге ютубом взметнулась пыль, и Усерхет поспешно вернулся, оправляя тунику. Стрелки разом подтянулись, первый ряд рухнул на колено, но копьеносцы все еще стояли «вольно» — похоже, колесница была одна-единственная. Впрочем, Техенна и Ако, болтавшие с приятелем из пантер, тут же ринулись вперед с дротиками и щитами — не иначе как прикрыть хозяина от стрел коварного врага. Мериры с ними не было; его Семен не взял, оставил вместе с Сефтой в доме, чтобы охраняли женщин и добро.
Колесница замедлила ход и развернулась на неширокой дороге, метрах в ста от шеренги лучников. В ней были двое — возничий и знатный военачальник в нагруднике, украшенном бронзой, с кинжалом и секирой на перевязи. Борт колесницы тоже блестел бронзовыми накладками, над лошадьми развевались султаны из перьев, да и кони были отменные — не из Куша, а аравийские скакуны. Только запрягали их по-варварски, цепляя кожаный ремень на шею.
— Хуфтор, — сказал Семен, приглядевшись.
— Он, — со вздохом подтвердил Усерхет. — Двенадцать разливов минуло, как мы сражались рядом в Хару. Много битв и покоренных городов, много вина и женщин, и крови тоже много... Теперь друг с другом будем драться, порази меня Сохмет!
Хуфтор, не спускаясь с колесницы, помахал рукой, потом приставил обе ладони ко рту и заорал зычным голосом:
— Усерхет! Не ты ли передо мной, потомок черепахи?
— Я, — отозвался военачальник, выступив на пару шагов. — А кто там вопит, пугает своих кляч? Похоже, Хуфтор, краснозадый павиан?
Лучники за спиной Семена загоготали, захлопали ладонями по обнаженным бедрам. Теп-меджет, десятник, цыкнул на воинов.
— В плохое дело ты ввязался, Усерхет! — крикнул Хуфтор. — Ра еще не скроется за песками Запада, как твою шкуру бросят в дубильный чан — твою и всех облезлых пантер, которых я вижу подальше твоей задницы.
— В какое же дело я ввязался, Хуфтор? — столь же громким голосом спросил Усерхет. Он уже не выглядел усталым, и казалось, что с каждой секундой в него вливается новый заряд энергии.
— Не строй из себя глупца, кал гиены! Ты, и шелудивый пес Инхапи, и ваши ремеч меша — да проклянет их Амон! — явились в Город без высочайшего повеления, бросив службу в южных крепостях! Вы напали на лагерь столичного гарнизона, а значит, замыслили злое против пер’о — жизнь, здоровье, сила! Теперь твои вонючие шакалы стоят перед Великим Домом, не пропуская к нему преданных воинов! И ты еще спрашиваешь, в какое дело ввязался? Ты — бунтовщик, как и ублюдки за твоей спиной!
— А я вот другое слышал, — запрокинув голову, Усерхет отхлебнул из фляги. — Слышал, что ваши хуну неферу зажрались на медовых лепешках и обнаглели вконец. Слышал, что Хоремджет — пусть Сетх раздерет ему печень! — желает свергнуть дом Джехутимесу. Слышал, что он непочтителен с богами и с великой царицей. Если так, ты повинен в бунте, а не я! Ты, Хоремджет, твой господин, и болваны из ваших чезетов!
Ху фтор прищурился.
— Хочешь узнать, отродье жабы, кто бунтовщик? Ну, давай, я возьму своих воинов, а ты возьмешь своих, и мы отправимся к пер’о, к сыну золотого Гора, и спросим, кто тут ослиная моча, а кто — серебряный дебен. Согласен?
— Спросим, — с бодрым видом отозвался Усерхет. — Когда я привяжу веревку к тому, что у тебя повыше колена, пониже пояса, и притащу к царице. Вот тогда и спросим!
В ответ Хуфтор, повернувшись боком, захохотал, разинув пасть и хлопая себя рукой по заднице. Затем вылил на Усерхета новый ушат древнеегипетских помоев.
Что-то не так, думал Семен, прислушиваясь к перебранке. Подозрительно! Может, древний обычай у них — сперва пооскорблять друг друга, чтобы взвинтиться перед пролитием крови, а может, поганец время тянет... Но почему? Пантер не устрашит и Усершета к измене не подвигнет... Чего же глотку драть? И не пора ли к делу, в топоры и копья?
Он отодвинул Ако вправо, а Техенну — влево, сделал шаг и оказался рядом с Усерхетом. Потом поднял руку, сжав четыре пальца в кулак и выставив средний.
— Эй, вошь на колеснице! Это видишь?
Хуфтор наклонился, уперевшись ладонями в колени и вытянул шею, будто желая разглядеть противника поближе.
— Кто там с тобой, Усерхет? Кто там воет, будто пес в ночи? Или смердящий шакал?
Ну, братец, так меня ты не обложишь!.. — с усмешкой решил Семен. Нет, не обложишь! Да и то сказать, беден у роме язык по этой части, не тянет против великого и могучего... Вот блин! Жаль, не перевести! Разве только попытаться?
— В кал гиены твою мать, в крокодилью мочу! — рявкнул он. — Чтоб ей ноги раскинуть под ливийцем! А тебе — опахало в задницу! Кастрат, недоношенный дранной ослом кобылой! Давно у тебя не стоит? — Семен повертел кулаком с оттопыренным пальцем. — На сириянок не стоит и на кушиток? И на мальчиков тоже? Или мальчиков все-таки пользуешь? А может, зад коням своим подставляешь? Похоже, здоровую дырку тебе провертели... вон, разогнуться не можешь, козел безрогий!
Усерхет онемел, Ако с Техенной и лучники ржали в голос, а Хуфтор, быстро разогнувшись, вырвал из ножен клинок, с бешенством потряс им в воздухе и пихнул возницу локтем. Повозка рванулась, вздымая пыль, и из белесых клубов долетело: «Передавлю!.. Всех передавлю, как блох в собачьей шкуре!..»
К военачальнику вернулся голос.
— Зря ты его мать, — ошеломленно пробормотал он. — Сам Хуфтор — жабий помет, но мать была, возможно, почтенной женщиной, спит сейчас в своей гробнице и ждет суда Осириса.
— Да будет он милостив к ней, — отозвался Семен. — Я только хотел подразнить... жара, понимаешь, рождает гнусные фантазии... Думаю, теперь-то нас атакуют.
Усерхет озабоченно прищурил глаз.
— Ра еще не поднялся в зенит, светит в лицо, стрелять мешает... Ну, тем, кто под деревьями, свет не помеха! — Он повернулся к воинам, отдал команду, а знаменосец Хорати и бравые теп-меджет повторили ее в десять глоток. Послышались пение тетив, скрип кожаных доспехов и лязг оружия, потом шеренги расступились, и Семен с военачальником отошли под защиту стрелков.
Ако, на минуту покинув хозяина, вернулся с двумя мускулистыми копьеносцами.
— Вот, господин... Это — Шедау, а это — Тотнахт... Верные люди. Друзья! Ходили со мной и Техенной в страну Хару и в страну Нам.
— Зачем ты их привел?
— Как зачем? Чтобы тебя охранять. Будет бой, а четыре копья лучше двух.
— Будет не бой, а побоище, — буркнул Семен, оглядывая дорогу.
По ней могли проехать рядом лишь две колесницы, и от того атака Хуфтора казалась ему безумной затеей — если даже не вспоминать о приготовленных сюрпризах. Лучники утыкают стрелами людей и лошадей, две первые повозки рухнут, а остальные врежутся в них — вот и конец сражения. Улица ведь, не поле! В шеренгу не развернешься, упавших не объедешь... Получалось, что Хуфтор должен сидеть в своем лагере как крыса в мышеловке или придумать что-то новенькое. Какой-то тактический ход, оригинальный и внезапный.
Однако в дальнем конце дороги взвихрилась пыль, и вскоре Семен различил переднюю пару повозок. Одновременно послышались звуки — глухой топот копыт, пронзительный визг колесных осей и возгласы погонщиков.
Как они мчались! Сияла бронза, смертельным блеском грозили лезвия у колесных осей, колыхались султаны, грохотали ободья, щелкали бичи, пыль вилась столбом, оседая на крупах лошадей, на оружии и плечах колесничих. Казалось, эта грохочущая колонна накроет лучников горным обвалом, сомнет, разрежет бронзовыми косами, втопчет в землю сотнями копыт и пронесется дальше — неуязвимая, неудержимая, стремительная...
— Видишь такое в первый раз? — спросил Усерхет. — Страшно?
— Нет, красиво, — отозвался Семен и, помолчав, добавил: — Жаль лошадей!
Страха он в самом деле не испытывал. То, что мчалось к нему, было живым и уязвимым, не спрятанным под броней, вооруженным не пушками и ракетами, а остриями из бронзы. На миг перед ним промелькнула картинка прошлого: танковый полигон, снег и холод, терзающие землю гусеницы, рокочущие громады машин, под которые нужно лечь и с замирающим сердцем ждать, пока стальное чудовище не прокатится над тобой, обдавая запахом гари и солярки... Тяжкое испытание! В этот момент ощущаешь себя песчинкой под асфальтовым катком, мышью в лапе дракона...
Мог ли он рассказать об этом Усерхету? Объяснить, что колесницы для него — игрушки, ибо в грядущих веках их сменят железные твари, чья пасть извергает огонь, а шкура неуязвима для стрел и копий?.. Но вряд ли кто-нибудь в Черной Земле поверит в такие чудеса... разве что друг Инени...
Громыхающие повозки надвигались; он уже различал лица колесничих и дротики в их руках. Двести локтей, сто, пятьдесят... Когда осталось двадцать, Усерхет вскинул вверх свой боевой топор, и два огромных дерева по обе стороны дороги рухнули на лошадиные спины. Дальнейшее происходило как во сне: резкие слова команды, слитное и звонкое щелканье тетив, плечи лучников, которые разом то напрягались, то расслаблялись, и свист таранивших воздух стрел. Они взмывали в небо хищной стаей и, замерев на мгновение, падали вниз — туда, где за баррикадой из стволов, ветвей и листьев, что-то ворочалось, стонало и вопило на разные голоса. Зеленый полог был плотным, и Семен видел лишь головы четырех лошадей, умерших почти мгновенно с переломленными хребтами — кровавую пену на их губах, выкаченные глаза, оскаленные в агонии зубы.
— Дурак Хуфтор, — послышался голос Усерхета. Затем он подал команду лучникам: — Вперед! Добейте их кинжалами! Рук не рубить, это вам не шаси!
Вслед за военачальником, подпираемый сзади телохранителями, Семен обогнул поваленные деревья. Дорога за ними на протяжении двухсот локтей была завалена телами мертвых и умирающих, а также колесами и обломками колесниц, среди которых бились и пронзительно ржали лошади. В этом хаосе уже мелькали фигуры стрелков, вышедших слева и справа из леса; кто останавливался на обочине и натягивал лук, выискивая цели, кто лез с кинжалом в самую гущу, колоть и добивать. Вид был печальный, а кроме того, имелось в нем что-то несообразное — что именно, Семен сообразил не сразу.
— Нет мира в Датском королевстве... — пробормотал он на русском, и Усерхет, то ли не разобрав, то ли услышав что-то свое, откликнулся:
— Вот и я говорю: дурак Хуфтор!
Но странность зрелища уже была ясна Семену. Вместе с осознанием явился страх — он побледнел, схватил руку Усерхета, стиснул.
— Не такой уж и дурак, клянусь пеленами Осириса! Ну-ка, труби отбой! Собирай воинов, и — к дворцу!
— Зачем?
— Затем, что здесь пятьдесят колесниц, и нет ни Хуфтора, ни Хоремджета! Где они? И где их люди? Еще пятьсот солдат! Сообразил?
— Но в колесницах ко дворцу не подобраться... — начал Усерхег и вдруг стукнул кулаком о нагрудник: — Чтоб мне попасть в красные лапы Сетха! Нас провели! Ложная атака! Здесь! Полсотни колесниц! А остальных он повел в пешем строю!
— Вот именно, — подтвердил Семен. — Каша — отдельно, масло — отдельно.
Он повернулся, махнул телохранителям и, вскинув на плечо топор, зашагал к копейщикам Хорати.
— Бунтовщики во дворце! Бегом! За мной!
Хорати, младший офицерский чин, привык не рассуждать — повиноваться. Вскинув жезл с вымпелом, он выкрикнул:
— Щиты за спину, копья на плечо! За господином, менфит! Шевелитесь, бегемоты беременные! Вперед!
Свернув на Царскую Дорогу, Семен бросился к пилонам у входа в парк. Сфинксы с застывшими в полуулыбке лицами взирали на него с обочин, вдалеке, за каналом Монта, по-прежнему слышался смутный гул, а позади скрипели ремни, топали ноги, и воздух со свистом вырывался из сотни глоток. Солнце стояло почти в зените, и жара усилилась — не то что бегать, ходить казалось пыткой. Пот струился по его лицу, каждый вдох наполнял легкие вязкой тягучей субстанцией, в которой будто не имелось кислорода, а один горячий пар; секира, как живая, подпрыгивала на плече, и крюк царапал кожу. Но это были мелочи — в сравнении с тем, что ожидало впереди.
Проклятье! Его облапошили! Провели, как щенка! Конечно, он человек не военный, всего лишь отставной сержант, но логика — она и в Африке логика! Мог бы сообразить, что колесничие тоже люди, и коль им не заехать в лес, способны и на своих двоих передвигаться... Даже бегом! Сейчас они, пожалуй, во дворце, и с ними — Хоремджет... бьются с воинами Хенебка... Сколько их, телохранителей? Вроде бы сотня или сто двадцать... у Хоремджета четырехкратное превосходство... возьмет заложников, и конец!
При мысли о заложниках Семен стиснул зубы и застонал. Брат, Меруити! Впрочем, Сенмута убьют, а вот царицу... Царица для Хоремджета важней пер’о; при малолетнем фараоне он — министр, ну а с царицей — сам фараон! Спаси и сохрани, Исида! Или Хатор? Кому молиться, кого просить?
Воздух под деревьями парка был чуть прохладнее, но облегчения не принес — на широкой дворцовой лестнице валялись трупы, утыканные стрелами, белый камень ступеней обагряла кровь, и почти на всех телах были одежды царской охраны, белые в синюю полоску. Видно, лучники сняли их залпом, когда десяток сэтэп-са вылез из-под защиты колонн и стен... Значит, вход они не удержали, мелькнуло у Семена в голове. Не прекращая бега, он попытался прислушаться, но уловил лишь одно: дворец гудит, как растревоженный улей.
Он был здесь только один раз, в свите казначея Нехси, во время царского приема, но помнилось, что за входом — крытый перистиль, а дальше — зал приемов с мощными, подпирающими свод колоннами. Дворец был огромен, и у него наверняка имелись другие входы и выходы, сулившие возможность обойти врагов. Не желая снова наделать ошибок, Семен остановился у лестницы, велел солдатам отдышаться и подозвал к себе Хорати.
— Пошлешь по двадцать воинов туда и туда, — он кивнул налево и направо. — Пусть разыщут другие входы и ударят в тыл противнику. Сам бери десяток и оставайся здесь. Когда подойдет Усерхет со стрелками, направь его за мной и передай, чтобы поторапливался. Ясно?
— Да, господин.
Хорати повернулся к воинам и начал зычно выкликать своих теп-меджет, отдавая краткие приказы. Семен встал в строй, довольно хмыкнул, заметив, что с одной стороны у него Ако с Техенной, а с другой — Шедау и Тотнахт, и поднял вверх топор.
— Вперед, пантеры! Львиноголовая с нами!
— Сохмет! — взревели десятки голосов. — Сохмет, Сохмет!
Слитный топот, удары соприкоснувшихся на миг щитов, выкрики десятников... Они взбежали по лестнице и ворвались сквозь широкий проход в перистиль. Там, встревоженные шумом, уже сгрудились люди Хоремджета, тридцать или сорок солдат с секирами и дротиками — то ли охрана, не поспевшая к выходу, то ли бойцы, примчавшиеся из залов и комнат просторного дворца. Встать в шеренгу они не успели, но медлить не собирались: сверкнули в полете дротики, два щита сдвинулись перед Семеном, один из его солдат вскрикнул, другой выругался, третий рухнул на пол. В следующий миг копьеносцы обрушились на противника, прижали к стене и принялись колоть — молча, быстро, сосредоточенно, будто погонщики быков, что тыкают скотину палкой под ребро. Чей-то череп треснул под секирой Семена и разлетелся кровавыми брызгами, крюк вспорол кому-то грудь; он оттолкнул умирающего воина и очутился перед сорванными с петель дверьми зала приемов. За ними, в огромном чертоге, кружились среди колонн, обломков мебели и изваяний сэтэп-са, похожие на бело-синих ос, и воины Хоремджета в коричневых туниках. Колесничих было много, много больше, чем телохранителей, и они постепенно оттесняли стражей дворца к ведущей на галерею лестнице. На верхних ее ступенях стоял Хенеб-ка с десятком своих бойцов и глядел вниз с видом героя, готового к битве и славной смерти.
— Дорогу, хуну неферу! Менфит пришли! — поднялся рык среди копьеносцев. — Дорогу, шакалы! Протухшее мясо! Жабы из Дельты! Сохмет! Сохмет!
Они хлынули в зал, растягиваясь в цепочку, бросая копья и выхватывая секиры — тут, в тесноте, где сгрудились сотен пять сражавшихся, топор и кинжал были надежней копья. Семен шагнул вперед, сбил с ног человека, склонившегося над раненым телохранителем, услышал, как тот вскрикнул под чьим-то ударом, и врезался в толпу рубивших друг друга бойцов. Его секира, описав широкий полукруг, сшибла двоих и с лязгом грохнула о цоколь статуи Анубиса; фонтаном брызнули каменные осколки, кто-то завопил, увидев перед лицом остроконечное навершие, потом умолк, когда трехгранный стержень вонзился ему между ухом и глазом. Семен перепрыгнул через упавших и сделал несколько шагов, размахивая топором, отбивая удары вражеских секир и чувствуя душный мерзкий запах крови. Пол скользил под ногами, его покачивало от своих и чужих ударов, но, отклоняясь влево, он упирался в твердое плечо Тотнахта, а вправо — в край щита в руке Ако. Четыре его воина все еще держались рядом, не отставали ни на шаг, но остальные исчезли в плотной толпе, и только крики, лязг и вой отмечали то место, где менфит-пантера сражался с тремя-четырьмя врагами.
Слишком их много, понял Семен, добравшись до середины зала. Колесничие одолевали, старались пробиться на галерею, к верхним покоям дворца, и бой шел уже на лестнице, где Хенеб-ка оборонялся с остатками царской охраны. Среди них был кто-то еще, какие-то люди в богатых одеяниях — может быть, вельможи или слуги Хатшепсут, взявшиеся за мечи и топоры. Они рубили и кололи, убивали и падали под ударами, и Семену вдруг показалось, что там мелькает стройная фигура брата, а перед ним — в доспехах, с поднятой секирой — маячит Хоремджет. Этот миг тянулся и тянулся, наполняя душу ужасом; сейчас топор опустится, и...
Он заревел, как раненый бык, и в боковых проходах, а также где-то позади отозвалось: «Сохмет! Сохмет!» С двух сторон, следом за группами окровавленных колесничих, в зал ворвались копьеносцы Хорати, а за спиной раздался голос Усерхета: «Руби мятежников, пантеры! С нами Амон и Сохмет! Руби!»
— Лучники, господин, — прохрипел над ухом Те- хенна. — Может, останемся живы... Если свои не проткнут по ошибке.
Человек в доспехах обернулся, отступите опущенной секирой, и Семен узнал Хоремджета. Глаза его светились торжеством, движения были уверенными, властными — несмотря на подоспевших лучников, он сохранил преимущество в людях. И дрались его бойцы как дьяволы — видно, понимали, что дело зашло далеко и есть для них одна альтернатива: либо пан, либо пропал. Или, с учетом местного колорита, финик в меду против кайла в каменоломне.
— Туда! — Семен ткнул секирой, показывая на лестницу. Его отделяли от Хоремджета шагов тридцать или тридцать пять и добрая сотня воинов; пробиться через этот заслон казалось невыполнимой задачей. Оттолкнув Ако, прикрывавшего его щитом, он поднял топор на длинной рукояти и закрутил в воздухе. Сверкающая сталь вращалась с хищным свистом, кружилась все стремительней, и колесничие прянули в стороны, пытаясь укрыться среди колонн и статуй. Он быстро продвинулся на три-четыре метра, ломая лезвия подставленных клинков и топорища секир, снес чью-то голову, поскользнулся в лужице крови, но удержал равновесие. Сс-шш... сс-шш... — пела сталь над его головой, и ей аккомпанировали лязг и треск вражеского оружия.
Он преодолел еще несколько метров под крышей смертельного зонтика, вышибая из камня искры, когда топор касался массивных колонн. Сполохи внезапно рожденных огней пугали колесничих; может быть, им чудилось, что этому гиганту помогает бог, бросающий в них пламенные стрелы. Один из обожженных завопил, но голос его перекрыла команда Хоремджета:
— Достаньте его! Дротиками! Скорей!
Семен метнулся за цоколь ближайшей колонны, присел — два дротика скользнули над ним будто змеи с бронзовыми жалами — выпрямился, отбил тянувшийся к груди клинок и обнаружил, что между ним и Хоремджетом легло пустое пространство. Бой на лестнице и в зале прекратился, лязг и шум внезапно стихли, и только хриплое дыхание разгоряченных схваткой людей нарушало тишину. Он поднял лицо к галерее. Там, простирая руки с жезлом и плетью над притихшим залом, стояла Меруиги — в длинном, ниспадающем до пола платье и пышном парике, увенчанном двойной короной. Белая, высокая, и красная, широкий обод с коброй-уреем... Символ власти над Верхним и Нижним Египтом...
— Остановитесь! — сказала Меруити громким звенящим голосом. — Я, Маат-ка-ра, золотой Гор, владыка Обеих Земель, а также ваших тел и душ, повелеваю: остановитесь! Верные будут награждены, виновные — наказаны, но я обещаю сохранить им жизнь. Всем, кроме одного человека, лишенного чести!
Ее гневный взгляд упал на Хоремджета, жезл протянулся к нему, и все в огромном зале поняли, кто здесь верные, а кто — виновные.
Лицо царицы застыло, губы сжались, потом между ними блеснула полоска зубов, и два слова, будто два камня, рухнули в зал:
— Убейте его!
Семен шагнул вперед, сжимая секиру и не спуская с Хоремджета глаз. Тот побледнел, но руки его не дрожали, и лезвие окровавленного топора смотрело в грудь противнику.
— Кажется, сегодня не твой день, — произнес Семен. — Лица богов от тебя отвернулись, военачальник.
— Кто знает их волю? — Хоремджет ухмыльнулся краешком рта. — Мы ведь ее не слышали... — Голос его внезапно окреп. — А слышали слабую женщину, для чьей головы корона Та-Кем слишком просторна и тяжела! Место ей — на ложе, и там она будет в грядущую ночь. На мягком пышном ложе!
— Не на твоем, — сквозь зубы пробормотал Семен, поднимая секиру.
Лезвия скрестились с лязгом, и Хоремджет пошатнулся. Щеки его побледнели еще сильней; казалось, он понял в это мгновение, что уступает противнику во всем — в телесной мощи и оружии, в ловкости и быстроте, а главное — в предназначении судеб; боги и правда были не на его стороне.
Но дух его был не сломлен.
— Знаешь, скольких я отправил к Сетху? — прошипел он, впившись в Семена бешеным взглядом. — В стране Хару и в стране Джахи и даже у Перевернутых Вод имя мое вспоминают с ужасом... Я сделаю то же, что делал там: вырву твою печень и скормлю гиенам!
— Не стучи кадыком, фраер, — сказал Семен. — Нынче ваши сидят в глубокой и не пляшут!
Для поношения врагов «великий и могучий» был, разумеется, уместнее языка роме. Жаль, что Хоремджет ничего не понял!
В течение минуты или двух они обменивались сильными ударами, и блеск зарубок на топоре Хоремджета подтверждал, что бронза уступает стали. Лоб военачальника оросился потом, задрожали губы, глаза метались по сторонам, приказывая, умоляя: дротики!., метните дротики!.. Но ни одна рука не поднялась, ни одно копье не прорезало воздух. Бросив взгляд на галерею, Семен увидел, что Меруити по-прежнему там — стоит в царских регалиях, вздернув маленький упрямый подбородок, тянет плеть и жезл к потолку, напоминая, что в воле ее отныне кары и милости, смерть и жизнь. Пора кончать, подумал он, загнав Хоремджета в угол между стеной и основанием лестницы.
Он подцепил топор противника крюком, дернул, пригибая к полу, и тут же стремительным движением послал секиру, точно копье, вперед и вверх, трехгранным острием под челюсть. Голова Хоремджета откинулась, затылок стукнулся о камень, глаза остекленели; струйки крови хлынули из носа и уголков рта. Он умер мгновенно, не успев ни крикнуть, ни застонать — железный штырь пробил дыхательное горло и впился в мозг. Секунду-другую Семен, стиснув топорище, держал Хоремджета словно жука, приколотого к стене, потом выдернул пику и отступил назад. Мертвое тело качнулось и рухнуло к его ногам.
— Жил, как пес, умер, как крыса, — пробормотал Семен и направился к лестнице.
* * *
Они собрались в малом тронном зале — вельможи, военачальники, жрецы, вернейшие из верных, разделившие с царицей надежду, неуверенность и страх — все, что выпало им в это утро. Из нижних покоев дворца еще не убрали погибших, и запах крови пропитывал воздух тяжелыми душными миазмами. Сквозь окна струился полуденный зной и слышались резкие команды Усерхета, Хорати и теп-меджет: одни из них расставляли в парке караульных, другие подгоняли солдат, выносивших мертвые тела, третьи осматривали пленных мятежников, проверяя, крепко ли их повязали и не осталось ли у кого оружия.
Хатшепсут сидела в кресле, все еще в парике и короне, стискивая в тонких пальцах царские регалии. Официальное восшествие на престол, процедура долгая, торжественная, утомительная, была еще впереди, но власть уже принадлежала ей — женщине-фараону с тронным именем Маат-ка-ра, что означало «Богиня истины, душа бога солнца». Власть ее являлась неоспоримым фактом, признанным всеми мужчинами, что столпились у кресла владычицы Та-Кем. Их было полтора десятка: Хапу-сенеб и Инени в белых одеждах и леопардовых шкурах, дряхлый полководец Саанахт, едва державшийся на ногах от волнения, Нехси, царский казначей, Сенмут — еще не смывший кровь, с рукой, обмотанной повязками от локтя до запястья, невозмутимый Хенеб-ка, Нахт, хранитель сокровищницы, хаке-хесеп столичного нома и несколько других вельмож. Ждали Инхапи и градоначальника Пенсебу; первый должен был удостоиться чина правителя Дома Войны, сменив на этом посту Саанахта, второй — доложить, что порядок в Уасете восстановлен, что мятежных чезу удавили, а их солдат лишили чести и ведут к кораблям для отправки на юг.
Семен стоял у окна, считал синяки да ссадины, посматривал в знойное небо цвета поблекшей бирюзы, а на царицу старался не глядеть. Там, в кресле, сидела сейчас не его Меруити, не сказочная фея с гибким станом и бедрами, как греческая амфора, а повелительница самой могучей державы текущих времен. Глаза ее были суровы, локоны спрятаны под париком, тело — под плотной одеждой, а губы — прекрасные, яркие, но изрекавшие лишь приговоры и повеления — сейчас не располагали к поцелуям.
В зал, кланяясь и приседая, вошел управитель дворца, бросил почтительный взгляд на владычицу. Она чуть заметно кивнула, разрешив говорить.
— Великий Дом, дочь Гора...
Брови Хатшепсут гневно сдвинулись, зрачки сверкнули.
— Червь! Ты забыл, перед кем преклоняешь колени? Забыл, как обращаются к пер’о? Нужно напомнить? — Она наклонилась вперед, сжимая плеть и изогнутый скипетр. — Начни снова! Я слушаю!
«Вот так-то! — подумал Семен, глядя на побледневшего управителя. — Не слышал про женскую эмансипацию? Ну, еще услышишь!»
— Великий Дом, сын Гора, благой бог... Тысячу раз простираюсь ниц и целую прах под твоими стопами — да будет с тобою жизнь, здоровье, сила! Трапезную привели в порядок. Там вино, напитки, фрукты и еда. Если соизволишь...
Лицо царицы смягчилось, она махнула рукой.
— Саанахт и Хапу-сенеб, идите... и другие тоже... Вам надо подкрепиться, ибо день сегодня будет долгим и потребует много сил.
Хорошая мысль, решил Семен, направляясь вслед за вельможами к выходу. Он вдруг почувствовал, как пересохло в горле, как пусто в животе и как ему хочется сесть на скамью рядом с братом и другом Инени, заглянуть им в глаза и сказать...
Сильные пальцы стиснули его плечо.
— Останься, господин. Великий Дом — жизнь, здоровье, сила! — желает говорить с тобой.
Он обернулся и увидел бесстрастную физиономию Хенеб-ка. Еще увидел кресло, сидевшую в нем женщину и двух мужчин по обе стороны. Один — с бритым черепом, в белых жреческих одеждах и леопардовой шкуре, свисавшей с узких плеч; другой — с пятнами крови на тунике и полотняной повязке, с мечом у пояса.
Инени и Сенмут...
Брат улыбнулся ему и поманил рукой. Улыбка эта была странной, будто выдавленной через силу — да и на лице Инени Семен не заметил большого счастья. Царица тоже помрачнела.
Он подошел, преклонил колено и заметил, что Хенеб-ка исчез. Только они четверо остались в зале — Великий Дом, сын Гора, в обличье прекрасной женщины и три его — ее?.. — советника.
Хатшепсут долго смотрела на жезл и плеть в своих руках. Потом произнесла:
— Надо решить. Что решить, вы знаете. Вы посланы Амоном мне на помощь: ты, мой будущий чати, — она посмотрела на Сенмута, — ты, мудрейший из жрецов, и ты, провидец. — Взгляд ее потеплел, скользнув по лицу Семена. — Так дайте же совет!
Наступила пауза, затем Инени спросил:
— Где он, владычица?
— В своих покоях. Шакалы Хоремджета убили слуг и трех защищавших его сэтэп-са, но двое телохранителей остались. Они сейчас с ним.
— Верные люди, госпожа? — Этот вопрос задал Сенмут.
— Столь же верные, как Хенеб-ка. Если я прикажу ему, они... — Царица глядела на Семена в странном ожидании, но он еще не понял, о чем ведется речь, и потому молчал.
Сенмут поклонился.
— Можно думать, что Хоремджетом руководили боги, великая госпожа. Он оказал нам большую услугу.
Царица еще больше помрачнела.
— Да, я понимаю, чати. Многие погибли во дворце — семеры, воины и верные служители... Мог быть и еще один убитый... не мной, шакалами Хоремджета... случайно или намеренно, кто знает?
— Боги знают, — произнес Инени, с неодобрением качая головой. — Богам известно все, великая царица. Ты можешь отдать приказ, его убьют, и ни один человек в Та-Кем не усомнится, что виноваты колесничие... те, которых привел Хоремджет... Люди поверят, но боги! Богов не обманешь, моя госпожа!
— Он — вечная угроза, — возразил Сенмут.
— Пути пер’о прямы, — ответил Инени. — Жизнь и смерть — в руке владыки Та-Кем, но он не казнит безвинного.
— Безвинного? — Сенмут задел перебинтованным
запястьем о рукоять меча и сморщился. — Безвинного сейчас! А в будущем?
— Твой брат — провидец, и будущее перед ним открыто... ему решать... Но я полагаю, что утром не казнят за то, что свершится вечером. — Инени взглянул на Семена, усмехнулся и перевел взгляд на Сенмута. — А в чем сейчас его вина? В том, что он необуздан и дик? Или в том, что родился от сириянки? Если ты считаешь это винами, то к чему приказывать Хенеб-ка? Вот меч на поясе твоем — иди и убей мальчишку!
Это они о Тутмосе, вдруг догадался Семен, о юном Джехутимесу! О будущем деспоте, завоевателе, оросившем кровью земли от четвертого порога до евфратских вод! Устлавшем их костями и трупами! О том, чьи воины творили еще не виданное в Та-Кем — резали, жгли и вспарывали животы, не щадя ни женщин, ни детей! Но сейчас он не деспот, не завоеватель, а мальчишка тринадцати лет... Судить ли его, карать ли за еще не свершенное? И если карать, то как? Вычеркнуть из истории?
Эта мысль повергла Семена в ужас. Перемещение в прошлое — чудо, свершившееся с ним, — было свидетельством того, что время — субстрат подвижный и, быть может, непостоянный, подверженный переменам. Иначе как он очутился здесь? И почему? Не затем ли, чтобы принять решение в некий ключевой момент, не допустить изменений истории, дабы все свершилось так, как и положено свершиться?
Этот мальчишка Тутмос, который трясется от страха в одном из дворцовых чертогов... этот подросток, чью жизнь можно с легкостью прервать... Да, он принесет ужас и горе сотням тысяч — и в своей стране, и за ее пределами! Но их страдания неизбежны, как ежегодные разливы Хапи, ибо история безжалостна. И ни одну из ее страниц, даже самую жуткую, мерзкую, нельзя переписать, или добавить к ней слово, или хотя бы знак пунктуации. Казнить нельзя помиловать... Только история знает, где в этой фразе запятая.
«Из песни слова не выбросишь, — со вздохом подумал Семен, — хоть и не песня нас ждет, а похоронный плач...»
Внезапно он заметил, что в комнате наступило молчание; царица, Инени и Сенмут глядели на него, явно ожидая слов провидца. Понурив голову и ощущая вдруг навалившуюся неимоверную усталость, Семен выдохнул:
— Его нельзя убивать... нельзя, что бы он ни содеял в будущем. Никто из нас не властен над его жизнью и смертью. То и другое — в руках богов!
Ему показалось, что все трое облегченно вздохнули, выслушав этот приговор. Тень сожаления промелькнула на лице царицы, потом она, соединив ладони перед грудью, кивнула головой:
— Да будет так! Царь не спорит с богами... Теперь идите и вкусите отдых. Ты, мудрый Инени, и ты, Сенмут... Я хочу поговорить с провидцем.
Когда брат и жрец вышли, Семен опустился на пол у кресла, обнял ее колени и прижался к ним щекой. Ладонь царицы коснулась его волос, с бережной лаской скользнула по щеке, и он понял, что Меруити снова рядом. Пальцы, которые он целовал, струили прохладу, покой и нежность.
— Ты говоришь, что его нельзя убивать, — послышался тихий голос, — и я принимаю твое решение. Но... — пальцы ее дрогнули, — боюсь, мой любимый, мы пожалеем об этом... через десять или двадцать лет... Придет пора раскаяться в своем милосердии.
— Верь мне, — шепнул Семен, — верь и помни о сказанном тобой. — Он поднял голову, всмотрелся в ее бездонные глаза и медленно произнес: — Я должен быть рядом, так, чтоб уши мои слышали шепот твоих губ, чтобы твоя рука меня охраняла, а разум — направлял... И вот я — рядом! И говорю, что дело не в сожалениях, не в милосердии, а в том, чтобы будущее осталось неизменным — таким, каким его видят боги и позволяют иногда увидеть мне. Этот мальчик, почти чужеземец по крови, дикарь, как вы его называете... он... он принесет много горя людям... Но одна из твоих дочерей станет его супругой, и род отца твоего продлится. Ты ведь не хочешь, чтобы он закончился на тебе?
Она кивнула.
— Нет. Дочери мои малы, и рано думать об их супружестве. А я... Я еще молода и, возможно, могла бы найти кого-то из знатных семеров с каплей царской крови, кого-нибудь вроде покойного Софры, чтобы родить наследника... Но не хочу! — Руки ее обхватили шею Семена. — Не хочу!
— Ты даришь меня радостью, Меруити. — Он помолчал и спросил: — Что будет с ним? Не через десять или двадцать лет, а в ближайшие годы? Как ты поступишь?
Лоб ее пересекла морщинка.
— Я прикажу, чтобы его воспитали как царя и чтобы он жил, ни в чем не испытывая недостатка, как царский наследник. Но не здесь, в Уасете, не в Мен-Нофре или других великих городах... в каком-нибудь другом месте, где не найдется у него сторонников... в святилище Птаха, что за Южным Оном... Уединенный храм, место близкое и почти безлюдное. Инени присмотрит за ним.
И Рихмер, добавил про себя Семен. В этом уединенном храме сторонников, может, и не найдется, а вот пара-другая соглядатаев — наверняка!
— Верно ли я решила? — Меруити склонилась над ним.
— Верно, моя прекрасная царица. Довольно крови!
Она улыбнулась, будто сбрасывая с плеч непомерную тяжесть.
— Ты прав, довольно крови... Не будем гневить Амона и Хатор, ибо они даровали мне больше, чем я просила — трон, и власть, и счастье любви... Так стоит ли отнимать последнее у мальчишки? Его жизнь?
— Не стоит, — сказал Семен, целуя ее руки.